Икона «Неопалимая Купина» как источник сюжетов, образов и мотивов книги М.А. Волошина «Неопалимая Купина»




Аристова Анастасия

Название книги «Неопалимая купина» содержит образ, который объединяет произведения в единое целое. Важным является выявление того, как соотносится название книги с ее поэтическим содержанием. На наш взгляд, особое внимание следует обратить на связь содержания книги с одноименным иконографическим образом Богоматери.

Неопалимая Купина, образ горящего, но не сгорающего тернового куста, расцветает в поэзии революционных лет, становясь символом объятой пламенем, но не сгорающей России. Использование этого образа как символа России, как правило, выражает веру авторов в её незыблемость и несокрушимость. Здесь, прежде всего, следует привести стихотворения А. Белого и Н. Клюева. В стихотворении Белого «Родине» (1916) через образ купины выражена вера в «неодолимость», несокрушимость России, которая, перегорев в «пламенах» мук и страданий, не сгорит, но, напротив, окрепнет. Знаменательно, что эта мысль будущего еще большего усиления России выражена в характерных для того времени образах угля и алмаза – Россия «затверденеет» подобно алмазу: «Затверденей алмазом брани / В перегоревших углях – Ты. / Восстань в сердцах, сердца исполни! / Произрастай, наш край родной, / Неопалимой блеском молний, / Неодолимой купиной / Из моря слез, из моря муки… / Ты простираешь ввысь, как руки, / Свои святые пламена» (458)[1]. Образы угля и алмаза также уподобляются неопалимой купине: уголь, горя в огне, не сгорает, но, напротив, просветляется, становится крепче и прекраснее, превращаясь в алмаз. Тот же образ возникает в стихотворении Белого 1917 года «Слово», где Купина становится и образом «грядущего Рая» и вечного, несокрушимого бытия тех, кто его унаследует: «И глубинно глаголет / Словом слов Купина / И грядущего / Рая – / Тверденеет гряда, / Где, пылая, сгорая, / Не прейду: Никогда!». Образ алмаза, воссиявающего из огня, как образ Купины-России является одним из центральных в стихотворении Вяч.И. Иванова 1905 года «Цусима»: «И некий дух-палач толкает нас вперед – / Иль в ночь могильную, / Иль в купину живую… / Кто Феникс, – возлетит! Кто Феникс, – изберет / Огня святыню роковую! / Огнем крестися, Русь! В огне перегори / И свой Алмаз спаси из черного горнила!» (156)[2]. Неопалимая Купина становится образом незыблемости грядущего мира и у Н. Клюева в стихотворении 1919 года «Мы опояшем шар земной…»: «Уста – мирскую купину – / Сольем в горящую волну, / Чтоб ярых песен корабли / К бессмертью правили рули, – / Где брак племен и пир коммун!» (45)[3].

В стихотворении Волошина «Хвала Богоматери» образ «Неопалимой Купины» используется как богородичный. Это свидетельствует о том, что связь образа «неопалимой купины» с иконографическим прототипом несомненна. Поэтому название книги и ее содержание требуют от читателя знание иконописного образа. В связи с этим обратимся к одному из главных источников заглавия книги – иконе «Неопалимая Купина» и попытаемся рассмотреть ее состав и композицию.

