История дешифровки древних систем письма теперь вписывается между двумя именами – Жана Шампольона и Юрия Кнорозова. После смерти ученого обычно выбирается эпитет, которым характеризуется его вклад в науку. Кнорозова можно охарактеризовать одним словом – гений. Он вне сопоставлений и конкуренции. Его биография, полная тяжелых испытаний, совпадений, парадоксов и даже мистификаций, полностью соответствует типичной легенде о гениальной личности. Еще при жизни Кнорозова одни и те же эпизоды его жизни по-разному излагались разными людьми – даже в его присутствии. Видимо поэтому он предложил однажды записать мне его собственную версию ключевых событий, заметив, что для него это чрезвычайно важно, поскольку иначе «после смерти журналист все переврут». Сейчас совершенно очевидно, что он загодя готовил текст собственной биографии, буквально диктуя в качестве отдельных сюжетов наиболее сложные моменты своей судьбы.
В 2002 году ему исполнилось бы 80 лет. Его официальным – по паспорту – днем рождения считалось 19 ноября 1922 года. Однако сам он утверждал, что в действительности родился 31 августа. Причем к обеим датам относился одинаково серьезно – так что приходилось поздравлять его два раза в год. Правда, самому ему не приходило и в голову отмечать хотя бы один из этих дней. Родился Юрий Валентинович под Харьковом в семье русских интеллигентов, что подчеркивал особо, всегда считая себя русским. Хотя его бабушкой по отцу была первая народная артистка Армении, выступавшая под артистическим псевдонимом Мари-Забель. Согласно семейной легенде, Мария Давыдовна была сиротой-турчанкой, удочеренной в детстве семьей армянского купца. Девочка тогда танцевала и пела чуть ли не на улице, зарабатывая себе на хлеб. Каким бы ни было происхождение бабушки, внешне Кнорозов иногда очень напоминал Азнавура – и потому армянская версия его происхождения казалась куда более вероятной. Дом, где он появился на свет, сохранился до сих пор – в нем сейчас живут родственники великого ученого. Одним из тяжелых воспоминаний детства оставался голод 30-х годов на Украине, пережить который позволяли только огороды, которые разводились даже горожанами в самых неожиданных местах. Здесь, на Украине, в 1941 году оказалась в оккупации его мать, что после войны закрыло для него двери сначала аспирантуры, а затем возможности выезда за рубеж. Не случайно, Кнорозов со свойственной ему иронией любил говорить, что он «типичное дитя сталинского времени». Из особых историй определенное значение придавал полученной в детстве травме, рассказывая в характерном для него «телеграфном» стиле: «Когда мне было не больше пяти лет, мы играли в крокет и братья стукнули меня шаром по лбу. Сознания я не терял и даже не запищал. Для братьев все обошлось хорошо, а я почти остался без зрения. А читать, заметим, уже умел. Зрение восстановили, хотя и с трудом. Видимо, это и была своего рода «колдовская травма». Могу дать рекомендацию: будущих дешифровщиков бить по башке, только неясно как. Можно для эксперимента взять контрольную группу – а если кто концы отдаст, тому так и надо!», - радостно улыбнувшись, он представил, видимо, меня, проводящую подобные эксперименты над группой студентов.
Вопрос о «колдовской травме» возник отнюдь не случайно – следуя одному из направлений теоретических исследований, которые в свое время начал Кнорозов, я проводила исследования функциональной асимметрии головного мозга, тестируя, в частности, представителей различных социальных групп. Кнорозов, которому эта работа казалась чрезвычайно интересной, с удовольствием отвечал на вопросы тестов, ставшие, как оказалось, уникальными свидетельствами особенностей его личности.
Вспоминая о своих школьных годах, Кнорозов не без удовольствия рассказывал о том, как его пытались исключить за «плохое поведение», неуспевание по некоторым предметам и, главное, за своевольный нрав. Впрочем, выписка из аттестата свидетельствует, что среднее образование он закончил с отличными оценками, а единственные четверки были по украинскому языку. Тем не менее, он явно не относился к тихим ученикам. Чего только стоит история с гранатой, которая также не разорвалась над его головой по чистой случайности. Судя по всему, неординарность этой яркой личности раздражала многих уже тогда. Трудно, однако, предположить, что он был обычным хулиганом – так как Юра великолепно играл на скрипке (видимо, сказывались гены бабушки), прекрасно рисовал и писал романтические стихи.
Наш жребий – жить! Судьба, завидуй!
