Клэр Морралл
Изумительное буйство цвета
Клэр Морралл
«Изумительное буйство цвета»
Посвящается Алексу и Хитер
А все это оттого, что Небывалая страна всегда в известной мере походит на остров. Остров изумительного буйства цвета…
Дж. М. Барри. «Питер Пэн»
Один взмах моей юбки
Каждый день, ровно в 3.15 пополудни, я растворяюсь в толпе воспитателей и родителей, встречающих детей около школы. Без такого ожидания я просто не представляю себе материнства. Всех этих мам и иногда встречающихся пап я вижу в желтом цвете. Они желтые, как солнце, как нарциссы, как желтая субмарина. И почему мы учим детей рисовать солнце желтым? Это обман. Солнце раскаленно‑белое, сверкающее, на него невозможно смотреть невооруженным глазом. Зачем же мы подменяем слепящий блеск желтизной?
Эти люди у школьных дверей желтые из‑за присущего им оптимизма. Передо мной картина: утро, кухня, солнце сквозь желтые льняные занавески освещает деревянный стол, где сидят и завтракают дети. У них пухлые, крепенькие ручки и спутанные после сна волосы. Они едят кукурузные хлопья, пьют молоко и просят, чтобы в коробочки для школьного завтрака им положили шоколадное печенье. Это утро их детской жизни, и мамы живут этой новой утренней жизнью благодаря им.
После шести недель таких ожиданий я начинаю узнавать отдельные лица, выделять их из залитой желтым цветом толпы. Теперь, когда я прихожу, они, узнавая меня, улыбаются и начинают заговаривать со мной. Я не говорю ничего, хотя люблю слушать их.
Несколько дней тому назад я пришла позже обычного, когда дети уже выходили. Рванулась вперед и, чуть не упав на чью‑то коляску, столкнулась с девушкой. Я видела ее раньше: au pair[1], она всегда забирает мальчика и девочку.
|
|
– Извините, – повторила я несколько раз, обращаясь по очереди к каждому. Девушка выпрямилась и улыбнулась.
– Ничего страшного, – сказала она.
Я улыбнулась в ответ.
– Я – Элен, – смущаясь, произнесла она. – А как вас зовут?
– Китти, – сказала я, немного помедлив, но так и не придумав другого выхода.
Теперь мы разговариваем как старые знакомые.
– Привет, Китти, – говорит она.
– Привет, Элен, – отвечаю я.
– Хороший сегодня день.
– Да, очень тепло.
– А я забыла развесить белье.
– Вот обидно.
Наши разговоры не выходят за определенные рамки: короткие предложения – один предмет, одно действие. Ничего сенсационного, ничего особенно важного. Мне нравится их беспредметность. Они похожи на легкое скольжение по поверхности, как будто ты на водных лыжах, ветер свистит в ушах, а ты и не думаешь о том, что будет, если ты повернешь не туда и оторвешься от лодки. Мне нравится эта простая вера, это ощущение бесконечного продолжения, без остановки и падения.
– Откуда вы родом? – спрашиваю я Элен однажды. Мне трудно это определить по ее акценту.
– Из Франции.
– О, Франция! Я была там только один раз. Мне было шестнадцать, мы ездили на экскурсию со школой. Каждый раз, когда мы ехали на пароме, меня тошнило. А один раз – прямо на ступеньках. Потом все, кто по ним спускался, поскальзывались. Я понимала, что это моя вина, но ничего не могла поделать. Ведь люди не могли не ходить по ступенькам.
Рядом с нами стоит еще одна мама с малышом в сидячей коляске. На мальчике шапка в желто‑черную полоску с помпончиком, а его маленькие толстые щечки блестят румянцем. У него в руках пакетик с чипсами «Вотситс», и он старается запихнуть их в рот как можно быстрее. Голова качается вверх‑вниз, и из‑за этого он чем‑то похож на шмеля, собирающегося взлететь.
|
|
– Джереми, дорогой мой, – говорит ему мама, – сначала скушай один кусочек и только потом принимайся за другой.
Секунд пять он обдумывает ее наставления, а затем продолжает пихать все в рот точно так же, как и раньше.
Она оборачивается к Элен:
– Из какой области Франции?
Элен приятно, что ее спрашивают.
– Из Бретани.
Это место наверняка знает Джеймс. Раньше он ездил во Францию каждое лето. Отпуск с родителями.
Из школы выходит мальчик, которого встречает Элен. На нем расстегнутая красная куртка с капюшоном, а за спиной ярко‑зеленый рюкзак в форме крокодила. Чешуйчатые лапы обхватили мальчика сзади и сомкнулись спереди; при каждом его шаге крокодил ухмыляется, то обнажая, то пряча ровный ряд зубов.
– Привет, Тоби, – говорит Элен.
