Дюгонь
В двадцать седьмой день первой луны года Деревянного Петуха — шестого года Сянтун по китайскому календарю и седьмого года Дзеган — по японскому, принц Такаока отправился из Гуанчжоу в Индию6. Было ему шестьдесят семь лет. Сопровождали принца Антэн и Энкаку, японские монахи, которые служили ему еще в Китае.
Как и в Цзяочжоу (ныне Ханой, арабы называли его Рукин), который находился на территории учрежденного в эпоху Тан наместничества Аньнань, в порту Гуанчжоу тогда процветала торговля с южными странами. Говорили, что в старинные времена Хань, когда Гуанчжоу еще назывался Паньюй, туда привозили носорожьи рога, слоновую кость, черепаховые панцири, неправильной формы жемчуг-цзи (сюки), нефрит, янтарь, алойное дерево, серебро, медь, камфору, и все это скупалось китайскими купцами и отправлялось в Центральную равнину. И нынешний, в эру Сянтун, Гуанчжоу не уступал тому в оживленности. У берегов реки, наряду с кораблями арабов, которые торговали везде — от далекой Африки до Азии, — выстраивались ряды индийских, цейлонских и персидских, а также прозванных “куньлуньскими” судов южных царств, на палубах которых суетились полуголые, загорелые и обветренные корабельщики, с самыми разнообразными цветами кожи и глаз, и зрелище это чем-то напоминало рынок рабов. Еще оставалось примерно четыреста-четыреста пятьдесят лет до того, как в этих краях появятся Марко Поло и Одорико, но даже тогда то тут, то там виднелись фигурки белых варваров-европейцев. Такое количество людей совершенно разных кровей делало Гуанчжоу крайне любопытным местом.
Согласно предварительным расчетам, принц со свитой должны были сесть на небольшой корабль, проследовать на юго-запад по маршруту, известному как “Морской шелковый путь из Гуанчжоу”, высадиться в Цзяочжоу, и уже оттуда двигаться по пути “из Аньнань в Индию”. От Цзяочжоу до Индии можно было добраться двумя способами: первый предполагал собой переход через горы Чыонгшон в сторону Бапнома (Сиам), второй вел на север, через горные юньнаньские местности Куньмин и Дали в царство Пью (Бирма). Пока еще не было решено, какую дорогу следует выбрать. Принц наверняка знал и о том, что в Индию можно попасть морем: надо было плыть у побережья государств Тямпа (Вьетнам), Ченла (Камбоджа), Пан Пан (центральная часть Малайского полуострова) и затем, сделав крюк у находившегося на небольшом полуострове княжества Лоюэ (окрестности Сингапура), выйти через Малаккский пролив в Индийский океан. Но на самом деле оба пути — и по морю, и по суше — пролегали по неизведанным территориям, где могли подстерегать самые разные непредвиденные опасности, поэтому не стоило особо полагаться на план. Поэтому принцу со спутниками ничего не оставалось, кроме как сесть на корабль, и, вверив себя попутному ветру, плыть на юг настолько далеко, насколько возможно…
|
|
Из–за близости к экватору снаружи не было холодно, несмотря на суровую пору первой луны. Дул мягкий ветерок. Принц стоял во весь рост у борта, и, держась руками за корабельную ограду, наблюдал за портовой суетой. Ему уже было за шестьдесят, но он выглядел никак не старше пятидесяти пяти благодаря своей величественной осанке. Уже все было готово для того, чтобы по первому сигналу капитана корабль отправился в путь, но тут вдруг на причал выбежал мальчик. Он проскользнул между матросами, которые с криками грузили багаж на пристани, и спрятался внутри корабля. Принц и стоявший рядом Антэн обменялись взглядами. Антэну, который носил те же монашеские одеяния, что и принц, было около сорока лет. Это был крепкий мужчина с проницательным взглядом.
|
|
— Что за странный паренек вбежал сюда? Мы ведь вот-вот отправимся.
— Я схожу посмотрю, ваше высочество.
Вскоре перед принцем явился приведенный Антэном мальчик. На вид он был еще совсем дитя, не старше пятнадцати лет от роду, с округлыми щеками и изящными, как у девушки, руками и ногами. Антэн, по виду которого нельзя было подумать, что он знает разные языки и переводит для принца, задал подростку несколько вопросов на местном наречии, и тот, всхлипывая, рассказал, что он — раб, который тайком сбежал из хозяйского дома, и хотел бы, чтобы ему позволили спрятаться на судне от преследователей, потому что иначе его убьют. А если даже корабль отправится в какую-нибудь далекую заморскую страну, то он ни капельки не пожалеет. Да если бы ему позволили вычерпывать воду из трюма, или же дали любую посильную работу, то он был бы бесконечно благодарен. Такова была его горячая просьба.