Опять нам бедствия готовь.
Венком для нас обоих свиты
Свобода, радость и любовь…
(1940г.)
Или:
Тихо все; даль ясна – и куда не взглянуть
В нежном свете зари заискрились оконца
Шли мы вместе тогда, и короткий наш путь
Озарили лучи восходящего солнца…
(1941г.)
Старинную скрипку – варварски разломанную пополам и уже не поддающуюся восстановлению – он хранил до конца своих дней. На мои вопросы о том, как и почему была сломана скрипка, Кнорозов отвечал лишь туманными намеками на некий, случившийся уже в далеком прошлом, трагический разлом в его жизни. Может быть, он объяснил его припиской к стихам: «Убита осенью 1941 г. Стихи мои…»
За два года до этих трагических событий, в 1939 г. Кнорозов поступает на исторический факультет Харьковского государственного университета им. А.М. Горького. В обязательной, но предельно лаконичной биографии, написанной в характерном уже тогда «телеграфном» стиле будущий студент пишет: «Я родился в 1922 году в городе Харькове. В 1937 году закончил 7 классов 46 железнодорожной школы. В 1939 году закончил рабфак при 2 ХМИ. Отец – главный инженер Южного треста стройматериалов. Мать – домашняя хозяйка. Братья: Сергей – инженер-геодезист, сейчас в экспедиции на Дальнем Востоке. Борис – адъюнкт Военной академии имени Дзержинского. Леонид – военный врач 3 ранга особой Дальневосточной Краснознаменной Армии. Сестра Галина – научный работник Всеукраинского Эндокринологического Института.» И подпись: Кнорозов Юрий Валентинович. 29.VII – 1939 года. Сохранились и результаты вступительных экзаменов – оценки несколько отличались от рабфаковских. Почему поступающие на истфак сдавали математику – сейчас понять трудно. Но за письменный экзамен Кнорозову была выставлена тройка, а за устный - отлично. Но тройку он получил и по иностранному (видимо, немецкому) языку! Физика, химия и украинский язык были сданы на хорошо, а отличные оценки поставлены по русскому языку и истории народов и конституции СССР.
Отучившись, по всей видимости, на первом курсе в Харькове, Кнорозов уезжает с Украины, чтобы продолжить учебу в Москве, на историческом факультете МГУ. Его специализация проходит на кафедре этнографии, что вызвано особым интересом к шаманским практикам.
Война черным цензорским карандашом прошлась по планам молодого Кнорозова, приукрасив его биографию нелепыми и в последующем создавшими ему немало мучительных психологических проблем легендами, которые он, в силу неизвестных нам обстоятельств, вынужден был поддерживать.(1) Как следует из записи в военном билете, Кнорозов встретил победу под Москвой телефонистом 158 артиллеристского полка резерва ставки главнокомандующего. Известно, что он не участвовал во взятии Берлина, но, тем не менее, согласно возникшей позже официальной версии, именно из Берлина в качестве военного трофея он принес две исключительно важные для всякого исследователя майя книги, якобы «спасенные из пламени горящей библиотеки». Эта легенда была опубликована в журналистском очерке конца 50-х, прославлявшем выдающиеся деяния молодых граждан СССР. Естественно, что Кнорозов должен был быть знаком с публикацией – но мне он никогда о ней не упоминал. В последние годы, когда советская идеологическая машина была разрушена, Юрий Валентинович пытался избавиться от «дурацкой и нелепой», как он сам говорил, легенды и по-новому представить те далекие события - книги лежали в ящиках подготовленной для эвакуации немецкой библиотеки в Берлине и оттуда были взяты советскими офицерами. Однако многое продолжает оставаться неясным: во-первых, как, в конце концов, эти книги попали к Кнорозову? А во-вторых, зачем некому офицеру понадобились такие издания как «Сообщение о делах в Юкатане» Диего де Ланды в публикации Брассера де Бурбура и «Кодексы майя» в гватемальской публикации братьев Вильякорта? Великий ученый умер, так и не поделившись до конца этой постылой для него тайной. На карточке, комментировавшей происхождение одной из книг, приписка: «этот листок прошу немедленно уничтожить». Кому и почему он обещал молчать? Теперь об этом можно только гадать. А ведь благодаря этим двум книгам и была осуществлена дешифровка иероглифического письма майя.
