Обитаемый остров. 1968 г.
Часть первая. РОБИНЗОН.
Глава третья
Максим проснулся и сразу почувствовал, что голова тяжелая.
В комнате было душно. Опять ночью закрыли окно. Впрочем, и от
открытого окна толку мало -- город слишком близко, днем видна
над ним неподвижная бурая шапка отвратительных испарений, ветер
несет их сюда, и не помогают ни расстояние, ни пятый этаж, ни
парк внизу. "Сейчас бы принять ионный душ, -- подумал Максим,
-- да выскочить нагишом в сад, да не в этот паршивый,
полусгнивший, серый от гари, а в наш, где-нибудь под Гладбахом,
на берегу серебристого Нирса, да пробежать вокруг озера
километров пятнадцать во весь опор, во всю силу, да переплыть
озеро, а потом минут двадцать походить по дну, поупражнять
легкие, полазить среди скользких подводных валунов..." Он
вскочил, распахнул окно, высунулся под моросящий дождик,
глубоко вдохнул сырой воздух, закашлялся -- в воздухе было
полно лишнего, а дождевые капли оставляли на языке
металлический привкус. По автостраде с шипением и свистом
проносились машины. Внизу под окном желтела мокрая листва, на
высокой каменной ограде что-то блестело. По парку ходил человек
в мокрой накидке и сгребал в кучу опавшие листья. За пеленой
дождя смутно виднелись кирпичные здания какого-то завода. Из
двух высоких труб, как всегда, лениво ползли и никли к земле
толстые струи ядовитого дыма.
Душный мир. Неблагополучный, болезненный мир. Весь он
какой-то неуютный и тоскливый, как то казенное помещение, где
люди со светлыми пуговицами и плохими зубами вдруг ни с того,
ни с сего принялись вопить, надсаживаясь до хрипа, и Гай, такой
симпатичнный, красивый парень, совершенно неожидано принялся
избивать в кровь рыжебородого Зефа, а тот даже не
сопротивлялся... Неблагополучный мир... Радиоактивная река,
нелепый железный дракон, грязный воздух и неопрятные пассажиры
в неуклюжей трехэтажной металлической коробке на колесах,
испускающей сизые угарные дымы... И еще дикая сцена -- когда
какие-то грубые люди довели хохотом и жестами до слез пожилую
женщину, и никто за нее не заступился, вагон набит битком, и
все смотрят в сторону, и только Гай вдруг вскочил, бледный от
злости, а может, от страха, что-то крикнул им, и они
убрались... Но и сам Гай, явно добрый, симпатичный человек,
иногда вдруг приходил в необъяснимую ярость, принимался бешено
ссориться с соседями по купе, глядел на них зверем, а потом
также внезапно впадал в глубокую прострацию. И все прочие вели
себя не лучше. Часами они сидели и лежали вполне мирно,
негромко беседуя, даже пересмеиваясь, и вдруг кто-нибудь
начинал сварливо ворчать на соседа, сосед нервно огрызался,
окружающие, вместо того, чтобы их успокоить, сами ввязывались в
ссору, скандал расширялся, и вот уже все орут друг на друга,
грозятся, толкаются, и кто-то лезет через головы, размахивая
кулаками, и кого-то держат за шиворот, во весь голос плачут
детишки, им раздраженно обрывают уши, а потом все постепенно
смолкает, все дуются друг на друга, разговаривают нехотя,
отворачиваются... А иногда скандал преврещается в нечто совсем
уж непристойное: глаза вылезают из орбит, лица идут красными
пятнами, голоса поднимаются до истошного визга, и кто-то
истерически хохочет, кто-то поет, кто-то молится, воздев над
головой трясущиеся руки... Сумасшедший дом... А мимо окон безрадостно проплывают серые поля, закопчённые станции, убогие посёлки, какие-то неубранные развалины,
и тощие оборванные женщины провожают поезд запавшими тоскливыми глазами…
Улицы были несоразмерно узки и буквально забиты экипажами.