Принц оглянулся на Антэна:
— Какая милая перепуганная пташка залетела к нам, не так ли? Не выгонять же его. Пусть едет с нами.
Антэн тревожно ответил:
— А не помешает ли он нам? Но раз уж ваше высочество хочет, чтобы он нас сопровождал, то пусть. Мне он не помешает.
Затем в разговор вступил Энкаку:
— Нельзя проявлять жестокость перед дорогой в Индию. Может, такова воля Будды. Ваше высочество, пусть этот мальчик останется с нами!
|
|
И когда они втроем пришли к согласию, с кормы донесся голос капитана:
— Отдать швартовы! Право руля!…
Корабль медленно начал отходить от берега, и стоявшие на борту увидели на пристани троих мужчин, которые злобно смотрели в сторону моря и громко ругались. Мальчик, который на волосок избежал гибели, заплакал от радости и бросился к ногам принца. Тот взял его за руку и сказал:
— Отныне тебя будут звать Акимару. До недавнего времени у меня был слуга по имени Акимару из рода Хасэцукабэ, но он умер во время эпидемии в Чанъань. Ты станешь вторым Акимару, и будешь мне служить.
Так в свиту принца во время его путешествия в Индию вошли трое — Антэн, Энкаку и Акимару. О монахе Энкаку следует сказать, что он был младше Антэна на пять лет, и, находясь в Китае, преуспел в тайных искусствах алхимии и травологии. Его познания были энциклопедическими, не ограничивались одной только Японией, и сам принц всегда признавал его превосходство.
Корабль вышел из Гуанчжоу, взяв курс на пролив между Лэйчжоу и Хайнань, и, подчиняясь капризам ветра, поплыл то быстро, то медленно, словно древесный листик в океане. Временами, когда раскаленное Южное море стихало, а его воды матово сияли, возникало неприятное сомнение — плывет ли корабль или же стоит на месте. Но тут над поверхностью вод снова, нарушая покой, вздымались волны, да с такой силой, что все начинали тревожиться, не поломают ли они мачты. Водная масса будто вела себя по-разному в зависимости от времени. Казалось, что в этом море ветер и вода обладают таинственными свойствами, и корабли плывут вопреки ожиданиям, нарушая законы физики. Каждый день, словно по расписанию, дул шквальный ветер, и с ним все вокруг темнело и становилось серым, небо и вода казались бесконечными, и нельзя было понять, где верх, а где низ. Корабль будто переворачивался и плыл по пенящемуся небу. Принца глубоко поразили местные духи-аякаси:
— Если мы доплывем до самого юга, то и небо, и земля могут поменяться местами, что в Японии дело неслыханное. Нет, пока дорога еще впереди, нельзя ничему удивляться. Ведь когда мы приблизимся к Индии, там может случиться еще много необычного, к чему надо быть готовыми. Не этого ли я жду? Смотри-ка, желанная Индия уже рядом! Возрадуйся! Она скоро будет тут, на расстоянии вытянутой руки…
Ни к кому не обращаясь, принц выпалил эти слова во тьму, стоя на носу кораблика под брызгами воды. Их подхватил ветер и они упали на поверхность моря, будто обломки какого-то предмета.
Так совпало, что когда семи- или восьмилетний принц впервые услышал слово “Индия”, он был опьянен удовольствием, от которого его тело словно онемело. Индия. О ней каждую ночь рассказывала принцу не кто иная, как любимая наложница его отца, императора Хэйдзэй, Фудзивара-но Кусуко — и рассказы эти действовали, что приворотное зелье.
Еще когда император Хэйдзэй звался наследным принцем Адэ, Кусуко вместе с дочерью особым письменным указом-сэндзи было даровано право входить в покои наследного принца в любое время. Молодой наследник привязался к Кусуко, и, когда он взошел на престол под именем императора Хэйдзэй, постепенно стало известно, насколько близок он был с этой, вообще-то, замужней дамой. Для Кусуко настала пора триумфа: в то время она постоянно навещала то императорский дворец, то усадьбу, и число ночей, которые она проводила с императором, все множилось и множилось. В свете злословили о Кусуко, говоря, что она обольстила императора, но никакие скандалы не могли потревожить ее. Тридцатидвухлетний Хэйдзэй находился в самом расцвете сил; а сколько лет на самом деле было Кусуко — никто не знал. Скорее всего, раз у нее была взрослая дочь, которую собирались выдать замуж за наследника, Кусуко была старше. Однако складывалось впечатление, что у нее не было возраста — она мало того, что не старела, но до подозрительности долго сохраняла блеск и красоту своей молодости. Вокруг только и говорили о том, что Кусуко, как и указывает ее имя, была крайне хорошо сведуща в китайских науках о лекарствах и любовных знаниях, и что она принимала приготовленные по тайным рецептам пилюли, чтобы сохранить молодость.
Изначально “кусуко” называли придворных служанок, которые пробовали приготовленные блюда, проверяя, не отравлены ли они. В разряд имен собственных оно, возможно, и перешло благодаря Кусуко, чье поведение было чем-то похоже на их. Кстати, старинный медицинский труд “Дайдоруй Сюхо” в ста свитках был создан в годы правления Хэйдзэй. По-видимому, в ту эпоху борьбы за власть знания о лекарствах и ядах, за неимением других, были крайне важны. Поэтому слово “кусуко” было символичным для той эпохи.
Император Хэйдзэй очень любил своего сына, принца Такаока, которому тогда было восемь, и при любой малейшей возможности они втроем с Кусуко отправлялись на увеселительные прогулки и устраивали пиршества во дворце и усадьбе. Часто, втайне от матери, император брал принца с собой в отдаленную усадьбу Кусуко, где они оставались на ночь.
Кусуко не выказывала по отношению к ребенку излишней нежности, а наоборот, вела с ним себя честно, прямо и открыто, будто бы у них на двоих был какой-то тайный секрет. Этим она сразу же расположила к себе мальчика, и они стали друзьями. Время от времени императору перед важными государственными церемониями необходимо было проводить ночи одному, и тогда Кусуко ложилась спать вместе с принцем. Тот засыпал, слушая ее рассказы, которые пробуждали в нем невинные мечты.
— Мико, знаешь ли ты страны, которые находятся за морем?
— Коре.
— Да, есть такая страна, Коре, а за ней?
— Морокоси.
— И такая страна есть, ее еще называют Синдан. А за ней?
— Не знаю.
— Не знаешь? Далеко-далеко есть страна, которая называется Индия.
— Индия.
— Да, это страна, где родился Будда. В Индии, в горах и на лугах, живут такие птицы и звери, о которых мы ничего не знаем, а в садах растут необыкновенные травы. А в небе летают волшебные существа. Но не только, не только. В Индии все совсем не так, как у нас. Когда здесь день, там ночь. Когда здесь лето, там зима. У нас верх — у них низ. У нас мужчины — а там, в Индии, женщины. Реки там текут к истокам, а горы похожи на огромные ямы. Вот так, мико, и пусть этот странный мир тебе запомнится…
Говоря это, Кусуко распустила свой шелковый воротник, обнажила одну грудь, и приложила к ней руку принца. Некоторое время спустя это вошло в привычку. Потом на ее лице появлялась дразнящая улыбка, и она потихоньку дотрагивалась до бедер принца, обхватывала ладонью его маленькие яички и гладила их, будто колокольчики. Испытывая необыкновенный, захватывающий дух восторг, принц молчал, словно отдавая себя на милость Кусуко. Но если бы вместо нее такое проделывала другая из многочисленных придворных дам, то брезгливый принц бы содрогнулся от отвращения, и жестко оттолкнул бы ту. А Кусуко он не отталкивал, потому что в ее действиях, несмотря на всю рискованность, не было ни капли кокетства или нечистоты. И это нравилось принцу.
— Мико, когда ты вырастешь, ты поплывешь в Индию на корабле. И я это точно знаю. Ведь я могу предвидеть будущее. Но к этому времени меня давно уже не будет в этом мире…
— Почему?
— Почему — я пока не знаю, но зеркало моей души, которое предвещает будущее, говорит, что смерть близка.
— Но Кусуко, ты еще совсем молодая…
— Ты говоришь приятные вещи, мико. Но я совсем не боюсь смерти. Ведь в трех мирах все проходят четыре вида рождения, потому я, когда настанет мне пора переродиться, буду уже не человеком, а кем-нибудь из яйца…
— Из яйца…
— Да, может — птицей, может — змеей. Интересно…
После этих слов Кусуко приподнялась, достала из небольшого шкафчика-мидзусидана какой-то светящийся шарик и кинула его на улицу, в темный сад, будто заклиная:
— Лети, лети до Индии!
У принца, который наблюдал за загадочными действиями Кусуко, в глазах зажегся огонек любопытства:
— Что, что ты там бросила? Скажи!
Кусуко весело рассмеялась:
— Когда этот шарик долетит до Индии, пролежит там в лесу около пятидесяти лет, и наполнится лунным светом, я вылуплюсь из него, только уже как птичка.
Но принц не успокоился:
— А что это было такое, светлое? Что ты бросила, Кусуко?
— Кое-что. Может, это яйцо, из которого еще не вылупилась Кусуко. А может, это кусудама — “шар Кусуко”. Как ни называй, все равно не поймешь. В нашем мире, мико, есть и такие вещи.