Итак, после службы в армии он вернулся в МГУ, чтобы продолжить учебу. Однако занимался он вовсе не индейцами майя. Больше всего его в то время интересовали шаманские практики, чему и была посвящена дипломная работа под названием «Мазар Шамун Наби. Срезнеазиатская версия легенды о Самсоне». Для сбора материала он отправился в Казахстан. Здесь во время полевых исследований он, в качестве наблюдателя, принимал участие в суфийском зикре в подземелье Малумхан-сулу, во время которого порхан (шаман), войдя в экстатическое состояние, путем специальных движений и выдохов, осуществлял прорицания. Порхан не оставил без внимания и Кнорозова. Однако его ясновидение оказалось не совсем точным, что явно разочаровало придирчивого студента.
Поразили его скорее другие детали, о которых он и через много лет вспоминал с удивлением: «У моего приятеля в Хорезме был револьвер. Откуда - не понятно, наверное, было разрешение. Он стрелял из револьвера по зайцам. На самом же кладбище, к великому изумлению студента, сами шейхи указывали: «вот заяц, давай стреляй!».
Тем не менее, записи полевых исследований стали первой публикацией, вышедшей в 1949 г. Самое удивительное, что текст читается не как научная работа, а как поразительное по точности детальное изложение видеоряда, по которому хоть сейчас можно снимать фильм.
И в это время, на глаза Кнорозову попалась опубликованная в 1945 г. статья немецкого исследователя Пауля Шелльхаса под названием «Дешифровка письма майя – неразрешимая проблема». И эта публикация резко изменила его научные планы. Он оставляет шаманские практики, чтобы ответить на вызов Шелльхаса: «Как это неразрешимая проблема? То, что создано одним человеческим умом не может не быть разгадано другим. С этой точки зрения, неразрешимых проблем не существует и не может существовать ни в одной из областей науки!». Этой позиции он неизменно придерживался всю свою жизнь.
Собственно решение дешифровать письмо майя, по собственным словам Кнорозова, было принято почти как вызов или пари. Он часто в своих воспоминаниях возвращался к тем далеким событиям, как бы пытаясь донести собственную версию происходившего. Я же в этом случае намеренно не стала искать сторонних свидетельств, чтобы изложить события именно так, как он их мне надиктовал.
Кафедрой этнографии на истфаке заведовал в конце 40-х профессор Сергей Павлович Толстов, бывший по определению Кнорозова «свирепым донским казаком». Занимаясь древним Хорезмом, он полагал, что талантливый студент станет его учеником. Однако будущий дешифровщик, человек весьма самолюбивый и независимый по натуре, отказался от лестного предложения, что вызвало вполне предсказуемую негативную реакцию: Толстов, по словам Кнорозова, «взбесился». Отношения с первым научным руководителем были безоговорочно испорчены – настолько, что при защите диплома Толстов отказался дать Кнорозову формальную рекомендацию в аспирантуру. К счастью, здесь же на кафедре этнографии работал профессор Сергей Александрович Токарев, очень не любивший Толстова и потому с удовольствием поддержавший Кнорозова, который прекрасно понимал, что новый руководитель «абсолютно не верил в успех дешифровки письма майя, поскольку, следуя американцам, считал, что это письмо не является фонетическим». Однако официально заявленная Токаревым позиция звучала так: «Молодость – это время бросать вызов».
Поддержка Токарева оказалась неоценимой не только с научной точки зрения. Еще в МГУ, после неудачной попытки поступления в аспирантуру на истфаке, Кнорозову сообщили, что аспирантура для него закрыта в любом учреждении из-за того, что его родные оказались на оккупированной врагом территории. Тогда профессор Токарев, пользуясь своим влиянием и связями в научном мире, устроил своего ученика работать младшим научным сотрудником в Музей этнографии народов СССР, что рядом с Русским Музеем. Так начался Ленинградский – основной - период жизни Кнорозова. В Ленинграде на Фонтанке жила сестра бабушки по матери, старая петербуржка. Однако поселился Кнорозов в самом Музее. Это был личный музей императора Алескандра III, то в здании было предусмотрено все, вплоть до жилья для всего персонала – «от директора до последнего дворника». Тут, в длинной как пенал комнате и поселился младший научный сотрудник без научной степени. От пола до потолка комната была забита книгами, по стенам он развесил прорисовки иероглифов майя. Из мебели был только письменный стол и солдатская койка. Рассказывают, что уже тогда под столом стояла батарея бутылок – беда, которая преследовала его всю жизнь.
В обязанности младшего научного сотрудника входило разбирать и мыть экспонаты музея, пострадавшего при бомбардировках. Но, занимаясь, по его словам, «черновой музейной работой без претензий» он все свое свободное время посвящал главному - дешифровке письма майя.
К этому времени две книги из немецкой библиотеки уже находились в распоряжении Кнорозова. Прежде всего, он перевел со староиспанского на русский язык «Сообщение о делах в Юкатане». И сразу же понял, что алфавит из 29 знаков, записанный в XVI в. францисканским монахом является ключом к дешифровке письма майя. Благодаря комментариям издателя «Словаря из Мотуля», он разобрался с недоразумениями, возникшими при диктовке алфавита – когда информатор записывал майяскими знаками не звуки, а названия испанских букв.
Но если говорить об истории дешифровки письма майя, то стоит возвратиться к XIX веку, когда в 1822 г. в Лондоне появилось сообщение капитана драгун Антонио дель Рио о причудливых древних индейских руинах в Паленке. Шесть лет спустя Александр фон Гумбольдт впервые опубликовал пять страниц неизвестной рисованной рукописи из Мексики, хранившейся с 1793 г. в Дрезденской королевской Библиотеке. Интерес среди европейских ученых и просто любителей древностей к неизвестному письму из Америки возник не случайно. Это было время, когда Шампольон сумел разобраться с трехъязычной надписью на Розеттском камне и дешифровать древнеегипетское иероглифическое письмо - что несказанно воодушевило лингвистов и историков. Все ждали, что тайны ушедших цивилизаций начнут раскрываться одна за другой. Американист Константин Рафинеске-Шмальц первым обнаружил несомненное сходство между знаками на монументах Паленке и в обнаруженном библиотечном манускрипте. В 1832 г. он сообщил о своих догадках Жану Шампольону, справедливо предположив, что чтение рукописи может оказаться ключом к чтению «монументальных» надписей. Однако в этом же году великий египтолог умер, едва прикоснувшись к тайне письма майя. За Рафинеске-Шмальцем осталась слава основоположника исследований по майяской иероглифике.
В последующие 30 лет были обнаружены еще два Кодекса майя и, наконец, рукопись Диего де Ланды «Сообщение о делах в Юкатане». В 1864 г. ее издает в Париже духовный наставник индейцев майя-рабиналь аббат Брассер де Бурбур – на староиспанском и французском языках, предварив введением с примечательным для XIX в. названием: «Об истоках примитивной истории Мексики и Центральной Америки в египетских памятниках и примитивной истории Египта в американских памятниках». В конце издания была помещена грамматика языка майя, краткий майя-французский словарь и почему-то словарь древнегаитянского языка.
Немецкому ученому Эрнсту Ферстману удалось установить позиционный способ написания чисел, в результате чего стало возможным понимать даты в рукописях. Он же подробно прокомментировал календарные записи, установил связь чисел с астрономическими и хронологическими датами. Одновременно с Ферстманом, но независимо от него, майяским письмом занялся американец Джозеф Гудмэн. Он также сумел разобраться с хронологической частью и, кроме того, определил значения лицевых вариантов цифр в датах.
Затем последовали организованные экспедиции в мир древних майя - в частности музея Пибоди и Института Карнеги - и находки посыпались одна за другой. Началась обработка материалов. Исследования надписей Чичен-Ицы позволили Герману Байеру совместно с Эриком Томпсоном завершить работу по определению календарного механизма «долгого счета». Байер установил, что переменный элемент вводного иероглифа начальной серии связан с названием двадцатидневного цикла месяца. Американец Чарльз Баудич проделал огромную работу по обобщению разрозненных сведений и выработке основных направлений дальнейших исследований. Он собрал великолепные рисунки и изображения знаков письма, календарных циклов, богов.
Брассер де Бурбуром была опознана часть знаков. Так, например, знак u, чаще всего встречающийся в рукописях, вполне мог иметь указанное чтение. Однако чтение многих других знаков выглядело совершенно невозможным. Не говоря уже о том, что некоторые из них были опознаны неверно, а при попытках представить их чтение «по Ланде» получались неразрешимые головоломки.
Ближе всех к дешифровке письма майя подошел еще в 1881г. прекрасный знаток древневосточных письмен, француз Леон де Рони. Он был первым не только в том, что выделил иероглифы, обозначающие цвета направлений стран света (желтый - юг, белый-север, черный-запад, красный-восток), но и вывел теорию, согласно которой в письме майя использовались идеограммы, фонограммы и детерминативы. Более того, Рони совершенно резонно полагал, что фонетический компонент был слоговым. Ему удалось правильно прочесть слово, записанное знаками из «алфавита Ланды». Это слово было cutz «индюк», записанное слоговыми знаками cu-tzu. Рони пришел к правильному выводу о том. что «алфавит Ланды» мог служить ценным ключом к выявлению этого «фонетического компонента».
Его примеру последовал Сайрус Томас, который сумел правильно прочесть еще три слова:
moo «попугай»; kuch «гриф»; le «силок». Если бы Леон де Рони или Сайрус Томас успели доказать, что один и тот же знак читается одинаково в разных иероглифах, то есть предъявили бы так называемое «перекрестное чтение», то вопрос о дешифровке был бы решен еще в конце прошлого века. Однако еще в 1880г. в США была издана книга некого Филиппа Валентини под названием «Алфавит Ланды - испанская фабрикация». Автор доказывал, что в рукописи приведены вовсе не знаки майя, а просто рисунки различных предметов, названия которых начинаются с буквы алфавита, которая под каждым из них написана - наподобие современных детских азбук. Например: под буквой а изображена черепаха, называющаяся на языке майя aac, под буквой b дорога, на языке майя be, и т.д. Аргументы Валентини хоть и не были приняты всеми учеными, но все же произвели сильное впечатление и интерес к алфавиту Ланды ослабел.
В результате американский ученый Сильванус Морли, издав в 1915 г. обобщающий труд по иероглифике, основное внимание уделил по преимуществу календарным сериям, совершенно оставив без внимания основной текст. А у ученых, среди которых больше не было столь выдающихся лингвистов как Леон де Рони, стало господствовать голословное мнение, что майя не имели алфавитных знаков.
К середине ХХ века в США уже сложилась целая школа майянистов, которую возглавил англичанин Эрик Томпсон. Он также предпринял попытку толкования календарных дат и иероглифов на основе данных о календарно-цифовом коде. В одном из разделов изданной в 1950 г. монографии «Иероглифическая письменность майя», посвященной в основном изучению календаря, им все же была предпринята попытка выйти за пределы дат, но эти толкования некалендарных знаков отличались крайней запутанностью. Собственно, что можно было ожидать, если уже в предисловии Томпсон безапелляционно заявил: «Вообще нет сомнения, что Ланда ошибся в попытке получить алфавит майя у своего осведомителя. Знаки майя обычно передают слова, изредка, может быть, слоги сложных слов, но никогда, насколько известно, не буквы алфавита». Видимо Томпсон решил, что если не известно ему, то не следует и особо церемонится ни с алфавитом Ланды, ни с письмом майя.
Надо отдать должное американцу Бенжамину Ворфу, предпринявшему в начале сороковых годов последнюю попытку научной дешифровки - но он, к сожалению, был сурово осужден всемогущим главой Эриком Томпсоном (а также, естественно, следовавшей за ним школой) и потому, видимо, больше не рискнул продолжить свои исследования, несмотря на весьма обнадеживавшие результаты. Проигнорировав принятую в профессиональной лингвистике точность определений, Эрик Томпсон начал употреблять термин «дешифровка» лишь в смысле произвольного истолкования отдельно взятых знаков. Тем самым он перекрыл талантливым представителям своей школы возможность научного исследования письма майя как системы, великодушно предоставив шанс добиться успеха исследователям из других стран.
Почему же, возникает естественный вопрос, именно Кнорозову удалось довести до конца дешифровку этого письма? «Тайна» кроется лишь в одном – в отличие от археолога-практика Томпсона, Кнорозов обладал высочайшим даром аналитического подхода и построения теоретических моделей. Он до деталей разработал теоретические обоснования метода и только тогда приступил к собственно анализу и дешифровке. Во-первых, он четко определил, что именно считается лингвистической дешифровкой (переход к точному фонетическому чтению иероглифов) и чем она отличается от предлагаемой, в частности, Томпсоном интерпретации, являющейся всего лишь попыткой предположить значение или чтение отдельных знаков. Кроме того, следовало понимать, что не имеют ничего общего между собой дешифровка исторических систем письма (в частности майя) и дешифровка секретных шифров. В древних текстах знаки стоят в обычном порядке, но чтение их забыто; а язык либо неизвестен, либо сильно изменился. В шифрованных записях известные знаки замещены другими, порядок их смешан, а язык должен быть известен. Таким образом, общим при обеих дешифровках можно назвать лишь конечный результат - достижение понимания записанного текста. Все остальное различно: и общая научная подготовка дешифровщика, и необходимый для обработки объем текста, и методологический подход.
