ДЕТИ ВЕЛИКОГО ШТОРМА
КНИГА ПЕРВАЯ
НЕВЕСТА ВЕТРА
И сказал Буревестник небесным детям так:
Обучая детей земли тому, что знаете сами, помните о моих словах!
Не отдавайте им огонь, ибо обратится он против вас.
Не позволяйте им оседлать ветер, ибо умчатся они так далеко, что вы не сумеете угнаться следом.
Не учите их видеть сокрытое, ибо тогда настанет время Великого Шторма!
А если нарушите все три запрета, то упадет с небес Утренняя Звезда, и дорога домой навсегда закроется для вас.
Книга Основателей
Не отказывай страждущему, не жалей сил, не читай чужих мыслей.
Клятва Эльги
ШУМ МОРЯ
Холодное осеннее небо лишь слегка заалело на востоке, когда Фаби вышла из своей комнаты и быстрым шагом направилась к опочивальне принцессы Ризель. Слуги, попадавшиеся ей навстречу, почтительно кланялись. Совсем недавно челядь вовсе не старалась угодить девушке, занимавшей при дворе капитана-императора Аматейна положение гостьи поневоле, но теперь все изменилось: она превратилась из заложницы в спутницу принцессы, её начали уважать и даже, как ни странно, бояться.
В темных углах что-то негромко шуршало и потрескивало. За год пребывания в Облачной цитадели Фаби так и не сумела привыкнуть к странным звукам, которыми та полнилась по ночам, а сама мысль о том, что во мраке по запутанным лабиринтам коридоров бегают многоногие металлические твари, приводила её в ужас. К утру мехи всегда расползались по норам: стоило солнцу подняться над горизонтом, их уже не было ни видно, ни слышно. Обитатели дворца любили долго спать и потому многие из них могли годами не встречаться с созданиями, чьи поцарапанные панцири помнили времена, когда на месте Облачной цитадели мерры пасли морских коров. Мехи никого не обижали: в худшем случае древний механизм, пробегая по потолку спальни, мог свалиться на голову спящему. Конечно, приятного в этом было мало, но зато от них имелась и определённая польза: мыши, крысы и прочие вредители в дворцовых кладовых не водились именно по той причине, что все подходящие для обитания щели и дыры облюбовали мехи.
|
|
Фаби знала, что ночные шорохи безопасны, но ничего не могла поделать с собой: первое время, заметив краем глаза шевеление и поблескивание где-нибудь в углу, она отпрыгивала в сторону, словно маленькая перепуганная птичка. Птичка-невеличка, растрёпанный невзрачный воробышек. Ничего удивительного — она и внешне, и по характеру была настоящим воплощением своего кланового знака.
В клетке с орлами и ястребами воробьи долго не живут. Предшественник Фаби — троюродный брат, которого она совсем не знала, поскольку виделись они лишь однажды, когда оба были ещё детьми — провёл здесь чуть больше года и погиб на охоте, при весьма странных обстоятельствах. Аматейну понадобился новый заложник, и на этот раз им должен был стать кто-то очень близкий и важный для главы семейства. Фаби помнила, с какими лицами родители провожали её в Облачный город, столицу Империи…
Однако всё пошло совсем не так, как они предполагали. В один прекрасный день принцесса Ризель вдруг объявила, что юная провинциалка, не имеющая ни малейшего представления о сложных дворцовых интригах, будет теперь её спутницей. Сплетники неделю только об этом и говорили, но никто не осмелился открыто возмущаться — с решениями Ризель не принято было спорить, как если бы все они до единого были высказаны посредством с и л ь н о г о с л о в а, её родового дара.
|
|
Должность спутницы подразумевала больше обязанностей, чем привилегий. Фаби стала для Ризель собеседницей, секретарем, служанкой и шпионкой. Оказалось, воробей подходит на эту роль куда лучше, чем ястреб, орел или ворон. Она была незаметной и — хотя об этом никогда не говорилось вслух — незаменимой; она всё понимала без слов и умела молчать. Собственно говоря, она почти всё время молчала. Поначалу ей пришлось нелегко; потом она почувствовала, как Ризель из «госпожи» и «её высочества» превращается в кого-то вроде мудрой старшей сестры, и заточение в Облачной Цитадели стало чуть менее тяжким грузом.
Принцесса была хороша собой; у неё имелась целая армия тайных воздыхателей, которые посвящали ей стихи и устраивали дуэли, сходя с ума от любви. Ни один из них никогда бы не осмелился признаться ей в своих чувствах — на то было много причин, да к тому же Ризель была недосягаема, словно сама Светлая Эльга. Она одевалась только в белое и редко посещала балы; она делала то, что должен был бы делать принц — так уж вышло, что у капитана-императора не осталось сыновей.
Ризель походила на фарфоровую статуэтку, но её хрупкость была обманчива — в отличие от фарфора, разбить её смог бы только удар кузнечного молота.
Войдя, Фаби увидела, что Ризель не спит. Принцесса сидела за письменным столом, уронив голову на руки; густые длинные волосы закрывали её лицо, словно плотная белая вуаль — из-за них дочь капитана-императора почтительно называли Белой Цаплей, хотя по углам шептались, что дерзости наследнице престола не занимать, раз она не желает скрывать столь явный признак вырождения. Перед её высочеством лежала книга с пожелтевшими от времени листами. Фаби уже видела этот древний том и знала, что он собой представляет. Отец рассказывал ей, что когда-то в каждом семействе хранился такой же, но постепенно все они были утрачены. Лишь немногим удалось сберечь отдельные страницы, однако содержание этих страниц оставалось тайной: язык, на котором три тысячи лет назад была написана Книга Основателей, уже тогда считался мёртвым, и теперь мало кто мог похвастать знанием более впечатляющим, чем несколько странно звучащих слов. Выходило, что от Прародины у небесных детей осталась только их сильно разбавленная кровь.
|
|
— Я закончила перевод, — устало проговорила Ризель. — Посмотришь?
Девушка подошла ближе, не дожидаясь повторного приглашения. Ей уже случалось знакомиться с переводами Ризель — та была искренне удивлена, когда узнала, что дочь Лорда Воробья не так уж плохо образована, быстро читает и вырисовывает пером витиеватые буквы в лучших традициях старинного искусства каллиграфии, и не преминула добавить к многочисленным обязанностям спутницы ещё одну. Фаби не возражала даже в мыслях, понимая, что ей оказывают большую честь. К тому же читать переводы, сделанные принцессой, было очень интересно.
Исчерканные листы стоили дороже, чем полностью снаряженный боевой фрегат. Поскольку знатоков древнего наречия в Империи почти не осталось, какой-нибудь учёный из Ниэмарского университета или знаменитой Лазурной академии, не говоря уже о Невидимом содружестве, с радостью продал бы Великому Шторму правую руку или правый глаз за возможность взглянуть на перевод Книги Основателей, выполненный самой Белой Цаплей.
— Мы с каждым днем все дальше от Прародины, — неожиданно проговорила Ризель, глядя в пустоту. — Почтенные учёные мужи забыли наш язык, а обитатели Облачной цитадели предпочитают танцевать на балах и плести интриги. Я не могу их винить… Ведь «Утренняя звезда» потеряна, и даже если вдруг кто-то её найдёт, мы не будем знать, что делать дальше. Мы изменились, утратили способности и знания, сделались куда больше похожи на земных детей, чем принято считать. К добру это или к худу? — Она усмехнулась, горько и зло. — Как знать… Почитай мне вслух, пожалуйста.
«Шел год седьмой от Великого пришествия, и тогда собрались все небесные дети. Первым говорил Капитан Ворон, и сказал он так:
— Братья и сестры мои! Вижу я, что люди этого мира больше не ходят на четырех конечностях, словно животные, и не пожирают плоть подобных себе. И это хорошо!
Вторым вышел говорить Жаворонок, и сказал он так:
— Братья и сестры мои! Теперь люди этого мира знают, как растить пшеницу и рис, бобы и просо. Больше не едят они траву, что стелется под ногами, и водоросли, что прибивает к берегу…»
Фаби словно раздвоилась. Одна ее половина послушно читала, продираясь сквозь записи — почерк Ризель временами становился удивительно небрежным, — а другая лихорадочно размышляла: что происходит? Неужели её высочество решила испытать свою спутницу? Ведь любой ребенок — не магус! — знает, что небесным фрегатом, «Утренней звездой», командовал первый капитан-император из клана Цапли.
Ризель нетерпеливо проговорила:
— Дальше читай! Там, где про огонь.
Фаби пробежала глазами остаток записей и взяла следующий лист.
«Так говорил каждый из пятнадцати магусов, небесных детей, о благах, что принесли они детям земным, а когда все закончили, снова встал Капитан Ворон и спросил:
— Все ли помнят о том, что говорил Буревестник в день, когда впервые мы ступили на эту землю? Все ли соблюдали его наставления?
— Да! — ответили магусы, но нахмурился Капитан Ворон, потому что знал: один из соплеменников не сдержал слова и дал людям огонь. Никто не признавался в содеянном, и тогда сказал Капитан:
— Хорошо же! Значит, люди открыли огонь сами и только они одни виноваты в случившемся. Так знайте теперь, что ещё было предсказано: если земные люди узнают тайну огня, нам следует дать им огня великое множество».
Фаби застыла. Час от часу не легче — сперва «Капитан Ворон», а теперь это. Что ещё за «огня великое множество»? Она совсем другую сказку слышала в раннем детстве.
— Читай-читай, — подбодрила Ризель свою спутницу.
«Небесные дети сидели спокойно и слушали Капитана Ворона. И тогда он спросил:
— Скажите мне теперь, не нарушал ли кто второй запрет?
— Нет! — сказали небесные дети, и помрачнел Капитан Ворон, словно туча: видел он, как летают по небу те, кто совсем недавно ползал по земле, точно черви.
— Хорошо же! — сказал он. — Значит, люди научились летать сами, и поэтому увидят они самые большие крылья из всех, что есть у нас».
— Ты веришь, что магусы когда-то умели летать?
— Я… — Фаби растерялась. Принцесса пытливо вглядывалась в лицо спутницы, ожидая ответа. — Я знаю, что «Утренняя звезда» пролетела сквозь Вечную ночь — ведь как иначе наши предки оказались в этом мире? Но… нет, я думаю, это какая-то метафора. Из разумных существ летать умеют только крыланы, да и те, похоже, исчезли навсегда.
— Метафора… — пробормотала Ризель, качая головой. — Читай дальше. Сейчас будет ещё одна… метафора.
«Когда понял Капитан, что третий запрет тоже оказался нарушен, потому что видели и знали дети земные то, чего не должны были видеть и знать, сказал он так:
— Если тот, кто сделал это, не признается сейчас, то одарим мы землю эту последними дарами, а потом улетим домой.
Встал тогда хранитель огня, Пламеннокрылый Феникс, промолвил:
— Я дал людям огонь.
Сказал он:
— Я подарил им крылья.
Были его последние слова такими:
— Я научил людей видеть сокрытое.
Тогда Капитан попросил у магусов, детей небесных, семь дней на размышления, но раздумья длились в семь раз дольше, потому что слишком тяжелое решение он должен был принять. Вернувшись к народу своему, сказал он Фениксу так:
— Пусть возьмет огонь тот, кто придет сменить тебя. Сам же ты получишь пламя, и крылья, и море — и покинешь нас навеки.
Промолвила тогда Эльга-Заступница:
— Прости его, Мудрейший! Что сделано, того не воротишь. Видишь, Утренняя Звезда сияет на небе, как раньше, — значит, предсказание Буревестника не сбылось. Пусть останется с нами тот, в чьем сердце вечно живет огонь далеких звезд — ведь без него мы не сможем пролететь сквозь Вечную ночь!
Но непреклонен был Капитан Ворон, и были слова его холоднее льда, тяжелее камня:
— Как можем мы ожидать, что земные дети будут уважать нас и бояться, если слово магуса стало теперь легче птичьего пера? Три запрета были нарушены, и три наказания понесет отступник.
Стоило ему сказать это, как раздался гром и от множества молний закипел бескрайний океан. Когда утихла страшная буря, увидели магусы, что нет больше Утренней Звезды.
Так сбылось предсказание Буревестника, после чего удалился Ворон дорогой печали. Так осиротели небесные дети, лишившись родного дома, который остался по другую сторону Вечной ночи».
Фаби положила исписанный листок обратно на стол и обняла себя за плечи, пытаясь унять сильную дрожь. Или, быть может, это Облачная Цитадель вокруг неё зашаталась и задрожала, словно дерево на ветру?
Воробей не может повлиять на ход событий. Воробей вообще ничего не может. Если клан Ворона отыщет магуса, способного перевести то, что перевела Ризель, маленьким птичкам останется лишь наблюдать и надеяться, что грандиозный шторм пройдет стороной. Их целью всегда было выживание, и до сих пор семейству сопутствовал успех — во многом благодаря тому, что воробьи умели довольствоваться малым. Те самые гордые фениксы, клан Фейра — где они? Уничтожены, разбиты, навеки опозорены. Буревестники? Последний из рода Амальфи пал жертвой предательства, которого не сумел предугадать, хотя и обладал даром ясновидения. Даже миролюбивые хронисты и библиотекари Соффио, клан Совы, не выстояли в битве с Великим Штормом…
Быть может, всем семействам суждена подобная судьба. А тех, кто выживет, прикончит враг незаметный и безжалостный, затаившийся в их собственной крови — ведь не зря с давних времён говорили, что нет ничего важнее, чем кровь.
Фаби выпрямилась и встретила взгляд Ризель: принцесса улыбалась краешком рта, да только в улыбке не было ничего веселого. На плечах этой хрупкой женщины лежал чудовищный груз. Белая Цапля была единственным глашатаем воли капитана-императора, который так давно не покидал покоев, расположенных в западном крыле Облачной Цитадели, что об этом знали даже жители отдаленных краев Империи. Странная болезнь, поразившая верховного правителя Десяти тысяч островов, не была заразной — по крайней мере, за долгие годы никто не подхватил от него тяжелый недуг, — но если раньше он хоть изредка принимал посетителей, то теперь его навещали только двое доверенных слуг и сама принцесса. Ризель заходила к отцу каждое утро, выслушивая наставления, которые после передавала советникам. Однажды — это было уже после того, как Фаби привезли во дворец, — кто-то из клана Орла захотел встретиться с императором лично. Ризель не стала возражать; магуса провели к больному. Строптивец пробыл там недолго — выскочил за дверь весь бледный и трясущийся, бормоча что-то о проклятии, которое наслал сам Великий Шторм. Потом Фаби слышала, что он почти сутки провел в ванной и заставил слуг сменить воду не меньше двадцати раз.
Больше о личной аудиенции никто не просил.
«Капитан-император скоро умрет…»
Даже произнеся эту фразу мысленно, Фаби от ужаса зажмурилась. Император Аматейн, которому не исполнилось ещё ста лет, был молод по меркам небесных людей. Как рассказывали Фаби родители, коронация Аматейна была столь пышной, что всем казалось, будто она всенепременно ознаменует начало нового Золотого века. Получилось совсем наоборот: война с Окраиной разгорелась с новой силой, да к тому же Империю ослабляли постоянные столкновения между семействами. Только три клана из пятнадцати — жаворонки, воробьи и совы — сумели остаться в стороне от интриг и борьбы за земли, — остальных же словно поразило внезапное безумие, и они с ожесточением принялись уничтожать друг друга. Сорок лет назад Аматейн положил конец распрям, подписав с самыми могущественными семействами, согласившимися на его условия, Договор Семерых, к которому потом примкнули три самых слабых клана, включая и клан Торимо, семью Фаби. Но фениксы, буревестники и совы проявили гордость и были истреблены, а земли хитроумных пересмешников и упрямых голубей Семеро разделили между собой, не стесняясь собственного вероломства. Где-то на просторах Империи остатки побеждённых кланов лелеяли планы мести, но против своих объединившихся врагов они были бессильны.
Впрочем, что заставило победителей объединиться и так ли крепок был их союз? С чего всё началось?..
Много лет спустя уже никто не мог с уверенностью сказать, что на самом деле произошло с непокорными Фейра, Амальфи и Соффио и были ли они хоть отчасти виновны в измене, за которую их наказали. Фаби доподлинно знала лишь одно: через некоторое время после гибели семейства Фейра болезнь капитана-императора впервые дала о себе знать. Поначалу его недуг вовсе не казался чем-то ужасным. Уже потом, когда стало понятно, что хворь не намерена отпускать Аматейна из своих цепких когтей, во дворец стали приглашать лучших целителей — сначала тайно, а потом и в открытую. В Облачной Цитадели побывал даже мудрый лорд Рейнен, старейшина вороньего семейства и самый старый магус из всех живущих, но и он не смог помочь повелителю небесных детей.
Капитан-император стоически перенес то, что болезнь изуродовала его красивое лицо, заставив на людях носить маску, но оказалось, что судьба подготовила для него удар пострашнее: Тибурон, старший сын Аматейна пропал где-то на севере, и вот уже почти десять лет о нем не было никаких известий.
А два года назад Аматейн потерял сразу жену и младшего сына, Амари: мальчика растерзали сторожевые пардусы, сбежавшие из клетки, после чего её величество тоже стала затворницей — она теперь почти всё время проводила в Садах иллюзий, в обществе нескольких спутниц. Фаби немало наслышалась о том, что звери оставили от тела бедного ребенка всего-то несколько костей. На время похорон сына Аматейн вышел из своих покоев, превратившихся в подобие тюрьмы, но потом, когда траурный срок закончился, вновь исчез. По дворцу поползли слухи.
Болезнь зашла слишком далеко.
Было весьма маловероятно, что капитан-император сумеет снова зачать наследника, а ведь на протяжении трех тысячелетий трон передавался только по мужской линии. Единственная дочь Аматейна была очень красива и обладала многими талантами: она разбиралась в политике и могла поддержать разговор о тонкостях морского дела с той же лёгкостью, как если бы речь шла о тканях или драгоценных камнях, с ней считали за честь подискутировать о проблемах философии виднейшие ученые из разных городов… и все-таки она была женщиной. А сильнейшие кланы никогда не склонят головы перед императрицей, если подле неё не будет императора.
Пустующее место рядом с дочерью Аматейна вызывало у многих противоречивые чувства: с одной стороны, оно влекло, а с другой — белые волосы Ризель означали, что в клане Цапли началось вырождение. Кровь владык Облачного города была отравлена. Все знали, как это бывает. Сначала меняется цвет волос, потом появляются другие странности, а ещё чуть позже приходит время бескрылых, лишенных дара, и тех, о чьём существовании не принято говорить вслух.
Но ради трона многие готовы были смириться и с этим.
За поведением Ризель следили очень внимательно, пытаясь истолковать каждый ее шаг как проявление симпатии к кому-то из молодых магусов. Пока что её высочество была со всеми одинаково вежлива и холодна. Но каким бы ни был выбор принцессы, кому-то он обязательно не понравится, и даже Фаби понимала, что новой войны между кланами не избежать. А если станет известно, что владычество Цапли десятки веков держалось не только на с и л ь н ы х с л о в а х и цепкой хватке невидимых рук, но и на зыбком фундаменте из слегка подправленных легенд, никто не будет дожидаться смерти Аматейна.
Взгляд Ризель сделался тяжелым, и Фаби поняла, что время, отведенное ей на размышления, закончилось.
— Говори.
Девушка с трудом взяла себя в руки.
— Эта история записана в Книге Основателей, и каждая мелочь в ней важна, а то, что я вижу — совсем не мелочь… Ваше высочество, я даже не знаю, как сказать, но… э-э… вероятно, Империю ждут перемены. Неужели… простой воробей может чем-то… помочь Белой Цапле?
Ризель не успела ответить — в открытое окно ворвался ветер и разметал рукопись по комнате. Фаби следовало бы броситься ее собирать, но почему-то она не смогла даже пошевелиться. Ризель сидела неподвижно, пока ветер не стих, а потом разлетевшиеся листочки сами собой принялись сползаться к ногам принцессы, аккуратно укладываясь в стопку.
— Империя сейчас подобна одуванчику, — сказала её высочество. Рукопись взлетела с пола и легла ей на колени. — Стоит кому-нибудь дунуть посильнее, и от былого величия останутся одни воспоминания.
Принцесса встала, прижимая листы с переводом к груди и пристально глядя в глаза своей спутнице. Она была выше Фаби всего на полголовы, но сейчас девушке показалось, что Ризель смотрит на нее откуда-то с заоблачных высот.
— Мне очень страшно, воробышек. Скоро моя жизнь бесповоротно изменится и нужно будет совершать поступки, которые сейчас вызывают у меня отвращение и ужас. Мне нужен кто-то… мне нужен человек, который всегда будет помнить, какой я была… — Внезапно ее голос сел, и принцесса не сразу сумела продолжить: — Я хочу, чтобы ты всегда оставалась со мной. Ты не откажешь мне в этой просьбе?
Ответ был очевиден.
— Я рядом, ваше высочество, — сказала Фаби. — И буду рядом. Всегда.
— Вот и славно. — Улыбка осветила бледное лицо Белой цапли. — А теперь прикажи, чтобы приготовили ванну.
Над морем занималось утро нового дня.
Ветер вот-вот должен был перемениться.
СУНДУК ЦЕЛИТЕЛЯ
[«Смотрите, смотрите, что у меня есть!»
Город изнывает от полуденного зноя, и даже крики чаек кажутся не такими пронзительными, как обычно. Чьи-то смуглые ладони в ссадинах и царапинах сложены ковшиком. В ковшике плещется рыбешка — серебристая, с черными полосками по бокам и агатовыми глазами-бусинами. Капли морской воды оставляют тёмные пятна на полу кухни.
Скоро обед. Вкусно пахнет жареным.
«Светлая Эльга нас благословила, это награда за все наши испытания! Вы только поглядите, до чего красивая шкура! Она приплыла, она выбрала меня… Вот увидите, теперь все будет хорошо!
Я это точно знаю!»]
Лёгкий бриз проскользнул сквозь приоткрытое окно, не тронув висевший на положенном месте Эльгин колокольчик, и шаловливо взъерошил волосы Эсме. Она открыла глаза. Словно сама Заступница погладила её по голове; от этого ночь, переполненная обрывками воспоминаний и бессвязными тревожными сновидениями, сразу же утратила важность.
Начинался новый день, а ночь… да ну её к кракену.
Недолго поглядев на потолок, где уже давно были изучены и сосчитаны все трещины, Эсме осторожно приподнялась на локте. В глазах сразу же потемнело, табуретка и сундук пустились в пляс, а стоило зажмуриться, как под веками защипало, словно кто-то щедрой рукой сыпанул туда песка. Ничего удивительного: ей уже больше недели не удавалось как следует выспаться. Она проваливалась в чёрную бездну, а потом внезапно просыпалась, задыхаясь и дрожа от ужаса, ещё более уставшая, чем прежде. Временами казалось, что она слышит знакомый голос — голос человека, который пять дней назад замолчал навсегда, — временами во тьме звучали и другие голоса, но всякий раз услышанное выветривалось из её головы быстрее, чем она успевала не просто что-то запомнить, а хотя бы осознать.
[Ты заболела. Бессонница — недуг, который время от времени настигает всех целителей. А твой случай совсем тяжелый. Память, бедная изувеченная память не дает тебе уснуть.]
— Ты что-то сказал? — проговорила она вслух, глядя в пустоту, и горько улыбнулась. — Прости, я не расслышала.
[Кто бы сомневался.]
В происходящем не было ничего удивительного. Однажды она сделала с собой то, чего не следовало делать ни в коем случае: отсекла часть воспоминаний и спрятала в [сундук], чтобы избавиться от боли. [Сундук], незримый и невесомый, каждый целитель носил с собой с момента, когда пробуждался дар, и до самой смерти; в него полагалось складывать чужие мыслеобразы, застрявшие в памяти. Только так целитель мог оставаться самим собой, а кое-кого [сундук] и вовсе спасал от безумия. Но отказавшись от собственных мыслеобразов, Эсме словно утратила часть тела, и вот уже много лет страдала от фантомных болей, которые ничем не отличались от тех, что мучают калек.
И всё равно она ни о чем не жалела.
— Долг целителя — с рассветом открывать двери свои…
Слова утренней молитвы, истёртые до дыр и давным-давно потерявшие свежесть, немного привели её в чувство и позволили для начала сесть и опустить на пол босые ноги. Под пятками скрипнуло — вчера она забыла вымести из комнаты вездесущий тейравенский песок.
[Лучше бы уборкой занялась, чем всю ночь вертеться.]
Она поморщилась.
— Целители встают до восхода, а спать ложатся глубокой ночью, ибо в их помощи нуждаются те, чей труд начинается с первыми солнечными лучами и продолжается после наступления темноты…
Она встала, борясь с подступающей тошнотой.
— Великий дар, благословение Эльги, надлежит использовать на суше и на море, во благо детей неба и детей земли. Так говорит Заступница, я следую её заветам. Да минуют шторма капитана-императора, да пребудет он… хм… пусть у него всё будет хорошо.
Завершению целительской молитвы явно не хватало почтительности. Императора, который, по слухам, заживо гнил в своём дворце далеко на северо-востоке, лечить следовало не молитвами, если его болезнь вообще можно было вылечить.
Туман перед глазами постепенно рассеивался, но в ушах как будто шумел прибой. Нет, так не пойдёт. Если она не хочет весь день бродить по узкой грани между бодрствованием и обмороком, надо принять меры. Эсме снова села и, заранее скривившись, вытащила из-под кровати оставленный там с вечера флакон с жидкостью болотно-зелёного цвета. Вкус у настойки вигилярии — Велин, опекун и учитель Эсме, называл её пробудиловкой — был очень противный, и чтобы осушить флакон до самого дна, пришлось собрать остатки сил.
— Гадость какая… — пробормотала Эсме, когда отвратительная жидкость ухнула в желудок.
Зелье предназначалось для того, чтобы взбодрить уставшего целителя, но злоупотреблять им не рекомендовалось. Однако кто теперь мог её остановить? Через несколько ударов сердца в голове прояснилось, глаза перестали болеть. Целительница медленно оделась — она носила белую рубаху с подвернутыми до локтя рукавами и широкую серую юбку до щиколоток, — потом умылась, расчесала волосы и повязала голову изумрудно-зеленым шарфом. За окном просыпался город. Над городскими крышами и верхушками мачт вились стаи чаек-крикунов — они, как всегда, снялись с насиженных мест еще до рассвета и отправились на поиски еды.
— Вам бы всё жрать да жрать… — пробормотала Эсме.
Одна чайка, словно услышав её слова, спикировала прямиком на подоконник; в комнате тотчас же завоняло тухлятиной, причем это был вовсе не мыслеобраз запаха, а самый настоящий, ощутимый носом смрад. Эсме в тысячный раз спросила себя, отчего именно это гадкое создание стало символом Гильдии целителей. Ответ, прекрасно ей известный, был прост и сложен одновременно: из всех птиц только крикуны могли читать мысли и передавать мыслеобразы, да к тому же чайка была клановым знаком семейства, под чьим покровительством целители пребывали вот уже три тысячи лет.
Крикун щелкнул длинным клювом.
— Вон отсюда! — Эсме не испугалась, хотя прекрасно знала, что птица в мгновение ока может вырвать из нее кусок плоти размером с кулак. — Улетай!
Чайка наклонила голову, захлопала крыльями. Её красные глаза злобно блеснули. Не зря, ох не зря моряки говорили, что встречаться взглядом с крикуном — не к добру… Эсме ощутила волну лютой ненависти, исходившую от птицы: вечно голодная тварь думала о еде, но мыслеобразы выдавали желание поживиться вовсе не рыбой, а мясом. Человеческим мясом. Хотя крикун, конечно, был слишком труслив, чтобы напасть на неё без промедления.
— Пошла прочь, зараза!
Девушка схватила пустой флакон и швырнула в птицу. Та увернулась с легкостью и по-своему атаковала в ответ: если раньше Эсме ощутила лишь отголосок кровожадных мыслей крикуна, то теперь… ее накрыло. Зрелище распотрошенных внутренностей само по себе не могло испугать целительницу — ей приходилось видеть куда более страшные вещи, — но чайка добавила к отвратительной картине удовольствие и предвкушение роскошного пира. Девушку чуть не стошнило от отвращения. Она бросилась к птице — и схватила воздух. Выдав напоследок издевательский вопль, чайка присоединилась к своим товаркам — кружить над Тейравенской пристанью до позднего вечера, досаждать морякам криками и воровать рыбу у разинь.
[Положи это в сундук. Или ты хочешь помнить о том, как вкусна была падаль, как ты выклевывала глаза у трупа? Нельзя хранить в своей голове такое, немедленно выбрось эту гадость. Положи в сундук, быстрее.]
Поморщившись от внезапной боли в затылке, Эсме осторожно выглянула наружу и убедилась, что её снаряд никого не задел, а просто упал на мостовую и разбился. Она закрыла глаза и увидела не темноту, а сине-зелёную толщу воды и рыбку — юркого малька, серебристого, с черными полосками по бокам. Мыслеобраз вызвал непонятную тревогу. Чьё это воспоминание? Неужели её собственное?
[Положи и это в сундук. Ну же, давай!]
— Пора открыть двери, — сказала целительница вслух и нахмурилась. — Правила есть правила.
Маленький дом, в котором совсем недавно жили двое, промолчал в ответ.
Их с Велином жилище располагалось гораздо ближе к порту, чем лавки остальных тейравенских целителей и лекарей. В другом городе и при других обстоятельствах это весьма помогло бы в борьбе за клиентов — ведь у больного или раненого моряка нет времени и сил, чтобы долго бродить по незнакомым улицам в поисках того, кто окажет ему помощь. Но Велин был в Тейравене чужаком и чужаком остался до самого конца. Слишком молчаливый даже для целителя, слишком ироничный, слишком умный по меркам маленького провинциального городка. Десяти лет не хватило, чтобы к нему привыкли, и сам Тейравен будто сопротивлялся его присутствию.
Эсме спустилась на первый этаж, открыла двери настежь и взялась за метлу. Велину не нравилось, что она всё время нарушает порядок: уборку полагалось делать вечером, а утренние часы — посвящать чтению и медитации. Однако он ей не мешал. Они понимали друг друга без слов и, живя в одном доме, пребывали каждый в собственном мире, не пересекая чужих границ. В общем-то, так было заведено у всех целителей: молчание и расстояние имеют особую ценность для того, кто способен с трех шагов прочитать любого человека или магуса, словно открытую книгу. И всё же она чувствовала, что совершила серьезную ошибку, позволив ему сохранить в тайне почти всю жизнь до Тейравена. Она знала, откуда он родом, но понятия не имела, на каком фрегате он провел больше двадцати лет. Она так и не осмелилась спросить, что за бледный, выцветший цветок хранился в его любимой книге, «О природе вещей» Филара. Она навсегда упустила возможность узнать о нем много важного…
От этого, конечно, её любовь к нему ничуть не ослабела.
[Бамц!]
Внезапно целительницу окружил вихрь мыслеобразов, в центре которого располагался сундук, казавшийся вполне материальным. Он был из чёрного дерева, с полустёртыми узорами по бокам — берег, башня, птицы над морем, чье-то красивое лицо посреди облаков. ЗамОк на сундуке был устрашающий — огромный, тяжелый. Из замочной скважины высовывался ключ, словно приглашая её спрятать внутри ещё что-нибудь бесполезное. Эсме застыла с метлой в руках; она чувствовала, как течет по жилам кровь — медленно, точно смола. Каждый удар сердца отдавался в ушах болезненным гулом. Выбираясь из глубин подсознания, [сундук] из эфемерного образа становился почти настоящим и всей своей немалой тяжестью давил ей на плечи. От этих приступов — слава Эльге, нечастых — не было лекарства. Переждать, перетерпеть — вот и всё, что она могла сделать. Зато после каждого такого случая невнятные голоса в её голове надолго замолкали.
В порту зазвенел колокол.
Эсме пришла в себя. Вздрогнув, она оглядела лавку, словно оказалась здесь впервые: светлая комната с большими окнами, два плетеных кресла возле очага, полки и сундуки с книгами и зельями, посередине — специальный каменный стол, на который усаживали или укладывали пациентов.
Всё как обычно.
Только Велина нет…
[Бамц!]
— Хватит! — рявкнула девушка, отбросила метлу и выбежала из дома, словно за ней погнался сам Великий шторм.
На улице гомонила детвора, играя в пиратов. Звонкие крики разлетались по всей округе: «Чур, я Звездочет! А я Крейн, я Крейн!» Окрестные ребятишки частенько забегали к Велину и Эсме, чтобы залечить ссадины и царапины в обмен на какие-нибудь мелкие услуги, но в присутствии родителей держались отчужденно. Завидев целительницу, один из мальчишек первым делом осмотрелся — и лишь убедившись, что никто не наблюдает из окна, подошел к ней.
— Во имя Светлой Эльги, помоги мне! — Тонкий голосок, старательно выговаривающий ритуальную фразу, заставил Эсме улыбнуться против собственной воли. «Не отказывай страждущему, не жалей сил, не читай чужих мыслей» — такую клятву давал каждый вступающий в Гильдию, и нарушить ее было невозможно. Когда Эсме просили об исцелении, она всегда выполняла просьбу.
— Вот… — добавил ребенок плаксиво и протянул правую руку — от запястья до локтя змеилась глубокая воспаленная царапина. Эсме напустила на себя суровость и покачала головой — дескать, еще чуть-чуть, и дело могло принять серьезный оборот. Потом она закрыла глаза и очень медленно провела раскрытой ладонью над рукой своего маленького пациента. Ребятишки затаив дыхание следили за тем, как под пальцами целительницы рождается золотистое сияние — его отсветы ложились на лицо Эсме, придавая ей неземной вид.
— Ну вот, — сказала Эсме, когда царапина исчезла без следа. — А теперь я тоже хочу тебя кое о чем попросить.
Мальчишка восторженно смотрел ей в глаза и ждал.
— Я ухожу в порт. Если за время моего отсутствия кто-нибудь придет, сможешь меня там разыскать? Я буду в «Водяной лошадке» или где-то поблизости от неё.
— Не вопрос! — он заулыбался, продемонстрировав дырку на месте переднего зуба.
Как обычно — полдня после очередного чуда её будут любить, но в конце концов…
[Но в конце концов они становятся взрослыми, моя дорогая.]
Она потёрла затылок, однако внезапная боль уже прошла.
Узкая извилистая улочка вела к набережной. Эсме шла медленно, всей кожей впитывая свежий бриз: ветер с моря уносил печаль вместе с шальными мыслеобразами, позволяя ненадолго расслабиться. У лавки с яркой вывеской «Древности и редкости» целительница ускорила шаг, старательно глядя в противоположную сторону. Несколько лет назад Велин, будучи при деньгах, завел ее внутрь и предложил выбрать «что-нибудь интересное». Другая на ее месте так бы и сделала — благо, выбирать было из чего, — но Эсме совершенно растерялась, завидев великое множество удивительных вещей. Там были странные ткани, покрытые светящимися узорами и струящиеся сквозь пальцы, словно вода; чуднЫе Эльгины колокольчики из хрусталя, поющие от малейшего дуновения ветра; жутковатые мумии существ, о которых ей раньше доводилось читать в книгах Велина. Больше всего ей понравились золотые бабочки, обитавшие внутри большого стеклянного шара. «Придворные дамы в столице украшают ими волосы, — сказала Магда, хозяйка лавки — высокая женщина с крупными чертами лица и по-мужски широкими плечами. — Тебе бы пошло, да только вот стоят они слишком дорого». Украшения для волос? Эсме и не знала, что такое бывает. С крыльев прелестных созданий осыпалась золотая пыльца, но юная целительница поняла, что никогда в жизни не посмеет к ним прикоснуться. Она обернулась, взглянула на учителя — тот понял все без слов и направился к выходу. Уже у самой двери их догнали слова Магды: «А я бы купила твой шарф. Он из очень редкой ткани. Если что, заходи!» — и вот тогда Эсме испугалась, хотя сама не понимала отчего.
Шарф был у нее всегда.