– Ты принесла «Смартиз»? – Его интонации требовательные, уверенные. Он обращается к Элен с оттенком превосходства.
Элен извлекает пакетик с шоколадной карамелью.
– Такие я не люблю. Мне нравится только «Смартиз».
– Хорошо, – отвечает она и убирает карамель обратно в сумку.
Мальчик в нерешительности.
– Ну ладно, – говорит он, вздыхая, и отходит поболтать с другом, засунув карамель себе в карман. Прямые светлые волосы спадают ему на глаза. Будь он моим, я бы уже давным‑давно сводила его к парикмахеру.
|
|
Элен оборачивается ко мне:
– Пойдем домой вместе. Ты знаешь, где я хожу?
– Нет. Я живу совсем в другой стороне.
– Может, зайдем ненадолго в парк? Дети покачаются на качелях.
Конечно, она одинока. Понятно, трудно жить в Бирмингеме, приехав из французской провинции. Ей нелегко понять нашу речь, сообразить, сколько платить за проезд в автобусе, сколько готовить денег на проезд.
– Знаешь, мне пора возвращаться, – говорю я. – Муж будет ждать.
Она улыбается, притворяясь, что не расстроилась. Я смотрю на ее несчастную фигурку, удаляющуюся от меня вместе с детьми, и хочу быть той, кто может ей помочь, хотя понимаю, что я – не та. Она сделала неправильный выбор. Желтый цвет меняется. Я чувствую, как он становится каким‑то перезрелым – резко пахнет увядающими нарциссами, появляется острый привкус тошноты.
По пути домой я вспоминаю, как меня встречали из школы братья. С тех пор прошло двадцать пять лет. Отец никогда меня не встречал. Он всегда был слишком занят: очень уж много носков нужно было перестирать, рубашек – перегладить. Я никогда не знала, кто из братьев придет. Адриан, близнецы Джейк и Мартин или Пол. Однако всегда была рада каждому. Пол, самый младший, старше меня всего на десять лет, и я испытывала какое‑то особенное чувство оттого, что меня встречает брат‑юноша, почти что мужчина. Они не были очень похожи друг на друга, но моя память создала некий собирательный образ брата. В ней не сохранилось его четкого портрета. Но осталось то ощущение радости, что я испытывала при появлении Брата.
– Китти! – звал меня обычно мой единый Брат, и я, шагая с ним рядом, чувствовала свою значительность, и пустая коробка из‑под школьного завтрака весело постукивала в моем простом коричневом ранце.
Они все звали меня Китти – и братья, и отец. Вообще‑то я была Кейти, но у нас раньше была кошка по имени Кити, и когда кто‑нибудь звал ее, прибегала я. Эту шутку так часто всем рассказывали и с каждым разом она так разрасталась, приобретая новые краски, что теперь в моей голове она существует во всей своей полноте. А кошка, по их рассказам, была черной, прямо как мои волосы, с белыми усиками и голубыми глазами. Я часто пытаюсь вспомнить ее, и иногда это почти получается, но мое воспоминание становится похожим на неожиданно промелькнувший плакат: ты едешь мимо него в вагоне поезда – слишком быстро, чтобы разглядеть.
Кошку сбила машина, и она умерла; я осталась и заняла ее место.
У нас была еще и старшая сестра, Дина, но я никогда ее не видела. Она ушла из дома до того, как я родилась, поэтому я заняла еще и ее место. Я вполне подхожу для заполнения пустоты.
Через несколько дней Элен опять подходит ко мне около школы.
– Китти?
Я ей улыбаюсь, но чувствую, что опасность дает о себе знать каким‑то свойственным ей одной запахом, поэтому ничего не говорю.
– Тебе не нужно будет спешить после школы?
Она отрепетировала эту реплику заранее, чтобы не сделать ошибки в английских временах.
– Я всегда спешу, – отвечаю я.
– Я только хотела узнать…
Жду, чувствуя, как все у меня внутри начинает дрожать. Мне нужно научиться прислушиваться к собственным внутренностям. Вот хоть желудок. Он редко меня обманывает.
– Можно я пройдусь с вами немного? Мне так хочется с кем‑то подружиться. У меня совсем нет друзей в Бирмингеме…
Я понимаю, как трудно ей в Бирмингеме. Она старается говорить по слогам, но и при этом не выговаривает некоторые звуки. Ее голос замирает.
– Думаю, меня ждать не стоит. Генри всегда выходит из школы очень поздно.
– Не важно. Дети все равно будут заняты своими шоколадками.
Все мои доводы исчерпаны.
Из школы хлынули дети; они наталкиваются друг на друга, кричат, бегут, спорят. Среди них нет Генри. Генри, мой ребенок, мой мальчик, который никогда не появляется, хотя я так этого хочу. В конце концов остаемся только мы с Элен. Даже учителя уже разъезжаются в своих машинах.
– Да, ваш сын очень долго не идет, – говорит она.
Ее дети, расставив руки в стороны для равновесия, прохаживаются по низкому заборчику. Тоби расторопнее своей сестры и, стараясь поторопить ее, все время подталкивает сзади.
– Тоби, прекрати, – говорит Элен. – Вы можете упасть.
Дети не обращают на нее никакого внимания.
– Ему нравится помогать в библиотеке. – Я заявляю это весело.
– Я подожду, – отвечает она. – Так хорошо, когда есть с кем поговорить.
Я думаю про себя, что это совсем не так. Я не хочу, чтобы кто‑либо был рядом.
Мы ждем еще пять минут.
– Знаете, – говорю я, – я пойду и поищу его. А вы идите домой. В следующий раз пойдем вместе.
Но она усаживается на край низенького заборчика.
– Я жду, – говорит она.
Иду к школе. Прямо перед главным входом оборачиваюсь и вижу, что она все еще там, неуклюже сидит на заборчике, не обращая внимания на детей. Я вижу, как Тоби сталкивает сестренку, слышу, как та разревелась, и вхожу в здание школы. Я ничего не могу со всем этим поделать.
Внутри, в коридоре, все стены увешаны фотографиями детей из школьного спектакля. Генри и Грета – нет, Ганс, а не Генри. Это же пряничный домик, и одна из стен вся из огромных «Смартиз», а другая из лакричных сладостей всевозможных сортов. Крыша покрыта шоколадной черепицей. А вот несколько фотографий ведьмы, скрючившейся под черной накидкой. Лицо девочки сморщилось под очками; понятно, как нравится ей этот маскарад. На какое‑то время я останавливаюсь и рассматриваю фотографии Ганса и Греты. Одни в лесу, они крепко держатся за руки. Они стоят в одиноком луче света, окруженные темнотой, и от этого кажутся особенно маленькими. Их глаза очень большие, круглые и напуганные. Сразу понятно, что они заблудились.
Далее идут небольшие тексты, написанные от руки. Они пришпилены булавками к фиолетовому стенду. «Мой лучший друг» – это название, а под ним – нарисованные портреты лучших друзей.
Мой взгляд останавливается на имени Генри Вудалл, и я, помедлив, читаю:
«Мой лучший друг – Ричард Дженкинс. Он учится в моем классе, но он ездит в кресле‑коляске, и мы его везде возим. Мне бы тоже хотелось иметь кресло‑коляску. Мне кажется, что это так здорово…»
– Я могу вам чем‑то помочь?
Я подскакиваю от неожиданности и, обернувшись, оказываюсь лицом к лицу с официально‑строгой дамой.
– Извините, – оправдываюсь я. – Я искала своего племянника, но, видимо, пропустила его на выходе.
Она высокого роста, старше меня; на ней гофрированное платье оливкового цвета, длинное, почти до пят, сверху – бежевая шерстяная кофта. Я просто уверена, что это директор.
– Все уже ушли, – говорит она. – Как зовут вашего ребенка?
– Генри. Генри Вудолл.
– О, конечно! – Она позволяет себе слегка улыбнуться. Генри, должно быть, с характером. Точно как мой Генри. – Я видела, как он уходил из школы с мамой Тони Пекинса. Он знал, что вы придете за ним?
– Мы не договорились точно. Я сказала, что постараюсь прийти вовремя, если получится.
– Понятно. В следующий раз в подобной ситуации имейте в виду, что если у нас будет записка от мамы, то будет гораздо проще. Думаю, вы понимаете, что в наше время нужно быть очень осторожным в таких вопросах.
Я киваю.
– Конечно же, – соглашаюсь я.
– Вы знаете, где выход?
Я вновь киваю и направляюсь к главному входу. Дойдя до двойных дверей, я оборачиваюсь проверить, ушла ли она. Убедившись, что это так, я бегу по другому коридору в противоположном направлении, надеясь, что в здании больше никого нет. Здесь должен быть запасной выход. У меня не просто стучит в висках, а гудит, грохочет. Я пробегаю мимо рядов пустых вешалок, детских туалетов, опустевших классов. За любым углом я могу столкнуться с уборщицей.
Пожарная дверь: «ОТКРЫВАТЬ ТОЛЬКО В СЛУЧАЕ ЭКСТРЕННОЙ НЕОБХОДИМОСТИ».
Жаль, что не смогу запереть ее за собой. Это и есть случай экстренной необходимости. Потом кто‑нибудь позаботится, чтобы ее заперли.