Сам же метод, примененный Кнорозовым при дешифровке письма майя и использовавшийся в последствии для дешифровок письма острова Пасхи и протоиндйских текстов, получил название «метода позиционной статистики». Его основные элементы были выявлены дешифровщиками древних систем письма первой половины XX века и уже успешно применялись в 40-50 годы Майклом Вентрисом. Кнорозов сумел обобщить и развить до теории метод дешифровки, после чего опробовал его на письме майя.
Дешифровка, как уже упоминалось, проводилась на основе трех сохранившихся иероглифических рукописей майя - Парижской, Мадридской и Дрезденской. Оказалось, что в текстах всех трех рукописей встречается 355 самостоятельных знаков. Это позволило Кнорозову определить тип письма как фонетический, морфемно-силлабический. То есть каждый знак майя читался как слог. Слоги могли быть следующих типов:
гласный,
гласный-согласный,
согласный-гласный,
согласный-гласный-согласный.
Предварительное знакомство с содержанием текстов началось с выявления иероглифов, которые можно было прочесть, используя в качестве ключа знаки алфавита Ланды:
che-e - так в Мадридской рукописи записано слово che «дерево»
che-le - Chel «радуга», имя богини Иш Чель
ki-ki - kik «шарики душистой смолы»
ma-ma – так в Дрезденской рукописи записано имя бодественного предка Mam
Критерием правильности дешифровки в лингвистике служит так называемое «перекрестное чтение» - т.е. когда один и тот же знак читается одинаково в разных словах, и эти слова связываются в осмысленные предложения, а те, в свою очередь, не противоречат всему тексту. Кнорозову без труда удалось найти несколько таких примеров.
u-lu > ul «приходить»
u-lu-um > ulum «индюк»
cu-tzu > cutz «индюк»
tzu-lu > tzul «собака»
Эти примеры зачастую подтверждала сопровождающая сцена, где соответственно был изображен индюк или собака.
Далее наступала очередь работы со словарями и постепенного наращивания количества читаемых знаков.
На начальном этапе дешифровки в первую очередь требовалось выявить максимум знаков с известным (или предполагаемым) чтением. Затем, отталкиваясь от тех, что зафиксировал Ланда, пополнять всеми силами коллекцию узнаваемых знаков для дальнейшего продвижения. Рассуждения Кнорозова в этих случаях строились следующим образом:
Ланда в своем алфавите приводит слоговой знак -cu. Он появляется первым в иероглифе «индюка», смысл которого предположительно определен путем сличения текста и сопровождающего рисунка. В языке майя употребляются два синонима для выражения понятия «индюк» cutz и ulum. Можно предположить, что блок индюка является фонетической записью слова cutz и тогда второй знак в нем должен иметь согласную -tz.
Вместе с тем знак передающий -tz стоит первым в иероглифе сопровождающем изображение собаки. А в этом иероглифе вторым стоит знак, который Ланда поместил в свой алфавит как -l. В языке майя имеется несколько синонимов для выражения понятия «собака»: pek, tzul, ah bil, bincol. Из всего этого набора естественно больше всего подходит второй вариант. Из чего следует сделать вывод, что иероглиф собаки является фонетической записью слова tzul, так как первый знак иероглифа содержит tz, а второй - l.
Имелись и другие подсказки. Так, например, на странице 19а Дрезденской рукописи вместо цифры 11 оказался вдруг иероглиф из трех знаков. Не надо было быть и Шерлоком Холмсом, чтобы предположить: этот иероглиф является ни чем иным как фонетической записью числительного «одиннадцать» на языке майя buluc. Значение первого знака - неизвестно. Второй знак в алфавите Ланды и в иероглифе собаки читается как l. Третий знак в алфавите Ланды и в иероглифе индюка читается cu. Вне всяких сомнений, это должна была быть фонетическая запись числительного 11 buluc. И первый знак имел чтение bu. Постепенно стало понятно, что при передаче одного согласного, гласный в слоговом знаке попросту не читался.
Но это было только начало работы с текстом. После чего последовал следующий этап - этап изучения самого текста. Прежде всего весь текст следовало формализовать - т.е. представить его в виде набора стандартизированных знаков. Для этого мало было быть просто очень точным - следовало выработать специальные навыки - овладеть шрифтом и индивидуальным почерком писцов майя. Составление транскрипции предусматривало опознание всех вариаций написания, а также полустертых и искаженных графем.
Для удобства исследования текст приходится рассматривать как ряд морфем, расположенных в последовательности, свойственной данному языку. Как известно, все морфемы делятся на корневые и служебные. С помощью служебных морфем образуются словоформы и осуществляется связь между словами в предложении. Надо заметить, что редко бывает более пяти морфем в одной словоформе. Каждому ясно, что служебных морфем в языке очень мало по сравнению с корневыми. Поэтому частота наиболее употребимых служебных морфем в обычном тексте должна намного превышать частоту корневых морфем.
Теперь следовало разобраться с частотой употребления знаков. Всего оказалось 355 повторяющихся по составу графем, не включая сильно отклонявшихся вариаций, цифр, и диакритических знаков. По мере продвижения по тексту новых знаков становилось все меньше и меньше. В тексте рукописей знаки имели различную абсолютную и относительную (т.е. исключая случаи повторения в составе одного и того же иероглифа) частоту. Около трети всех знаков встречаются в составе только одного иероглифа. Примерно две трети употребляются в составе менее чем 50 иероглифов. И только единичные знаки встречаются чрезвычайно часто. Абсолютным рекордсменом стал знак, который в алфавите Ланды передает звук u.
Далее последовало определение грамматических референтов. По своей позиции в строке иероглифы были поделены на шесть групп. Проанализировав их сочетаемость с переменными и полупеременными знаками, Кнорозов сумел выделить иероглифы передававшие главные и второстепенные члены предложения. Стало ясно, что переменные знаки в составе иероглифов должны были передавать аффиксы и служебные слова (частицы, предлоги, союзы).
После этого, на основании определения грамматических референтов иероглифов и отдельных переменных и полупеременных знаков следующим этапом уже не составило особого труда предположить общий смысл основных типов предложений, которых оказалось пять, в которых члены предложения комбинировались в достаточно жесткой последовательности: сказуемое - дополнение- подлежащее - определение-обстоятельство.
Далее наступала очередь работы со словарями и постепенного наращивания количества читаемых знаков и доказательства правильности этого чтения путем перекрестного чтения. Таким образом, становится очевидным, что дешифровка письма майя состояла в выявлении типа письма, определении функций знаков, грамматических референтов, корневых и служебных морфем, установлении чтения основного состава знаков и доказательства этого чтения путем перекрестного чтения. Со всем этим прекрасно справился Кнорозов в комнатушке-пенале Института Этнографии народов СССР. Затем последовало чтение и перевод трех рукописей майя. А еще чуть позже метод дешифровки был апробирован на других древних системах письма – острова Пасхи и протоиндийского. Сборники, посвященные результатам работы над текстами, позже получили называние: «Забытые системы письма».
Итак, в начале 50-х письмо майя было прочитано. Первая публикация о результатах дешифровки вышла в 1952 г. Успех молодого ученого даже объединил на время Толстова и Токаревым, добившихся перевода Кнорозова на работу в Кунсткамеру – в то время ленинградское отделение Института этнографии АН СССР. Предстояла защита кандидатской диссертации в качестве соискателя. Однако вновь возникли проблемы, о которых Кнорозов всегда рассказывал с особым удовольствием. Дело в том, что в вопросе об индейцах майя марксистская догма имела в своем распоряжении лишь мнение Энгельса об отсутствии государств в доколумбовой Америке. Вместе с тем, согласно той же догме, фонетическое письмо могло существовать только при возникновении классовых государственных образований. Заявление о наличии у майя фонетического письма автоматически предполагало опровержение положений Энгельса, что могло повлечь за собой, как известно, самые неожиданные последствия. Тема диссертации звучала нейтрально: «Сообщение о делах в Юкатане Диего де Ланды как этно-исторический источник». Однако в качестве основной задачи ставилось доказательство наличия государства у индейцев майя и затем обоснование присутствия фонетического письма. Как рассказывал сам Юрий Валентинович, он шел на защиту и не знал, чем все закончится, допуская даже самое кошмарное – обвинения в ревизионизме марксистского учения и арест. Защита проходила в Москве 29 марта 1955 года и уже на следующий день превратилась в легенду. Выступление Кнорозова на ученом совете, по образному выражению очевидцев, длилось ровно три с половиной минуты, а результатом стало присвоение звания не кандидата, а доктора исторических наук. При этом, как рассказывал Кнорозов, научный руководитель Токарев оказался единственным, кто проголосовал против присвоения своему ученику сразу звания доктора исторических наук, а первым, кто настаивал на этом, был Толстов.
Защита диссертации по индейцам майя стала научной и культурной сенсацией в Советском Союзе, очень быстро о дешифровке узнали и за рубежом. Казалось парадоксом - ни разу не побывав в Мексике, советский исследователь сделал то, чего не добились многие ученые разных стран, годами проводившие полевые исследования среди майя? Не выходя из кабинета, он дешифровал древнее письмо, основываясь на текстах трех сохранившихся рукописей, что позволило ему в последующем придумать оборонительную фразу, похожую на известную сентенцию Эркюля Пуаро о «сером веществе»: «Я – кабинетный ученый. Чтобы работать с текстами, нет необходимости лазать по пирамидам».
А в действительности ему очень хотелось оказаться в Мексике. Но это было невозможно – он долгое время продолжал оставаться «невыездным». Единственной его поездкой за рубеж стало участие в Международном конгрессе американистов в Копенгагене в 1956 г. По настоянию академика А.П. Окладникова, Кнорозов был включен в состав советской делегации. С тех пор, вплоть до 1990 г. он уже никуда не выезжал, даже не подозревая о приходивших на его имя многочисленных приглашениях. Правда, от сына В.А. Кузьмищева мне довелось услышать и иную версию, согласно которой Кнорозова после поездки в Копенгаген решили «не выпускать» из-за слишком независимого поведения, не вписывавшегося в рамки правил, существовавших для «советских делегаций». Как бы то ни было, зарубежные американисты некоторое время недоумевали по поводу отказа коллеги от контактов, но, быстро разобравшись в особенностях советских нравов, потянулись в Ленинград. Среди первых был и крупнейший лингвист Дэвид Келли и знаменитый археолог Майкл Ко. Наиболее известные майянисты – как, например, Татьяна Проскурякова - считали за честь присылать ему свои публикации. С особой гордостью Юрий Валентинович любил рассказывать о том, как в разгар холодной войны американская школа признала фонетизм письма майя и предложенный им принцип дешифровки. Но он и не подозревал, какую бурю ненависти вызвал его успех у главы американской школы майянистики Эрика Томпсона. И холодная война тут была абсолютно не при чем. Англичанин по происхождению Эрик Томпсон, узнав о результатах работы молодого советского ученого, сразу же понял, «кому досталась победа». Это не удивительно – он справедливо считался одним из крупнейших исследователей культуры и иероглифики майя. Но мысль о том, что кто-то, да еще из молодых, да еще из России, смог его обойти, казалась невыносимой. Тем более, что он столько лет, имея столько возможностей, готовил к изданию свой каталог знаков, а когда тот был издан в 1956 году, то сразу же оказался морально устаревшим. 27 октября 1957 г. в своем послании Майклу Ко, полном литературного изыска, злого сарказма и нетерпимости к научному инакомыслию, Эрик Томпсон писал: «…Когда набежавших за время существования мира веков стало так много, то трудно представить, что именно вообразили в своей наивности эти старые доверчивые дети улицы …
И что, эти дети? Конечно, не дети Кристофера Фрайя, а ведьмы, летающие верхом на диких котах по полночному небу по приказу Юрия. Дэвид Келли, который гонялся за Кецалькоатлем, Шипе, Тонатиу и Шолотлем по атоллам Тихого океана как я гонялся с сачком за бабочками… в Англии; бедная сексуально изголодавшаяся Таня, ищущая в пророке из некогда святой Руси дрожки, которые довезли бы ее до чеховского блаженства. Кто еще? О да, г-н Далгетти, который первым собирался прочесть надписи Паленке а затем перевести Хронику из Калкини, ныне заявляет, что благодаря Юрию может прочесть любое слово из Рукописей…Я спокойно наблюдаю за бегом Бурланда и Дэвида Келли вслед за Юрием, поскольку точно знаю, что с Юрием произойдет то же самое, что некогда произошло с другими парнями, такими как Сайрус Томас и Бенжи Ворф, также пытавшимися читать иероглифы…
… И потому у меня больше не повышается давление, как это было после прочтения последних откровений Юрия… Я спокойно воспринимаю все это, пока продолжается работа с моим каталогом иероглифов майя, который, я уверен, еще долго будет служить и для Юрия и для многих других… Именно поэтому у меня не повышается давление и я держусь в стороне от вашего Квадратного Стола… Хорошо, Майк, ты доживешь до 2000 года. Вложи это послани