Автомобиль Фанка еле плелся, буквально стиснутый со всех сторон
разнообразными механизмами. Впереди, заслоняя полнеба,
громоздилась задняя стенка фургона, покрытая аляповатыми
разноцветными надписями и грубыми изображениями людей и
животных. Слева, не обгоняя и не отставая, ползли два
одинаковых автомобиля, набитых жестикулирующими мужчинами и
женщинами. Красивыми женщинами, яркими, не то, что Рыба. Еще
левее, железно погромыхивая единственным колесом, брела некая
разновидность гиромата, поминутно сыплющая синими и зелеными
искрами, дочерна заполненная пассажирами. Справа был тротуар --
неподвижная полоса асфальта, запрещенная для транспорта. По
тротуару сплошным потоком шли люди в странных одеждах черных и
фиолетовых тонов; сталкиваясь, обгоняя друг друга,
протискивались плечом вперед; то и дело забегали в раскрытые,
ярко освещенные двери, смешиваясь с толпами, кишащими за
огромными, запотевшими витринами; а иногда вдруг собирались
большими группами, создавая пробки и водовороты, вытягивая шеи,
заглядывали куда-то. Здесь было очень много худых и бледных
лиц, похожих на лицо рыбы; почти все люди были излишне, не
по-здоровому, сухопары, излишне бледны, неловки, угловаты. Но
они производили впечатление людей довольных: часто и охотно
смеялись, вели себя непринужденно, глаза их блестели, повсюду
раздавались громкие, оживленные голоса. Пожалуй, это все-таки
достаточно организованный мир, думал Максим. Дома выглядят
довольно жизнерадостно -- почти во всех окнах свет по случаю
сумеречного дня, а значит, недостатка энергии у них во всяком
случае нет. Очень весело переливаются разноцветные огни над
крышами, улицы чисто вымыты, почти все люди одеты аккуратно, а
что до осунувшихся лиц, что ж, мир бедный, не совсем
здоровый... И тем не менее достаточно благополучный на вид.
И вдруг на улице что-то переменилось. Раздались
возбужденные крики. Какой-то человек полез на стеклянный киоск,
и, повиснув на нем, стал энергично кричать, размахивая
свободной рукой. На тротуаре запели. Люди останавливались,
срывали головные уборы, выкатывали глаза и пели, кричали до
хрипа, поднимая узкие лица к огромным разноцветным надписям,
вспыхнувшим поперек улицы.
-- Массаракш... -- прошипел Фанк, и машина вильнула.
Максим посмотрел на него. Фанк был смертельно бледен, лицо его
исказилось. Мотая головой, он с трудом оторвал руку от руля и
посмотрел на часы.
-- Массаракш... -- простонал он и сказал еще несколько
слов, из которых Максим понял только "не понимаю".
Потом он оглянулся через плечо и лицо его исказилось еще
сильнее. Максим тоже оглянулся, но позади не было ничего
особенного. Там двигался закрытый, ярко-желтый автомобиль,
квадратный, как коробка.
На улице кричали совершенно уже нестерпимо, но Максиму
было не до того. Фанк явно терял сознание, а машина продолжала
двигаться, и фургон впереди затормозил, вспыхнули его
сигнальные огни, и вдруг размалеванная стенка надвинулась,
раздался отвратительный скрежет, тупой удар, и дыбом встал
исковерканный капот.
-- Фанк! -- крикнул Максим. -- Фанк! Не надо! Фанк лежал,
уронив голову на руль и громко и часто стонал. Вокруг визжали
тормоза, движение останавливалось, выли сигналы. Максим потряс
Фанка за плечо, бросил, распахнул дверцу и, высунувшись,
закричал:
-- Сюда! Ему плохо!
У автомобиля уже собралась поющая, орущая, галдящая толпа,
сотрясались над головами воздетые кулаки, десятки пар
выкаченных, налитых кровью глаз, бешено вращались в орбитах.
Максим совершенно ничего не понимал: то ли эти люди были
возмущены аварией, то ли чему-то без памяти радовались, то ли
кому-то грозили. Кричать было бесполезно -- не слышно было
самого себя, и Максим снова вернулся к Фанку. Теперь тот лежал,
откинувшись на спину, запрокинув лицо, и изо всех сил мял
ладонями виски, щеки, череп, на губах его пузырилась слюна.
Максим понял, что его мучает нестерпимая боль, и крепко взял
его за локти, торопливо напрягаясь, готовясь перелить боль в
себя. Он не был уверен, что это получится с существом другой
планеты; он искал и не мог найти нервный контакт, а тут еще
вдобавок Фанк, оторвав руки от висков, стал изо всех своих
невеликих сил толкать Максима в грудь, что-то отчаянно бормоча
плачущим голосом. Максим понимал только: "Идите, идите..." Было
ясно, что Фанк не в себе.
Тут дверца рядом с Фанком распахнулась, в машину
просунулись два разгоряченных лица под черными беретами,
сверкнули ряды металлических пуговиц, и сейчас же множество
твердых, крепких рук взяли Максима за плечи, за бока, за шею,
оторвали от Фанка и вытащили из машины. Он не сопротивлялся --
в этих руках не было угрозы, скорее наоборот. Отодвинутый в
галдящую толпу, он видел, как двое в беретах повели согнутого,
скрюченного Фанка к желтой машине, а еще трое в беретах
оттесняли от него людей, размахивавших руками. Потом толпа с
ревом сомкнулась вокруг покалеченной машины, машина неуклюже
зашевелилась, мелькнули в воздухе медленно крутящиеся резиновые
колеса, и вот она уже лежит крышей вниз, а толпа лезет на нее,
и все кричат, поют, и все охвачены каким-то яростным, бешеным
весельем.
Максима оттеснили к стене дома, прижали к мокрой
стеклянной витрине, и, вытянув шею, он увидел поверх голов, как
желтый квадратный автомобиль, издавая медный клекот,
задвигался, засверкал огнями, протиснулся сквозь толпу людей и
машин и исчез из виду.
Глава четвертая
Поздно вечером Максим понял, что сыт по горло этим
городом, что ему ничего больше не хочется видеть, а хочется
чего-нибудь съесть. Он провел на ногах весь день, увидел
необычайно много, почти ничего не понял, узнал простым
подслушиванием несколько новых слов и отождествил несколько
местных слов на вывесках и афишах. Несчастный случай с Фанком
смутил и удивил его, но, в общем, он был даже доволен, что
снова предоставлен самому себе. Он любил самостоятельность, и
ему очень не хватало самостоятельности все это время, поке он
сидел в Бегемотовом пятиэтажном термитнике с плохой
вентиляцией. Поразмыслив, он решил временно потеряться.
Вежливость вежливостью, а информация информацией. Процедура
контакта, конечно, дело святое, но лучшего случая получить
независимую информацию, наверно, не найдется...
Город поразил его воображение. Он жался к земле, все
движение здесь шло либо по земле, либо под землей; гигантские
пространства между домами и над домами пустовали, отданные
дыму, дождю и туману. Город был серый, дымный, бесцветный,
какой-то везде одинаковый -- не зданиями своими, среди которых
попадались довольно красивые, не однообразным кишением толп на
улицах, не бесконечной своей сыростью, не удивительной
безжизненностью камня и асфальта, -- одинаковый в чем-то самом
общем, самом главном. Он был похож на гигантский часовой
механизм, в котором нет повторяющихся деталей, но все движется,
вращается, сцепляется и расцепляется в едином вечном ритме,
изменение которого означает только одно: неисправность,
поломку, остановку. Странный, ни на что не похожий, невиданный
мир! Вероятно, он был достаточно сложен и управлялся многими
законами, но один -- и главный -- закон Максим уже открыл для
себя: делай то же, что делают все, и так же, как все. Впервые в
жизни ему хотелось быть как все. И Максим делал как все. Вместе
с толпой он вваливался в гулкие общественные склады под
грязными стеклянными крышами, вместе со всеми покидал эти
склады, вместе со всеми спускался под землю, втискивался в
переполненные электрические поезда, мчался куда-то в
невообразимом грохоте и лязге, подхваченный потоком, выходил на
поверхность, на какие-то улицы, совершенно такие же, как
старые...
Часть четвёртая. КАТОРЖНИК.
Глава тринадцатая.
Первым выстрелом ему разбило гусеницу, и оно впервые за
двадцать с лишним лет покинуло разъезженную колею, выворачивая
обломки бетона, ввалилось в чащу и начало медленно
поворачиваться на месте, с хрустом наваливаясь широким лбом на
кустарник, отталкивая от себя содрогающиеся деревья. И когда
оно показало необъятную грязную корму с болтающимся на ржавых
заклепках листом железа, Зеф аккуратно и точно, так, чтобы,
упаси бог, не задеть котла, всадил ему фугасный заряд в
двигатель -- в мускулы, в сухожилия, в нервные сплетения, -- и
оно ахнуло железным голосом, выбросило из сочленений клуб
раскаленного дыма и остановилось навсегда; но что-то еще жило в
его нечистых бронированных недрах, какие-то уцелевшие нервы еще
продолжали посылать бессмысленные сигналы, еще включались и тут
же выключались аварийные системы, шипели, плевались пеной, и
оно еще дрябло трепетало, еле-еле скребя уцелевшей гусеницей, и
грозно и бессмысленно, как жало раздавленной осы, поднималась и
опускалась над раздавленным драконом облезлая решетчатая труба
ракетной установки. Несколько секунд Зеф смотрел на эту агонию,
а потом повернулся и пошел в лес, волоча гранатомет за ремень.
Максим и Вепрь двинулись следом, и они вышли на тихую лужайку,
которую Зеф наверняка заприметил еще по дороге сюда, повалились
в траву и Зеф сказал:
-- Закурим.
Он свернул цигарку однорукому, прикурил сам и дал ему
прикурить. Максим лежал, положив подбородок на руки, и сквозь
редколесье все смотрел как умирает железный дракон -- жалобно
дребезжит какими-то последними шестеренками и со свистом
выпускает из разодранных внутренностей струи радиоактивного
пара.
-- Вот так и только так, -- сказал Зеф менторским тоном.
-- А если будешь делать не так, надеру уши.
-- Почему? -- спросил Максим. -- Я хотел его остановить.
-- А потому, -- ответил Зеф, -- что граната могла
рикошетом засадить в ракету, и тогда нам был бы капут.
-- Я целился в гусеницу, -- сказал Максим.
-- А надо целиться в корму, -- сказал Зеф. Он затянулся.
-- И вообще, пока ты новичок, никуда не суйся первым. Разве что
я тебя попрошу. Понял?
-- Понял, -- сказал Максим.
Все эти тонкости Зефа его не интересовали. И сам Зеф его
не очень интересовал. Его интересовал Вепрь. Но Вепрь, как
всегда равнодушно молчал, положив искусственную руку на
обшарпанный кожух миноискателя. Все было, как всегда. И все
было не так, как хотелось.
Когда неделю назад новоприбывших каторжников выстроили
перед бараками, Зеф прямо подошел к Максиму и взял его в свой
сто четырнадцатый отряд саперов. Максим обрадовался. Он сразу
узнал эту огненную бородищу и квадратную коренастую фигуру, и
ему было приятно, что его узнали в душной клетчатой толпе, где
всем было наплевать на каждого и никому ни до кого не было
дела. Кроме того, у Максима были основания полагать, что Зеф --
бывший знаменитый психиатр Аллу Зеф, человек образованный и
интеллигентный, не чета полууголовному сброду, которым был
набит арестантский вагон -- как-то связан с подпольем. А когда
Зеф привел его в барак и указал ему место на нарах рядом с
Вепрем, Максим решил было, что судьба его здесь окончательно
определилась. Но очень скоро он понял, что ошибся. Вепрь не
пожелал разговаривать. Он выслушал торопливый, шепотом, рассказ
Максима о судьбе группы, о взрыве башни, о процессе,
неопределенно, сквозь зевок, промямлил: "Бывает и не такое..."
-- и лег, отвернувшись. Максим почувствовал себя обманутым, и
тут на нары взобрался Зеф. "Здорово я сейчас нажрался", --
сообщил он Максиму и без всякого перехода, нахально, с
примитивной назойливостью принялся вытягивать из него имена и
явки. Может быть, он когда-то и был знаменитым ученым,
образованным и интеллигентным человеком, может быть, и даже
наверняка имел отношение к подполью, но сейчас он производил
впечатление обыкновенного отъевшегося провокатора, решившего от
нечего делать, на сон грядуший, обработать глупого новичка.
Максим отделался от него не без труда, а когда Зеф вдруг
захрапел сытым довольным храпом, еще долго лежал без сна,
вспоминая, сколько раз его здесь уже обманывали люди и
обстоятельства.
Нервы его расходились. Он вспомнил процесс, явно
подготовленный еще до того, как группа получила приказ напасть
на башню; и письменные доносы какой-то гадины, которая знала о
группе все и была, может быть, даже членом группы; и фильм,
заснятый с башни во время нападения, и свой стыд, когда он
узнал на экране себя самого, палящего из автомата по
прожекторам... Нет, по юпитерам, освещавшим эту сцену страшного
спектакля... В наглухо закупоренном бараке было отвратительно
душно, кусались паразиты, воспитуемые бредили, а в дальнем
углу, при свете самодельной свечки резались в карты и хрипло
орали друг на друга уголовники.
А на другой день обманул Максима и лес. Здесь шагу нельзя
было ступить, не наткнувшись на железо: на мертвое,
проржавевшее насквозь железо; на притаившееся железо, готовое
во всякую минуту убить; на тайно шевелящееся, целящееся железо;
на движущееся железо, слепо и бестолково распахивающее остатки
дорог. Земля и трава отдавали ржавчиной, на дне лощин копились
радиоактивные лужи, птицы не пели, а хрипло вопили, словно в
предсмертной тоске, животных не было, и не было даже лесной
тишины -- то справа, то слева бухали взрывы, в ветвях клубилась
сизая гарь, а порывы ветра доносили рев изношенных
двигателей...
И так пошло: день -- ночь, день -- ночь. Днем они уходили
в лес, который был не лесом, а древним укрепленным районом. Он
был буквально нафарширован автоматическими боевыми
устройствами, панцервагенами, самоходными баллистами, ракетами
на гусеницах, огнеметами, газометами, и все это не умерло за
двадцать с лишним лет, все продолжало жить своей ненужной
механической жизнью, все продолжало целиться, наводитья,
изрыгать свинец, огонь, смерть, и все это надо было задавить,
взорвать, убить, чтобы расчистить трассу для новых излучающих
башен. А ночью Вепрь по-прежнему молчал, а Зеф снова и снова
приставал к Максиму с расспросами и был то прямолинеен до
глупости, то хитроумен и ловок на удивление. И была грубая
пища, и странные песни каторжников, и кого-то били по лицу
легионеры, и дважды в день все в бараках и в лесу корчились под
лучевыми ударами, и раскачивались на ветру повешенные беглые...
День - ночь, день -- ночь... Освенцим, лагерь уничтожения.
Фашизм.
-- Зачем вы хотели его остановить? -- спросил вдруг Вепрь.
Максим быстро сел. Это был первый вопрос, который ему задал
однорукий.
-- Я хотел посмотреть, как он устроен.
-- Бежать собрались?
Максим покосился на Зефа и сказал:
-- Да нет, дело не в этом. Все-таки боевая машина...
-- А зачем вам боевая машина? -- спросил Вепрь. Он говорил
так, словно рыжего провокатора здесь не было.
-- Не знаю, -- проговорил Максим. -- Над этим надо еще
подумать. Их здесь много таких?
-- Много, -- вмешался рыжий провокатор. -- И машин много,
и дураков всегда хватало... -- Он зевнул. -- Сколько раз уже
пробовали. Залезут, покопаются-покопаются да и бросят. А один
дурак -- вот вроде тебя -- тот и вовсе подорвался.
-- Ничего, я бы не подорвался, -- холодно сказал Максим.
-- Эта машина не из сложных.
-- А зачем она вам все-таки? -- спросил однорукий. Он
курил, лежа на спине и держа сигарету в искусственных пальцах.
-- Предположим, вы ее наладите. Дальше?
-- На прорыв через мост, -- сказал Зеф, хохотнув.
-- Почему бы и нет, -- сказал Максим. Он решительно не
знал, как себя держать. Этот рыжий, кажется все-таки не
провокатор. Массаракш, чего они вдруг пристали.
-- Вы не доберетесь до моста, -- сказал однорукий. -- Вас
тридцать три раза расстреляют. А если даже доберетесь, то
увидите, что мост разведен.
-- А по дну реки?
-- Река радиоактивна, -- сказал Зеф и сплюнул. -- Если бы
это была человеческая река, не надо было бы никаких танков.
Переплывай ее в любом месте, берега не охраняются. -- Он снова
сплюнул. -- Впрочем, тогда бы они охранялись... Так что, юноша,
не размахивай руками. Ты попал сюда надолго, приспосабливайся
-- дело будет. А не станешь слушаться старших, еще сегодня
можешь узреть мировой свет...
-- Убежать нетрудно, -- сказал Максим. -- Убежать я мог бы
прямо сейчас...
-- Ай да ты! -- восхитился Зеф.
--... И если вы намерены и дальше играть в конспирацию...
-- продолжал Максим, демонстративно обращаясь только к Вепрю,
но Зеф снова прервал его.
-- Я намерен выполнить сегодняшнюю норму, - заявил он,
поднимаясь. -- Иначе не дадут жрать. Пошли!
Он ушел вперед, шагая в развалку между деревьями, а Максим
спросил однорукого:
-- Разве он тоже подпольщик?
Однорукий быстро взглянул на него и сказал:
-- Что вы, разве так можно!
Они шли за Зефом, стараясь ступать след в след. Максим шел
замыкающим.
-- За что же он здесь?
-- За неправильный переход улицы, -- сказал однорукий, и у
Максима опять пропала охота разговаривать.
Они не прошли и сотни метров, как Зеф скомандовал: "Стой!"
-- И началась работа. "Ложись!" -- заорал Зеф. Они бросились
плашмя на землю, а толстое бревно впереди с протяжным скрипом
повернулось, выдвинуло из себя длинный тонкий орудийный ствол,
пошевелило им из стороны в сторону, как бы примериваясь, затем
что --то зажужжало, раздался щелчок, и из черного дула лениво
выползло облачко желтого дыма. "Протухло", -- сказал Зеф
деловито и поднялся первым, отряхивая штаны. Дерево с пушкой
они подорвали. Потом было минное поле, потом холм-ловушка с
пулеметом, который не протух, и долго прижимал их к земле,
грохоча на весь лес; потом они попали в настоящие джунгли
колючей проволоки, еле продрались, а когда все-таки продрались,
по ним открыли огонь откудато сверху, все вокруг рвалось и
горело, Максим ничего не понимал, однорукий молча и спокойно
лежал лицом вниз, а Зеф палил из гранатомета в небо и вдруг
заорал: "Беги за мной!" -- И они побежали, а там где они только
что были, вспыхнул пожар. Зеф ругался страшными словами,
однорукий посмеивался. Они забрались в глухую чащу, но тут
вдруг засвистело, засопело, и сквозь ветви повалили зеленоватые
облака ядовитого газа, и опять надо было бежать, продираться
через кусты, и Зеф опять ругался страшными словами, однорукого
мучительно тошнило...
Потом Зеф наконец притомился и объявил отдых. Они разожгли
костер, и, Максим, как младший, принялся готовить обед --
варить суп из консервов в том самом котелке. Зеф и однорукий,
чумазые, ободранные, лежали тут же и курили. У Вепря был
замученный вид, он был уже стар, ему приходилось труднее всех.
-- Уму не постижимо, -- сказал Максим, -- как это мы
ухитрились проиграть войну при таком наличии техники на
квадратный метр.
-- Что значит "ухитрились проиграть"? -- возразил
однорукий. -- Эту войну проиграли все. Выиграли только
Огненосные Творцы.
-- К сожалению, мало кто это понимает, -- сказал Максим,
помешивая похлебку.
-- Отвык я от таких разговоров, -- сказал Зеф, -- у нас
тут все больше "молчать, воспитуемый!", да "считаю до
одного"... Эй, парень, как тебя...
-- Максим.
-- Да, верно. Ты, Мак, помешивай, помешивай. Смотри, если
пригорит.
Максим помешивал. А потом Зеф заявил, что пора, сил нет
больше терпеть. В полном молчании он съели суп. Максим
чувствовал: что-то изменилось, что-то сегодня будет сказано. Но
после обеда однорукий снова улегся и стал глядеть в небо, а Зеф
с неразборчивым ворчанием забрал котелок и принялся вымазывать
дно коркой хлеба.
-- Подстрелить бы что нибудь, -- бормотал он. -- В брюхе
так пусто, как и не ел... Только аппетит и растравил...
Чувствуя неловкость, Максим попытался завести разговор об
охоте в этих местах, но его не поддержали. Однорукий лежал с
закрытыми глазами и, казалось, спал. Зеф, дослушав до конца
Максимовы соображения, прворчал только:
-- Какая здесь охота, все грязное, активное... -- И тоже
повалился на спину.
Максим вздохнул, взял котелок и побрел к ручью, который
слышался неподалеку. Вода в ручейке была прозрачная, на вид
чистая и вкусная, так что Максиму захотелось попить, и он
зачерпнул горстью. Увы, мыть котелок здесь было нельзя, да и
пить не стоило: ручеек был заметно радиоактивный. Максим присел
на корточки, поставил котелок рядом и задумался.
Сначала он почему-то подумал о Раде, как она всегда мыла
посуду после еды и не разрешала помогать под глупым предлогом,
что это -- дело женское. Он вспомнил, что она его любит, и
ощутил гордость, потому что до сих пор его не любила никакая
женщина. Ему очень захотелось увидеть Раду, и он тут же, с
крайней непоследовательностью, подумал, как это хорошо, что ее
здесь нет. Здесь не место даже для самых скверных мужчин, сюда
бы надо пригнать тысяч двадцать кибердворников, а может быть,
просто распылить все эти леса со всем содержимым и вырастить
новые, веселые или пусть даже мрачные, но чистые и с мрачностью
природной.
Потом он вспомнил, что сослан сюда навечно, и подивился
наивности тех, кто сослал его сюда и, не взявши с него никаго
слова, вообразил, будто он станет добровольно тут существовать,
да еще помогать им тянуть через эти леса линию лучевых башен. В
арестанском вагоне говорили, что леса тянутся на юг на сотни
километров, а военная техника встречается даже в пустыне... "Ну
нет, я здесь не задержусь. Массаракш, еще вчера я эти башни
валил, а сегодня буду расчищать для них место? Хватит с меня...
Хватит с меня... Так. Уясним положение."
Несколько минут он уяснял попложение. "Вепрь мне не верит.