На детской площадке есть калитка с противоположной стороны. Я заставляю себя замедлить шаги и направляюсь к ней. Затаив дыхание, готовлюсь к неизбежной схватке. Но ничего не происходит. Я дохожу до калитки и выхожу через нее.
Тогда я снова пускаюсь бежать и не могу остановиться. Я все бегу и бегу, теперь уже по незнакомым улицам. Перебегаю дороги, не дожидаясь зеленого человечка светофора. Мелькают мамы с колясками, маленькие магазинчики. Все, я больше не могу. Я прислоняюсь к фонарному столбу, ловлю ртом воздух, чувствую, как сильно колет в боку. Наконец немного успокаиваюсь, начинаю дышать ровнее. Но в груди – это болезненное, саднящее ощущение. Через некоторое время я иду снова, медленно и осторожно, прямо к автобусной остановке. Сейчас я сяду на автобус и поеду в центр города, а потом пересяду на другой, поеду в противоположном направлении. Назад, к своей безликости.
На ступеньке автобуса я вспоминаю, что Элен осталась ждать меня около школы. А может, она вошла в школу и ищет меня. Чувство вины разрастается и заполняет меня всю. Элен сделала неправильный выбор.
Слишком много желтого…
Я не всегда иду домой. В Бирмингеме есть места, где не нужно разговаривать с людьми. Можно провести весь день в «Рэкхэме», пользуясь их туалетами, разъезжая на эскалаторах и перекусывая бутербродами с кофе в ресторанчике под крышей. Я примеряю одежду, которая мне явно не по карману, и экспериментирую с пробными духами до тех пор, пока все их запахи на моей руке не смешиваются в один. Как‑то я провела там целый день, поднимаясь на эскалаторе до самого верха, а затем спускаясь до первого этажа, и все это для того, чтобы физически проделанные мной круги вытеснили или успокоили кружение моего сознания, в котором каждое вращение судорожно захлестывается последующим.
Центральная библиотека открыта до восьми вечера. Я сажусь за стол и кладу перед собой книгу, бумагу и карандаш. Теперь я притворяюсь, что работаю: время от времени переворачиваю страницы, бегло записываю довольно странные комментарии на тот случай, если кто‑либо вздумает наблюдать за мной. Глава 3 (так где же она?). Слабовато идет развитие центрального образа… А знает ли Джеймс Генри?
Я не возвращаюсь домой всю ночь – ведь желтого цвета больше нет. Иду в «Рэкхэм» и брожу там до шести вечера, до восьми сижу в библиотеке, потом хожу по Броуд‑стрит, туда и обратно, пока не загораются огни, а с ними можно легко представить, что ты идешь в концертный зал. Я брожу среди людей, идущих на концерт или в театр. Стою перед трехголовым фонтаном, смотрю, как промокают ноги под его брызгами. Часто поглядываю на часы, как будто поджидаю кого‑то; мой взгляд, скользя мимо людей, блуждает вдалеке. В перерывах я смешиваюсь с толпой, вышедшей выпить кофе, а потом делаю вид, что я одна из тех, кто возвращается домой после спектакля. Сажусь на автобус и еду в Беарвуд, и дальше в Кингз‑Нортон, потом в Холл‑Грин. Выхожу, проехав половину пути, и возвращаюсь в центр города.
В голове одна мысль: не думать ни о чем. Внутри появляется особая легкость, мне начинает казаться, что я, если очень постараюсь, смогу полететь по воздуху. Мне нравится эта бездумность, это удивительное состояние отстраненности от своего собственного «я».
Музыка струится из открытых дверей. Незнакомые люди заговаривают со мной, но невидимые границы не позволяют им нарушить окружающую меня тишину. Это делает их такими далекими, что они для меня почти не существуют. Они – лишь плод воображения, чужого воображения.
Двое ребят лет шестнадцати, видимо, выпили лишнего.
– Привет, дорогая. Пойдешь с нами? Мы покажем тебе одну штучку, и не одну, а две.
Они подталкивают друг друга, истерично посмеиваются. Я прохожу мимо них, как будто они вовсе не существуют.
И вот наступает то холодное и темное время, когда все расходятся по домам и ночные заведения закрываются. Парочки торопятся забраться в такси. Я стою в очереди на автобус среди кричащих и хохочущих молодых людей. Не верю их веселости, они выставляют ее напоказ, стараясь убедить самих себя, что очень весело. Захожу в автобус вместе с ними и вижу, как им неловко в навалившейся тишине. Выхожу через двадцать минут на площади Веоли‑Касл, перехожу дорогу и жду другой автобус, который повезет меня в обратном направлении.
– Поздновато вы сегодня, – говорит водитель, когда я оплачиваю проезд в автомате.
У него на левой щеке сильно выступающий шрам, из‑за которого он не может улыбаться. Меня беспокоит мысль, что мы с ним перестаем быть безликими друг для друга.
Я не прекращаю движения. На улице остались только бездомные. Я не без дома, я – без надежды. Поэтому я все иду и иду.
Я продолжаю идти и когда поднимается солнце. Какая серость перед рассветом! Это бледность, лишенная цвета. Такова реальность. Цвет дня – всего лишь фасад, который для того и окрашен так щедро, чтобы обманывать нас, заставляя думать, будто весь мир столь же ярок, как он.
Теперь солнце поднимается среди рваных облаков. Окружающие меня дома становятся необыкновенно розовыми – их бетонные стены внезапно обретают цвет, и я оказываюсь в окружении замечательных зданий: офисов, квартир, отелей, – которые так и сливаются в гармонию цвета. Затем розовый переходит в желтый. И тут я все вспоминаю: я больше не смогу ходить встречать Генри. Поэтому я иду на остановку и теперь жду тот автобус, который отвезет меня домой.
Миновав три лестничных пролета, я на миг задерживаюсь у двери в квартиру Джеймса. Однако здесь – никаких признаков жизни, поэтому я достаю ключ и отправляюсь в свою квартиру. Он не узнает, что меня не было дома всю ночь.
Здесь, в окружении различных красок, всевозможных предметов, каждый из которых имеет для меня определенное значение, я чувствую себя в безопасности. Здесь и коллекция репродукций Сезанна, и мои ученические картины, на вешалке – коллекция разноцветных шарфов. Здесь есть и несколько не очень удачных картин отца, которые я особенно люблю за то, что они отвергнуты: там линия не совсем прямая, здесь синий слишком бросается в глаза, а эта просто не нравится Дэннису, торговому агенту отца. Мне приятно рассматривать именно то, что не хочет выставлять мой отец; эти бедные отвергнутые творения, в них – именно та его часть, что не достигла совершенства. Они напоминают мне о том несовершенном времени в его жизни, когда он служил в Британской авиации. Я вижу все это в отце, потому что знаю и историю его медалей, и тот засекреченный, ущербный мир.
Мы с Джеймсом женаты, не разведены. Мы не расстались. Мы просто живем в соседних квартирах.
Мой брат Мартин – водитель‑дальнобойщик. Это он повесил мне на стенах между картинами несколько полок. Когда Мартин дома, он все для меня делает с особой любовью, но при этом довольно несовершенно. Полки висят кривовато, поэтому за три недели мои фарфоровые кувшинчики постепенно сползают влево и собираются все вместе в левом углу. В конце концов я расставляю их по местам, откуда они вновь могут начать свое путешествие. Я собираю кувшинчики с одиннадцати лет, с того самого времени, как Адриан, мой старший брат, начал привозить их мне со всего света, – рекламируя свои книги, он объезжает земной шар с большим шиком, чем Мартин. Адриан никогда не забывает обо мне: он всегда находит что‑то новое, особую живость в сочетании цветов, неожиданный изгиб. Мне нравится снимать кувшинчики и держать их в руках, поглаживая блестящую глазурь, узнавая пальцами каждый изгиб.
Ниже полок с фарфором – книжные полки, абсолютно не похожие на верхние. В них нет ни одного пустого места, книги кругом вылезают наружу, вьются узкими стопками по всему коридору, просачиваются даже в ванную, сидят на телевизоре, угрожают свалиться с холодильника.
Да, я существую именно для этого – читать детские книжки. Не те, что с картинками, а простые истории для детей, научившихся читать. Я пишу на них рецензии в разные газеты (заручившись очень серьезными рекомендациями: Адриан Веллингтон, писатель, – мой брат) и читаю их для торговых агентов и для детской библиотеки. Печатаю отчет страницы на две или обзор на одну страничку, стараясь быть аккуратной, но массы карандашных исправлений мне избежать все же не удается, впрочем, точно так же, как и новых интересных идей, что приходят слишком поздно. Я кладу все написанное в конверт и приступаю к новой книжке.
Такова моя жизнь. Сижу я или лежу, я все время читаю. Моя голова забита хулиганами, злыми мачехами, катастрофами на Бетельгейзе, преуспевающими мамами, перекладывающими на пап ответственность за детей. Детьми, убегающими из дома, детьми, живущими на крыше высотного дома, детьми, у которых нет друзей.
Но в итоге – и я не могу не воспринимать это как поражение – я лишь потребитель. Я поглощаю чужие идеи, но ни на что не оказываю серьезного влияния.
Возможно, моя мать была потребителем. Может, я – в нее.
Дом номер 32 на Теннисон‑Драйв мой отец купил на деньги, которые получил в наследство после войны. В то время все дома вокруг были очень на него похожи. Последние тридцать лет их сдавали в наем, а затем снесли. Вместо них построили новые, в неоклассическом стиле, каждый – отдельным особняком, с двойными гаражами и удобными подъездными аллеями. Теперь дом номер 32 им не соответствует. У него усталый и растрепанный вид, оконные рамы разваливаются, ставни заржавели. Провинившееся дитя – своими притязаниями на внимание взрослых он лишь выпячивает собственные недостатки.
Иногда отец заводит разговор о перестройке дома, но мне не хочется никаких изменений. Он такой, какой есть на самом деле, и все мои воспоминания связаны именно с ним. Каждый раз, входя внутрь, я чувствую, как ощущения того времени – мои братья уже большие, а я маленькая девочка рядом с ними – переполняют меня. И эта их постоянная готовность играть со мной…
Мы часто играли в сардинки, некий вариант пряток, когда кто‑то один прячется, а тот, кто его находит, к нему же и присоединяется. И так до тех пор, пока не остается один – последний, продолжающий искать всех спрятавшихся. Помню, как я спряталась первой, одна – в железном сундуке, где хранилась праздничная одежда. Были слышны приближающиеся шаги, видна полоска света, когда Пол заглянул внутрь. Я вся сжалась, затаила дыхание, изо всех сил желая стать невидимой.
– Никого нет, – весело прокричал он кому‑то, и я услышала удаляющиеся шаги.
За этим последовало его внезапное возвращение бесшумными шагами в мягких шлепанцах, прыжок ко мне в сундук и тихое, очень осторожное опускание крышки.
Но и Джейк вернулся, его не проведешь такими фокусами.
Мы сидим втроем, сжавшись в темноте. Мне слышно, как тикают часы Пола, – неужели он даже тогда все анализировал, подсчитывая в своем математическом уме, каковы преимущества прячущихся, считая тикающие секунды? Джейк дышал ртом, его забитый нос нежно высвистывал свою мелодию с точными интервалами ритма. Парадная одежда попахивала застарелой плесенью. Это была исключительно мужская одежда: вельветовые курточки, клетчатые жилеты, бабочки в горошек. И как мы все помещались в таком крошечном пространстве? Сейчас это кажется невероятным.
И еще была одна игра, похожая на прятки, называлась вечное движение. В ней прячущийся все время находился в движении; запутывая следы, он возвращался на то место, в котором его уже искали.
Сметая паутину, мы заползали под кровати, в шкафы, замирали, распластавшись на высокой каминной полке, незаметные благодаря мрачной тусклости сорокаваттных лампочек.
Как много было потайных мест, как много пустых комнат! В их углах скапливалась старая мебель: плетеные стулья, раскладушки, стулья с дырками вместо мягких сидений. Встроенные стенные шкафы с отваливающейся у задней стенки штукатуркой, с дверцами, болтающимися на развалившихся петлях. Там были и огромные картонные коробки, сундуки, кипы газет. Мы прятались под столами, вжимались в голые доски пола, пропитанные пылью предыдущих поколений.
Мы решали, какую тактику избрать. Конечно же всех наставляет Адриан:
– Пол, ты отправишься в старую ванную. Ты, Китти, пойдешь в другой конец – к зеленому туалету. Мартин, ты начнешь со спальни. Если я останусь здесь, то мне будут видны все его действия. И тогда он никуда не денется – обязательно пойдет вот здесь.
Ох уж этот зеленый туалет! Темный, с бутылочного цвета линолеумом, загнутым по краям. И стен не видно: они заставлены папиными неудачными портретами. А глаза следили за каждым твоим движением, куда бы ты ни пошел. Джейк маленький и юркий, его движения ритмичны, он проскальзывал прямо за мной. Я чувствовала колебание воздуха, слышала скрип половиц и – я упускала его!
– Адриан! – пронзительно кричала я. – Он вышел, он идет к тебе!
Он заставлял нас бегать кругами, падать друг на друга, но каждый раз ловил нас.
А мы все же загоняли его в угол, отрезали все пути к бегству, и вот он – среди нас, пойман в ловушку на лестнице в коридоре. Его прыжок длился целую минуту – он приземлялся на ступеньках на полпролета ниже, но мы уже спрыгивали за ним, и он в наших руках. Мы валились друг на друга, тяжело дыша, и воздух был пропитан потом и пылью, извлеченной нами из всех потайных, полуосвещенных закоулков нашего дома.
И опять – в сардинки. В тот раз последней, кто не мог отыскать остальных, была я. Путаясь в пустых коридорах, я уже готова была поддаться панике; она поднималась во мне постепенно, от ног – к голове. Мне казалось, что все разошлись, я начала всхлипывать, почти поверив, что меня оставили здесь вечно бродить в одиночестве.
Я стала звать их:
– Джейк, ты где? Пол, я сдаюсь!