Икона «Неопалимая Купина» (рис. 1)[4] является результатом осмысления ветхозаветного события – явления Бога Моисею в образе несгорающего в пламени тернового куста – как пророчества о Деве Марии, неопалимо вместившей, подобно Купине, Того, Кто есть «огнь поядающий». В центре иконы изображена Богоматерь, в одной руке держащая лестницу Иакова, в другой младенца Христа. Несмотря на то, что икона богородичная, по своему смыслу она христоцентрична, важнейшей заложенной в ней идеей является вочеловечение Христа, чудо Боговоплощения. О христоцентричности иконы свидетельствует то, что Христос изображен на ней дважды: как младенец на руках Богоматери, и как Царь или Архиерей внутри огражденного града на груди Пречистой Девы, что отсылает прежде всего к церковной гимнографии, где БМ часто именуется «градом одушевленным», вместившим самого Царя царей, «горой, градом Давидовым, в котором обитает Царь и Великий Первосвященник»[5]. Изображение Богоматери заключено в восьмиконечную звезду, построенную из двух ромбических четырехугольников красного и зеленого (иногда синего) цветов, где зеленый символизирует куст, а красный – объявшее его пламя, также звезда может символизировать землю, объятую огнем. В лучах красного четырехугольника изображены символы четырех евангелистов, в зеленом – «ангелы распорядители стихий и исполнители воли Божией»[6]. Как пишет Л. Воронцова, появление «ангелов стихий» было связано с христианизацией языческих представлений об устройстве мира: «Языческие понятия о боге молнии, грома и других природных явлений с принятием христианства, как известно, перенесены были на святых и ангелов. Точно также и Пресвятая Мария представляется властительницею над громом, молнией, мразом, дождем, а отсюда над плодородием и неурожаем земли»[7]. Также, представления об ангелах, управляющих стихиями, «заложено в Апокалипсисе, где говорится о четырех ангелах, держащих четыре ветра земли (7:1), об ангеле воды (16:5), об ангеле, которому дано было жечь людей огнем (16:8)»[8]. Развитие этому учению дали и святые Отцы Церкви. Так, например, о стихийных ангелах говорит Епифаний Кипрский в толковании на книгу Бытия, которое, как отмечает А.П. Щапов в «Исторических очерках народного мировоззрения и суеверия»[9], пользовалось большой популярностью на Руси и уже с XI века читалось народу в церкви: «в первый день… дуси служаще пред ним иже суть сии: … ангели облаку и мраку и снегом и граду и леду, ангели гласом и молниям, ангели студени и зною, зиме и осени, весне и жатве…»[10]. Таким образом, «ангелы стихий» связаны с представлениями о том, что все в природе не случайно и произвольно, а является следствием мудрого управления Богоматери. В связи с тем, что стихийные силы природы подчинены Пречистой Деве, она есть заступница и хранительница человеческого рода, ходатаица за него перед Божественным Сыном. На некоторых иконах Богоматери НК начертаны слова из акафиста Пресвятой Богородице «Радуйся, Благодатная Купино Неопалимая, огненного запаления нас избавляющая». Вследствие этого, Богоматерь осмысливается не только как повелительница стихий, но и как Спасительница от геены огненной, от адских мук.

По четырем углам иконы изображены ветхозаветные пророчества о Богоматери. В верхний левый угол помещено явление Бога Моисею в образе НК. По объяснению Августина и Григория Назианзина, снятие Моисеем обуви символизирует отрешение от грехов, без чего христианин не удостоится предстать перед Богом[11]. В правом верхнем углу изображен эпизод, отсылающий к шестой главе книги Исайи – явление серафима, берущего клещами угль и влагающего его в уста пророка со словами: «Вот это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен» (Ис. 6:7). Клещи в христианской богословской мысли были осмыслены как прообраз Богоматери, угль – Христа, таинства Евхаристии. В левом нижнем углу принято изображать видение врат затворенных пророку Иезекиилю, через которые может пройти только Христос. Врата затворенные в церковной гимнографии становятся прообразом Богоматери, непорочного зачатия ею Иисуса Христа. В правом нижнем углу изображается видение лестницы Иакова, ставшей прообразом Девы Марии, через которую, как по лестнице, Христос нисшел на землю.

В книге Волошина «Неопалимая Купина» нет прямых аллюзий на описанный выше образ Богоматери. Сочетание же «Неопалимая Купина» по отношению к Пречистой Деве используется лишь единожды в стихотворении «Хвала Богоматери». Однако, как будет показано ниже, образы, имеющиеся на иконе, рассыпаны в произведениях книги. Таким образом, связи с данной богородичной иконой в книге можно обнаружить на уровне художественных образов и мотивов. Попытаемся их выделить и в дальнейшем более подробно раскрыть. Значимыми для нас являются: 1) образы ангелов стихий; 2) символы четырех евангелистов (евангельские аллюзии в произведениях книги многократны); 3) отсылки к шестой главе книги Исайи, а вслед за тем и к пушкинскому «Пророку»; 4) отсылки к книге пророка Иезекииля.

1.1. Ангелы стихий

Ангелы стихий, как было отмечено выше, изображены по краям зеленого четырехугольника. Если красный четырехугольник означает пламень, объявший терновый куст, то есть божественное, которое пронизывает земное и материальное, то зеленый четырехугольник знаменует купину или землю. Таким образом, на иконе показано, что областью действия Ангелов стихий является земной материальный мир. Изображение же стихий в виде ангелов отражает народные верования в то, что стихии – это не безличные силы природы, действующие произвольно, но это стихии, которыми управляют ангелы, чьи действия сообразуются с высшей волей, поэтому на земле все происходит не случайно, а согласно замыслу и воле Творца.

