Маслов
И они очень любили такие экономические образы, потому что и в Евангелии тоже часто говорится про таланты, про жемчужины, про купцов, потому что эти образы очень понятные — и во времена Христа они были понятные, и нам они понятные.
Калинин
О настоящем имени сведений нет, а прозвище его — Дрына. На его теле не было волос. Об этом достоверно известно: в посёлке часто видели совершенно голый батон его тела под просторной лысиной. Ежедневно Дрына нюхал мебельную морилку из пакета, то есть был токсикоманом. На его круглом, безбровом, почти младенческом лице, постоянно стоял ореховый след, напоминающий улыбку гуинплена. Дрына населял собой ивняк возле железнодорожной станции, любил глядеть в окна поездов дальнего следования, прижиматься самым пакетом к купейному стеклу, голубоглазо глядеть на путников. Девушкам и женщинам улыбался, растягивая до крови опалённые толстые губы. Нашу станцию многие помнят только благодаря этому улыбчивому, беззубому лицу. Много позже, когда я возвратился весной в поселок, не помню по которой надобности, увидел возле станции многолюдный субботник. Студенты в строительных перчатках волокли ржавые три четверти бочки в кучу металла на дожигание солнцу. Крепкий ветер весны вышибал из лома рыжую пыльцу, а на синем бочкином боку ещё угадывался рисунок трех пальм. Так я припомнил жилище Дрыны: в этих пальмах он спал, что-то ел, принимал в гости теплых собак.
Когда ещё на его теле были волосы, Дрына на спор (десять рублей тогда были деньги) залез в трансформаторную будку. Возле будки протянут бетонный канал по которому несла несогретую воду с мутными вихрями речка Буршурка. Славное в посёлке место для купания, шашлычных пиров и одинокого поэтического просмотра луга. В трансформаторной будке Дрыну ударило током (рассказывают, что он пытался оторвать изолятор). Строго говоря, это была не будка, а трансформатор мачтового типа, какие часто можно увидеть возле деревень. После удара током Дрына валялся на боку, в одних трусах. Свидетели и свидетельницы рассматривали спину и выпяченное брюхо, которое тяжело ходило в такт хриплому дыханию. Боялись, Дрына ударит током и сам, что в нём заряд. Отломили от ивы ветку — хлеснули. Дрына несколько раз пробасил матерные слова, поняли, что будет жить. На спине и животе очертились алые узоры, такие бывают зимой на стеклах. Вадим, имеющий лёгкое косоглазие, кинул на траву десятку: проспорил. Дрына не спешил забирать свой выигрыш. Безмерный, он кропотливо встал и влез в провода вторично. Открутил что-то, чем-то громыхнул, полилось трансформаторное масло. Раздался удар, будто две стальные совы летели со свистом одна на другую и встретились лоб в лоб. Дрына упал без сознания. Волос с тех пор на нем не росло, но он был жив. Слава бессмертного разошлась по поселку так скоро и так настойчиво, что он и сам верил, будто в два электрических шага преодолел мировое кладбище и теперь свободен от смерти.
SOMNIFERUM PAPAVER
Да там, это, как сказать-то… Не знаю как сказать-то даже…
Из разговора двух незнакомцев
на автобусной остановке
“Вешняковский микрорайон”
в г. Можга, Удмуртия
А в ненастные дни
собирались они
часто…
Пушкин
В гараже Владимира Святого (ещё пойдёт речь о святости) собирались мы. Лёгкая стайка от шестнадцати и старше и только одной Л. было пятнадцать.
Увлажнённые пивом “Зайка моя” разговоры в юной стае сваливаются в воронку половой любви. Владимир Святой, вышедший из тюрьмы для несовершеннолетних всего два дня как, (речь о его святости будет впереди) завел речь о половой любви в лесу. Особое значение придавал свойствам мха, наглому поведению насекомых и рассказал один случай тогда поразивший меня своей причудливостью.
Слово, написанное перед “им девушка…” я вынужден пропустить так как оно происходит от одного из табуированных корней. Догадаться трудно: автор выдумал слово сам. Впрочем, любопытствующие могут отыскать автора и спросить его в личной беседе, а если автор к этому моменту уже мертв, то прошу за этот факт прощения. Я смертен, господа.
…им девушка, после окончания полового акта села на поваленный еловый ствол верхом. На стволе росли галлюциногенные грибы. Шляпки грибов коснулись её распалённых органов, активное вещество пожаловало в кровеносную систему. Владимир сказал и латинское название этих грибов, совсем сойти за знатока — Somniferum Papaver. На компанию это произвело впечатление, хоть и нет на свете такого гриба. Мучительную силу источали его рассказы. Полторашки с хрустом, мешкотно ходили по кругу. “Зайка” оказывала на нас своё действие, а Владимир, стараясь передать как можно больше подробностей, рассказывал о мозговых картинах, которые увидела девушка, нечаянно попавшая под действие запрещенных к обороту веществ.
Отвлечемся ненадолго.
В тот гаражный раз установилась у меня одна вечериночная привычка. На всякой вечеринке наступает момент разделения на небольшие кружочки. В каких-то кружочках кто-то первенствует, в каких-то разговор бегает от головы к голове, как огонек. Если не входить ни в один кружок, то можно услышать звук всех голосов. Тогда посетила меня мысль: может сейчас здесь есть ещё какой-то голос, какой-то ещё человек, а может и целый невидимый круг людей говорит. Невидимые люди рассказывали много историй.
1) О землекопе, который нашел в земле кое-что живое и неприличное, уснул с этим живым неприличием и погиб.
2) О финансовых операциях с недвижимостью и инвестициях в интернет-магазины.
3) О бронепоезде Льва Троцкого и синем кристалле, на силе которого двигался поезд. А паровозы (2 шт.) были так, для отвлечения внимания.
4) О детях, чьих родителей раскулачили. Они сняли свои вязаные кофточки, стоя возле костра и начали стряхивать туда вшей. Вши лопались и шипели, взлетая замертво в небо.
5) О каком-то странном человеке, который имел татуировку в виде паука. Человека выбешивало слово "бочка". Он мог ударить за упоминание этого слова.
6) О бабушке, которая после гибели мужа нарисовала в спальне на обоях черного человечка и считала его своим новым мужем, говорила с ним, кормила его, делилась с ним сокровенным.
7) О древнем городе Сылалкар, в окрестностях которого была такая удивительная земля, что если в неё закопать рыбацкую сеть и откопать через три дня, то вся сеть будет покрыта кристаллами соли.
8) О том, что числа и буквы у разных людей ассоциируются с цветами. “Буква А точно белая, ну посмотрите на неё, это же буква-дворянка!”
9) О едоке чеснока, который никак не может заговорить, потому что от него пахнет чесноком, а сказать ему нужно. Но он молчит, а в конце концов теряет из-за этого молчания жизнь.
10) О том, что после смерти, чтобы не попадать в ад, люди перерождаются в кондукторов трамвая, продавцов супермаркетов и почтальонов. Так они сжигают кармические следы и идут в более приличные миры.
Ажурный рассудок имел Владимир Святой! Перед заепитием Владимир спросил меня о составе, который я пригласил на праздник освобождения. Я поименовал каждого и каждую. Владимир открыл подполье: прямоугольник тьмы выдохнул покойный холод земли. Мы стали прятать под неопрятные доски два самодельные кресла. Я высказал Владимиру свои опасения, не просчитался ли он, для ровного счёта именно пары кресел хватать не будет. Когда Л. села ко мне на колени, я вполне внял чувственному благоразумию и общежитной интуиции Владимира. Кресел и не должно хватать. Мне не хотелось разлепляться с Л. и в полупьяном тумане мозга я отыскивал слова. В гаражах нет туалета, но рядом лес. Получая первую пощечину в жизни, я понимал, что это мне за неумение говорить. Я позвал Л. в лес, предупредив что сначала я найду место для того чтобы кое-что сделать. Постеснялся сказать о наполненности своего мочевого пузыря. Забыл, что Владимир Святой (о святости его уже скоро будет история) рассказывал о лесе как о месте для полового акта. Разумеется, Л. перевела эти слова как немыслимую наглость и призыв повторить лесной опыт Владимира. О святости его — в другой раз. Судьба Л. мне не известна.
ГАВАЙСКАЯ РУБАХА
Его называли Гавайка, любил он добывать себе одежду с рисунком садов; часто заметны на нем осы, цветы, драконы, фиолетово-синие галактики. Он садился на пень и ожидал пока пень поедет. Голосом изображал звук мотора: "з-з-з-з-з-з-ж-ж-ж-ж-ж". Пригибался как бы на поворотах, пришпоривал: "У-у-х! С ветер-р-р-очком! С ветерком прокачуу! Прыгал всем телом: "Пшел! Пшел! Ну, цыпа! Давай родимай, нахрь-рьяпывай! Нахряпывай! Заедай милай! Зайодывай!" Пересаживался на другой, повторял приказ ехать.
Ходил по домам, приглашал участвовать в гонках на пнях. Кое-кто из мужиков согласился: сели вокруг пеньков, перепились, передрались, а Гавайка бегал по похмельной земле и орал: "Я победил! Я первый приехал!
ДОМ
В одном из городов Удмуртии возвели выдающийся дом и пригласили в тот же дом всех людей, кто может сказать зачем бы мог такой дом нам понадобиться. Пригласили не сразу, а дали с недельку покрасоваться фасаду меж главной площадью и главной улицей. Бесконечные окна тьмочисленностью отражали обе зари: утреннюю и вечернюю. Заглавной буквой первой главы в начале первого абзаца замер он как часовой, возле двух вечных огней. Важная высота чрезмерных колонн делала его равноправным с самим небом. Сугубый, солидно возносил он гениальность своего облика, носил её через дни. Издали ещё было ясно, что дом переживет каждого из очевидцев первых его часов. На четвертый день окатили его рельефы сорокаглазыми прожекторами. Тогда сама ночь преобразилась. Миражом, легко и могуче парил он живой дружбой земли и неба, стоял как божество, блистательным доказательством самого себя.
Открыли его при громе оркестра, салютах и самолётах, при волнительной жадности впечатления. Зайдя, восхитились убором. Люди стали говорить и не услышали друг друга: эхо не давало. Не удалось пристроиться.
Люди машут руками, а голоса улетают высоко под купол. Не ясно: в животе у кого-то урчит, водопровод за стеной тужится или кто-то имя своё назвал.
Когда гость приезжает в город и восхищается большим домом его внимательно выслушивают, не мигая, а потом говорят: “Знаешь, а пойдем лучше поедим чего-нибудь, жуть как есть хочется!”
СИДР
Чудотворец был высокого роста
Хармс
Это будет рассказ о террористе, который живет в наше время и не совершает террористических актов. Ежедневно он изучает фугасность и бризанность, открывает новые способы уничтожения транспорта и сооружений, добывает карты подземных коммуникаций, ищет уязвимые места в системах безопасности.
Знал много и продолжал узнавать о новинках в промысле огнестрельного оружия, мог собрать ружье из газовых трубок. За один поход в аптеку мог купить все для изготовления гранаты. Стоя на плотине твердо знал куда погрузить сардинницу с тротилом так, чтобы за один удар была разрушена не только самая плотина, но и волной от спустившегося пруда уничтожило ползавода, долгий мост и все, до самой Воткинской линии.
Еще подростком выведал план магазина “Продовольственный” и запалил на складе анальгин с гидроперитом. Пошел дым, поползла рыжая жижа, все сбежались тушить несуществующий пожар. В это время он открыл настежь все кассы, не взял оттуда ни рубля, ни копеечки, не оставил следов. В девятнадцать лет проникал в танки на территории военных частей, сидел за штурвалом истребителя в двадцать, удалось поспать в торпедном отсеке атомной подводной лодки в день двадцатидвухлетия.
Однажды он заходит в магазин “Разливных дел мастер” и покупает сидр для того, чтобы изучить этот розовый напиток, еще ему незнакомый, на предмет химической пригодности. Сидящий в удобном углу забулдыга говорит публике, собравшейся выпить или взять с собой: “Слабачо-о-к… Молодежь хилая пошла, даже бухнуть нормально не могут! Бабья шерсть!” Гомон в магазине затих как только террорист подошел к забулдыге вплоть. Только чей-то длинный чек со стрекотом выползал из кассового аппарата. “Это были нетактичные и неостроумные слова с вашей стороны. Если они обращены ко мне, то прошу вас принести свои извинения”. Забулдыга повернул глаза влево, где застыла толпеца, рассмеялся делано. Всем ясно было, что он не прав. Звякнул мерзотный мелкий колокольчик на двери. Вошел товарищ этого забулдыги, еще вполне трезвый, быстро и неверно оценил обстановку, с ходу произнеся: “Э-э, соплятина, тебе чё от Радика надо? Смылся отсюда, рвота каловая!” Товарищ замахнулся, но кулак был остановлен. Забулдыга подался из своего удобного угла заточкой, но и заточка выскочила, вошла острием в потолок, аккуратно в рисунке между двух кудрявых пеной чаш.
“Радик, извинись, это же ты опять говнякаешь в моем баре! Отстань от парня, может он этим сидром вообще поит собаку, тебя это вообще касаться не должно”.
Забулдыга сипло извинился, но со злобой в голосе: “Изь-виняюсь, екъ-зе-кьюз муа, так сказать”. Террорист соединил бутылку с крышкой, но пошел не к выходу, а снова встал вплоть к забулдыге Радику. Уже было чуть не возобновился разговор о напоенной сидром собаке как опять возникла тишина. Террорист вытянул руку, глядя точно в глаза забулдыге. Для рукопожатия рука была вытянута слишком высоко, никто не понимал театрального жеста террориста. С потолка сорвалась заточка и плоско упала в руку террористу. Забулдыга дернулся в своем углу, а террорист спокойно подал ему заточку.
Забулдыга унижен и задумывает месть. Он добывает пистолеты и с тремя еще товарищами расстреливает террориста почти в упор. Но террорист носил только такую одежду, которая гасит ударную силу пули. Пистолеты не слишком хороши, стрелять никто не умел, да и на дело они пошли спьяну. Террорист выжил и лежал в реанимации. Под видом родственника забулдыга пришел и истыкал все тело террориста простым кухонным ножом. Медсестры оттаскивали от тела, а забулдыга рвался и хотел съесть кусок шейного мяса. Так террорист умер, не совершив в жизни ни одного теракта.
МУТУС ДЕДИТ НОМЕН КОКИС
Неужели вон тот — это я?
ВХ
Видите, как иногда маловажный случай имеет жестокие последствия!
Лермонтов
Егор Сташков говорил Маше, что умеет творить чудеса, когда главный хулиган отряда Иван Ходунов бросил хлебную корку в тарелку, что означало отказ от еды. Вожатый, в сетчатой футболке, Максим Максимыч, длинноголовый и медлительный посмотрел на Ивана жестокими глазами и спросил, не следует ли ему кормить с ложечки тех, кто не желает есть. У Максима Максимыча был кубанский выговор, который хотелось дразнить, но даже Иван не решался. Потом вожатый кормил с ложечки Ивана. “Картошечка горячая? А ты её огурчиком холодным заедай!” и тянул блестящую четверть огурца на кончике вилки.
Через двадцать лет Максим Максимыч, совершая пробежку, увидит предвыборный плакат с портретом Ивана, но не узнает его.
Маша не станет моей женой, как я того хотел. Она уедет в Германию к своему отцу, который когда-то отказывался от неё. Егор Сташков не сотворит ни одного чуда, зато научится собирать в гараже турбореактивные двигатели. Ему будут снится красные стены, которые вот-вот должны накалиться и сжечь всё, что есть в комнате. Будет ему снится подвал, в котором, в страшной яме, глубоко, течет река.
Максим Максимыч строго запрещал ходить на дискотеку без кофты или ветровки. Никаких футболок, никаких топиков: вечером холодно. Сам надевал желтую кофту и выступал в ней перед дискотекой: оглашал правила, в которых почему-то было так много “г”, что становилось неловко.
Егор Сташков украл у меня кофту и спрятал её (знал где лучше всего!) в вожатской. Туда запрещалось входить. Моя кофта лежала в груде театрального хлама: костюмов и масок и путалась там. Он не хотел, чтобы я танцевал с Машей. Он боялся танцевать сам. Маша так и не станцует ни с кем медленный танец во всю смену.
Маша идёт по небольшому немецкому городу и говорит через гарнитуру на швабском диалекте. Ветер поднимает её волосы, того же цвета, что помню я. Она расставляет свои тонкие руки и улыбается собеседнику, который не видит её, зато её видят мужчина и женщина, везущие тележку, полную свежих цветов.
Я добыл свою кофту и прорвался на дискотеку. Максимыч очень удивлялся находке и всё спрашивал, не обижает ли меня кто-то. Я спускаюсь, передо мной сто четыре ступеньки. Наши корпуса на холме, под холмом столовая, перед которой проходит ежевечерняя дискотека. Я боюсь. Если Маша откажет мне в танце, я не смогу это пережить безболезненно. Я боюсь. Если Машу пригласит Егор Сташков...
Я захожу в незнакомый бар в знакомом городе. Я влюблён в ту, в которую нельзя влюбляться. Мне двадцать семь. Я сажусь в самый угол бара, чтобы видеть всех, кто заходит. Я не узнал бы Машу и Егора Сташкова, не узнал бы Максимыча. Дверь с зеркалом открывается и я не узнаю себя. Почему я в чёрном? Почему я надел два кольца на левую руку? Над дверью нарисована птица с открытым клювом.
Егор, а скажи, ты можешь сделать, чтобы предметы летали? Да, могу, нужно только достать бензин и знать заклинание, ещё нужна вещь, которая будет летать, она должна быть из ткани и обязательно нужно сказать: Мутус, дедит, номен, кокис, а потом сказать шепотом: огонь летучий возьми огонь горючий. Ты танцевал с Машей? Егор уходит, оставив мой вопрос без ответа. Мне холодно и я иду к самолёту, который стоит на территории лагеря. Я научился втайне от всех открывать кабину. Я подсмотрел, что в кабине вожатые хранят водку. Ключ от кабины, простой, треугольный, как в поездах, они прячут в крыле. Я забираюсь в кабину и закрываю стекло. Пахнет пылью.
Маша не приедет в Россию. Маша не будет выходить из дома тридцать два дня в двадцатом году. В двадцать втором ей предложат поменять имя, но она откажется.
О РАВНОВЕСИИ
Начнем с нахождения вне равновесия. Идти на скорости по кривой и разбитой дороге. Разбитость дороги не всегда собственно разбитость, но разнообразие, даже богатство. Касается эта черта тех дорог, что созданы не дорожными работниками; богатые дороги создаются шагами. Я на дороге, которая создается шагами, дорога разнообразна, а я не имею равновесия: скорость. По скорости, а не со скоростью, потому что скорость стала не достижением, а условием работы с дорогой. Работа с дорогой — ход. Находиться вне равновесия — не значит упасть и даже не значит падать. Нахождение вне равновесия значит только, что нужно прийти к решениям, которые вернут равновесие. Не принять решения, а именно прийти к ним своим ходом.
В сущности, кто же находится в равновесии? Вроде бы и никто. Всё смертно, а значит всё и всех притягивает гравитация смерти. Вне равновесия находится всё. Бой со смертью — неравный. Смерть — противник, чье оружие ожидание. Смерть вложила в нас себя, мы отдаем ей начисления по вкладу. Когда же у смерти наберется сумма, она нас купит. Целиком и навсегда. Что же? Признать силу смерти и пойти получать удовольствия, которые расположены на наклонной, ведущей к смерти? Пытаться заглушить все напоминания о грядущей расплате, использовать для этого все средства, не задумываясь: половую любовь без обязанностей, наркотические вещества без рецепта, деятельность без призвания снаружи или внутри.
Скорость жизни при таком подходе — скорость приближения к смерти. Приближения вслепую. Притом не ощупью, а стараясь вообще забыть о том, что есть на свете зрение. Неужели нет никаких средств? Я нахожусь вне равновесия. Значит работа предстоит с двумя понятиями: я и равновесие. Что Я и что я могу противопоставить (не чем угрожать или побеждать) смерти, всеобщему разрушению. Для этого нужно подняться с моего частного уровня и понять, что границы моего я очень условны, уязвимы, случайны. Мое равновесие — есть не только мое равновесие, но и равновесие моей семьи, моего круга общения, моего ремесла, моего дома, моей страны, моей культуры, моей планеты и вообще моего мира.
Жизнь уравновешивает смерть, а смерть — жизнь. Новые состояние приходят взамен старым. Вечное детство человечества уничтожило бы само себя. На смену ребенку приходит взрослый. Половая любовь становится силой для рождения новых людей, вещества начинают служить там, где нужно служить жизни, ремесло становится творчеством. Мое неравновесие становится равновесием только если я возьму в Я — смерть.
ЦИТАТЫ(НЫНЕ СПИВШЕГОСЯ) МИСТИКА, СЕРГЕЯ ДАСТАНОВИЧА МОЗНЮКА
Свои духовные изыскания они называли “таггурта”, что переводится как “торговля”...
Калинин
Как о жемчуге повествуют, что он рождается в раковине, которая раскрывает черепицы, и в неё упадает молния, а когда снова затворяет их, то от молнии и от росы зарождается в них жемчуг, и потому он бывает очень белым - так и Христос зачат был в Деве свыше от молнии - Святого Духа. И как тот, кто обладает жемчугом и часто держит его в руке, один только знает, каким он владеет богатством, другие же не знают, так и проповедь бывает скрыта в неизвестных и простецах. Итак, должно приобретать этот жемчуг, отдавая за него все.
Феофилакт Болгарский
Если чего-то много снаружи, то оно лезет внутрь. Если чего-то много внутри — лезет наружу. Если всюду пусто, то поет в дырах великое ничего свои смертные песни.
Под прессом морали будешь прямым, но будешь и плоским.
Я уже спокоен в своей горячке. Я изучаю чертей, а не боюсь их.
Говорят, если дать каждому человеку по тринадцать цветков, то у всех вместе будет сто миллиардов цветков!
Мне не нужен соавтор. Хотя… Я бы позвал в редакторы Иоанна Богослова.
Ел курицу и подумал: как звали эту курицу, неужели никак!
Ключи скупы на функции, но в своём деле они — цари. Отмычка — да, но по ней сразу видно, что она отмычка.
Молодая любовь предсказуема как жизнь маршрутки.
Кто моет землю? А? Никто не моет. Земля чиста и нет на свете грязи. Было грязно до людей? Да это… людям всюду грязно. Ну, вот или Плутон, как он вообще может быть грязным?
Ветер такой трезвый, как справочник!
У меня как у иконы — нет срока годности.
Раз кошке не нужна ни вилка, ни бог, разве бог от этого равен вилке?
Хрущевка — не только пять потолков, но ещё и крыша.
Ничего странного. Он плотник — он видит пилой. Как у повара: глаза на зубах.
Мы, многонациональный народ Российской Федерации, разделенные общей судьбой на своей земле.
Если бы деревья были книгами — я бы читал деревья.
Собственное ничтожество дышит алой пастью на всякого поэта. Все про себя всё знают, чего уж там...
Мне повезло, я не был казнен здоровьем и силой.
Под одним разговором часто протекает другой. Вот тот другой — гораздо важнее. Вообще второстепенное — это и есть самое важное.
Дни я решил проживать так: смотреть на небо и стараться в этот день быть веселее неба.
Да-да, это попсовая песня о соответствии действительности нашим чувствам.
Ответ на главный вопрос может проступить на говне.
Нужна доза свежей лени после труда.
Откуда мне знать, что ветер на полюсе не складывается в песни и стихи и что снежинки не встают в образ Фёдора Стратилата или хотя бы Аллы Пугачевой?
Болят и ноют века российской истории: старость не радость.
Какой мне мессенджер! Я сам себе мессенджер. Получаю сокрушительные сообщения органов: пить, есть, размножаться. Сон принудительный!
Признание в любви как и матерный посыл — не слова, а речевая мера.
Видишь, я раскулачивал тело и всё отдавал душе. А души у меня не оказалось. Так я и выкинул мир на помойку.
Вот ты скажи мне, есть у могилы пол?
Зря ты думаешь, что если она плачет и что-то тебе там лепечет, то в этот момент она не играет, не обманывает. Да только в такие моменты и обманывают. Катастрофы это самое любимое время артистов!
Волк пойдет покупать икону? Нет! Волк пойдет покупать волка!
Береги телефон с момента его покупки, а честь смолоду.
Это слова можно перевести [с одного языка на другой], а не вещи. Китаец также хочет пить как русский. Вода-вода.
Земля не говорит спасибо. Замечал? Ты же в неё срешь, плюешься и умираешь.
Попробуй, объясни зайцу лесному что такое Воткинск или любовь.
Сколько живу так и не понял где церковь, а где партия.
КБ
Двери не открывались. Сначала всё было видно из окна: небо и земля принимали в себя тени. Небо казалось иногда каменным, утром мешалось с водоёмом: горизонт украден. Растения оперялись, увивались, ходили, глубоко ступая в почву, много думали. Следовали за светом, ночью проверяли себя на пригодность к следующему дню. Иногда неаккуратная ящерица ходила по оконной раме.
Зимой окно зарастало льдом, летом на окне рисовали. Сначала рисовали что было видно из окна, а потом стали рисовать людей. Сначала маленьких, но время шло и люди стали перекрывать горы, моря и солнечный свет. Так портрет обездвиженного человека закрыл свет. Присмотреться ближе — портрет состоит из всего, что когда-то было видно за окном, но присматриваться перестали и в оконную раму без зазора вбили сплошное зеркало. Пространство оживилось и, казалось, что просветлело, но это был внутренний свет: гаснет дом — гаснет зеркало.
Зеркало разбили и ураганный ветер разнес осколки по жилью. Каждый смог взять себе по осколку, уже не замечая оконного проёма.
ТАТАРИН
Татарина кинули в воду и он поплыл. Я крикнул в темноту: “О чём ты думаешь, татарин?” Полагал я тогда этот вопрос ошеломляющим. Темнота заплескала, но слов не выдала. Ко мне стали приближаться те, кто бросил татарина. Под подошвами их шлёпанцев захрустел гравий обочины. Угольки их сигарет то возгорались, то гасли. Плеск затих, татарин сказал слова, они остановили хриплый ход шлепанцев. “Я думаю о лице!” Один из угольков полетел в сторону слов, но погас с кратким шипением. Меня спросили о том кто я, что я здесь делаю, с какого я района и под кем хожу, но ответить мне не пришлось. Из-за холма показался полицейский автомобиль. Шлёпанцы зашуршали в разные стороны и скрылись так, как будто их здесь и не было. Наверное, они до сих пор куда-то идут.
Автомобиль с визгом колодок остановился, осветил меня фарами. Нелепость моего образа стала видна и полиции, и мне, и татарину: на мне был только рюкзак, трусы и полотенце на голове, надетое будто куфия. Да, и крест. Очень медленно вышли полицейские. Я решил не ждать вопросов, а попросил их помочь мне вытащить татарина из воды. Бетонный склон крутой и скользкий. Через минуту татарин показывал капитану свой сырой паспорт. Через десять минут мы были в городе. Через час с лишним мы пили чай у меня дома. Так мы познакомились.
Засела эта история в голове, ранит меня вопросительным знаком: может иная благодарность есть самый крик о помощи.
За неделю до своей смерти он написал мне именно об этой истории, он написал кто и почему хотели его утопить. История глупейшая, я не увидел значения, но в конце он написал мне спасибо. Это было странно от него получить. Никогда татарин не говорил слов вежливости, всегда говорил очень сухо, только по делу, полным ответом. Он делал добро не для благодарности, а для чего, никто, наверное, не узнает. Когда ему делали добро — не противился, принимал, но и обязанным себя не считал. Не знаю, если бы я обратил внимание на это, то был бы он жив?
ОТЕЦ НАШ
Иштар кричит, как в муках родов:
<...>
"Для того ли рожаю я сама человеков,
Чтоб, как рыбий народ, наполняли море!"
Эпос о Гильгамеше
...идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков.
И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним.
Евангелие от Матфея 4:19-20
Была ужасная пора. О ней свежо воспоминанье.
Пушкин
Жаба-жаба! Части тела твои как будто отдельные. Не пустослов назвал тебя лягушкою, потому что ходишь ты ляганиями. Прости меня, жемчужная веточка эволюции. Я, грешный, лягания твои прерывал, крутил большепалечно и двуручно (ай, как стыдом больно ударяет совесть) жизнь твоих ребятиночек. Ага! Скажешь, не важное это дополнение к жизни? Тщательно взглядывал я по твердорукой указуле совести на прошлые невозвратные разрушения. Дело важное.
Завелась ли где-либо конституция про то, что самый Я для какого-либо иерархищника не являюсь тем, чем для меня тогда (по юности) была жаба? Играет ли мной некоторая сила, которой, может, я и опознать не мощн? Может ли жаба, даже самая эрудированная, академическая жаба, хоть приблизительно понять, что я — человек? Вот и узелочек! Твердехонько стоит он в рассудочке, сохлой горошиной мертво поглядывает.
Откуда-то нанюхался я успокоительной философии. Стоит эта философия на надувных камнях. Будто про все уже давно все ясно как раз плюс два. Есть, конечно, умники, которые все усложняют… удовольствие это им доставляет или как? Про прошлое все ясно — было и сгинуло, про настоящее ясно — как будешь делать сию минуту, так и будет в будущем, про которое тоже все ясно. Мельче: про себя ясно, про других во всех подробностях: кто беднее — те нищета и дураки, кто богаче — хитрецы и злодеи, кто глупее — табуретки, а не люди, кто умнее — умны слишком, не надо бы им такими быть. Носитель успокоительной философии намного наивнее ребенка. Это не художественно говорю я, это в прямом смысле. Дитя знает, что многое не знает, а взрослый носитель успокоительной философии сам считает себя источником мудрости, будто все познал. Но не знает и этого, будто он, будто познал. И вопрос о жабе этот мудрец отбрасывает как совершенно лишний. Я хоть и нанюхался седативных туманов, а все не могу вполне бросить разгибание самых тугих вопросительных знаков. Надувные камни недолговечны. Они испускают дух при первом гвозде.
Начать хотя бы с поиска рода социальной деятельности, называемой иногда работой. Один юмороид как-то сказал: «Чтобы найти работу, нужно силу умножить на путь». Смех-то, конечно, смехом, а шубный цех кверху мехом. Разве нет в этой формулке некоторого образного изящества? Могучестью своей этот образ покрывает не только физические сущности, но и кое-что, что не во всяком случае оформляют в слова.
В день, когда я вертел жабят, случился в нашем поселке ураган. Желто и тихо стало: это буря приценивалась издали, что погнуть, какие крыши слистнуть на пол, откуда половчее зайти, чтоб деревья с визгом разбежались. Поле у меня за окном очнулось и стало ясным до последней полынинки. Мы не успели доиграть в дома-мужчины и дома-женщины, разбежались по квартиркам мимо наглухо затворенных магазинцев и ларька, где можно было купить сигареты «Петр I» поштучно за один рубль двадцать копеек. В тот год говорили, что мир смертен и смерть его будет скоро. Вспомнил грех верчения лягушки (жабенка).
Внутренний адвокатушка возопил на все извилины: «А че такова? Может жабенку понравилось верчение? Где доказамба?» Но что ответить? Слова меня покинули, эмигрировали куда-то, попрятались под линолеум, в розетки, в стыки плинтусов: был я нем. Подгребало к поселку такое, чему не надобны гроши, зябкие удивления, афиши. Ураган нельзя прогулять, к нему никто не опаздывает. Шагало первоветрие, издевательски слабое: так перед пыткою палач проводит нежнехонько по голому брюху жертвы блестящими рукоятями сомкнутых пассатиж, держа их за мордочку, как бы не умея обращаться. Застонала вентиляция. Самые злые, нефтяные тучи высадились на самое нижнее небо. Все забросало мглой, показалось, что там наверху солнце было убито. Упали футбольные ворота, где были края дороги, теперь были берега реки, слышно было, как взбивает пену водопад в наш подвал. От грома взвизгивали автомобили, безнадежно мигали аварийным огнем. Серые кирпичи домов вымокли и теперь белорамые трехэтажки были похожи на чернокожих. Ветер распушил свалку и вывел на воздух все, от чего уж однажды избавлялись. Бездумно менял я положение выключателя на лампе: нет тока. Мать зажгла свечу и сказала читать книгу, но черные головастики букв не собирались в слова. Я думал о существе, которое ранил, которое теперь, из-за моих удовольствий, может погибнуть, не умея достаточно быстро укрыть молодое лягучее тело.
Когда последние ураганные тучи съехали к востоку, мы с братьями вышли и помогли старику (имени его я не узнал) убрать крупную тополиную ветку от раздробленных ею ворот. Я с жаром бросился в работу и втайне желал, чтоб были еще старики с такими ветками, а может, и целыми древесами. Малые раскаленные руки хватали мелкие вички, ветка разделась до змеиности, и ее уж легко было архимедово стаскивать как отводимую назад минутную стрелку за самый конец.
Отец наш отправился высотничать: свалило мачту, а провода от нее швырнуло в озеро. За трезвое поведение он был возведен в начальники, «бугры», как говорили в поселке. На высоте и на земле был он вместе со своими подчиненными. «Голове, говорил, нужно помогать руками». Обид и долгов на природу, людей или на суету не держал, только пришептывал порой: «Есть — есть, а несть — несть». В ком из нас молчаливом видел беду — спрашивал, но не пытал, давал самому волю разгрести темноту.
А старик этот как-то отыскал нас и стал за помощь раздавать конфеты «вафля-орех-шоколад». Слезы подволоклись к переносице. Я вертел жабу! Мне ли услаждать празднословый язык? И чем? Самыми дорогими конфетами, какие только есть в поселковом магазине. Я сорвался и побежал в рощу, там спрятался в брошенной будке, возле делянки. Там, в сырой древесине, где под паутинным потолком набухли осьи амфоры, я проливал слезы. Крупно слезали они с носа и ныряли в напольную лужу, и там уж ничем не отличались от ураганной воды. Плача я бил свою голову, клялся не убить, клялся не врать и не брать чужого, клялся быть верным (это слово в ту пору, казалось мне самым святым).
Шел из рощи ощупью, к поселку пришел в грусти. Луна за моими шагами катилась по уцелевшим крышам: чего-то не хватало, простого, как гвоздь, но чего именно, я понять не мог. Вдруг все пространство как будто подлетело над сыростью. Все, что было видно, загорелось, ожившие фонари заморгали, в окнах распустились голубые цветы телевизоров, лужи в тракторных бороздах сколько умели умножали фонарные пятна. Мошки стянулись к лампам, полетели овалами, как кометы. Захотелось прожить самую хорошую жизнь из всех, какие могу. Дали свет.
БАШИБУЗУКСКИЙ ПЁС
Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из неё состоит наше бытие.
Луи Бунюэль
Одна поэтесса-старуха писала только акростихи. На шапке она носила домовёнка-деньговика из сувенирной лавки: весёлый бородачок из тряпиц с баяном из купюр (билетов банка приколов) и надписью “Я К ПРИБЫТКУ”. Была в знакомстве со скульптором (да все в городе были знакомы) Гитариным. Гитарин изготовил ей алебастровый бюст, её портрет. Поэтесса завернула этот бюст в детские одеяла и поместила на саночки. Пока снег не сошел она возила его с собой даже в магазин, чего уж говорить о поэтических вечерах. Когда же утянуло снег в речку Верду, так поэтесса отыскала в доме ремни, ссадила бюст с цветных поперечин санок (поперечины не утратили прогиба от тяжести, так привыкли они носить на себе поэтессин облик) и прихватила ремнями бюст к небольшой тележке. Годы и годы тягала она за собой бюст, пока не остановилась возле магазина штор в центре города, легла поперек дороги и в чёрном помутнении умерла. До этих пор стоит уже изрытый осадками бюст, но не возле штор, а на продолговатом пузыре земли.
Новостное агентство “Перо” хоть и было, но не требовалось городу. Газета только давала повод обсудить уже и без того всем известное. Газете не было известно многое. Задохнулся в канализации заместитель мэра — все знают, лицо в гробу было раскрашено косметикой и выглядело парафиновым. Все знали, что худрук детской театральной студии “Шахтёрчик” закладывал свои холодные краткопалые руки за одежды шестнадцатилетним (и младше) воспитанницам. Все жители от Осликово до Стёклышково знали сантиметры уловов рыбака Эдуарда Артуровича, широкоротого идиота.
Пришлось мне весновать. В брюхе моста грохала ледовитая муть, тракторные узоры провожали сапогоносителей, возле зелёной древесины столбов вытепливались баранки тьмы. Произрастали из тьмы седые пыреи. Между круглым лугом и храмовой стройкой, похожей на сидящего кота, стоял двук