И в памяти принца навек остался силуэт Кусуко, которая говорила эти слова. Облитый лунным светом силуэт женщины на циновке-суноко, которая бросила в темный сад что-то маленькое и светлое. Но принц так и не понял, что это было, и с годами в его воспоминаниях этот предмет стал испускать все больше и больше таинственного света, пока не превратился в подобие шлифованного драгоценного камня. В последнее время принцу даже начало казаться, что этого на самом деле не было, что это аберрация памяти. Однако он все равно приходил к выводу, что такое с ним действительно случилось. Ведь если бы Кусуко ничего не бросала, то вряд ли он запомнил бы ее образ так четко.
Тогда ее слова показались принцу загадкой, но четыре года спустя, осенью пятого года Дайдо, случилась смута, причиной которой стала ссора между двумя императорами, уже отрекшимся Хэйдзэй и царствующим Сага. Когда принц узнал о гибели Кусуко в водовороте событий, то он был поражен в самое сердце.
Императоры должны были сразиться, и Хэйдзэй в одном паланкине с Кусуко отправился из своего дворца в Нара на восток вдоль реки, но дорогу им преградили огромные войска императора Сага. Кусуко попрощалась с бывшим императором, который вернулся во дворец, и, остановившись в доме, находившемся по дороге в деревню Косэта уезда Соэками, приняла яд и умерла в одиночестве. Ее смерть была быстрой — и, нельзя сказать, что неподходящей для такой специалистки по ядам, каковой слыла Кусуко. Позже ученые выдвинули гипотезу, правда, неясно, насколько убедительную, что в качестве яда были заранее приготовлены сушеные корни алконита-торикабуто.
Тем не менее, до начала мятежа принц Такаока так и оставался наследником уже императора Сага, но сразу после, на следующий день после смерти Кусуко, он был лишен титула. Разумеется, император Хэйдзэй, по вине которого началась смута, должен был постричься в монахи, но что безвинного наследника лишили этого титула и понизили в ранге только потому, что он был сыном отрекшегося императора, — это вызвало сожаления у людей, которые стали ему сочувствовать. Однако принцу, которому только исполнилось двенадцать, была совсем безразлична потеря титула — огромную пустоту в его душе оставило внезапное исчезновение Кусуко — как погасшей звезды — вместе с образом сладостной Индии.
С тех пор прошло еще десять лет, и, когда принцу уже было за двадцать, он внезапно решил принять постриг и следовать учению Будды. Вряд ли можно отрицать, что на путь монашества его сподвиг и образ Индии, о которой ему рассказывала Кусуко. Есть теория, согласно которой разочарованный принц погрузился в буддизм из–за потери титула наследника и, как следствие, отчуждения при дворе и политической изоляции — как его племянник, Аривара-но Нарихира погрузился в любовные связи, но лишь с ее помощью нельзя объяснить своеобразный взгляд принца на буддизм, в котором он видел нечто максимально тесно связанное с Индией, словно пронизавшей всю его жизнь.
Скорее всего, для принца буддизм стал воплощением экзотицизма в первоначальном смысле этого слова. Ведь экзотицизм, если прямо перевести это слово, есть тенденция реагировать на приходящее извне. Нет необходимости говорить, что буддизм, со времен Асука бывший “заморской религией”, в девятом веке был окружен блестящей аурой экзотицизма; но для принца он не ограничивался одной лишь аурой — сама суть буддийского вероучения была для него экзотической; сам буддизм был завернут в многочисленные экзотические обертки, которые наслаивались одна на другую, как кожицы у лука. А в центре этой конструкции была Индия.
Преподобный монах Кукай, известный уже полтора десятка лет со времени своего возвращения из Китая, в тринадцатом году Конин построил в храме Тодайдзи здание Сингон-ин и Кандзе-до, и уже тогда принц стал его учеником. Ему было двадцать четыре года. Нет ничего удивительного, что принц сблизился с любителем Индии, проповедником мистической секты Сингон, бывшей тогда на пике моды. В Кандзе-до принц прошел двойной ритуал посвящения, получив звание адзари, и стал одним из любимых учеников монаха Кукай. И, когда тот преставился, принц был среди тех, кто нес во время похорон — на сорок девятый день после смерти — останки преподобного в мавзолей Окуно-ин на горе Коя вместе с пятью другими любимыми учениками. Тогда ему было 37 лет. Я опускаю многие подробности потому, что это не биография принца Такаока; однако из других заслуживающих внимания вещей следует назвать починку статуи Будды в храме Тодайдзи. В пятый месяц второго года Сайко голова статуи Будды отвалилась и упала на землю, и вместе с Фудзивара-но Есими принц взял на себя роль “ремонтника статуи Будды в Тодайдзи”; восстановление статуи было завершено за семь лет. В третий месяц третьего года Дзеган состоялась великолепная церемония повторного открытия Будды. Принцу тогда исполнилось шестьдесят три года.