В произведениях книги «Неопалимая Купина» несколько раз возникают образы ангелов. В стихотворении «Над полями Альзаса» образу ангела даже дан эпитет, который указывает на его отношение к миру природных стихий: «Ангел непогоды / Пролил огнь и гром, / Напоив народы / Яростным вином» (225). Используемый здесь эпитет «непогода» имеет негативную коннотацию, означает ненастье, дурную погоду, буйство природных сил. Таким образом, «ангел непогоды» является управителем разрушительных природных стихий, таящих опасность для человека. Однако последующие строки стихотворения показывают, что слово «непогода» имеет не прямое, а метафорическое значение: «огнь и гром», проливаемые ангелом, соотносятся с библейским образом «вина ярости Божией». Слово «непогода в значении военных действий уже использовалось в русской литературе. В «Словаре языка Пушкина» помимо «дурной погоды, ненастья, бури», оно имеет и значение брани, «войны»: «Смирив крамолу и коварство, / И ярость бранных непогод, / Когда Романовых на царство / Звал в грамоте своей народ, / Мы к оной руку приложили», «Йоанна же была душою львица, / Среди трудов и бранных непогод / Являлася всех витязей славнее»[12]. Пролитая ангелом чаша природных стихий приводит не к природным, а к духовным катаклизмам, порождает вражду, ненависть и войны между людьми. Знаменательно, что в черновой редакции стихотворения «Ангелу непогоды» соответствует словосочетание «Ангел злой свободы»[13], это показывает, что слово «непогода» в окончательном варианте соответствует рабочему варианту «злая свобода», таким образом, непогода означает здесь не природное явление, а буйство духовных стихий. В черновом варианте стихотворения содержалась строфа, не вошедшая в окончательную версию: «И земля и воды, / И огонь и твердь – / Все круги природы / Изрыгают смерть» (407). То есть последствием действий «Ангела злой свободы» становится разгул всех четырех природных стихий. В подобном же значении слово «непогода» употреблено Волошиным в стихотворении «Под знаком Льва»: «Томимый снами я дремал, / Не чуя близкой непогоды » (224). «Близкая непогода» – события Первой мировой войны. Таким образом, непогода, природные стихии раскрываются здесь как образы военных действий, которые начались не произвольно, но потому, что Ангел «пролил огнь и гром», опрокинул чашу с вином «ярости Божией». « Яростное вино» – образ, в библейских текстах обозначающий гнев Божий, наказание за беззакония и отступничество, наиболее явно значение этого устойчивого библейского выражения представлено в черновом варианте стихотворения «Не ты ли»: «Не ты ли топчешь / Грозди народов / В точиле ярости? / Долго будет бродить вино / Гнева Господня» (409). В комментариях к полному собранию сочинений в качестве библейского источника «яростного вина» указывается книга пророка Иеремии, где Бог повелевает пророку «Возьми из руки моей чашу сию с вином ярости и напои из неё все народы, к которым я посылаю тебя» (Иеремия, 25:12) и Откровение Иоанна Богослова: «Кто поклоняется зверю и образу его…, тот будет пить вино ярости Божией…» (Откр. 14:9-10)[14].

Образ ангела, управляющего природными стихиями, которые знаменуют губительные начала в человеке, соотносится с ангелами Апокалипсиса.

Отсылки к действиям Ангелов Апокалипсиса, которые ниспосылают на землю бедствия, содержатся в стихотворениях «Пролог» и «Усталость». В «Прологе» действия, которые в Откровении выполняет пятый Ангел, совершает шестикрылый «Вестник», кидающий на землю ключи от земных бездн, отворившись, они низвергают тучи саранчи. Ключи от бездны, извергающей тучи саранчи, в тексте Откровения имеет звезда, падшая с неба на землю, после того, как вострубил пятый Ангел: «Пятый ангел вострубил и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны, она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы» (Откр. 9:1-3). Таким образом, в тексте Откровения природные бедствия – нашествие саранчи ростом с человека, помрачение солнца и воздуха – вызваны падением физического объекта природного мира. Волошин же в «Прологе» изменяет сюжет Апокалипсиса, природные бедствия вызваны не падением звезды, но действием шестикрылого Вестника, правда, замечается, что он сотрясал небесный свод: «И сводом потрясая звездным, / На землю кинул он ключи, / Земным приказывая безднам / Извергнуть тучи саранчи» (230). Слово же «вестник» является переводом греческого слова «ангел». Таким образом, у Волошина шестикрылый Вестник, напоминающий серафима, является распорядителем природных стихий, что позволяет соотнести его с ангелами стихий.

