– Дед посвятил ему целое исследование, – сказал Яша, убежденный атеист, и в тоне его прозвучала ирония пополам с печалью. – Нечто вроде Песни песней в честь этого Учителя, который посмел вчинить иск Творцу мира за страдания, выпавшие на долю его народа. Однажды, во время празднования Кипура, он пригрозил Господу, что перестанет трубить в Шофар, если Тот не положит этому конец. Поразительный человек, этот рабби! Я бы скорее поверил в него, чем в его Бога.
Диего поднял свой стакан:
– Выпьем за его здоровье!
Гамлиэль почувствовал, что должен вмешаться:
– Как может еврей не любить этого отважного рабби? Но твоя история, Яша, на этом не заканчивается: высказав Господу все, что лежало у него на сердце, он стал петь самую прекрасную, самую трогательную из наших молитв – Кадиш.
Наступила долгая пауза. Потом Болек спросил:
– Что мне ответить последнему еврею из деревни близ Бердичева?
Тут между «Сионскими мудрецами» завязался долгий спор: Яша отстаивал право мертвых на защиту, Гамлиэль – право юных на образование. Диего выдвинул компромиссное решение: предложить еврею нанять гоя из местных, чтобы тот сторожил кладбище. Комитет покроет эти расходы. И расходы на его эмиграцию.
Болек поставил на обсуждение следующий вопрос. Безутешная мама из одного грузинского городка взывала о помощи и просила совета: ее единственная дочь не может выйти замуж – там нет молодых евреев. Если бы ей прислали кого‑нибудь… Дочь согласна, и она, мама, тоже.
Яша предложил связать ее с представителями любавичского движения. Они знали всех. Их отделения работали превосходно и эффективно, кроме того, у них был опыт разрешения подобных ситуаций: если будет нужно, они выпишут жениха из Израиля или Бруклина. Речи быть не может, чтобы еврейская девушка из хорошей семьи осталась без мужа. Кто знает? С Божьей помощью их потомство сумеет когда‑нибудь утешить наш народ, рассеянный среди других.
Если бы обнаружить следы Евы было столь же легко, подумал Гамлиэль.
Из задумчивости его вывел голос Яши:
– Не знаю, где тебя сейчас носит, но знаю, что ты где‑то далеко.
– Да, возможно, – признал Гамлиэль.
– У тебя нет для нас никакой забавной истории? Ты не любишь смеяться?
Гамлиэль опустил глаза. Он хотел было сказать, что любит смеяться, лишь когда испытывает отчаяние, однако предпочел дать не столь театральный ответ:
– Да нет, смеяться я люблю… только не знаю когда.
Ева рассеянная. Ева внимательная. Первая истинная любовь Гамлиэля? Именно она, не Эстер? Невозможно их сравнивать. Эстер была как идея, как мираж. С ней ничего не могло осуществиться. Ева была серьезной, улыбчивой, любопытной: она рождала ощущение, будто живешь мечтой, вросшей в реальность. Будто бежишь от повседневности и достигаешь уровня неизъяснимой полноты с чувством тревоги, близким к экстазу.
Удар молнии? Да. Почему нет? Такое должно быть, раз об этом говорится и в Библии, и в романах. А Гамлиэль почти уверился, что меняет существование: вот‑вот он преобразится в романический персонаж.