Существуют версии, что принц жил либо в храме Тодзи, либо в Ямасина или в Огурусу, что в Дайго на востоке; на западе его пристанищем называют храм Сайходзи, что в Нисияма, а на севере — Когоин в Хигасимаидзуру в далекой провинции Танго. Потом Сайходзи стал храмом секты Риндзай, но до эпохи Камакура он принадлежал секте Сингон. Есть свидетельства, что принц был настоятелем большого храма Тесодзи, в деревне Сакимура в Нара, недалеко от гробницы отца, императора Хэйдзэй, часто затворялся на горе Коя и посещал различные храмы секты Сингон в Минами-ямато и Минами-кавати.
Поскольку принц терпеть не мог житейскую суету и любил уединение, он получил уважительное прозвище “принц Дзуда”. Дзуда — это простая жизнь, которую ведет бродячий нищий монах. Впрочем, трудно найти человека, у которого было бы больше прозвищ, чем у принца: кроме буддийского имени Синне или Синнехо, под которым он и известен поныне, а также собственного имени — Такаока, его звали и принц Дзэнси, принц-монах, “принявший сан принц без ранга”, побывавший в Китае Сан-но Мико, Икэбэ-но-сан-но Мия, и даже “удзукумари-тайси”, “наследник на корточках”. Последнее, по всей видимости, намекает на нерешительность принца, который не знал, стоит ли ему уходить от мира.
Но разве не поэтому принц Такаока смог на собственном примере продемонстрировать, до чего мог дойти старинный японский экзотицизм?
Чтобы не упустить ничего характерного для принца, надо упомянуть, что он, уже пожилой, будто специально дождался церемонии открытия новой статуи Будды, чтобы сразу же подать прошение императору, и получить позволение совершить паломничество по разным провинциям. “Больше четырех десятков лет назад я стал монахом; жизнь моя клонится к закату. Прошу позволить мне странствовать по горам и лесам разных земель, вести монашескую жизнь и молиться”, — из текста прошения, написанного в хронике “Тодзи Есю”, становится ясна безысходность, которую чувствовал принц, желавший лишь странствовать по Японии до самой смерти. Согласно прошению, в паломничестве принца должны были сопровождать пятеро монахов-спутников, три сями, десять пажей, двое пажей низшего ранга; маршрут должен был пролегать по Санъиндо, Санъедо, Нанкайдо и Сэйкайдо. Однако этот план так и не был претворен в жизнь. Вероятно, принц не мог удовлетвориться путешествием только по Японии, и тогда же, в третий месяц третьего года Дзеган, подал еще одно прошение, на этот раз о поездке в Китай.
В девятый день восьмой луны, когда еще не прошло и пяти месяцев со времени церемонии, принц уже сел в гавани Намба на корабль до Кюсю и направился в Корокан в Дадзайфу. В один миг все было решено — он забыл о путешествии по стране и теперь интересовался только поездкой в Китай. В седьмом месяце следующего, четвертого года Дзеган по приказу китайца-переводчика Чжан Юсиня была завершена подготовка судна, и принц, вместе со свитой, которая состояла из монахов и слуг общим числом в шестьдесят человек, сел на корабль и отправился в Китай. Среди этих шестидесяти был и монах Антэн, который после отправился с ним в Индию.
Корабль некоторое время провел в ожидании попутного ветра у острова Тоотика, самого дальнего из островов Гото, а затем снова отправился в путь, и, преодолев бурные воды Восточно-Китайского моря, в седьмой день девятого месяца прибыл в Яншаньшань, что в Минчжоу (Нинбо). Один год и восемь месяцев заняли переход из Минчжоу в Эйчжоу и процедура разрешения на въезд в столицу, и в двадцать первый день пятой луны шестого года эры Дзеган принцу дозволили приехать из Лояня в столицу Чанъань. Большая часть его соратников уже вернулась в Японию, поэтому людей в его свите было немного. В «Хрониках поездки принца Дзуда в Китай» говорится, что как только монах-студент Энсай доложил императору И-цзун о въезде принца в столицу, тот изъявил радость.
Удивительно, но только въехав в Чанъань в пятом месяце, принц сразу же начал при посредничестве Энсай улаживать необходимые для поездки в Индию формальности, что заняло все лето и осень. Поэтому и кажется, что с самого начала истинной целью пути принца была Индия, а паломничество по Японии, поездка в Китай, в Лоян в Чанъань — это были лишь тактические ходы. Вряд ли принц захотел туда поехать, чтобы найти истину и понять, кто прав, после многочисленных бесед с буддийскими монахами высокого ранга и в Лояне, и в Чанъани. Скорее принц сразу же после въезда в столицу, прямо, без обиняков, в нужный момент потребовал разрешить ему поехать в Индию.
Когда разрешение от императора было получено, принц в веселом расположении духа покинул Чанъань, и, в середине десятого месяца того же года, кратчайшим путем добрался до Гуанчжоу. Историк Сугимото Наодзиро считает, что из Чанъани принц направился на юг, прошел заставу Ланьгуан, пересек Чжуннань — один из пиков хребта Циньлинь, вышел в долину реки Ханьшуй, и, следуя по дороге из провинции Сянъян до области Даюй в Цяньчжоу или до Чэньчжоу, направился в Гуанчжоу. Расстояние между Чанъань и Гуанчжоу составляет от четырех до пяти тысяч ли, и на лошадях принц со спутниками могли преодолеть его за два месяца. В свите принца, конечно уже были и Антэн, и Энкаку.
К счастью, когда они прибыли в Гуанчжоу, северо-восточный муссон уже прекратился, поэтому принц мог сразу, не ожидая попутного ветра, отправиться на юг. Был двадцать седьмой день первого месяца седьмого года Дзеган.
Когда корабль проходил между Лэйчжоу и Хайнань, море внезапно почернело, стало клейким, как рисовые лепешки, и корабль попал в самый что ни на есть настоящий муссон. Целыми днями висел туман, сквозь дымку светили солнечные лучи, поэтому вокруг ничего не было видно. Вдобавок было душно. Ночью на липкой поверхности воды поодиночке появлялись маленькие сияющие точки — это были ночесветки. В южных морях они появлялись часто, но и принц, и свита отупели от скуки, поэтому часами смотрели на них ради развлечения.
Скука была настолько невыносимой, что принцу отчего-то захотелось сесть на борт корабля и поиграть на флейте, которой он обзавелся в Чанъани. Флейта оказалась выше всяких похвал. Ее звуки текли в сторону моря и растворялись в воздухе, словно дымок — и тут на поверхности воды что-то вспучилось, а потом внезапно оттуда, будто откликнувшись на зов, вынырнуло непонятное живое существо с лысой, как у монаха, головой. Принц поначалу не обратил внимания, но сидевший рядом Антэн сразу же дал об этом знать капитану судна. Капитан посмотрел на море и сказал:
— А, это же дюгонь. Он часто тут плавает.
Умиравшие от скуки корабельщики вытащили бледно-розового дюгоня на палубу. Капитан преподнес ему бобовые пирожки с корицей и напоил сакэ, и тот с довольным видом задремал. Вскоре из его заднего прохода появились один, два похожих на мыльные, пузыря, но они не парили в воздухе, а исчезли, лопаясь.
Животное очень понравилось Акимару, и он спросил у принца, нельзя ли оставить дюгоня на корабле, если он будет за ним ухаживать. Принц с улыбкой дал согласие, и вскоре дюгонь официально разделил кров и пищу с экипажем корабля.
Однажды Антэн втайне заметил, как сидевший на корабельной веревке Акимару с серьезным видом разговаривал с дюгонем, который хлопал плавниками, как рыба. Видимо, он хотел научить его говорить, но доносившиеся с паузами слова звучали так, будто кто-то жует:
— Шобу, адзиэто-ни.
Антэн расхохотался, но, обернувшись, увидел случайно проходившего мимо Энкаку, который спросил:
— Это не китайский. Это варварские слова?
Антэн шепотом ответил:
— Ага. Я и сам недавно обратил внимание. Уж не уманьский ли это?
— Уманьский?
— Да. Народа лоло, который живет в глубине Юньнани. Кстати, лицо у Акимару такое же приплюснутое и круглое как и у этих лоло.
Удивительно, но Акимару оказался терпеливым учителем, и его уроки возымели эффект — не прошло и десяти дней, как дюгонь начал издавать звуки, похожие хоть и на неправильную, но все–таки человеческую речь. Конечно, для всех, кроме Акимару, это была какая-то варварская болтовня, но тем не менее сам факт того, что животное заговорило, был важен. Принц радостно счел это благоприятным знаком.
Тогда же вдруг задул ветер, и корабль помчался по морю с огромной скоростью. Но это был не умеренный ветер — он дул без остановки и днем, и ночью, поэтому плывшие на корабле поняли, что положение серьезное — начинается буря. Длилась она целых десять дней. Экипажу ничего иного не оставалось, как безучастно смотреть на то, как маленькое суденышко сносит к югу. Казалось, что Цзяочжоу остался далеко позади. Но, к счастью, корабль не утонул — хотя все уже были готовы запереться в кабине и молиться, когда вдали показалась земля. Все члены экипажа, начиная с принца, были еле живы из–за морской болезни, за исключением Акимару и дюгоня, с которыми все было в порядке.