Остановилась, прислушиваясь. Скрип, шарканье ног, приглушенное покашливание. Эти звуки шли отовсюду – и ниоткуда. Может, это напоминали о себе прежние жильцы, может, это были их затаенные следы в пыли времени.
А потом я нашла их, всех четверых. Сбившись в кучу в бельевом шкафу, они стояли друг у друга на ногах, к волосам прилипла паутина. Дверь скользнула у меня под руками и больше не открывалась, но я успела рассмотреть их туфли, блеск глаз Мартина в темноте, бледную руку Адриана.
– Я вас нашла! – закричала я.
Тогда они вывалились всей гурьбой, и сразу все встало на свои места.
Точно ли я все это помню? Неужели мои братья, будучи наполовину мужчинами, бросали свои магнитофонные записи, подружек, крикет да и весь остальной мир лишь только для того, чтобы пойти поиграть с младшей сестренкой?
Не приукрасила ли я свои воспоминания? Может, какой‑то один запомнившийся случай так разросся, размножился, распавшись на сотни новых, что каждый из них зажил своей собственной жизнью?
Теперь они очень респектабельны. Адриан и Джейк женаты, у Адриана есть дети. Жена Джейка, Сьюзи, работает менеджером в банке. Респектабельнее некуда! Теперь даже трудно поверить, что все они были мальчишками, гонялись друг за другом по этому нашему безграничному тогда дому, играли с таким азартом в детские игры.
Мастерская отца на втором этаже, прямо под крышей. Из ее огромного окна видны крыши соседних домов и верхушки деревьев Эдгбастона.
Именно туда я и пришла к нему семь лет тому назад, чтобы поговорить, когда вопрос с покупкой квартиры был решен для меня окончательно. Мне тогда было двадцать пять, и это решение было первым важным решением в моей жизни. Конечно, нужно было еще раньше сказать ему об этом, но я знала, что он не захочет, чтобы я уходила, и из‑за этого все откладывала и откладывала, поджидая благоприятного момента. Я вошла незаметно и застала его стоящим вполоборота перед мольбертом. Он работал еще над одной картиной моря: красная рыбачья лодка покачивается на зелено‑голубой зыби, чайка взгромоздилась на носу; чувствуется, как напряглась лодка, сопротивляясь неподвижности якоря. Много времени проводил он, глядя в это окно, по‑видимому, черпая вдохновение в бирмингемском пейзаже; листья деревьев становились для него морем, а сороки – чайками.
Его картины насыщены цветом. Он может воссоздать по памяти легкое свечение Средиземного моря, а может быть, оно плод его воображения, ведь я не могу припомнить случая, чтобы он туда ездил. Движением кисти он создает пальмы, балкончики, растения в терракотовых горшочках, развешанное на веревке белье, синее, спокойное море. Был ли он там когда‑нибудь? Не знаю. Когда я спрашиваю, он отвечает неопределенно. Я никогда до конца не верю в то, что он мне рассказывает. А может, ему и не нужно было все это видеть. Может, его голова настолько переполнена живыми красками, что они просто выплескиваются из него, разбрызгиваются по бумаге, скачут по ней, пока не успокоятся, сложившись в свои собственные образы и формы.
Он начал учить меня, когда мне было три года. Он установил маленький мольберт рядом со своим, и я мучительно старалась рисовать. Должно быть, я сильно его разочаровывала.
– Не обращай внимания на форму, Китти, – говорил он. – Набросай краски, цвета, а потом смешивай их. Смело и решительно.
Я училась любить цвет. А может, это было во мне заложено. Крошечная генетическая ниточка, карта, ведущая меня именно этой тропой, живописная дорога, переданная мне отцом.
В тот день я пришла к нему, чтобы сказать о квартире. Постояла немного, наблюдая, как он рисует. На нем серый комбинезон, десятилетиями испещрявшийся красками, преимущественно красной. Насколько мне известно, его вообще не стирали, и, возможно, никогда не будут. Он тоже своего рода произведение искусства. Как всегда, под ним он носил бабочку малинового цвета.
– Китти, – сказал он.
Так происходило всегда. Он узнавал, что я пришла, не глядя.
– Как ты узнал, что это я? – спросила я.
Он обернулся, взглянул на меня поверх очков и улыбнулся:
– А ты как думаешь?
Такой ответ меня не удовлетворил. Похоже, он все время предполагал, что я сама знаю ответ, нужно лишь научиться смотреть, не быть слепой. Надеюсь, он не истолковывал мое молчание именно так. Предположение, что он умеет чувствовать мое присутствие или читать мои мысли, совсем меня не радовало.
– Я принесла тебе кофе, – сказала я, ставя чашку на подоконник.
Моя рука скользила по черно‑красному покрывалу, которое Лесли, жена Адриана, несколько лет назад отдала отцу, чтобы оно как‑то оживило обстановку. Отец же, демонстрируя свое презрение к подобным мелочам, использовал покрывало как еще одну удобную для вытирания кистей поверхность. Не обнаружив свежих влажных пятен краски, я осторожно, стараясь не разлить свой кофе, села на покрывало. Сбросила туфли и поджала ноги, сделала несколько движений, пытаясь размять мышцы.
Он что‑то бурчал себе под нос.
– Если у меня красная лодка, то красный цвет должен отражаться в море. И как это люди не могут этого понять! Возьмите Тернера, всегда говорю я, он знал, как показать любой существующий в природе цвет… – Он набросился на кусочек моря на картине, добавляя туда и красный, и фиолетовый, и черный, смешивая все эти цвета вместе. – Ну что, сегодня нет «Ласточек и амазонок»? Никто не улетает в страну Небывалию?
– Не смейся, – сказала я. – Я читаю их не ради удовольствия.
– Чушь, – продолжал он. – Ты никогда не стала бы это делать, если бы тебе это все не нравилось.
Я сделала глоточек кофе, обжигая язык.
– Когда Мартин должен вернуться? – спросила я.
Казалось, он не слушает, вновь поглощенный формой красной лодки.
– Завтра, – ответил он через какое‑то время. – Он надеялся успеть на шестичасовой паром из Булони.
Я обрадовалась, что он скоро вернется. Всегда по нему скучала. Мартин надежный, его неторопливая обстоятельность смягчает излишнюю резкость отца.
– Бесполезно, – буркнул отец, бросая кисть на пол. Он взял другую, большего размера, и широкий черный крест пересек всю картину. – Вот так, – сказал он и потянулся за своим кофе.
Раньше такие вещи меня очень беспокоили. Будучи моложе, я не раз ощущала, что именно во мне причина этих разрушительных вспышек. Теперь я знаю, что это позерство. Завтра он все закрасит заново, картина обретет больше силы и глубины.
Раз в месяц приходит человек по имени Дэннис, который забирает его картины и уносит. Когда я была маленькой, я думала, что Дэннис крадет папины картины. Я терпеть не могла, когда он приходил, потому что после его ухода я прямо‑таки физически ощущала, как жизненные силы покидают отца, как будто Дэннис унес с собой капли его крови. Должно было обязательно пройти несколько дней, чтобы он справился с потерей. Эти дни превращались в праздники выносливости – походы в магазины, раскладывание заготовленных порций в морозильнике, стирка и глажение занавесок. Дом утрачивал атмосферу заброшенности и начинал светиться энергией и чистотой. Мы все становились подтянутыми, веселыми, готовыми помогать.
Затем постепенно его вновь начинало тянуть в студию, он проводил там все больше и больше часов, пока дом не начинал утопать в пыли, а мы бегали в чем попало и наш рацион ограничивался печеными бобами и бутербродами.
Теперь я знаю, что Дэннис – торговый агент моего отца. Он продает его картины в рестораны, управляющим крупных фирм, в закусочные, школы, библиотеки. Картины разошлись по всей Британии; они посматривают на людей сверху вниз и вносят неожиданное и приятное разнообразие в мир их холодной, серой жизни. Удивительно, что он очень редко подписывает картины: подпись «Гай Веллингтон» крупными, витиеватыми буквами редко встречается на обороте. В большинстве случаев автор остается неизвестным для широкой публики.
Он считает себя непонятым гением, Адриан же полагает, что у отца средние способности, пригодные для зарабатывания денег, но не больше. Пол, Джейк и Мартин от комментариев воздерживаются, а я не уверена. Кажется, мое мнение слишком зависит от настроения. Да, есть и блестящие озарения, но в то же время я со всей очевидностью вижу и его работу на публику: преувеличенную броскость, вызывающую ощущение неестественности, обмана.
Я собралась с духом. Не знала, как сказать ему об этом.
– Я нашла квартиру, – сказала я.
Он не отреагировал. Но мне видно, как напряглось его тело, а дыхание стало слишком ровным. Его реакцией было старательно демонстрируемое отсутствие реакции.
– Я хочу попросить Мартина перевезти мои вещи на грузовике.
– Купила или сняла? – спросил он.
Я не решалась ответить сразу. Как долго я обдумывала свой поступок!
– Купила, – ответила я, и необузданное веселье вырвалось наружу.
Я сделала это! Приняла взрослое решение во взрослом мире. Я сама заполняла бланки, разговаривала с управляющим в банке, кредиторами, приняла продуманное решение, и все это без какой‑либо помощи от моей семьи.
Отец отставил кофе и вернулся к картине.
– Было бы более вежливо с твоей стороны заранее поставить меня в известность, – спокойно проговорил он.