В стихотворении «Усталость» развернувшиеся войны оцениваются как действия Алого Всадника Апокалипсиса, который забрал с земли мир: «И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч» (Откр. 6:3-4). По мнению Святого Андрея, архиепископа Кесарийского, алый конь означает кровь, пролитую на поле боя, а слова «сидящему на нём дано взять мир с земли» указывают на премудрую волю Бога, который в напастях посылает испытания для верных[15]. Алого Всадника принято называть Войной или Раздором, существует мнение, что Алый Всадник означает еще более неправедную гражданскую войну в противоположность завоевательной, которую олицетворяет первый Всадник на белом коне[16]. На грядущую Гражданскую войну указывают первые строки стихотворения: «И тогда, как в эти дни, война / Захлебнется в пламени и лаве, / Будет спор о власти и о праве, / Будут умирать за знамена…» (326). Предвидение же героем будущего мира описывается как окончание действий Алого Всадника: «Братской распри разомкнется круг, / Алый Всадник потеряет стремя, / И оружье выпадет из рук» (236). Образ непогоды, в предыдущих стихотворениях означающий разгул стихий не природного, а духовного плана, вражду, раздоры и войны, вписывает образ Алого Всадника Апокалипсиса в круг ангелов, распоряжающихся стихиями.

Таким образом, у Волошина образы природных стихий не пейзажны, а символичны: они знаменуют не природные, а апокалипсические стихии, действующие не в физическом, а в духовном мире. Таков образ «кровавого Ангела тамплиеров»[17] в стихотворении «Ангел мщенья», который подобно ангелу, проливающему вино ярости Божией, сеет в людях вражду, ненависть, жажду мести. Нельзя не отметить сходство «Ангела мщенья» с образом «духа мести» из стихотворения Вяч. Иванова «Месть мечная» (1904, Cor Ardens): «Русь! На тебя дух мести мечной / Восстал и первенцев сразил; / И скорой казнию конечной / Тебе, дрожащей, угрозил» (251)[18].

Образ Ангела возникает и в стихотворении «Европа». В книге «Демоны глухонемые» это стихотворение имело заглавие «Ангел времен», более ранний вариант названия – «Ангел времен говорит», таким образом, субъектом речи данного стихотворения является «ангел времен», пророчески предрекающий жертвенный путь России: «России нет, она себя сожгла, / Но Славия воссветится из пепла!» (268).

Приведенные примеры показывают, что природные стихии, образ «непогоды» обретают у Волошина символическое значение, знаменуют разрушительные силы духовного плана, вырвавшиеся наружу после того, как оковы самодержавия пали. Здесь наблюдается уже упоминавшаяся в предыдущем разделе работы трансформация петербургского текста: водная стихия, вырвавшаяся из гранитных стен города на волю, соотносится со стихийным разгулом народной души. Явления природного мира утрачивают конкретное значение, становясь образами иного, невещественного плана. Таким образом, в революционной лирике Волошина пейзажные образы имеют не только прямое предметное значение, но используются также для изображения духовных сил, действующих в России и влияющих на ее судьбу.

В творчестве Волошина можно проследить эволюцию пейзажных образов. В дореволюционных произведениях на первом плане был пейзаж, хранящий память об историческом прошлом, фоном же была история, события которой оживали от созерцания памятных мест. Например, в стихотворении «Дельфы» перед лирическим героем, глядящим на хребты, лавровые рощи и ущелья близ храма Аполлона, начинают оживать мифы и легенды Древней Греции: «И ветвь оливы дикой место / Под сенью милостной хранит, / Где Бог гонимого Ореста / Укрыл от гнева Эвменид» (111). В революционной же лирике на первый план выступает история, пейзаж становится или просто фоном, или вовсе утрачивает свое прямое значение, служа выражению исторических тем. Так обстоит дело и с образами природных стихий, в стихах о революции они обозначают не только физические явления, но и буйные разрушительные силы, действующие в душе человека и определяющие судьбу страны.

 

1.2. Евангельские аллюзии

На иконе в красном четырехугольнике, знаменующем пламень, изображены символы четырех евангелистов. Знаменательно, что эти символы даны именно в огненных лучах восьмиконечной звезды. Евангелие принято называть Словом Божиим, которое есть огонь. Здесь можно вспомнить финал пушкинского «Пророка»: «И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей». Пламенное Евангельское слово звучит в произведениях книги «Неопалимая Купина» многократно.

Для выражения губительности происходящих событий Волошин обращается к евангельским сюжетам об исцелении глухонемого бесноватого и бесноватого в стране Гадаринской в стихотворениях «Петроград» и «Русь глухонемая». Происходящее осмысливается как бесовство, как действие разрушительных губительных сил, вошедших в организм России. Но оба евангельских повествования заканчиваются исцелением бесноватых, происходит явление силы и правды Божией. Такой же положительный финал предрекает больному – России, лирический герой книги: «Да не смутится сей игрой / строитель внутреннего Града – / Те бесы шумны и быстры: / Они вошли в свиное стадо / И в бездну ринутся с горы» (Петроград), «А избранный вдали от битв / Кует постами меч молитв / И скоро скажет: – «Бес! Изыди!». Таким образом, использование евангельских сюжетов об исцелении бесноватых неизбежно связано с мотивом веры в благополучный исход событий русской революции и Гражданской войны.

Приближающиеся потрясения XX века воспринимаются поэтом как новая Голгофа. В связи с этим он обращается к евангельским событиям страстей Христовых. В книге возникают образы раздравшегося в скинии занавеса, Гефсиманской чаши, распятия. В стихотворении «Предвестия», написанном 9 января 1905 года, состояние потрясенности мира поэт сравнивает с распятием, когда после смерти Христа на кресте земля сокрушилась и завеса «разодралась надвое»: «Священный занавес был в скинии распорот: / В часы Голгоф трепещет смутный мир…». Однако происходящие события уподобляются не самим страстям Христовым, а стигматам, через образ которых в стихотворении «Русская революция» (1919) выражена идея всемирного служения. Подобно тому, как Христос принес себя в жертву для спасения всего человечества, Россия, созерцая социальные заболевания западных стран, приняла их губительные идеи как стигматы, несмотря на то, что, как считает поэт, в ней еще не сложилось условий для классовой вражды. Эти мысли выражены в образе «чаши чужих страданий», «чужих страстей, чужого зла»: «Но да не минет эта чаша / Чужих страданий – наших уст», «Как некогда святой Франциск / видал: разверзся солнца диск / И пясти ног и рук Распятый / Ему лучом пронзил трикраты – / Так ты в молитвах приняла / Чужих страстей, чужого зла / Кровоточащие стигматы». Жертвенный подвиг России проявляется в том, что она на своем примере обнажает губительность западных идей справедливости, воздаяния и мести и таким образом, в отличие от Христа, Который есть непреложный идеал, становится отрицательным примером того, какими путями идти не следует. В этой плоскости Россия сближается не только с образом святого Франциска, но и с образом апостола Иуды, предательство и злодеяние которого, по мнению Волошина, сделало возможным спасение мира. В публичной лекции «Пути Эроса», прочитанной 27 февраля 1907 года в Московском литературно-Художественном кружке, Иуду Волошин трактует как образ материи, которая через высшее смирение физической природы, восходит к своей вечной прародине: «Вся гордость, вся мудрость и мощь законов, образующих и живящих материю, в лице Иуды принимает на себя великую жертву уничижения, смирения и позора, ибо подвиг Иуды – в его позоре и поругании»[19]. Таким образом, Россия, вовлеченная в братоубийственные войны, предательства (Брестский мир) и раздоры, являет собой поруганную, униженную материю, которая через позор и уничижение причащается любви и жертве Христа.

В оправдательной трактовке образа Иуды Волошин близок идейным воззрениям своего времени. В 1907 году вышла повесть Л. Андреева «Иуда Искариот», где Иуда предстает не как сугубо отрицательный, а как противоречивый и неоднозначный персонаж, своим предательством способствовавший осуществлению искупительной жертвы. Об этой повести Л. Андреева Волошин оставляет критический отзыв в статье «Некто в сером», где, однако, воспринимает трактовку образа Иуды как определенно отрицательную, соответствующую традиционным ортодоксальным оценкам: «Леонид Андреев <…> принял традиционного Иуду церковного предания и дал его предательству одно из возможных психологических объяснений»[20]. Личность Иуды и «проблема Иуды», по мнению Волошина, является самой злободневной: «Нравственная проблема, скрытая в личности Иуды, особенно близка нашему времени. Разве не тот же вопрос о принятии на себя исторического греха подвигом предательства стоит и перед революционерами-террористами, и перед убийцами из Союза русского народа, и перед всеми совершающими кровавые расправы этого времени. Если есть такой вопрос, который можно считать главным моральным вопросом нашего времени, то это вопрос об Иуде»[21]. Сам Волошин, используя тексты четырех евангелий, в неопубликованной работе «Евангелие от Иуды»[22] предпринимает попытку воссоздать события страстного цикла и, добавляя отдельные слова в тексты синоптиков, представляет Иуду как самого чистого и жертвенного ученика Христа, решившегося принять на себя поругание, все зло и проказу мира. В частности, значимым для Волошина становится спор апостолов о том, кто из них больший, и ответ Христа: «Кто хочет из вас быть большим, да будет всем слугою». Таким образом, Иуда, ставший самым презираемым апостолом, предстает как тот, кто является б о льшим. Над этой статьей Волошин работал в 1908 году, однако она не была опубликована из-за цензурных ограничений. Свои воззрения на образ Иуды Волошин вкратце излагает в статье «Некто в сером», впервые опубликованной 19 июня 1907 года в газете «Русь»: «Так, для того, чтобы Иудина жертва была полна, она должна быть безвестной, она должна быть запечатлена как преступление в самом Евангелии, чтобы миллионы людей из рода в род проклинали Иуду»[23]. Такая трактовка образа Иуды сходна с интерпретацией А.М. Ремизова в произведениях «Трагедия о Иуде, принце Искариотском» (1908) и поэме «Иуда» (1908). Поэма «Иуда» впервые была опубликована в альманахе «Воздетые руки»[24] в 1908 году. Ремизов подарил эту книгу Волошину, оставив дарственную надпись: «Максимилиану Александровичу Волошину эту книгу поэзии и философии на Красную горку подношу»[25]. Предательство Иуды представлено в поэме Ремизова как избрание: «И обмакнув кусок / Христос Иуде подал… / “Еже твориши, / скоро сотвори”. / И вышел вон / тогда Иуда / в смущеньи странном / перед всезнаньем / и восхищенный / перед избраньем»[26]. Предательский же поцелуй Иуды, выдавший Иисуса стражникам, оценивается Ремизовым как знак любви и веры в «победу горнюю»: «С горящим взором ожиданья, / как к сыну мать, / <…> / к Христу подходит / Иуда верный. / И, припадая к устам любимым, / Любви устами путь открывает / к победе горней…»[27]. На трагедию об Иуде Волошин отзывается в письме к Ремизову от 6/19 января 1909 года из Парижа, где замечает, что любит это произведение как «апокрифическое и бытовое», однако, имея очень личное отношение к Иуде, не может принять несколько иное его понимание[28] [29]. Знаменательно, что образ Иуды появляется в цикле «Возношения» вместе с образами праведников – пророка Иезекииля и Франциска Ассизского.

Евангелие в годы мировых катастроф служит источником нравственного идеала, незыблемых ценностей, согрешение против которых ведет к неминуемой гибели. Сеющий в народе гибельные семена гнева, мздовоздаяния и справедливости Ангел мщенья предрекает гибельность такого пути евангельскими словами: «Приявший меч погибнет от меча, / Кто раз испил хмельной отравы гнева, / Тот станет палачом / иль жертвой палача» (253). Эти слова отсылают к евангельской сцене взятия Христа стражниками, предваряющей события суда над ним и предания смерти. Петр, желая спасти своего учителя, вынул меч и отсек им ухо рабу первосвященника, но Христос остановил его благой порыв спасти самого Мессию, ответив: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26:52). Эти же слова воспроизводятся в Откровении Иоанна Богослова: «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом» (Откр. 18:11). Эти новозаветные слова показывают, что свершение зла даже во имя благой цели повергает свершившего в бесконечный круговорот зла и мести. Жертвы, приносимые во имя громких идей и глобальные переделки мира пусты и ложны, ибо истинное преображение мира возможно не через внешние преобразования, а через внутреннее изменение людей, потому что именно они являются творцами истории. Эта истина была явлена еще в Евангелии: приход Христа, Спасителя мира, был тих и неприметен. Обращаясь к пророчеству Исайи о Мессии: «Трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит» (Ис. 42:3), в стихотворении «Усталость» Волошин показывает ложность и призрачность громких идей и радикальных способов переделок мира. Подобно тому, как истинный Мессия явился не в славе, блеске и молнии, а напротив, приход его был тих, незаметен, так и доныне: настоящий переворот и великие свершения должны произойти не в делах земного мира, но в нравственном самосознании человека: «Он придет не в силе и не в славе, / Он пройдет в полях, как тишина; / Ничего не тронет и не сломит, / Тлеющего не погасит льна <…> / Будет так, как солнце в феврале / Изнутри неволит нежно семя / Дать росток в оттаявшей земле. / И для гнева вдруг иссякнет время, / Братской распри разомкнется круг, / Алый Всадник потеряет стремя, / И оружье выпадет из рук» (236). Начало и конец стихотворения представляют собой две контрастные части, в которых показано состояние мира до и после прихода Мессии. Начало: «И тогда, как в эти дни, война / Захлебнется в пламени и лаве, / Будет спор о власти и о праве, / Будут умирать за знамена…» (236). Конец: «И для гнева вдруг иссякнет время, / Братской распри разомкнется круг, / Алый Всадник потеряет стремя, / И оружье выпадет из рук» (236). В стихотворении показано, как тихий и неприметный приход Мессии может глобально изменить состояние мира из враждебного, полного гнева и ненависти в мирное и братолюбивое.