Долгое время он, юный и невинный, странствовал по прихоти дней в пространстве собственной жизни и убедил себя, что после потери Эстер никогда не полюбит вновь. Колетт? Это было в другой жизни, и это не было любовью. Брак по расчету, в силу обстоятельств? Прискорбный, злосчастный эксперимент. После развода он иногда позволял себе увлечься женщинами, особенно если это были брюнетки с темными глазами, чувственные обладательницы дара ночных обещаний. Он следовал за ними, обольщал их или предоставлял им возможность обольстить себя, наслаждался телесной радостью, которая заставляла его стонать и терзаться, ощущая свою вину. Ибо ради этого наслаждения ему приходилось устранять Эстер или, по крайней мере, окутывать ее дымкой, на какое‑то время забывать. С Евой все было иначе. Он мог любить Еву, не порывая с Эстер, не предавая ее. Значит, его любовь к Еве была истинной, чистой и, почему бы нет, священной. Никогда не забудет он их первую ночь. Они приближались к постели рука об руку, будто к брачному ложу или к алтарю. В сердце Гамлиэля словно бы стенал ветер, хотя за окнами царила полная гармония. Не в силах укротить вожделение, уподобясь одержимому, он был охвачен неистовым желанием летать, танцевать, плакать, смеяться, тормошить своих живых и мертвых друзей, как если бы он готовился умереть в свою очередь, сказать «прощай» жизни, которая отныне может идти только под уклон. Утром, в предрассветный час, он повернулся к Еве и сказал:
– Я не знал, что способен удивляться самому себе. Я безумец, любовь делает меня безумцем. Посмотри: одно твое слово на заре, и я зажгу солнце, одно твое слово вечером, и я его потушу.
Они встретились на традиционном пасхальном ужине у Болека и Ноэми, которые по такому случаю собирали у себя только своих одиноких друзей. Сидя по левую руку от хозяйки дома, Гамлиэль мог видеть всех приглашенных, когда те, один за другим, читали нараспев драматическую историю об исходе евреев из Египта и о чудесных событиях, превративших их в свободный народ, обретший цель. Взгляд его привлекла чтица в скромном синем платье, чей глубокий и мелодичный голос пробудил в нем давние воспоминания.
– Она хорошо поет. Кто это? – тихонько спросил он у Ноэми.
– Я тебя с ней не познакомила? Верно, ты же опоздал, мы садились за стол. Ее зовут Ева. Это женщина особенная, смертельно раненная. Не пытайся ее соблазнить: она не для тебя. По ней не скажешь, но она немного старше тебя. Ее муж и дочь погибли в автокатастрофе. Мне не хотелось бы, чтобы ты заставил ее страдать.
Гамлиэль чуть было не ответил ей: за кого ты меня принимаешь? Но сдержался. К тому же наступила его очередь читать страницу из Агады[9]со словами Господа: «Это Я освободил вас от рабства, это Я покарал фараона, это Я предал смерти всех первенцев, Я, но не вестник, Я, но не серафим или ангел…» Здесь Гамлиэль прервал чтение и, согласно обычаю, приступил к комментарию:
– Я не понимаю этот отрывок. Господь словно хвастается тем, что совершил в Египте. Но что же ставит Он себе в заслугу? То, что погубил маленьких египетских детей? Воспользовался их страданиями, их агонией, чтобы смягчить сердце фараона? И Он хочет, чтобы мы Его благодарили? Нет, я не могу понять.
За столом все смолкли. Никто не ожидал столь суровых и, возможно, кощунственных слов от Гамлиэля, который всегда отличался сдержанной умеренностью в речах. Ноэми в смятении пыталась найти какую‑нибудь реплику, чтобы разрядить обстановку, но Ева опередила ее:
– А я нахожу в этом отрывке большую мудрость, смысл, благородство. Господь обращается не только к евреям в пустыне, но и ко всем их потомкам. И к тем, кто подобен им. Следовательно, и к нам тоже. И что же Он нам говорит? Он говорит нам, что убийство детей – преступление столь ужасное, что лишь Он один может его совершить. Повторяю: Он один, и никто иной. В таком ракурсе этот короткий стих кажется мне прекрасным.
Сидевшие за столом от изумления зааплодировали. Смущенная Ева потупилась, словно коря себя за то, что осмелилась высказаться. Тут же завязалась ученая дискуссия об отношениях между Богом и человеком, о Его присутствии в истории и способности преобразовывать имманентность в трансцендентность. Болек встал на защиту Гамлиэля, процитировав слова одного из Мудрецов Талмуда, иллюстрирующие отвагу еврея, говорящего с Богом: тот также считал, что Господу можно сказать все. Слышал ли Гамлиэль слова своего друга? Он сидел молча, спрашивая себя, чем тронула его молодая вдова, к которой у него уже зарождалось чувство. Ничто в ней не поражало особой красотой. Ни круглое лицо, ни полная грудь. Но были в ней какое‑то сияние, изящество, природная женственность, перед которыми Гамлиэль устоять не мог. И еще глаза: серо‑голубые, мерцающие. И голос: влекущий, грудной, протяжный, успокаивающий, ласкающий.
Ноэми вернула его на землю:
– Остановись, Гамлиэль, остановись. Ты смотришь на нее неотрывно, желая полюбить или быть любимым? Послушайся моего совета: ищи в другом месте.
– Слишком поздно, – ответил Гамлиэль.
Ноэми с улыбкой покачала головой, в знак неодобрения и предостережения.
Гамлиэль наслаждался ее обществом. Болек и она стали частью его души. Чудесная пара: оба великодушные, сострадательные, не позволяющие себе укорять или судить. Если им хотелось выразить несогласие, они просто хмурили брови, словно удивляясь тому, что услышали.
У них была дочь Лия, которую они обожали. Особенно Болек: не будучи лучшим из мужей, отцом он оказался превосходным и жил только ради нее. Следить за ними, когда они играли в шахматы, было очень занятно: сначала Болек прилагал усилия, чтобы проиграть, а потом изо всех сил старался победить. Но он проигрывал все чаще, и тогда в нем побеждала гордость – гордость за дочь, которая превзошла его в талантах. Гамлиэль был убежден, что по утрам Болек, едва проснувшись, спрашивал себя: что мне сделать сегодня, чтобы Лия стала еще счастливей? Для него она была воплощением и прошлого, и будущего. Она делала его уязвимым и в то же время непобедимым. «Если с малышкой что‑нибудь случится, я умру», – говорил он Гамлиэлю. Они никогда не ссорились, не злились друг на друга. Как удавалось Ноэми не ревновать? Гамлиэль порой ревновал. Он упрекал себя за то, что завидует другу – не столько счастью его, сколько отцовскому чувству. Если бы он женился на Эстер, был бы он так же привязан к ребенку, быть может, сыну? Но он не женился на Эстер. Близость с ней заняла мгновение поцелуя – порыв страсти между двумя волнами. Колетт? Да, она была его женой. Матерью двух его дочерей, его муки. Однако с тех пор, как семья его разрушилась, он жил почти холостяком, твердо решив избегать мимолетных связей с их вспышками влечения, которое оборачивается западней. Когда он оказывался в обществе какой‑нибудь привлекательной и, главное, доступной женщины, ему достаточно было вспомнить Колетт, чтобы чувства его забили тревогу. У него не будет наследника? Тем хуже. Он умрет в одиночестве, и земля навсегда скроет его воспоминания, надежды и мечты: он уйдет в память Бога, не оставив следов в памяти людей.
И вот теперь что‑то в нем приоткрылось, позволив этой незнакомке войти.
Ева и поставленные под сомнение зароки. Лукавое подмигивание судьбы. Ева и внезапное рождение любви, надеяться на которую он уже перестал.
Гамлиэль с нетерпением ждал окончания Седера, чтобы подойти к прельстившей его молодой женщине. Что он собирался сказать ей? Что ему нравится ее голос? Что платье у нее чересчур легкое? Что синий – его любимый цвет? Какой союз, какие планы мог он ей предложить? Между тем в этом году из‑за дискуссии, вызванной речью Евы, ужин продолжался дольше обычного. Уже давно пробило полночь, когда Болек затянул песнь «Хад гадья» – прекрасную, почти детскую историю, которая начинается с проданного ягненка и завершается победой Бога над Смертью, иными словами, смертью Смерти.
Едва поднявшись из‑за стола, Гамлиэль через всю столовую направился к Еве.
– Я провожу вас.
– Докуда?
– До конца.