Наконец, когда целых десять дней корабль несло и несло на юг, ветер стих, и сквозь облака показалось голубое небо. Впередсмотрящий на мачте закричал:
— Земля!
И в этот миг измученные пассажиры корабля будто ожили — все поднялись на палубу и увидели прямо по курсу остров, на котором были горы. Нет, это были не просто горы, и не просто остров, а длинный, простирающийся берег, покрытый густыми зелеными деревьями, невероятно огромная часть суши.
— Где это мы? Кажется, сильно южнее Цзяочжоу.
— Это точно не Цзяочжоу, а земля Сяньлинь в Жинани, которую с недавних времен называют Тямпа. Там живут юэйцы! Эх, вот куда нас занесло!…
— Тямпа… Это не там ли растет цветок-магнолия, который упоминается в сутре Вималакирти? У него такой сильный запах, что он приманивает птицу-Гаруда. На санскрите его называют чампака.
— В самом деле, Энкаку, ты хорошо знаешь священные книги. В этих краях может быть много ароматных золотых цветков магнолии. Давайте посмотрим! Сколько тут неизвестных тропических деревьев, как тесно они растут!… Пора на землю.
Корабль, плывя в небольшой бухте, которая таилась среди мангровых зарослей, чуть не наскочил на рифы, но вскоре пристал к берегу. Когда и принц, и его спутники после долгого путешествия вдохнули запах густой растущей зелени, то все почувствовали себя легче и один за другим сошли на берег. Дюгонь усердно шевелил плавниками, будто бы хотел пойти вместе со всеми.
Среди густой зелени пролегала тропинка по которой вели человеческие следы. Путники прошли по ней, продираясь сквозь папоротники, древесные корни и густые деревья, и выбрались на небольшую полянку, где было много сухой травы. И там были люди.
Несколько мужчин сидели в круге и, смеясь и разговаривая, что-то ели — может быть, это были местные юэйцы. Они отщипывали куски мяса и рыбы, и, время от времени, помешивали соломинками какую-то жидкость в керамических сосудах, которые они держали в руках. Острые концы соломинок они вставляли себе в ноздри и втягивали через них жидкость. Все вели себя одинаково. Принц, спрятавшийся в зарослях сухой травы, недоуменным шепотом произнес:
— Как странно. Энкаку, ты видел такое?
— Я вижу такое впервые, но когда-то мне рассказывали, что у юэйцев есть обычай пить через ноздри. Они собираются таким образом, пускают по кругу чаши с водой или вином, и им это доставляет невыразимое удовольствие.
В это время прятавшийся в тени принц случайно громко испортил воздух, и сидевшие с чашами в кругу люди обернулись. Они поднялись и, шумно говоря на непонятном языке, направились в их сторону. Все не на шутку перепугались. Даже Антэн, который считал себя полиглотом, не знал местного наречия, поэтому он не мог ничего сказать и стоял, остолбенев, вместе с Энкаку.
Однако мужчины, казалось, не видели ни принца, ни Антэна, ни корабельщиков. Они подозрительно смотрели только на самого молодого, Акимару. Вдруг один из них вышел из толпы, схватил Акимару и побежал. Руки и ноги Акимару болтались, он отчаянно пытался вырваться, но против мужчины, который был примерно вдвое больше его, все было бесполезно. Спутники Акимару не могли молча смотреть на его похищение, и Антэн бросился за ним вслед.
У Антэна с малых лет был буйный нрав, из–за которого его часто выгоняли из храма, да силы ему тоже было не занимать, поэтому он быстро догнал мужчину, который нес Акимару и сбил его подсечкой. Мужчина пошатнулся и уронил Акимару на землю, но, тем не менее, смог боднуть соперника головой в грудь, и Антэн упал на спину. Воспользовавшись заминкой, к Антэну сразу же подбежали товарищи, и струсившие мужчины скрылись. Никто не понимал, вернутся ли они или нет, но в любом случае, пока их не было.
Все были потрясены, и первым, кто подошел к лежащему ничком на траве без сознания Акимару, был принц. Но тут он увидел, что, как ему казалось, не должен был увидеть. Одежда Акимару была разорвана от плеча до пояса, и в разрезе была видна небольшая, чуть пухловатая, грудь.
Той ночью, когда все спутники принца легли спать в лесу, он решил посоветоваться у костра вместе с Антэном и Энкаку.
— Разве можно, чтобы женщина путешествовала с монахами? Раз мы узнали правду то ничего не поделаешь, Акимару надо отпустить.
— Я с самого начала боялся, не помешает ли нам этот мальчишка. Хоть наш путь лежит в Индию, но за Юньнань находятся опасные и крутые горы. У женщины слабые ноги, и она туда подняться не сможет.
Принц выслушал их молча, а затем, когда они оба высказались, тихо рассмеялся:
— Да не беспокойтесь вы оба. Мужчина ли, женщина — это не так уж и важно. Вы все видели, что Акимару сначала был мужского пола. Здесь он превратился в женщину. Может, она снова станет мальчиком, когда мы доберемся до Индии. Не стоит ехать туда, если мы не будем готовы к тем чудесам, которые нас ожидают. В любом случае, раз уж Акимару смогла добраться с нами до сюда, то нет ничего плохого, если она продолжит путешествие.
Ни Антэн, ни Энкаку не поняли доводов принца. Однако его авторитет развеял их сомнения, и они даже устыдились, что волновались о таких глупостях.
Поначалу принца и его спутников не беспокоила жара, однако после ночи, проведенной в прохладном лесу, дневная температура показалась им ужасно высокой. Такого зноя, который навевал тоску, не было в Японии. Утром путники вышли из леса, но ближе к полудню солнце стало палить настолько сильно, что нельзя было идти дальше без головного убора.
Они нарвали осоки, сплели себе шляпы и пошли в них дальше. Акимару сделала шляпу себе и дюгоню. Но ему было нелегко еще когда его вытащили из воды, а от жары дюгонь совсем ослабел. И хотя Акимару, не отставая, шла рядом, поддерживая его, после полудня силы дюгоня иссякли, и он умер. Перед смертью он повернулся к Акимару и сказал ей на человеческом языке:
— Мне было хорошо с вами, но я смог сказать это только перед смертью. Слова умрут со мной. Я все, но магия дюгоня не уйдет. Вскоре мы обязательно встретимся еще раз, в южных морях.
И, оставив после себя эти загадочные слова, дюгонь тихо закрыл глаза. В глубине леса три монаха вырыли яму, заботливо положили туда его тело и прочитали сутры перед его могилой. Принц вспомнил, что когда впервые увидел дюгоня, играл на флейте, поэтому решил сыграть еще раз, в качестве заупокойной службы по мертвому морскому зверю. Высокая мелодия флейты журчала, как источник в тропическом лесу.
Но тут навстречу монахам выпрыгнуло странное существо.
— Да не шумите вы так! Ненавижу флейту! Только прилег немного вздремнуть, так вы меня разбудили этой ужасной флейтой. Проклятье!
Оно прыгало, издавая жуткие, душераздирающие вопли так, как могло прыгать и вопить любое животное. Вытянутая морда у него был похожа на трубу, пышный и покрытый длинной шерстью хвост напоминал веер, а лапы у него были растрепанные, будто на них были надеты соломенные гетры или меховые сапожки. Из его заостренного рта часто-часто высовывался длинный язык. С каждым прыжком его длинный хвост подметал землю, словно полы штанов-хакама, поднимая пыль.
Принц, аккуратно складывая флейту в парчовый футляр, удивленно спросил:
— Энкаку, ты наверняка знаешь, что это за странное создание?
Энкаку почесал в затылке:
— Нет, я совсем не знаю, что это за зверь. В “Шанхайцзин” такого вроде нет, поэтому остается лишь сказать, что это невиданный оборотень. Но раз уж оно заговорило с нами, раз уж умеет общаться по-человечески, то позвольте задать ему несколько вопросов, чтобы выяснить его происхождение.
Энкаку отошел на шаг и гневно оглядел зверя:
— Отвечай, чудище, как ты смеешь говорить, что тебе не понравилась флейта, на которой играл сам принц? Это грубо! Да будет тебе известно, что рядом со мной — его высочество третий сын его величества императора Хэйдзэй, принявший постриг монах принц Синне. Если у тебя есть имя, то представься немедленно!
Существо спокойно ответило:
— Я — гигантский муравьед.
Энкаку вмиг побагровел:
— Не ври! А ну говори правду! В этих местах не водятся гигантские муравьеды. Их и быть тут не может!
Энкаку был готов наброситься на противника, и принц не мог не вмешаться:
— Погоди, Энкаку, нельзя так злиться, ты весь красный. Ведь наверняка нет ничего особенного в том, что здесь водятся муравьеды.
Но Энкаку, вспылив, ответил:
— Ваше высочество, как вы можете так спокойно говорить о вещах, в которых ничего не смыслите! В таком случае, я смело возьму на себя грех анахронизма и заявлю, что так называемый муравьед будет открыт лишь через шестьсот лет, когда экспедиция Колумба впервые ступит на новый материк. Почему это животное прямо сейчас находится перед нами? Разве это не ошибка во времени и пространстве? Подумайте об этом, принц.
Стоявший рядом муравьед вмешался в разговор: