Авторское внимание сосредоточено на философском отношении к языку, отличном от лингвистического отношения. В этой связи особое внимание уделяется продумыванию «устройства» разговора, в контексте чего осмысливаются различные аспекты феноменов речи и молчания.
Ключевые слова: факты жизни, факты сознания, молчание, целое, другое, предельное.
Особость и значимость разговора связана с тем, что без него мы…просто не можем. Мы всегда разговариваем с другими – ближними и дальними – людьми, а если этого не дано, то говорим с собою.
Говоря о повсеместности разговора и его неустранимости из нашей жизни, выделим первоначально несколько важных суждений. Сначала обратим внимание на то, что говорение может быть связано с неким избытком внутреннего, от натиска которого человек спешит избавиться путем переложения того, что им самим не понимается, на собеседника. Понятно, что внутреннее при этом превращается в свою противоположность. Здесь важно заметить, что человеку трудно удержаться в сосредоточении внутри себя, т.е. в зазоре между одним внешним воплощением внутреннего и другим его воплощением. Нам хочется определенности, а не подвешенного состояния «между».
Вместе с тем, человек – в процессе разговора – может быть втянут в поиск себя такого, кто ему самому до разговора был неизвестен. И тогда разговор нужен человеку для того, чтобы как-то «доделать» и «доопределить» себя. Здесь мы сталкиваемся с ситуацией, когда незнание становится более значимо, нежели знание, ведь человек может настолько связывать себя со своим знанием, что уже не может в этом случае выносить свою открытость и неопределенность.
Следует также обратить внимание еще на одно обстоятельство. Мы знаем не только то, о чем мы говорим, но и знаем то, что нужно сказать в том или другом случае. Но тогда разговор, в котором мы участвуем, не индуцирует наше вхождение в сознание. Сознание в знаемом не содержится; оно в него не помещается. Если оно и случается, то только на пределе знания, когда человеку знаемого не хватает, и он способен открыть для себя новое, т.е. принципиально связать себя с незнаемым.
Извне полемический разговор предстает в качестве некоего спарринга субъективностей, хотя сами собеседники воспринимают себя, скорее, субъектами своих речевых действий. Разговор обычно касается того, что всем помнится, однако важно обратить внимание на то, что при воспоминании о чем-либо происходит явное забвение другого, и, может быть, утаивается нечто третье.
Объективность внутри разговора невозможна: она возникает только там и тогда, где и когда исчезает субъективность, т.е. появляется иной субъект, не связанный с сутью разговора, а описывающий его извне. Каждый из разговаривающих основывает свою речь на своих состояниях и фактах сознания, разумеется, не совпадающих с состояниями и фактами сознания собеседника. Объективность сознания участвующих в разговоре возникает вместе с его описанием: в описании фактичность сознания отделяется и оказывается отстраненной от остального содержания говоримого, которое к сознанию прямо не относится. Когда все сказано, а точнее – высказано, разговор доходит до логического своего завершения и может возобновиться только тогда, когда люди обнаруживают логическую связь между фактами их сознания. В этом случае они становятся собеседниками.
Реальный разговор сообщает нам нечто не только и не столько о фактах жизни, сколько о фактах сознания, которые к первым могут относиться только косвенно, а то и не относиться вовсе. В реальном разговоре происходит обмен фактами сознания, т.е. возникает некая циркуляция сознания. И если целостность жизни из жизни не видна и внутри нее не явлена, то в ситуации реального разговора – через сообщения людей о фактах своего сознания – становятся понятны как отдельные целостности жизни, так и жизнь в целом. Здесь важно обратить внимание именно на то, что жизнь внутри разговора начинает пониматься и становится осмысленной. Причем, осуществляется это при приобщении разного к целому.
Акцентируем внимание на том, что мы можем занимать разное отношение к тому, что говорит наш собеседник. С одной стороны, можем исходить из принципиально открытого отношения и принимать всерьез любое его высказывание, если и не с позиции содержания высказывания, то, по крайней мере, с позиции приятия формы высказываемого. Но если мы занимаем позицию отстраненного отношения к собеседнику, когда уже заранее и независимо от того, что он говорит, аналитически расчленяем говоримое, а наблюдаем в основном за своим – к нему – отношением, то и в этом случае участвуем в процессе осознания.
Ввиду распространенности разговоров в нашей жизни мы обычно склонны обращать внимание на содержательную сторону их протекания, но не саму форму разговора. Участвуя в нем, человек может говорить как об обстоятельствах своей жизни, так и своем понимании этих обстоятельств. Разговор позволяет обмениваться фактами сознания не только участникам разговора друг с другом, но и каждому человеку с самим собою. И если это происходит, человек начинает понимать себя. Причем, поток сознания, внутри которого как-то пересекаются разные факты сознания, может не совпадать ни с потоком жизни говорящих, ни с теми жизненными фактами, которыми они заняты в решении проблем своего существования. Точнее, поток жизни может совпадать с потоком сознания, но может и не совпадать: тут все зависит от способностей человека и его умения отчленять факты сознания от фактов жизни. Но если это – эпизодически или периодически – все-таки происходит, то разговор предстает уже в качестве «устройства» по воспроизводству сознания, которое обеспечивает участнику разговора возможность «включения» его в сознание и его участия в работе сознания.
Заметим, что если речь идет о реальном разговоре, то он преимущественно строится так, что говорящий стремится сообщить собеседнику о том, что ему самому непонятно, причем, отличить это «непонятное» от «понятного» он сам не в состоянии. В силу предельного вовлечения в ситуацию говорящий не может самостоятельно собраться в себе, но может сделать это в процессе и в результате разговора. Дело в том, что собеседник не настолько интегрирован в ситуацию, которая так мучительна для говорящего, и за счет соблюдения определенной дистанции от содержания ситуации у него появляется возможность увидеть ее «изнаночную» сторону и столкнуться не только с протеканием действий, но и с некоторыми их закономерностями. Однако собеседник также хочет понять и себя самого, но не может этого сделать по той же причине вовлеченности в свою жизнь и жизненные ситуации, если только не обращается к разговору в надежде, что тот его из себя «выведет» и к себе его «приведет».
Разговаривая, человек по возможности стремится отойти от своих проблем в сторону, что достигается путем намеренного вовлечения в проблемы собеседника. Он отводит свою душу от своих проблем путем обращения к проблемам другого, т.е. переключает свое внимание на не своё. Однако в результате каждый соучастник разговора обретает возможность увидеть своё с другой – новой для него – точки зрения, когда, казалось бы, хорошо ему знакомое, будучи рассматриваемым в иной перспективе, предстает другим. Все это, правда, срабатывает, если разговор остается разговором, а не перерождается в поверхностный треп и болтовню.
Здесь к месту будет добавить, что разговаривающим многое становится понятным именно потому, что они опираются на общие, т.е. не на свои проблемы: если один из разговаривающих начинает говорить сугубо о своём, не принимая другого, то, скорее всего, возникнет непонимание.
Постепенно до человека начинает доходить, что в нем самом и в его собеседнике, который еще недавно мог восприниматься как свой, много другого. И на это «другое» стоит обратить пристальное внимание. Другой понуждает нас обратить внимание на того в себе, кого мы – без разговора – не знали. Другое, обладающее странной способностью потеснить в нас то, что мы о себе знали, формируется тогда, когда мы кому-то становимся интересны – в первую очередь, интересны как собеседники. Остается вопросом, удается ли нам сохранить то, что мы благодаря разговору в себе открыли, когда разговор заканчивается и собеседник пропадает? Остается вопросом также и то, что нас больше занимает в разговоре: то, что мы в себе знаем или то, что мы в себе не знаем? И способны ли мы принять совершающиеся изменения себя и другого?
Констатируем, что человек справляется со своей субъективностью путем ее частичной объективации. Справляетсятогда, когда не понимает, но хочет и стремится понять себя, обращаясь к себе через другого.
Попутно заметим и то, что обычно мы принимаем нечто в качестве утраты потому, что мы в это «нечто» уже как-то вложились: вложились всем своим существом, своими чувствами и впечатлениями. Впечатления связывают разное в одно – в один узел, и чем сильнее впечатление, тем крепче узел. Некоторые из этих узлов нам чрезвычайно трудно развязать ввиду силы этих впечатлений, и построения, основывающиеся на таких впечатлениях, могут быть демонтированы только путем предельной их компрометации, т.е. событием смерти.
Для изъятия себя из того, во что мы «с головой» погрузились, необходим труд – труд «доставания» своей субъективности через ее объективацию. Обычно результатом такой объективации становится текст разговора, многократное продумывание и осознание которого позволяет человеку разжать тиски страдания и освободить своё.
Разговор помогает нам осознать то, что уже при нас, но не осознаваемо нами. Фактически речь идет об осознании человеком того, что он есть. Осознание же требует труда по смещению человека за пределы знаемого и выхода его за границу своего отождествления с тем, что он знает. Такое смещение человека в сторону и в иную перспективу восприятия, необходимое для любого понимания, собственно и происходит в разговоре, включая и наш разговор с самими собой.
Устройство разговора помогает человеку, во-первых, воспринимать себя, во-вторых, знать, что он себя воспринимает и, в-третьих, понимать, что он знает себя воспринимающим. Разговор позволяет актуализировать и привести в действие присущее нашему сознанию диалогическое устройство, позволяющее каждому из нас вести беседу с самим собой через обращение к собеседнику как к другому. Речь другого разбалансирует поток внутренней речи и жесткую направленность нашего сознания, позволяя ему собираться в процессе разговора уже на иных основаниях.
Состоявшийся разговор важен обоим, ибо каждый понимает себя через другого. Вот почему важны открытость разговора и настрой человека принять все, что определяется внутри разговора, именно на свой счет.
Дело в том, что мы все уже как-то настроены: настроены жизнью и ее заботами, когда вынуждены ежедневно решать массу проблем, связанных со своим существованием. Мы уже настроены ритмом жизни, настроены ритмом «биологических часов», разнообразными физиологическими ритмами и ритмами социальной жизни. Они уже нас ведут, уже тащат за собой, уже поглощают. К тому же, человек не только иногда, т.е. периодически, захватывается теми или иными потоками жизни: он уже весь и сразу охвачен жизнью. Вырваться из всего этого многоголосого ритмического поля, нас уже захватившего, охватившего и почти уже поглотившего, а значит – попасть в самих себя – невероятно трудно, потому что попадание в себя напрямую связано с отстранением человека от этих ритмов.
Необходима смена настроения, нужно своеобразное перемещение настроя и сосредоточенность на своем внутреннем мире. Ритм жизни не дает человеку пережить полноту себя. Это происходит потому, что, приобщаясь к ритму жизни, мы отвлекаемся от себя в сторону жизни. Мы влечемся жизнью, увлечены ею и вовлекаемся в нее. Вот здесь-то и важно обратиться к настроению разговора и поддаться ему. И, если человек настраивается на разговор, то он может многое в себе понять; может, например, разобраться в том, что он привык принимать на свой счет, но что, однако, к нему самому может и не иметь никакого отношения. Ритм разговора должен отличаться от ритма жизни, а не быть только его следствием, в противном случае разговор оказывается непродуктивным.
Благодаря разговору то, что мы, не думая, считали своим и соотносили с собой потому, что оно было отнесено к нам жизнью, ее случаями и ситуациями, перестает представать таковым. Входящее в нас само по себе и без нашего ведома, т.е. без нашего осознания, укреплять нас, конечно, не может. Оно нас, скорее, разрушит, растащит и разбалансирует. На фоне сознания неосознанные жизненные содержания, взятые сами по себе, должны восприниматься как контрабанда и беззаконие.
Заметим, что большинство споров, выяснений отношений и скандалов возникают ввиду намерения людей отстоять значимость своей личности именно в процессе разговора, когда человек стремительно втягивается в эпицентр языкового обмена, утрачивая свою основательность именно из-за повышения скорости своего протекания. Внутренний мир человека побуждает к поиску таких словесных конструкций, которые были бы внутренне ему органичны, однако ввиду быстроты языкового обмена найденные лексические средства удовлетворяют его далеко не в полной мере. В ссорах, атрибутом которых является резкое увеличение количества слов, мы и заходимся от бессилия, когда не находим в себе сил справиться со скоростью языкового обмена и не способны найти в нем себя. Обоюдное обретение себя соучастниками разговора достигается на общей, т.е. ничейной территории языка, но для этого необходимо понижение скорости речевого потока, и без молчания здесь не обойтись.
Речь может преодолевать на своем пути многие препятствия. Хорошо известно утверждение: «Сказать можно все, что угодно». Такая открытость речи обнажает проблему, а есть ли на ее пути пределы, устанавливаемые самим говорящим? Любой, втянутый в разговор, человек знает, что после «обильного» и беспрестанного говорения он ощущает свое опустошение и досаду на то, что его существо, оказавшись захваченным речью и отчужденным от себя, погрузилось в некое неестественное состояние. В таком разговоре он переживает свое опустошение. В нехватке слова, на которое человек мог бы безоговорочно опираться, сказывается нехватка мира.
Ограничение речевой деятельности всегда связано с волевым отказом. Акт воли, связанный с умолканием и принятием своей связи с молчанием, способствует нашей внутренней собранности. С основательностью и глубиной речи мы и сталкиваемся тогда, когда она связана с внутренним миром человека, но не с перебором различных и всегда множественных значений слова. Захватывающая собеседников речь связывает их одним тематическим измерением, когда они вынуждены реагировать на ее глубину. Речь собеседника принимается человеком, если она созвучна его внутренней речи, благодаря чему оказывается выявленным значимый для него аспект сущего. Подчеркивая и помечая совмещенность речи собеседника с нашей внутренней речью, мы обычно стремимся как-то фиксировать данное положение дел. Обычно это осуществляется путем введения в нашу жизнь частиц и сугубо своих слов, помечающих и маркирующих такое – внутреннее – тождество нас с речью.
Захватывающая нас речь тяжела и неспешна: она нас утяжеляет и углубляет, тогда как трескучая речь быстра и мелка. Если течение и темп речи изменяется посредством введения в нее того, что к ней прямого отношения не имеет, то тема разговора перестает совпадать с тематическим полем нашей мысли, и разговор затухает.
Размышляя, мы пробуем на прочность различные фразы, как бы проверяя их на предмет того, удержат ли они нашу мысль и нас вместе с нею. Втягиваясь и встраиваясь в дело строения фразы, мы неизбежно занимаем по отношению к говоримому положение внешнего наблюдателя. В неспешности речи, обеспечивающей и придающей ей глубину, нам важен именно подбор слова. Мы понимаем, что от этого зависит, уступим ли мы собственному непониманию и потому останемся внутри своей темноты и своего ослепления ею, или все-таки выстоим и вытащим себя на языковой простор.
Нам важно, чтобы наше слово по возможности наиболее полно вмещало бы в себя наше присутствие и давало бы ему возможность раскрыть себя. Проверкой удачности выбранной нами фразы становится не соответствие ее безличным языковым стандартам, а ее способность вмещать в себя порыв захватывающего нас настроения разговора. И если это происходит, и фраза строится легко, то от такой гармонии непременно испытываешь радость.
Удачный разговор расширяет человека, точнее, расширяет внутреннее пространство и время его присутствия. Он и удачен для нас потому, что мы переживаем вместе с его событием выход за пределы себя, которые нас томили, хотя, возможно, мы этого и не понимали. И тогда простор речи наполняет нас.
Однако случается, что определяющим и даже преимущественным действием какого-либо индивида, будь то человек или народ, становится говорение. В этом случае формой действительности такого индивида становится исключительно разговор. И тогда все, что бы то ни было, устанавливается только благодаря разговорам и внутри разговора, функционируя только как элемент языковой действительности. Иногдатакая – риторическая – действительность может доминировать и предопределять собой многие сферы жизнедеятельности индивида.
Начальными и окончательными моментами жизни человека, развертывающейся в параметрах риторической действительности, становятся речевые обороты типа «я же ему (ей, им) говорил» или «ведь я уже об этом сказал». В такой среде большее значение имеет именно говорящий, т.е. как раз тот, кто говорит и умеет говорить. Такой тип разговора привлекает внимание говорящих именно к субстанции и сфере слова вне их отношения к делу.
Иной способ ведения разговора строится тогда, когда его участники принуждены вглядываться в то, что стоит за словом и есть до его произнесения. Само слово в этом отношении – это только посредник, только некое «между» и «зазор», который значим сам по себе, а не только в конкретной его определенности.
Нас всерьез затрагивают либо сила слова, связанная с умением говорящего располагаться внутри фразы, когда такое – редкое – слово дает нам надежду, либо слабость слова, проистекающая от необеспеченности слова присутствием говорящего, когда говорящий любой ценой цепляется за частное, в результате чего слово становится легковесным и трескучим.
В конце концов, и сила, и слабость высказываемого слова зависят от нашей способности обеспечить свою связь с безмерностью любого слова, привносящего с собой весть об открытости мира. Если нам, смертным, удается связать себя со словом, то в его размахе обретается реальная сила, способная задеть наше существо и опосредованно воздействовать на нашего собеседника или слушателя. Но тогда оказывается, что мы придаем силу своему слову там и тогда, где и когда вверяем ему себя. Выявление и осуществление размаха слова связаны именно с силой человека.
То, что человек стал редко и от случая к случаю к себе прикасаться, привело к росту необеспеченных силой, т.е. пустых разговоров, а попросту – болтовни, пересудов и толков, посредством которых проблема неприсутствия человека в себе не только не обнажается, но и забалтывается. Столкновение человека со своим отсутствием не может не тяготить человека, но, если он не способен открыться себе, то его интересуют преимущественно мнения и представления о нем других. И тогда он готов связывать свою, не известную себе самому суть именно с такими внешними о нем представлениями, чем еще более отдаляется от себя.
Наша подлинность, связанная со своим, т.е. с ближайшим, отстоит от нас по причине своей непродуманности и нежелания человека развернуться к себе самому. В этой дали, захваченные интересами других и их представлениями о нас, как и пережевыванием этого в словесном трепе о различных коммуникационных стратегиях, мы и вовсе рискуем к себе не вернуться.
Есть еще один важный момент, на который следовало бы обратить внимание. Мы часто идем на разговор, намеренно пытаясь выстроить полную коммуникацию своего внутреннего мира с внутренним миром собеседника, но, как бы мы ни желали, этого не происходит.
Разумеется, мы можем полагать, что, если этого не случилось в данном разговоре, то это непременно произойдет в другом – последующем – разговоре. Между тем, всегда есть, т.е. находится и остается некий «остаток» своего, который оказывается предельно некоммуникативным. Здесь стоит отметить, что все возможные и невозможные коммуникации строятся на основе принципиальной открытости человека, одной стороной которой является наша незащищенность и неимение тыла, тогда как другой ее стороной становится приемлемость другого. Коммуникации важны не только теми содержаниями, которые внутри них выделяются и определяются, но и тем, что реализуется поверх них, а именно – возможностью человека разглядеть в себе то, что он в себе не знал, т.е. возможностью узнавания себя. И в этом смысле разговор предстает в качестве вести – вести о другом в нас самих, которого мы открываем в себе через собеседника. Вместе с тем, разговор обнажает нашу необходимость считаться со своим внутренним миром, побуждая человека обратить внимание не неустранимость его внутреннего мира и понуждая его исходить именно из своего.
Мы часто употребляем неосознанные языковые построения, которые у нас «под рукой», однако это не помогает там, где требуется наше внутреннее вложение в слово, и тогда, когда на зов мира нам приходится откликнуться своим словом.
Важно осознать, что смысл объясняемого может совершенно не совпадать с содержанием объясняемого. И такой языковой конструкции, которая бы выражала и содержание, и смысл в их обоюдном единстве, в нашем обыденном языке может и не найтись. Необходим новый языковой опыт, с помощью которого можно было бы перегруппировать содержания по-иному, и он, кажется, связан с обращением к молчанию.
Следует обратить внимание на то, что современного человека выводят из себя не столько ситуации отсутствия нужного слова, сколько ситуации молчания, когда в феномене беззвучности проступает неодолимость мира, в просвете которой вдруг становится остро ощутимой тщедушность частных помыслов человека.
Цепляться за какие бы то ни было слова привычнее и надежнее, так как можно утешить себя тем, что если они неточны и неправильны, то можно будет ввязаться в бесконечную борьбу и гонку за другие, более «точные» и «правильные», слова. Вслушиваться в молчание удается немногим: с толку сбивает его принципиальная невозможность быть рассчитанным. На молчании трудно, если возможно вообще, построить нечто определенное.
Человек дорожит внутренними значениями своей жизни. Именно ввиду их значимости он нередко молчит об этом, хотя это, возможно, гораздо более значимо, нежели то, о чем он говорит. Мы всегда заняты умалчиваемым. Мы выговариваем и проговариваем далеко не все. Далеко не всем своим мы готовы делиться, а если делимся, то не со всеми, не всегда и не во всем.
Молчание позволяет нам взаимодействовать со своим языком: мы «дозируем» языковое общение и устанавливаем определенные его лимиты, в результате чего отдельные «кусочки» сущего оставляем за собой, припрятывая их для себя. Этим мы определяем некую среду своего собственного присутствия.
Особо следует заметить, что любое присутствие человека, основанное на его способности молчания (умолчания, замалчивания, умолкания, замолкания) и этой способностью поддерживаемое, может сжиматься и уменьшаться.
Разумеется, молчание двояко и двойственно. При некоторой экспликации молчания посредством словесного или телесного действия в молчании можно обнаружить все – от позитивного до негативного. Нередко выбор молчания предпочтительнее. По крайней мере, таково положение дел в ситуации, когда умолкание и умолчание связаны с осознанным выбором человека, рвущего свои связи со средой болтовни.
Двойственность жизни, как и двойственность нашего молчания, конечно, углубляет наши жизненные противоречия, в результате чего наш жизненный мир многократно усложняется. И, тем не менее, молчание способно стать нашей опорой, позволяя нам рассуждать об априорном моменте языка. Молчание является ориентиром, в соотношении с которым проблематизируется, а значит – принципиально может быть пересмотрено содержание нашего жизненного опыта.
Мы редко говорим о главном: о нем мы предпочитаем молчать. Это происходит, вероятно, именно потому, что умалчиваемое оказывает на нас сущностное воздействие, формируя те артикуляции, посредством которых наш жизненный опыт предстает в качестве некоторой содержательной целостности. Человек с трудом выносит «наружу» сведения о своем внутреннем мире, не только не умея, но даже и не желая этого делать. Он не хочет, чтобы его внутренний мир стал только информацией для кого-либо, помимо его самого, превратившись в нечто отчужденное. Это показывает, что мы дорожим отдельными психическими содержаниями нашей жизни и осознаем, какое важное значение они имеют для нас.
Однако перманентное молчание зачастую оборачивается проблемами: психическим перенапряжением, проистекающим от внутреннего переживания нерешаемых вопросов; усиливающимся и углубляющимся одиночеством, связанным с крепнущим недоверием человека к «внешнему» миру, в первую очередь — недоверием к социуму; учащением эксцессов и аффектов, неожиданность и несвоевременность проявлений которых еще более усугубляют положение человека. Вот почему разговор о том, о чем человек обычно склонен умалчивать, важен и нужен.
Для того чтобы содержание умалчиваемого как-то интегрировалось в русло сложившихся коммуникаций человека с самим собой и с окружающим его миром без душевных срывов, необходимы условия. Фактически речь идет об организации возможностей по приданию умалчиваемому содержанию аналитической формы рассмотрения.
Попутно заметим, что, именно присутствуя в себе, мы стремимся не говорить. Беззвучие фиксирует осуществление коммуникации человека, в первую очередь, не с другими людьми, а с собою, когда интенсивность молчания как раз становится свидетельством его погружения в себя.
Оказываясь фундаментальным настроением, молчание, по крайней мере, напоминает о глубине, намекает нам на незримое и неслышимое присутствие простора в языке. Молчание указывает на грядущую возможность открытия нами себя, что связано с нашим расширением и превышением. Глубина слова заставляет человека раскрывать себя, требуя полноты его присутствия, когда человек вдруг сталкивается в себе с новым и неизвестным. Как раз провал в своем существовании способен обернуться обретением человеком своего присутствия.
Стоит особо заметить, что любое слово детерминировано не только другим, т.е. предыдущим или последующим словом, но и молчанием. Собственно связь любого слова с любым другим словом молчанием и обеспечивается. Слово — это всегда акцент, который произволен: произволен уже потому, что, открывая нечто, слово непременно нечто и скрывает. В любом слове есть намек: намек на то, чего нет. И не важно «теперь уже» или «еще только» нет.
Итак, помимо единиц языка – помимо слов, словосочетаний и предложений, в конституировании смысла участвует и молчание. Разумеется, при действии рассудка, потенциально связанного с разбором языкового феномена на отдельные составляющие, языковой пустоты обнаружить не удается. Однако с избыточностью любого языкового феномена сталкивается каждый.
Эта «избыточность» заявляет о себе уже тем, что слово оказывается больше и значимее простой комбинации тех составных частей, из которых оно состоит. Пустота, таким образом, является значимой категорией метафизического отношения к языку, которое нельзя отождествлять с лингвистическим описанием, ориентирующимся на некую определенность языка, связанную с каким-либо принципом: субстанциальным, функциональным, структурным или каким-либо еще.
Иначе говоря, когда речь идет о природе языка и естественных языков в их многообразии, то альтернативы лингвистике не существует. Однако как только возникает проблема понимания, но не только знания языка, предполагающая разговор о вещах, которые невозможно обосновать естественным образом, т.е. путем содержательной интерпретации языка, в дело вступает метафизика. Вот почему при описании различных языковых феноменов с позиции метафизических мы обязаны пойти на допущение молчания.
В разных культурах режим «неговорения» или «умолчания» о главном проявлял и проявляет себя по-разному. Изощренность же современной цивилизации связана, прежде всего, с производством все новых средств, посредством которых человек способен не возвращаться к себе. Одним из них является наличие постоянного звуковогофона, по отношению к которому слова «речь» или «музыка» явно не подходят.
Возможно, главная цель современной повсеместности сочетания трепа и болтовни с перемешивающимися околомузыкальными паузами и состоит в обеспечении нас средствами по невозвращению к себе и предоставлении возможностибегства от себя, т.е. возможности перманентной внутренней эмиграции. В несмолкающем шуме и звуковой какофонии, затмевающими собой беззвучность мира, человек не способен услышать себя, и потому вынужден собирать свое существо извне, уподобляя его конгломерату различных составляющих.
Положение усугубляется тем, что сегодня практически чуть ли не любому слову грозит опасность потонуть в океане непрестанного говорения, в отсвете чего молчание приобретает только больший вес. Собирая себя в поверхности мира, мы молчим потому, что нам нечего сказать, ибо понимаем, что наша связь с миром если и не оборвалась совсем, то вот-вот оборвется. И совершится это, скорее всего, из-за нашего необдуманного говорения.
С другой стороны, человек осознает, что его претензии вещать от имени мира, оказываются тщетными и в какой-то мере изначально скомпрометированными. Ему интуитивно ясно, что любые его заявления от имени подлинного в каком-то смысле уже заранее дискредитированы, ибо подлинное всегда не совпадает с настоящим местом и временем жизни человека, оказываясь за их пределами. И потому, соприкасаясь с молчанием, мы сталкиваемся с ощущением своей неуютности.
В конце концов, то, как мы живем, определяется тем, как мы взаимодействуем с миром, т.е. какие вопросы мы можем или не можем, способны или не способны ему задать. Такими вопросами или умалчиванием о них мы, собственно, и выстраиваем пространство и время своей жизни, попеременно то устраиваясь в мире и при этом теряя с ним связь, то отказываясь от своего обустройства в мире, но не теряя остроты своей связи с ним.
Необязательно любой вопрос будет нести в себе размах проблематичности, подпадая под который наше существо способно исчерпать свою определенность и, отвоевывая у мира место и время для своего присутствия, определять присущую – миру и себе – глубину. Напротив, обычно мы лишь касаемся мира, отвечая на его ритмику своими порывами, так что молчание о мире может быть разным.
Однако молчание о мире на фоне поверхностного трепа и болтовни, когда собственно нечего сказать, отличается от красноречивого молчания, пытающегося соответствовать тишине и глубине мира. Молчание о подлинном способно придать человеку силы в его разговоре о своих жизненных ситуациях. В такой перспективе отдельное и частное понимается им уже в качестве целого и единого, поэтому-то любой разговор, если только мы понимаем его обеспеченность связью с миром как с целым, способен привести нас к себе.
В разговоре до нас доносится и доходит то, что не явно и не явлено, но благодаря разговору оживает в настоящем. В разговоре оживает не только исторический опыт тех, кого уже нет, что важно само по себе. Однако еще более важно то, что «устройство» разговора приобщает нас к тому, в проеме чего живет любая речь – к миру.