Зефу он верит, а мне нет. А я не верю Зефу, и, кажется,
напрасно. Наверное, я кажусь Вепрю таким же
назойливо-подозрительным, каким мне кажется Зеф... Ну хорошо,
Вепрь мне не верит, значит я опять один. Можно, конечно,
надеяться на встречу с Генералом или с Копытом, но это слишком
маловероятно. Можно, конечно, попытаться сколотить группу из
незнакомых, но -- массаракш! -- надо быть честным с самим
собой: я для этого не гожусь. Пока я для этого не годен.
Слишком доверчив... Погоди давай все-таки уясним задачу. Чего я
хочу?"
Несколько минут он уяснял задачу. "Вот если
бы Гай был здесь... Но Гая в наказание усла-
ли в какую-то особую часть с очень странным названием.
Что-то вроде блицтрегер -- "носители молний". Да, скорее всего
придется одному.
Во всяком случае, отсюда надо уходить, я, конечно,
попытаюсь создать какую-нибудь группу, но если не получится,
уйду один... И обязательно -- танк. Здесь оружия на сто
армий... Потрепанно, правда, за двадцать лет, да еще
автоматическое, но надо попытаться его припособить... Неужели
Вепрь мне так и не поверит? -- подумал он почти с отчаянием,
подхватил котелок и побежал обратно к костру.
Зеф и Вепрь не спали; они они лежали голова к голове и о
чем-то тихо, но горячо спорили. Увидев Максима, Зеф торопливо
сказал: "Хватит!" -- и поднялся. Задрав рыжую бородищу и
выкатив глаза, он заорал:
-- Где тебя носит, массаракш! Кто тебе разрешил уходить?
Работать надо, а не то жрать не дадут, тридцать три раза
массаракш!
И тут Максим взбеленился. Кажется, впервые в своей жизни
он гаркнул на человека во весь голос:
-- Черт бы вас побрал, Зеф! Вы можете еще о чем-нибудь
думать, кроме жратвы! Целый день я только и слышу от вас:
жрать, жрать, жрать! Можете сожрать мои консервы, если это так
вас мучает!..
Он швырнул оземь котелок и, схватив рюкзак, принялся
продевать руки в ремни. Присевший от акустического удара Зеф
ошеломленно смотрел на него, а потом раздалось бульканье,
всхрапывание, и Зеф загоготал на весь лес. Однорукий вторил
ему, что было только видно, но не слышно. Максим не выдержал и
тоже засмеялся, несколько смущенный.
-- Массаракш, -- прохрипел наконец Зеф. -- Вот это
голосина!.. Нет, дружище, -- обратился он к Вепрю, -- ты
попомни мои слова. А впрочем, я сказал: хватит... Встать! --
заорал он. -- Вперед, если хотите... гм... жрать сегодня
вечером.
И все. Поорали, посмеялись, посерьезнели и отправились
дальше. Максим с ожесточением разряжал мины, выламывал из гнезд
спаренные пулеметы, свинчивал боеголовки у зенитных ракет,
торчавших из открытых люков; снова были огонь, шипящие струи
слезоточивых газов, отвратительный смрад разлагающихся трупов
животных, расстрелянных автоматами. Они стали еще грязнее, еще
оборваннее, а Зеф хрипел Максиму: "Вперед, вперед! Если хочешь
жрать -- вперед!", А однорукий Вепрь окончательно вымотался и
еле тащился сзади, опираясь на свой миноискатель, как на
клюку...
… -- Я расскажу ему, -- сказал Зеф. Он не спрашивал
разрешения, не советовался. Он просто сообщил.
Вепрь промолчал. И Зеф стал рассказывать. То, что он
рассказывал, было чудовищно. Это было чудовищно само по себе, и
это было чудовищно потому, что больше не оставляло места для
сомнений. Все время, пока он говорил -- негромко, спокойно,
чистым, интеллигентным языком, вежливо замолкая, когда Вепрь
вставлял короткие реплики, -- Максим изо всех сил старался
найти хоть какую-то прореху в этой новой системе мира, но все
его усилия были тщетны. Картина получалась стройная,
примитивная, безнадежно логичная; она объясняла все известные
Максиму факты и не оставляла ни одного факта необъясненным. Это
было самое большое и самое страшное открытие из всех, которые
Максим сделал на своем обитаемом острове.
Излучение башен предназначалось не для выродков. Оно
действовало на нервную систему каждого человеческого существа
этой планеты. Физиологический механизм воздействия известен не
был, но суть его сводилась к тому, что мозг облучаемого терял
способность к критическому анализу окружающей действительности.
Человек мыслящий превращался в человека верующего, причем
верующего иступленно, фанатически, вопреки бьющей в глаза
реальности. Человеку, находящемуся в поле излучения, можно было
внушить все, что угодно, и он принимал внушаемое как светлую и
единственную истину и готов был жить для нее, страдать за нее,
умирать во имя ее.
А поле было всегда. Незаметное, вездесущее,
всепроникающее. Его непрерывно излучала гигантская сеть башен,
упутывающая страну. Гигантским пылесосом оно вытягивало из
миллионов душ всякое сомнение в делах и словах Огненосных
Творцов. Огненосные Творцы направляли волю и энергию миллионных
масс куда им заблагорассудится. Они внушали массам
отвратительные идеи агрессии и насилия; они могли бросить
миллионы под пушки и пулеметы; они могли заставить эти миллионы
убивать друг друга во имя чего угодно; они могли бы, возникни у
них такой каприз, вызвать массовую эпидемию самоубийств. Они
могли все.
А дважды в сутки, в десять часов утра и в десять часов
вечера, гигантский пылесос запускали на полную мощность, и на
полчаса люди вообще переставали быть людьми. Все подспудные
напряжения, накопившиеся в подсознаниии из-за несоответствия
между внушенным и реальным, высвобождались в пароксизме
горячечного энтузиазма, в восторженном экстазе раболепия. Такие
лучевые удары полностью подавляли инстинкты и рефлексы и
замещали их чудовищным комплексом преклонения и долга перед
Огненосными Творцами. В этом состоянии облучаемый полностью
терял способность рассуждать и действовал как робот, получивший
приказ.
Опасность для Творцов могли представлять только люди,
которые в силу каких-то физиологических особенностей были
невосприимчивы к излучению. Их называли выродками. Постоянное
поле на них не действовало вовсе, а лучевые удары вызывали
только невыносимые боли. Выродков было сравнительно мало,
что-то около одного процента, но они были единственными
бодрствующими людьми в этом царстве сомнамбул. Только они
сохраняли способность трезво оценивать обстановку, воспринимать
мир, как он есть, воздействовать на мир, изменять его,
управлять им. И самое гнусное заключалось в том, что именно они
поставляли обществу правящую элиту, называемую Огненосными
Творцами. Все Огненосные Творцы были выродками, но далеко не
все выродки были Огненосными Творцами. И те, кто не сумел войти
в элиту, или не захотел войти в элиту, или не знал, что
существует элита, были объявлены врагами воинствующего
государства, и с ними поступали соответственно.
Максим испытывал такое отчаяние, словно вдруг обнаружил,
что обитаемый остров населен на самом деле не людьми, а
куклами. Огромный аппарат гитлеровской пропаганды ничего не
стоил по сравнению с системой лучевых башен. Радио можно было
не включать, газеты можно было не читать, речи Геббельса не
слушать, но избавиться от поля было невозможно. В истории
земного человечества ничего подобного не было, и на опыт Земли
рассчитывать было нельзя. Надеяться было не на что. План Зефа
захватить сколько-нибудь значительный район представлялся
попросту авантюрой. Перед ними была огромная машина, слишком
простая, чтобы эволюционировать, и слишком огромная, чтобы
можно было разрушить ее небольшими силами. Не было силы в
стране, чтобы освободить огромный народ, понятия не имеющий,
что он не свободен, выпавший, по выражению Вепря, из хода
истории. Эта машина была неуязвима изнутри. Будучи частично
разрушена, они немедленно восстанавливалась. Будучи раздражена,
она немедленно и однозначно реагировала на раздражение, не
заботясь о судьбе отдельных элементов. Она была устойчива по
отношению к любым малым возмущениям. Единственную надежду
оставляла мысль, что у машины был центр, пульт управления,
мозг. Этот центр теоретически можно было разрушить, тогда
машина замрет в неустойчивом равновесии, и наступит момент,
когда можно будет попытаться перевести этот мир на другие
рельсы, вернуть его на рельсы истории. Но место нахождения
Центра было величайшей тайной, да и кто будет его разрушать?
Это не атака на башню. Это операция, которая потребует огромных
средств и прежде всего -- армии людей, не подверженных действию
излучения. Нужны были люди, невосприимчивые к излучению, или
простые, легкодоступные средства защиты. Ничего этого не было и
не предвиделось. Несколько сотен тысяч выродков были
разрознены, раздроблены, преследуемы, многие вообще относились
к категории так называемых легальных, но если бы даже их
удалось объединить и вооружить, эту маленькую армию Огненосные
Творцы легко уничтожили бы, выслав ей навстречу передвижные
излучатели...
Зеф давно уже замолчал, а Максим все сидел, понурившись,
ковыряя прутиком черную сухую землю. Потом Зеф покашлял и
сказал неловко:
-- Да, приятель... Вот оно как, на самом-то дел<