Долгие, томительные часы простаивали мы на морозе у ворот полиции, ожидая, пока, наконец, полицейские соизволят принять продукты. Обращались они с нами грубо: избивали прикладами, выталкивали со двора на улицу. Часто мы видели, как во двор въезжали подводы с награбленным у населения добром и полицейские, побросав дела, накидывались на добычу. При этом они ссорились и даже дрались. В таких случаях появлялись начальник полиции Соликовский и его помощник Захаров. Они отбирали себе лучшие вещи, а остальные бросали полицейским, как собакам кости.
Если долго не принимали передач, ожидающие с насмешкой говорили:
- Видно, опять из-за добра грызутся. Из всего, что мы приносили детям, только самая малая толика доходила до них. Полицейские бесцеремонно забирали себе продукты и теплые вещи. На наши протесты они нахально отвечали:
- Нехай будут довольны тем, что им дают. Нам тоже жить охота.
В записке, которую Боре удалось передать с пустой посудой, он писал:
«Не беспокойтесь, мои дорогие папа и мама. Правда, нас все время вызывают на допросы, но ничего опасного нет. Вот только прошу вас приносить побольше хлеба и, если возможно, то и табака».
Боря старался успокоить нас и умалчивал о тех муках и надругательствах, которые ему пришлось перенести. Но мы узнали о них...
В один из январских дней мы долго стояли у закрытых ворот, поджидая, когда выйдет полицейский и возьмет у нас передачу. Мороз был до 30 градусов, ветер обжигал лицо, башмаки примерзали к мостовой. Продрогшие насквозь, мы от нетерпения стучали, напоминая о себе. Наконец вышел полицейский и, злобно усмехнувшись, сказал:
- Чего стучите? Не до еды им теперь. Без сознания лежат.
Ох, нелегко нам было слышать эти страшные слова! Но страшнее всего было то, что полицейский говорил правду. В этом мы убедились на другой день.
|
|
Таисии Павловне, матери Жени Шепелева, велели пройти в глубь тюрьмы. Чего только мы не передумали, дожидаясь ее! Через час ее вытолкнули на улицу бледную, избитую. Оправившись немного, она, глотая слезы, стала рассказывать:
- Ввели меня в комнату. Бросился ко мне немец с нагайкой в руках, сует в лицо записку Жене и орет: «Кто разрешайт? Убить надо... Твой сын партизан». Ударил меня нагайкой по спине. Хотел и по лицу, да я рукой прикрылась. Потом немец сел за стол и мне тоже велел сесть. Смотрю, у стола стоит их переводчик, продажная шкура - Шурка Рейбанд. Его-то я раньше и не приметила. Шурка говорит: «Ты должна рассказать всю правду о сыне, о партизанах, где они находятся, их фамилии. Если будешь молчать, худо будет и тебе, и сыну твоему».
Ну что я могла им сказать? Говорю, ничего я не знаю, никаких партизан сроду не видела. Немец еще несколько раз нагайкой ударил, а потом вот вытолкал. Звери они! Если с нами так, то что они с нашими-то делают!
Однажды к нам вышел сам начальник полиции Соликовский. Огромного роста, жирный, с заплывшими, как у свиньи, глазками, с нагайкой в руках, наглый и самоуверенный, он был отвратителен.
Презрительно выслушав жалобы матерей о том, что теплые вещи часто не доходят до арестованных, Соликовский визгливым голосом закричал:
- Ничего не принимать!.. Щенки большевистские, партизаны. Им не теплые вещи, а лед в камеры. - И, повернувшись к Бондаревой, накинулся на нее: - Это твоя дочь дала свою косынку вывесить вместо флага? Ишь, какая героиня! Теперь ей холодно? Ой, ой!.. Бороться с нами захотели? Молокососы! Придется самим головой поплатиться. - Он злобно щелкнул нагайкой и ушел.
|
|
Натолкнувшись на железное упорство арестованных молодогвардейцев, палачи подвергли их невероятным пыткам и истязаниям. Нашим детям загоняли под ногти иголки, выжигали раскаленным железом на спине и животе пятиконечную звезду, выламывали кости, отрезали груди у девушек, выкалывали глаза.