Ведущими в книге являются образы посева, семени, сеятелей и жатвы, восходящие к евангельским притчам. Образы сеятелей возникают в стихотворениях «Газеты», «Посев», «Не ты ли», «Ангел мщенья». Намечаются два контрастных образа: «дьявольский сев» – «зерна плевел», ложные губительные идеи, разжигающие ненависть и вражду; и «Божий сев». Образы Божьего и дьявольского посева отсылают к евангельской притче о добром семени и о плевелах (Мф. 13:24-43), где рассказывается о том, как некий человек посеял на своем поле пшеницу, но, когда люди спали, пришел враг и насадил среди пшеницы плевелы. Когда взошло и то и другое, рабы домовладыки хотели истребить сорняки, но хозяин запретил им делать это до времени, чтобы, выбирая плевелы, они не выдергали вместе с ними пшеницы, сказав: «Оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою». Значение притчи Христос сам истолковывает своим ученикам: «Сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; поле есть мир; доброе семя, это сыны Царствия, а плевелы – сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы. Посему как собирают плевелы и огнём сжигают, так будет при кончине века сего: пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие, и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов; тогда праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их. Кто имеет уши слышать, да слышит!» (Мф. 13:37-43). В притче затрагивается и проблема теодицеи: здесь показывается, что зло насадил не Бог, а враг, а также раскрывается, как сорняки прорастают в душе человека: враг насаждает плевелы, когда люди заснули, то есть утратили бдительность, впали в состояние духовной беспечности. Неслучайно, Господом выбран и вид сорняка, впоследствии ставший нарицательным обозначением всякой сорной травы – «плевелы». Отцы Церкви обращают внимание на то, что плевелы – это не просто сорное растение, но сорняк, внешне похожий на пшеницу. Свт. Иоанн Златоуст замечает: «Первая притча показывала, что <…> вместе с словом приняты и вредящие слову. Таково одно из ухищрений дьявола, что он к самой истине всегда примешивает заблуждение, прикрашивая его разными подобиями истины, чтобы тем легче обмануть легковерных. Вот почему и Господь называет посеянное врагом не другим каким семенем, а плевелами, которые с виду походят несколько на пшеницу»[30]. О сходстве плевел с пшеницей писал и св. Макарий Египетский, указывая, что, они незаметны среди пшеницы; но хлеб, испеченный из пшеницы, неочищенной от семян плевел, производит вредное действие на желудок и голову, приводит к тяжким обморокам и иногда смерти. Так как заметить различие между пшеницей и плевелами непросто, то их обычно оставляют расти вместе с пшеницей до начала жатвы[31].

Образы пшеницы, плевел и жатвы, восходящие к приведенной выше евангельской притче, появляются в ряде стихотворений «Неопалимой Купины» о Первой мировой войне и революции. Ведущими они являются в стихотворении «Посев» из цикла «Война», где возникает образ «Недоброго Сеятеля», насадившего плевелы, которыми оказываются военные действия и призывы к войне: «Не семена пшеничного посева / Не ток дождей в разъявшуюся новь, – / Но сталь и медь, / Живую плоть и кровь / Недобрый Сеятель / В годину Лжи и Гнева / Рукою щедрою посеял…/ Бед / И ненависти колос, / Змеи плевел / Взойдут в полях безрадостных побед, / Где землю-мать / Жестокий сын прогневил» (226). Однако в евангельской притче образ семени является полностью метафорическим, напрямую не связанным с образами земли и посева, им обозначены праведники и «сыны лукавого», которые не унаследуют Царство Небесное. Также в христианской традиции зерна и плевелы были осмыслены как худые деяния, злые помыслы и пороки, засоряющие сад души человеческой, мешающие взойти росткам добродетелей. В стихотворении же наблюдается характерный для фольклорных произведений и летописей параллелизм: орудия убийства вместе с плотью и кровью убитых на поле брани, подобно семени, падают в землю, из этих семян всходят ростки ненависти, бед и вражды, являющиеся наказанием земли за нарушение человеческим родом естественного и мирного течения жизни.