– А потом?
– Я не пророк.
– Жаль.
– Вам хочется, чтобы я был пророком?
– Да, при условии, что вы станете пророчествовать, смеясь.
– Чтобы позабавить вас?
– Чтобы заставить меня мечтать.
Они направились к двери, где их поджидала Ноэми.
– Неужели уходите? Еще рано.
– Нет, – ответил Гамлиэль. – Поздно.
Они шагали в молчании: каждый обдумывал значение того, что совершилось с ними. Первой заговорила Ева:
– Я ничего о вас не знаю, кроме того, что вы внушаете мне страх.
– А я много о вас знаю, и вы поможете мне победить мой страх.
– Вы так много знаете… но знаете ли вы, что я приношу несчастье?
Он стал задумчив. Она добавила:
– Я приношу несчастье тем, кого люблю.
Гамлиэль вспомнил о трагедии, которую она пережила.
– Как это произошло?
– Кто вам рассказал? Ах да, я понимаю: Ноэми… Ну, они поехали за подарком мне на день рождения… Шел дождь… В машину врезался грузовик, она перевернулась… Языки пламени, я их вижу во сне, я кричу, я ору: «Осторожнее, осторожнее…»
Взять ее за руку? Чтобы успокоить? Или утешить? Сказать, что любовь нельзя заменить, но можно возродить? Поскольку она, в свою очередь, замкнулась в молчании, он спросил дрогнувшим голосом:
– Когда это случилось?
– Три года назад.
– А потом?
– А потом ничего.
– Как вы живете?
– Одна.
– Когда вы согласитесь порвать с одиночеством?
– Никогда.
– Вы боитесь предать их, верно?
– Я боюсь предать себя саму.
Тогда, сам не зная почему, он стал рассказывать ей не об Эстер или Колетт, а о матери, отце, Илонке.
Было тепло: весенние ночи приятны. Спокойные, почти пустые улицы. В небе звезды делились секретами друг с другом, посылая короткие беспорядочные сигналы. Иногда мимо проезжало такси, притормаживая рядом с ними, но они предпочитали идти пешком.
Так началась эта необычная встреча двух погибших душ, которые почти поверили, что смогут помочь друг другу, воззвав к любви мертвецов.
– Поговорите со мной еще, – сказала Ева, взяв его под руку.
– Знаете ли вы о жизни и трудах Рахили Варнхаген?
– Нет.
– Она жила в Германии в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Она сказала: «Моя история предшествует моей жизни». Так вот, моя тоже.
– Вы мне ее расскажете?
– Смеясь?
– На ходу.
– Если вы поможете мне найти слова.
В подъезде спала какая‑то старуха. Она улыбалась. И выглядела счастливой.
Гамлиэль вернулся к старой венгерке помимо воли. Он не может отвести взгляда от обезображенного лица больной. Откуда у нее все эти шрамы? Лили, молодая докторша, говорила о каком‑то несчастном случае, точно он не знает. Чудом спасенная, она провела несколько месяцев в заштатной местной клинике: гуманные, но не слишком опытные хирурги старались не столько вернуть ей здоровье, сколько восстановить человеческое лицо, женское тело.
– Прежде, в молодости, она, несомненно, была красива, очень красива, – говорит вошедшая в палату докторша. – Сейчас этого не скажешь.
Что можно понять о человеке, который отказывается от общения? Этот вопрос мучит Гамлиэля. Кто‑то знал эту женщину, кто‑то держал ее в своих объятиях и благодарил за подаренное ему счастье. Возможно, у нее есть ласковый муж, шаловливые дети, любовники. Траур утрат, блеск побед – все это было в ее жизни.
– Скрытая красота, она существует, – произносит он наконец.
– Но для чего она, если никто ее не видит?
– Вы ошибаетесь. Есть люди, которые ее угадывают.
Докторша смотрит на него с интересом.
– Что угадываете в этой женщине вы?
Внезапно Гамлиэль вновь видит себя ребенком.
В ту ночь он плохо спал. Что‑то на него давило, угнетало. Недомогание, предвещающее опасность. Старые странные кошмары тревожили сон. Дети, за которыми гонятся огромные безобразные чудовища. У всех хриплый голос и жесткие черты венгерского офицера с кислым дыханием, частого гостя в спальне Илонки. Проснувшись, как от удара, с бешено колотящимся сердцем и весь в поту, он силился одолеть панический страх. Ему это удалось, когда он вспомнил грустное лицо мамы, ее тонкие руки и добрые глаза.
Металлический голос возвращает его к настоящему:
– Доктор Розенкранц… Доктор Розенкранц, вас срочно вызывают в пятую палату…
Громкоговоритель повторяет эту фразу несколько раз. Докторша стремительно выпрямляется:
– Подождите меня, я сейчас вернусь.
Ей повезло, думает Гамлиэль. Она кому‑то нужна. Она может принести помощь и утешение. Жизнь врача никогда не бывает бесполезной. Не то что его – растраченная на пустяки, поблекшая. Однако прежде ему казалось, что он может управлять судьбой других. Ах, эти годы, которые он мог бы сделать плодоносными… люди, которых мог бы духовно обогатить.
Все так далеко.
Вернувшись, докторша замечает:
– Вы только что думали о женщине. Но не об этой.
– Действительно, я видел женщину, чья красота меня взволновала. Она умерла, но ее красота всегда со мной.
– Вы ее любили?
– Я ее люблю.
– Она была вашей женой?
– Нет.
Он одаряет ее легкой улыбкой.
– Это моя мать. Я не женат.
И тут же поправляется:
– Был женат. Теперь нет.
Гамлиэль жестом указывает на больную:
– А что она? Замужем? Была счастлива?
– Боюсь, эти вопросы останутся без ответа.
– Представим супругу Сизифа счастливой, – говорит Гамлиэль.
– Да, представим это ради нее, – отвечает докторша, – ведь сама она на такое уже не способна.
Тогда перед Гамлиэлем вновь встает тот же неотвязный вопрос: а вдруг это все‑таки Илонка, здесь, на больничной койке, уже оторванная от мира живых?
– Вы снова ушли куда‑то далеко, – говорит докторша.
– Это потому, что я пришел из другого мира.
Глупо, думает он. Любой мог бы сказать то же самое.
– Ваша жена принадлежала к этому миру?
– Нет, – признается он после паузы.
К его миру Колетт никогда не принадлежала.
Гамлиэль познакомился с ней в Париже самым банальным образом, на террасе кафе в Латинском квартале. Весеннее солнечное утро. Переполненные улицы. Студенты спешат на экзамен, цветочницы окликают влюбленных, туристы, тараща глаза, восхищенно разглядывают столики, за которыми сиживали великие жрецы экзистенциализма.
Как это часто бывало, Гамлиэль пришел сюда вместе со своим приятелем Болеком. Он познакомился с ним несколько месяцев назад в Префектуре полиции. Оба беженцы, и проблемы у них одни и те же: вид на жительство, средства к существованию, поиски дешевой квартиры. На следующий день они решили снять на двоих номер в ближайшей гостинице. Их любимым занятием было сидеть за стаканчиком вина и глазеть на красивых девушек – одиноких или под руку с дружком.
– Тебе какая нравится? – спросил Болек.
– Третья, – ответил Гамлиэль.
– Ты с ума сошел? Их всего две.
– Вот именно. Я жду следующую.
– А если она будет не одна?
– Тем хуже для ее спутника.
Она была одна.
Болек, ринувшись вперед, преградил ей дорогу.
– Подождите, мадемуазель, – сказал он и ухватился за ее руку, как будто с трудом переводил дух, – вы нужны моему другу.
– Да кто вы такой?
– Речь не обо мне, а о моем друге. Он в отчаянии. Только вы можете спасти его.
– Оставьте меня в покое и проваливайте к дьяволу!
– Так я и есть дьявол.
Болек вернулся к столу, ничего не добившись.
– Знаешь, она не для тебя.
Гамлиэлю очень нравился Болек. Своей фантазией он мог заткнуть за пояс самого одаренного сочинителя романов. Родился в Польше в еврейской семье, перебравшейся туда из Австро‑Венгрии. Высокий, подвижный, готовый с открытыми или закрытыми глазами устремиться к любой возможности заработать несколько франков. Молодые люди очень скоро стали друзьями на всю жизнь. Болек забавлял Гамлиэля причудливыми идеями и невероятными историями, помогавшими скоротать время. Именно к нему обратился Гамлиэль, чтобы раздобыть средства для поездки сначала в Израиль, а потом в Марокко.
– Вот как! – воскликнул Гамлиэль. – Слишком легко хочешь отделаться. Ты провалил дело, признайся.
– Ладно, согласен, раз тебе так хочется, но…
Он не договорил: девушка вернулась и села за их столик, между ними.
– Меня зовут Колетт, – сказала она сурово. – Ну, я вас слушаю. У меня есть двадцать минут. Рассказывайте. Кого я должна спасать? И почему я должна это делать?
– Мое имя Болек. Но вы нужны ему. Его зовут Петер на венгерском и Гамлиэль на…
– На чем?
– На идише.
– Вы евреи?
– Почему вы спрашиваете? – осведомился Болек. – Мы не любим допросов, разве что… разве что вы из полиции.
– Отвечайте.
– Хорошо. Если уж вы хотите знать все… Да, мы евреи.
Она сделала легкую гримасу.
– Ну, я тоже.
– Мы беженцы. Не говорите мне, что и вы тоже.
– Нет, я француженка.
– Вам повезло.
– Для вас быть беженцем – это как болезнь…
Гамлиэль подумал: да, болезнь, болезнь, поразившая мир. Но нужно признать, что беженец – существо отдельное, отсеченное от всего, что присуще нормальному человеку. Он не принадлежит ни к одной нации, его не приглашают ни к одному столу. Да что говорить, он как зачумленный. Ничего не может сделать, если ему не помогут.
– Однако эта болезнь не считается неизлечимой, насколько мне известно, – добавила девушка.
– Прекрасно! – вскричал Болек. – Вы, случайно, не врач? Тогда скажите нам: какое лекарство лучше всех?
– Женитьба, – фыркнула Колетт.
Но в ее усмешке – Гамлиэлю следовало уже тогда это заметить – не было веселья, не было искренности. В сущности, она ему не понравилась. Это был не его тип. В своих грезах он выбирал женщин с загадочной красотой, окруженных аурой священной грации, недоступных, как Эстер, тогда как Колетт казалась более чем доступной и явно кокетливой. Его привлекали робкие, мечтательные натуры – она же была высокомерной, прагматичной. Властная. Волевая. Все слова, все жесты, все порывы под контролем. Она не просто смотрела на своих собеседников – она их оценивала.
– Вы, – бросила она, повернувшись к Гамлиэлю. – Да, вы, молчун, а не ваш болтливый заступник. Вы что, немой? Вам нечего сказать?
– Нечего, – ответил Гамлиэль. – Пока нечего.
– Мне, стало быть, нужно ждать?
– Почему бы и нет? Я только это и делаю.
Тут Болек, проявив неожиданный такт, встал и оставил их одних.
– Чувствую, вы вполне обойдетесь без меня.
Не замечая уличного шума, Гамлиэль лихорадочно соображал. Ему хотелось сказать что‑нибудь оригинальное или, по крайней мере, подходящее к случаю, но нужные слова не шли на ум. Внезапно молчание показалось ему гнетущим. Его следовало прервать.
– Двадцать минут прошли, – сказал он.
– Я знаю. Меня подождут.
Занятная женщина, подумал Гамлиэль. Суровая. Жесткая. От кого, от чего ищет она защиты? Должно быть, ей пришлось немало выстрадать. В детстве? В отрочестве? Как бы там ни было, судя по виду, она способна справиться с любой ситуацией. А мужчины – когда она научилась подчинять их своей власти? Тут он подумал, что она, наверное, старше его. Двадцать пять лет? Ближе к тридцати? Это делало ее более интересной.
– Еще чашечку кофе? – предложил он. – Я вас угощаю.
Поняла ли она, что у беженца всегда туго с деньгами? Она многое знала, эта Колетт. Знала, как понравиться. Как вызвать желание. Ее прямые, но округлые плечи молили о ласке. Ее грудь привлекала взор. Выражение лица у нее смягчилось, улыбка стала зовущей, несмотря на тонкие губы, которые едва приоткрывались на фразе, на выдохе, чтобы тут же сомкнуться с рассчитанной медлительностью. Она накрыла ладонью пальцы Гамлиэля, и он залился краской, словно мальчик, открывший, что у женщин есть тело. Постепенно в нем зарождалось неясное чувство приятного и мучительного предвкушения. Было жарко, он дышал с трудом. Он опасался того, что ожидало его, и одновременно желал этого со всей страстью, на какую был способен.
– Давайте прогуляемся, – постановила Колетт.
Не допуская даже мысли об отказе, она посмотрела ему в глаза.
– Вы знаете Париж? Ручаюсь, что нет. Что ж, хотите вы или нет, я буду вашим гидом. И цена моя высока.
Она оплатила счет. Гамлиэль не стал протестовать. Колетт взяла его под руку и повела к набережным Сены. Она говорила много, он почти не раскрывал рта. Она показала ему Сорбонну, большие книжные магазины Латинского квартала, медицинский факультет, как если бы он и в самом деле никогда их не видел.
– Я займусь вами, – сказала она. – Поскольку вы так хорошо усвоили французский язык, я познакомлю вас с нашей литературой, вы должны будете прочесть книги, которые я вам дам. Мы пойдем в театр, на концерт, в Лувр. Сейчас вы беженец, я сделаю из вас светило, звезду. Конечно, не на небосклоне французской культуры, но в моей маленькой семье, среди моих друзей. Некоторые из них весьма влиятельны…
Гамлиэль почувствовал, что должен все‑таки ответить ей:
– Но все это стоит денег…
– Об этом не беспокойтесь.
И она сильно сжала ему руку.
В тот же вечер она привела его в свою квартиру, рядом с парком Монсо. Гамлиэль никогда не видел подобной роскоши – что в гостиной, что в столовой, что на кухне и в ванной комнате. Она наверняка дочь, сестра или племянница миллионеров, подумал он. Зачем я ей понадобился? Что могу я дать, кроме своей неловкой робости? Она предложила выпить, он не посмел отказаться. Попав в волшебную сказку, нельзя говорить «нет», даже если принцесса не так красива и женственна, как хотелось бы.
– Вам здесь нравится? – спросила она.
– Очень.
– А я вам нравлюсь?
– Как гид?
– Как женщина.
– Я всегда мечтал о таком гиде, как вы, – ответил он.
Она отпила из его стакана и с этого момента стала называть его на «ты».
– Ну, мой мальчик, тебе повезло. Сегодня ночью ты многое узнаешь. Обещаю тебе.
Он уже не слышал ее, подчиняясь только голосу тела. Его затянуло в этот водоворот. Ночь они провели вместе. А как же Эстер? Испарилась, утонула в болоте стыда. Исступленная ночь, звенящая сдавленным смехом и хриплыми возгласами, возносящая ввысь и низвергающая в пропасть, исполненная самозабвения и бреда, экстатических вспышек и нескончаемых открытий.
Для Гамлиэля все было впервые.
Среди друзей наибольшую сдержанность проявил Болек. Хотя Гамлиэль рассказывал ему о своей эфемерной идиллии с Эстер, он не делал попыток узнать побольше о связи с Колетт. Гамлиэль не ночевал дома, этого Болек не мог не знать. Может быть, он сомневался в серьезности этих отношений? Лишь один раз, через несколько недель, он задал другу вопрос. Тот пожал плечами. «Я ничего не знаю. Все знает Колетт». Болек не стал входить в детали.
Подобно Гамлиэлю, Болек не любил раскрывать душу. Уже в Париже у него бывали приступы безмолвия – долгого, угрюмого и тягостного для друзей‑беженцев. А когда все они оказались в Нью‑Йорке, его скрытность только возросла. В середине 60‑х он женился на Ноэми, однако вспышки внезапного раздражения не исчезли – ему случалось злиться по пустякам или ни с того ни с сего замыкаться в мрачном молчании. Гамлиэль и все остальные старались не замечать этого, продолжая разговор в ожидании, пока он сам справится с хандрой. Если этого не происходило, они переглядывались с понимающим видом: в конце концов, у каждого из них были свои кошмары. Все мы несем какую‑то ношу, тайный груз, который отделяет нас от других и принадлежит только нам. Запретная зона есть у всех.
С годами Гамлиэлю стало казаться, что у Болека просто проблемы в личной жизни. Была ли в том вина Ноэми? Несмотря на внимание, которое супруг иногда уделял кокетливым дамам, эта семейная пара выглядела образцовой. Экспансивная по натуре, Ноэми любила принимать друзей мужа, мило посмеивалась над Диего, шутила с Яшей. То, как она смотрела на Болека, как любовно поддразнивала его, свидетельствовало о полном душевном спокойствии. Но вот он – откуда эти яростные вспышки, эти враждебные выпады? Быть может, его мучила Лия, единственная дочь? Неужели он так хотел сына? Гамлиэль в это не верил.
Живя с Самаэлем, сыном бывшей школьной подруги Ноэми, Лия казалась счастливой. Никому из друзей Болека не удалось встретиться с ее спутником, который, похоже, отчего‑то старался избегать их. Но все они знали Лию и любили ее. Красивая, живая, одаренная, она получила блестящее образование и стала преподавателем Чикагского университета: коллеги ценили ее, а студенты обожали. Быть может, Болек страдал от разлуки с ней? Отец и дочь ежедневно говорили по телефону. Взаимное доверие, обоюдная привязанность. Но тогда откуда эти приступы меланхолии у человека, который обычно, когда не замыкался в своей скорлупе, всегда отличался приветливостью и великодушием, был открыт для общения, веселых розыгрышей и доверительных разговоров? Несколько раз Гамлиэль, оставшись с ним один на один, порывался расспросить его, но никак не мог решиться – каждый раз момент казался неподходящим. Дружба оправдывает все, кроме вторжения в душу.
Впрочем, однажды, возвращаясь вместе с Болеком после визита к Яше, который лежал в больнице, Гамлиэль позволил себе коснуться этой темы, но избрал окольный путь.
– У меня есть для тебя одна история, – сказал он. – Несколько дней назад ко мне подошел в кафе несчастный юноша, племянник журналистки, которую я хорошо знаю. Молодой человек нуждался в моей помощи. В его глазах дело было серьезным. Невеста считала, что он писатель, и, чтобы не разочаровывать ее, он просил меня написать за него книгу – иначе браку не бывать. И счастья не видать. И нет смысла жить дальше. Мне была известна его ситуация: официальной помолвки не заключали, отчего он мучился еще больше. Я спросил, пробовал ли он писать. Да, пробовал, как все, набросал кое‑что в прозе, накропал какие‑то стишки, которые ничего не стоят. Не может ли он показать мне их? Покраснев, он признался, что не хочет делиться этим ни с кем. «Послушайте, – сказал я ему, – идите домой и напишите что‑нибудь на любую тему, но лучше всего сосредоточиться на ваших собственных сомнениях и тревогах. Когда вы будете готовы показать, я буду готов прочесть…» – Гамлиэль умолк, затем, понизив голос, добавил: – Когда ты будешь готов высказаться, я буду готов выслушать тебя.