Трудно говорить об этом мне, матери. Но пусть все знают, какими извергами были те, кто пытал наших дорогих детей, и какими стойкими оказались комсомольцы-подпольщики. Молодогвардейцы сдержали клятву и в страшных фашистских застенках, измученные и обессиленные, ни одним словом, ни одним жестом не нарушили ее. «Лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе!» - писали они в своей первой листовке, и сами пошли на смерть, но не покорились.
А потерявшие человеческий облик прислужники фашистов не преминули поживиться на своих жертвах. На второй день после ареста Анатолия Таисия Прокофьевна увидела пальто сына на одном из полицейских. На другом я узнала пальто Бориса.
Тяжелые дни, которые нельзя описать словами, полные тревоги за судьбу своих детей, переживали мы. Не зная, что предпринять для облегчения их участи, мы к тому же и бессильны были что-либо сделать. Таисия Прокофьевна, мать Анатолия, узнав, что в полиции работает следователем ее земляк, решила пойти к нему домой - узнать, что ожидает наших детей. Но он не пожелал с ней разговаривать, раскричался:
- Куда ты смотрела? Не видела, где сын пропадает! Может, еще скажешь, не знала, что он партизан? Сама теперь и расхлебывай. Только несдобровать им!
|
|
Мы понимали, что только взяткой можем добиться хоть слова о наших детях. Каждый день по дороге в полицию я проходила мимо дома, в котором жила знакомая Бориса. У нее на квартире поселился полицейский, и, чтобы выпытать некоторые сведения о Борисе, она каждый день приносила полицейскому сметану, молоко. Ей удалось узнать, что Борис сидит в маленькой холодной камере, разделенной на две части. Во второй половине находился арестованный коммунист Лютиков. Она хорошо знала Лютикова и старалась устроить передачи ему и Борису. Полицейский охотно брал продукты, табак, теплые вещи. Но доходили ли они до них - мы так и не знаем.
С каждым днем артиллерийский гул слышался все ближе. Все чаще появлялись над Краснодоном самолеты с красными звездами на крыльях. Они бомбили немецкие эшелоны, склады, железнодорожные пути.
Чувствуя приближающийся час расплаты, немцы без разбора хватали юношей и девушек и бросали их в тюрьму. Все больше матерей приходило по утрам к зданию полиции.
Шестнадцатого января 1943 года я совсем уже собралась было идти в тюрьму, как вдруг в комнату ввалились двое полицейских. Они принялись ворошить наши вещи: разбросали постели, вспороли матрацы, перетрясли чемоданы, забрали все, что им приглянулось, и ушли. Один из них, с отекшей физиономией пьяницы и шрамом на правой щеке, кинул мне с порога:
- Ну и сын у вас! - и, дико вытаращив глаза, скрипнул зубами.
Едва закрылась за ними дверь, как ко мне прибежала встревоженная мать Толи Попова. Оказывается, и у них шарили полицейские. Почувствовав что-то недоброе, мы взяли, корзины с продуктами и поспешили в полицию. По дороге я забежала в знакомый дом и по строгим горестным лицам поняла, что случилось непоправимое. Не сдержав рыданий, девушка бросилась ко мне и, прижимаясь мокрой щекой, с трудом выдохнула страшные слова:
- Бори уже нет...
В глазах у меня потемнело. Привалившись плечом к стене, я едва удержалась на ногах. «Нет? Моего сына?.. Моего Бори?.. Что с ним сделали?» И вдруг страстное желание увидеть его хоть мертвого захлестнуло меня. Я оттолкнулась от стены и, не помня себя, помчалась в полицию.
Там у закрытых ворот толпились женщины. Передач не принимали. На стене белела какая-то бумажка. К ней подходили матери, читали, что там написано и с плачем отходили. Словно в тумане, подошла и я. «Список отправленных в Ворошиловград», - прочитала расплывающиеся буквы. Дальше шли фамилии.
«Борис Главан...»
- Сыночек мой!..- только и сказала я и, чтобы не упасть, придержалась за стену.
Не помню, как шла домой, не помню, как вошла в комнату, ничего не помню... Когда я открыла дверь, и муж увидел у меня в руках нетронутую корзинку с продуктами, он все понял.
Потрясенная горем, я двигалась как во сне. Я ничего не видела, я ни о чем не думала... «Боря! Боря! Сыночек! Что они с тобой сделали?! - только и было у меня в голове. Вдруг мы услышали плач в соседнем доме. И тогда я припомнила, что в роковом списке, вывешенном на здании полиции, рядом с именем Бориса стояли имена его боевых друзей - Толи Попова и Жени Шепелева.
Меня невольно потянуло к Поповым. Муж, не отпускавший никуда меня одну, пошел со мной. Но не успели мы войти в дом Поповых, как раздался стук, и в комнату ввалились два полицейских.
- Что за сборище? Разойдитесь! - закричал один из них. - Ваши документы, - обратился он к мужу. - А ты - вон отсюда! - прикрикнул он на меня и вытолкнул за дверь.
Из дома прибежала за мной племянница.
- Тетя Зина, опять полицейские за вещами пришли, - встревожено сказала она.
- Что вам еще нужно? - в отчаянии спросила я орудовавших в комнате полицейских.
- Это не нам... Это вашему сыну нужно, - осклабившись, ответил один из них. - Его в Германию отправляют... И вот ждут одежонку в Ворошиловграде.
- Почему же нам об этом не сказали?
- Начальству виднее, - усмехнулся он. Вскоре мы узнали, что вся эта история с отправкой наших детей в Германию была ложью, придуманной для того, чтобы замести следы преступлений и оправдать грабежи, которые совершали полицейские.
Поздно вечером шестнадцатого января к нам постучала знакомая Бориса.
- Вы знаете, - начала она сквозь слезы, - мой постоялец, полицейский, что живет у меня, пришел домой сегодня ночью вдрызг пьяный. Подходит ко мне и спрашивает: «Хочешь, новость скажу?.. Только смотри, не проболтайся, а то худо будет...». Усмехнулся и прищелкнул пальцами: «Ну так вот... вашего Бориса и всех этих молокососов, как их там... молодогвардейцев, вчера на тот свет отправили... Живыми в шахту сбросили...».
- Сыночек! - жгучая боль пронзила мне сердце.
Казалось, оно не выдержит, остановится... Большое материнское горе, горе матери, у которой палачи отняли сына, поглотило меня, завладело моими мыслями и чувствами. Я потеряла всякий интерес к жизни. Все стало безразличным, ненужным. Только одно желание цепко жило во мне увидеть сына. Мертвого, изуродованного, только бы увидеть... Больше мне ничего не было нужно. Но подобраться к шахте № 5, куда сбросили казненных молодогвардейцев, нам не удавалось: она охранялась полицейскими.
Позднее мы узнали от одного парня, который тоже был посажен в то время в тюрьму, о последнем дне молодогвардейцев. Пятнадцатого января вечером нашим истерзанным детям объявили, что их отправят в Германию. Но когда во дворе тюрьмы появилась грузовая автомашина с пьяными полицейскими, молодогвардейцы поняли, что наступил их смертный час. Ульяна Громова азбукой Морзе передала во все камеры последний приказ штаба:
«Последний приказ... Нас поведут на казнь по улицам города.... Мы будем петь любимую песню Ильича».
В морозную январскую ночь шли по Краснодону немецкие машины с обреченными на смерть, но непокоренными молодогвардейцами. В прозрачном студеном воздухе величественно и страшно звучало:
Замучен тяжелой неволей,
Ты славною смертью почил.,
В борьбе за народное дело
Ты голову честно сложил...