Образ семени, обозначающий явления духовного порядка, не тяготеющий к свойственному фольклору параллелизму, используется в стихотворениях «Газеты» (1915) и «Ангел Мщенья» (1905). Важной здесь становится способность плевел обретать обманчивое сходство с добрым семенем, с пшеницей. Идеи свободы, равенства, братства, мздовоздаяния, выдаваемые за праведное стремление к справедливости, апеллирующие к евангельским ценностям и идеалам, оказываются семенами зла, губительны и вредоносны по своей природе, ибо разжигают в людях чувства вражды, ненависти, жажду мести, влекут за собой кровопролития, разрушения и беспорядки. В стихотворении «Газеты» призывы к войне, провозглашаемые в газетах, которые массово распространяют среди народа, сравниваются Волошиным с трихинами, которые вселяясь в людей, делают их безумными и бесноватыми: «В строках кровавого листа / Кишат смертельные трихины <…> / Бродила мщенья, дрожжи гнева, / Вникают в мысль, гниют в сердцах, / Туманят дух, цветут в бойцах / Огнями дьявольского сева» (227). Эти призывы сравниваются с «дьявольским севом», подобно плевелам, они имеют обманчивое подобие истины: «И зыбкой полуправды форма / Течет и лепится, как воск» (227).

Лирический субъект стихотворения «Ангел мщенья» (1905) кидает в души людей семена внешне оправданного возмущения, жажду справедливости и праведной мести: «Я в раны черные – в распахнутую новь / Кидаю семена. Прошли века терпенья. / И голос мой – набат, хоругвь моя – как кровь» (252). Однако эти семена под обманчивым обликом борьбы за правду и справедливость вселяют в души людей тягу к бессмысленным кровопролитиям, ослепляют их своей кажущейся правотой, ведут к дионисийскому опьянению убийством как таковым: «Я в сердце девушки вложу восторг убийства / И в душу детскую – кровавые мечты » (252). Таким образом, идеи справедливости и равенства подобно евангельским плевелам, внешнее сходным с зернами пшеницы, обретают обманчивый облик истины и добра, чтобы обрести как можно больше последователей. Лишь исход событий раскроет подлинную природу громких революционных призывов. Время жатвы, когда посеянные зерна вырастут и обретут ясно выраженные формы, раскроет неутешительную правду: «Не сеятель сберет колючий колос сева. / Принявший меч погибнет от меча. / Кто раз испил хмельной отравы гнева, / Тот станет палачом иль жертвой палача» (253). Как замечает Н.В. Сухорукова, стихотворение «Ангел Мщенья» предопределяющее то, каким будет исход жатвы, «дает всем мотивам страшного посева в книге апокалиптическое измерение»[32].

И в то же время лирический герой книги верит, что страшные события современности обретут другое направление, получат светлое разрешение. В стихотворении «Не ты ли» (1915) он просит о даровании веры в провиденциальность происходящего: «Так дай же силу / Поверить в мудрость / пролитой крови; / Дозволь увидеть / Сквозь смерть и время / Борьбу народов, / Как спазму страсти, / Извергшей семя / Всемирных всходов!» (235). Что вырастет из семени, каково оно – нельзя предречь заранее. Эта таинственная природа семени позволяет надеяться на то, что из него произрастут добрые плоды. О неопределенной и таинственной природе семени говорится в стихотворении «Из Бездны»: «Для разума нет исхода. / Но дух ему вопреки / И в бездне чует ростки / Неведомого всхода» (260).

Последний стихотворный цикл «Возношения» начинается со стихотворения «Посев» (1919), которое уже по названию соотносится с одноименным стихотворением первого цикла. Однако, если в стихотворении первого цикла словом «посев» обозначен «дьявольский сев», «зерна плевел», засеваемые «Недобрым Сеятелем», то в стихотворении последнего цикла говорится о Божием посеве. Л



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-12-19 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: