Май 1849 г
Саксония. За столом в тюремной камере сидит адвокат (Франц Otto). Бакунин, в кандалах, сидит напротив.
Отто. Чем вы занимались в Дрездене?
Бакунин. Когда приехал или когда уехал?
Отто. Вообще.
Бакунин. Когда я приехал, я использовал Дрезден в качестве базы для подготовки разрушения Австрийской империи; но недели через две тут разразилась революция против короля Саксонии, и я к ней присоединился.
Пауза.
Отто. Вы понимаете, с кем вы говорите?
Бакунин. Да.
Отто. Я ваш адвокат, назначенный саксонским правительством осуществлять вашу защиту.
Бакунин. Да.
Отто. Вы обвиняетесь в государственной измене, за которую по закону полагается смертная казнь. (Пауза.) Что привело вас в Дрезден? Я полагаю, вы хотели посетить картинную галерею с ее знаменитой «Сикстинской мадонной» Рафаэля. Скорее всего, вы даже не подозревали ни о каком мятеже, готовящемся против короля. Когда третьего мая на улицах появились баррикады, для вас это было полной неожиданностью.
Бакунин. Да.
Отто. А… Прекрасно. Вы никогда не планировали никакого восстания. Вы к нему были непричастны, никак с ним не связаны, и цели его вас совершенно не интересовали.
Бакунин. Совершенная правда! По-моему, король саксонский поступил совершенно правильно, распустив парламент! Я вообще презираю подобного рода собрания.
Отто. Ну вот видите. В душе вы монархист.
Бакунин. Четвертого мая на улице я встретил друга.
Отто. Совершенно случайно?
Бакунин. Совершенно случайно.
Отто. Его имя?
Бакунин. Вагнер. Он капельмейстер Дрезденской оперы, или, во всяком случае, был им, пока мы ее не сожгли…
Отто. Мм… Не забегайте вперед.
Бакунин. О, он был даже рад – он презирал вкусы дирекции. Как бы то ни было, Вагнер сказал, что идет в ратушу, чтобы посмотреть, что там происходит. Я пошел с ним. Как раз провозгласили временное правительство. Его члены были в полной растерянности. Бедняги не имели ни малейшего представления о том, как делаются революции, так что я взял все на себя.
|
|
Отто. Минуточку, постойте…
Бакунин. Королевские войска ждали подкрепления из Пруссии, так что нельзя было терять ни минуты. Я принял решение разобрать железную дорогу и указал, где расставить пушки…
Отто. Остановитесь, остановитесь.
Бакунин (смеется). Говорят, будто я предложил повесить на баррикаду «Сикстинскую мадонну», исходя из того, что пруссаки окажутся слишком образованными, чтобы палить в Рафаэля…
Отто вскакивает и опять садится.
Отто. Вы знаете, кто я такой?
Бакунин. Да.
Отто. Что вы делали в Дрездене? Перед тем как вы ответите, я должен вам сказать, что австрийский и российский императоры требуют вашей немедленной выдачи…
Бакунин (пауза). Когда я приехал, я использовал Дрезден в качестве базы, для подготовки разрушения Австрийской империи, которое я считаю необходимым условием для того, чтобы поджечь Европу и таким образом начать революцию в России. Но недели через две, к моему глубокому изумлению, разразилась революция против короля Саксонии…
Июнь 1849 г
Из эссе Александра Герцена «С того берега»:
Из окрестностей Парижа мне нравится больше других Монморанси. Там ничего не бросается в глаза, ни особенно береженые парки, как в Сен-Клу, ни будуары из деревьев, как в Трианоне. Природа в Монморанси чрезвычайно проста… Там есть большая роща, месторасположение довольно высокое, и тишина… Не знаю отчего, но эта роща напоминает мне всегда наш русский лес… идешь и думаешь… вот сейчас пахнет дымком от овинов, вот сейчас откроется село… с другой стороны, должно быть, господская усадьба, дорога туда пошире и идет просеком, и верите ли? мне становится грустно, что через несколько минут выходишь на открытое место и видишь вместо Звенигорода – Париж. Маленькое строение, окна в три, – дом Руссо.
|
|
«Завтрак на траве». Живая картина, предвещающая картину Мане, которая будет написана 14 лет спустя. Натали – обнаженная женщина, сидящая на траве в окружении двух совершенно одетых мужчин – Герцена и Георга. Эмма, наклонившаяся, чтобы сорвать цветок, – женская фигура на втором плане. Общая композиция включает еще и Тургенева, который, на первый взгляд, делает набросок Натали, а в действительности рисует Эмму. На самом деле в этой живой картине друг на друга наложились два разных места действия – в одном Натали и Георг, в другом Герцен, Эмма и Тургенев. Бросается в глаза, что Эмма беременна. Рядом с Натали – маленькая корзина.
Герцен. Я дал Сазонову уговорить себя принять участие в его демонстрации. Несколько часов под стражей отбили у меня желание сидеть в участке с сотней сокамерников и одним на всех ведром для испражнений.
Георг. Можно открывать?
Натали. Нет еще.
Герцен. Я достал валашский паспорт. По-моему, нам, всем вместе – нашим двум семьям, следует снять дом за границей.
Тургенев. Полиции нет до тебя никакого дела.
Герцен. Я не собираюсь здесь оставаться, чтобы это выяснить, как Бакунин в Саксонии.
|
|
Тургенев. Но здесь же республика.
Герцен. Малиновый какаду уже вылетел в Женеву.
Натали. Вы не подсматриваете?
Георг. Нет, ни капельки. Что вы там делаете?
Герцен. Можно взглянуть?
Тургенев. Если хочешь.
Натали. Ну хорошо, теперь можете открывать.
Герцен (смотрит через плечо Тургенева). А…
Георг. О Боже милостивый!
Эмма. Я должна пошевелиться – простите!
Георг. Натали…
Тургенев. Конечно! Подвигайтесь!
Натали. Тсс…
Георг. Моя дорогая…
Тургенев. Вы мне больше не нужны.
Эмма. Ужасные слова!
Георг. Но если кто-то…
Натали. Тсс…
Герцен. Он рисует облака. Иногда я думаю: как выглядит современное русское искусство?
Натали. Видите ли, я хотела быть обнаженной, для вас…
Георг. Да. Я вижу…
Эмма. Интересно, куда они пропали?
Натали. Только один раз.
Тургенев. Грибы собирают.
Hатали. Чтобы, когда я буду сидеть напротив вас в мире объективной реальности, слушая, как Александр по вечерам читает Шиллера, – или завтракая на траве в Монморанси! – вы бы помнили, что есть внутренний мир, мое истинное существование, где моя обнаженная душа едина с вашей!
Георг. Я глубоко… Всего лишь раз?
Герцен. На что оно похоже?
Натали. Помолчим. Закроем глаза и приобщимся к духу Руссо, среди этих деревьев, где он бродил!
Герцен. Руссо жил вон там, в том домике. Монморанси – единственный из парижских пригородов, который напоминает мне о России. А там, где ты гостишь у друзей, – там красиво?
Тургенев. Восхитительно.
Эмма. У ваших друзей есть земля?
Тургенев. По нашим меркам – совсем немного. С одного края поместья видно другой.
Герцен. Сколько у них душ?
Тургенев. У каждого по одной.
Натали. Ах, Георг! Мне ничего не нужно, только отдавать!
Георг. Прошу вас, оденьтесь пока…
Натали. Мне от вас ничего не нужно, только возьмите!
Георг. Хорошо, хорошо, только не здесь же.
Натали. Возьмите мои силы, мою радость.
Георг. Что? О да, да. Вы одна меня понимаете.
Герцен. И чем вы там занимаетесь?
Тургенев. Ходим на охоту.
Герцен. Мадам Виардо охотится?
Тургенев. Нет, она не американка, а оперная певица. Охотится ее муж.
Герцен. А… хорошо он стреляет?
Тургенев комкает свой рисунок.
Эмма. Значит, я зря терпела?
Георг. Эмма, наверное, не знает, что и думать…
Натали. Давайте расскажем ей!
Георг. Нет!
Натали. Отчего же?
Георг. Кроме того, она скажет Александру.
Натали. Александр никогда об этом не должен узнать.
Георг. Согласен.
Натали. Он не поймет.
Георг. Нет, не поймет.
Латали. Если бы он только знал, что в моей любви нет ни капли эгоизма.
Георг. Мы что-нибудь придумаем.
Натали. Когда-нибудь, возможно…
Георг. Как насчет вторника?
Натали. Но до тех пор…
Георг. Да. Так что одевайтесь скорее, мой дорогой дух, моя прекрасная душа!
Натали. Не смотрите!
Георг. Боже мой, мы же ни одного гриба не нашли! (Хватает корзину, страстно целует Натали и убегает. Она начинает одеваться.)
Герцен. Пойду поищу Георга и Натали. (Уходит.)
Эмма. Что вы сейчас пишете?
Тургенев. Пьесу.
Эмма. Про нас?
Тургенев. Действие происходит в течение месяца, в доме, в деревне. Женщина и молодая девушка влюбляются в одного и того же человека.
Эмма. И кто побеждает?
Тургенев. Никто, конечно.
Эмма (пауза). Я хотела кое-что спросить у вас, но вы можете рассердиться.
Тургенев. Тем не менее я вам отвечу. Нет.
Эмма. Но вы же не знаете, что я собиралась спросить?
Тургенев. Не знаю. Но теперь вы можете подогнать свой вопрос к моему ответу.
Эмма. Хорошая система. Простите меня. Ваша преданность достойна восхищения. (Пауза.) Теперь я хочу задать вам другой вопрос.
Тургенев. Да.
Эмма начинает плакать.
Простите.
Эмма. Но вы правы. Если бы вы знали, как мне тяжело. Георг был у меня первым.
Тургенев. У меня первой была дворовая девка. Наверное, ей велела моя мать. Мне было пятнадцать. Это было в саду. День был такой дождливый. Вдруг я увидел девушку, она шла прямо ко мне… подошла вплотную. Понимаете, я был хозяином. Она – моей рабой. Она взъерошила мне волосы и сказала: «Пойдем!» Незабываемо… Словами этого не опишешь. Искусство тут бессильно.
Эмма. Это не то. Это эротика.
Тургенев. Да.
Эмма. Вы когда-нибудь были счастливы?
Тургенев. Конечно, у меня бывают минуты неописуемого счастья… экстаза!..
Эмма. Бывают?
Тургенев. Наблюдать за тем, как почесывается утка, быстро-быстро шлепая своей мокрой лапкой, или как серебристые нити воды стекают с коровьего рта, когда она отрывает свою голову от кромки пруда и смотрит тебе прямо в глаза.
Входит Герцен.
Герцен. Руссо придется за многое ответить.
Георг следует за Герценом с корзиной в руках.
Георг. Да… К чему это ты сказал?
Натали уходит. Эмма берет корзинку и переворачивает ее. На землю падает одна-единственная поганка.
Герцен. В молодости я преклонялся перед Руссо. Мне казалось, что он достиг истины. Человек, каким создала его природа, не испорченный цивилизацией, желает только того, что должно желать.
Георг. О да.
Герцен. И потому каждый волен следовать своим желаниям без всяких препятствий, ведь все желают одного и того же… Торжество разума!
Эмма. Где Натали?
Георг. Разве она еще не вернулась?
Герцен. Она, наверно, собирает детей.
Георг (Эмме). Милая, можешь себе представить? Мы будем жить вместе с Александром и Натали в Ницце! Он поедет вперед, чтобы подыскать дом.
Эмма. Зачем… зачем уезжать из Парижа?
Герцен. Это бегство в Египет, прочь из Земли обетованной. Люди оступились. Я не стану унижать их оправданиями. У них не было ни программы, ни единой воли, чтобы привести ее в исполнение. Воля народа – это плод нашего воображения. Народные массы скорее похожи на явление природы. А природе все равно, что мы там пишем. Спросите у Георга – мы остались в дураках.
Входит Натали.
(Обращаясь к Натали.) Я в дураках. Ну и прекрасно. Нам тоже стоит подумать о наших страстях и грехах. Давайте попробуем пожить согласно нашим идеалам, в нашей собственной республике. Нас ведь много – девять, считая мать и детей.
Натали. Дети, должно быть, проголодались. Я просто умираю от голода.
Тургенев. Дождь собирается.
Герцен (Натали). Георг вызвался проводить тебя и детей на юг. (Эмме.) Ваш муж – сама доброта.
Георг (Эмме). А когда родишь, тоже приедешь к нам.
Натали. Пойдемте скорее – спрячемся вон в том заброшенном доме.
Герцен и Натали уходят, держась за руки.
Георг (Тургеневу). Вы что-нибудь пишете?
Тургенев. Да как вам…
Эмма (зло). Да, пишет. Комедию.
Георг. В самом деле?
Эмма, кажется, на грани срыва.
Тургенев. Ну вот и началось. (Подставляет ладонь под первые капли дождя. Они уходят вслед за Герценом и Натали.)
Сентябрь 1850 г
Ницца (в то время итальянский город).
Герцен пишет на веранде большого дома на набережной. Свет – южный, средиземноморский. Доносится звук моря, омывающего гальку. Видна часть сада. На просторной веранде – семейный обеденный стол и стулья, а также удобные кресла у маленького столика. Дверь ведет в дом.
В стороне мать и Коля поглощены своим занятием: Коля следит за движением своих губ в маленьком ручном зеркальце. Рокко, слуга-итальянец, накрывает на стол и поет в свое удовольствие. Проходя внутрь дома, он обращает свою «серенаду» к Коле и матери. Мать отвечает ему вымученной улыбкой. Подбадриваемый матерью, Коля подбегает к Герцену. Герцен подчеркнуто артикулирует слова, когда говорит с Колей.
Герцен. Was moechtest du denn?[59]
Коля оглядывается на мать, ища поддержки. Она улыбается ему.
Коля. Ich spreche Russisch.[60] Солнечный день. Меня зовут Коля.
Герцен. Wunderbar![61]
Бурные выражения радости со всех сторон.
Jetzt sprichst du Russisch![62]
Коля. Ich spreche Russisch![63]
Рокко, продолжая петь, возвращается, продолжает накрывать на стол.
Герцен. Zeig es Mami![64] (Рокко.) Do vei Signora?[65]
Рокко. Sta nel giardino.[66] (Уходит, продолжая петь.)
Мать. Следующий будет жонглировать, обнося гостей шампанским.
Герцен берет Колину руку, прикладывает ее к своему лицу и артикулирует слова, в то время как Коля читает по его губам.
Герцен (Коле). Garten.[67]
Коля убегает.
Рокко по дороге к дому поет короткую серенаду матери.
Мать. Очевидно, следующий будет жонглировать. Но Италия гораздо приветливей Швейцарии, особенно к детям и пожилым дамам. Это цюрихская школа была последней каплей – сколько было шуму, когда они узнали, что учат ребенка опасного революционера.
Герцен. Я был даже рад, что мой скромный труд произвел такое впечатление на добрых бюргеров… кроме того, мы переманили оттуда лучшего учителя, так что все получилось хорошо. (Смотрит на часы.) Мне, кстати, уже пора в Геную, встречать его дилижанс. С ним Коля скоро начнет ораторствовать, как Демосфен, с камешками во рту. Но я хочу, чтобы и ты была счастлива в Ницце.
Мать. Саша, ты когда-нибудь вернешься домой? (Целует его.)
Герцен осознает поворотный момент.
Герцен. Как же я могу вернуться? Я познал удушье, мрак, страх, цензуру – и я познал воздух, свет, безопасность и свободу печати – и я знаю, что лучше. Но есть и другая причина. (Идет к столу, за которым он работал, и берет французский журнал.) Вот тут про нас пишут. Это французская газета. Этот человек – лучший в стране знаток России, и он тут доказывает, что мы – не люди, поскольку полностью лишены морали. Русский человек – вор и обманщик, и притом невинный, это просто заложено в его природе.
Мать. Он не имеет в виду нас, он имеет в виду мужиков.
Герцен. Да, они обманывают помещиков, чиновников, судей, полицию… и крадут у них, потому что мы их бросили. Какое им дело до нашей морали? Не красть – значит признать справедливость своей участи. На протяжении двухсот лет вся их жизнь была безмолвным протестом против существующего порядка. За них некому говорить. (Швыряет журнал.) И это пишет не какой-то слабоумный писака, а уважаемый историк, известный своими широкими взглядами, – пишет для образованных французов. Не пора ли наконец познакомить Европу с Россией? Мать (указывая в сад). Коля тянет Натали на пляж, а ей в ее положении туда нельзя. Пойду поищу няню.
Мать уходит. Герцен смотрит на часы, в спешке уходит, но возвращается и кричит по направлению к саду.
Герцен. Держи его за руку в воде! (Снова уходит, но встречает Эмму с коляской. Она уже не беременна.) От Георга ничего не слышно? Когда он приезжает?
Эмма. Не знаю.
Герцен. Это с его стороны нехорошо. Без него как-то пусто.
Герцен уходит. Появляется Натали – она на седьмом месяце беременности.
Hатали. Письма не было?
Эмма отдает Натали запечатанное письмо.
Спасибо. (Прячет письмо на груди.)
Эмма. Если он пишет, когда приедет, вы уж скажите мне.
Натали. Конечно.
Эмма. Если бы вы его любили, вы бы оставили Александра.
Натали (отрицательно качает головой). Александр не должен знать. Никогда. Единственный раз, когда он заподозрил, он чуть с ума не сошел. Я была готова на все, чтобы его успокоить.
Эмма. Вы выбрали самое простое. Если бы вы не были в том положении, в каком от вас Георгу мало, так сказать, практической пользы, он был бы сейчас здесь.
Натали. Вы не должны унижать себя, Эмма. Вас он тоже любит.
Эмма. Я – почтовое отделение и из милости занимаю ваш второй этаж, поскольку это все, что мы можем себе позволить, – большее унижение представить себе трудно. Но я рада терпеть все это ради моего Георга. Его нельзя было узнать, когда я приехала из Парижа. Он страдал больше, чем я. Если вы не можете сделать его счастливым или исцелить его – верните его мне.
Натали. Вы так ничего и не поняли. Все мои поступки – выражение божественного духа моей любви ко всему сущему. Ваш рассудочный подход к этим вещам показывает, насколько вы далеки от природы. Георг все понимает. Он любит вас. Он любит Александра. Он любит ваших детей и моих. Нашей любви хватит на всех.
Входит Георг. Бросает один взгляд на жену, ребенка и беременную любовницу, разворачивается и уходит.
Эмма. Георг!
Натали. Георг! (С радостным криком бежит за ним. Эмма за ней по пятам.)
Ноябрь 1850 г
В доме кричит новорожденный ребенок. Посыльный и дворецкий, Рокко, вносят букеты цветов.
Из дома появляются Герцен и Георг, в смокингах, у каждого в руках сигара и бокал шампанского.
Герцен (поднимает бокал). За Натали и новорожденную Ольгу.
Георг. За Натали и Ольгу. Поздравляю!
Герцен. A где Эмма?
Декабрь 1850 г
Там же. Няня вывозит роскошную коляску. Входит Эмма с полуторагодовалым ребенком. Она в состоянии, близком к истерике. Когда ребенок начинает плакать, Эмма продолжает говорить, усиливая голос, так что уровень шума иногда доходит до нелепого. Пока она говорит, Герцен выписывает чек и расписку.
Эмма. Когда мы были в свадебном путешествии, в Италии, Гeopry не понравился местный одеколон, поэтому я выписала из Парижа его любимую марку. Когда заказ пришел в Рим, мы были в Неаполе, а к тому времени, когда его доставили в Неаполь, мы уже вернулись в Рим. И так до тех пор, пока мы не получили его в Париже. Расходы были невероятные. У меня всегда так было с Георгом. Ничто не могло быть слишком хорошо или слишком много. Папа был богат… но революция сделала его бедным, и он обиделся на Георга – это так несправедливо. Я занимала деньги и продала все, что могла, только чтобы не стеснять Гeopra, a теперь и не знаю, к кому, кроме вас, обратиться.
Видно, как уже не беременная Натали, одетая в белое и освещенная лучами южного солнца, позирует для картины.
Я знала, что вы мне не откажете, ведь мы все так тесно связаны. Гeopr мне почти не писал, пока я была в Париже. Писала Натали – о том, какой он замечательный, добрый и чуткий человек, как он прекрасно занимается с вашими детьми, какой он очаровательный… У нее такое большое, любящее сердце – в нем, кажется, найдется место для всех.
Герцен (протягивает ей чек). Десять тысяч франков на два года.
Эмма расписывается в получении, берет чек и уходит с плачущим ребенком.
Январь 1851 г
Натали с картиной, для которой она позировала, подходит показать ее Герцену.
Герцен. Ах да… куда же нам ее повесить?
Натали. Но… это подарок, Георгу, на Новый год.
Герцен. Конечно, конечно. Как глупо с моей стороны.
Натали. Тебе она нравится?
Герцен. Очень. Если Гервег позволит, закажу копию для себя.
Натали. Ты сердишься.
Герцен. На что я должен сердиться?
Натали. Тогда забирай ее себе.
Герцен. Ни в коем случае.
У Натали наворачиваются слезы. Она растерянна.
Натали. Я отношусь к Георгу как к ребенку. Любая мелочь может его расстроить, привести в отчаяние или в восторг. Ты – взрослый человек во взрослом мире, ты не можешь понять эту жажду иной любви в его чутком сердце.
Герцен. Пожалуйста, говори проще.
Натали. Он на тебя молится, он живет ради одного твоего одобрения, пожалей его.
Герцен. Натали, загляни в свое сердце, будь честна перед собой и передо мной. Если ты хочешь, чтобы я уехал, я уеду. Мы с Сашей уедем в Америку.
Натали на грани истерики.
Натали. Как ты можешь! Как же ты можешь! Разве это возможно! Ты – мой дом, ты – вся моя жизнь. Благодаря моей любви к тебе я находилась в божественном мире, без этой любви меня не станет, мне придется заново родиться, чтобы хоть как-то жить.
Герцен. Говори яснее, бога ради! Был Гервег с тобой или нет?
Hатали. Если бы ты только мог понять! Ты бы молил меня о прощении за свои слова.
Герцен. Он взял тебя?
Натали. Я взяла его – прижала к груди, как ребенка.
Герцен. Это поэзия или инфантильность? Я хочу знать: он твой любовник?
Натали. Я чиста перед собой и перед миром – даже в самой глубине моей души я не упрекаю себя – теперь ты знаешь все.
Герцен (выходит из себя). Теперь я знаю – что?
Натали. Что я твоя, что я люблю тебя, что мои чувства к Георгу – от бога, если он уйдет – я заболею, если ты уйдешь – я умру! Наверное, это я должна уйти, уехать, – скажем, в Россию на год – Наташа одна способна понять чистоту моей любви.
Герцен. Господи, ты можешь мне сказать прямо – Гервег твой любовник?
Натали. Он любит меня, да – он любит меня.
Герцен. Он твой любовник? Ты спала с ним?
Натали. А, я, кажется, понимаю. Если он в моем сердце, тебе все равно. Но если в моей постели…
Герцен. Именно. Или ты в его, или вы вместе где-нибудь еще.
Натали. Александр, Александр, ты ли это, тебе ли, нежному и великодушному, я отдала когда-то свое невинное любящее сердце?
Герцен трясет ее.
Герцен. К черту эту болтовню! Скажи мне, это правда?
Натали падает в слезах.
Значит, правда. Скажи мне! Скажи мне!
Натали. Он мой любовник! Доволен?!
Герцен. Спасибо. Этот подзаборник, лицемер, предатель, прелюбодей – этот вор!
Натали. О Господи, что же мы наделали! Бедные дети!
Герцен. Об этом надо было раньше думать, до того, как ты запачкала всех нас своим пошлым, банальным, мелким развратом. Я уезжаю.
Натали. Нет – нет! Это убьет его!
Герцен. Убьет его? Это даже не роман, это какая-то комедия…
Натали. Я клянусь – он убьет себя. У него есть пистолет.
Герцен хохочет как безумный.
Герцен. Если это тот самый, с которым он ходил на войну, ему придется сначала его почистить, а то дуло, наверное, забито грязью.
Натали. Александр, как тебе не стыдно? Я вся в твоей власти, а ты издеваешься над тем чувством, которое вернуло меня к жизни.
Герцен. Ну спасибо! Спасибо! А скажи, чем была твоя жизнь до того, как я увез тебя, не дав даже времени переодеться?
Натали. Она была мучением. Ты прав, я радостно вручила тебе свою жизнь, она принадлежит тебе, и ты по праву можешь ею распоряжаться, но, пожалуйста, убей меня сразу, а не понемногу. (Рыдая, падает.)
Герцен садится рядом с ней и берет ее руки – его ярость прошла.
Герцен. Ты тогда даже шляпку забыла. (Он дает волю слезам, обнимает ее.) И ты прости меня, прости все, что я сказал. Я не верю в то, что сейчас говорил. Я потерял что-то, о чем даже не задумывался. Самого себя. Точку опоры.
Входит Эмма.
Эмма. Георг хочет, чтобы вы его убили.
Герцен смеется.
Герцен. А сам он попросить не может?
Эмма. Это тяжкое испытание для нас обоих. Но сравните свое поведение с моим. Позвольте Натали уехать с ним.
Герцен. Конечно! Если она захочет.
Эмма подходит к Натали и встает перед ней на колени.
Эмма. Спасите его.
Натали. Я не могу. Те силы, что у меня есть, необходимы Александру. Куда бы он ни поехал, я поеду с ним.
Герцен. Уедет он. (Эмме.) Я дам вам денег до Генуи, если вы уедете завтра утром.
Эмма встает.
Эмма. Мы не можем уехать. Мы многим должны в городе.
Герцен. Я это с радостью улажу.
Эмма снова бросается к Натали.
Эмма. Если вы не едете с Георгом, скажите ему, чтобы он взял меня с собой! Попросите его не бросать меня!
Герцен. Вы хотите, чтобы моя жена просила за вас?…
Эмма. Вы скажете ему?
Натали кивает. Эмма поднимается, чтобы уйти.
(Герцену.) Эгоист!
Герцен. Но вы же сами сделали из себя рабыню – и вот чем это кончилось.
Эмма уходит.
Конечно, я эгоист. Странные люди! Гордиться своим смирением… своей рабской зависимостью от других… и вся эта система обязанностей, выдуманная для того, чтобы сделать нас как можно более тихими и похожими друг на друга… Почему мы должны отказываться от своей исключительности… крохотный очаг, который гаснет без уважения к себе и который согревает и делает нас живыми и достойными любви. Эгоизм – не враг любви, а то, чем она поддерживается. Вот почему мне без тебя не жить.
Герцен теряет присутствие духа. Натали его утешает. Она снова преобразилась и говорит совершенно спокойно.
Натали. Нет… нет… Ты не погибнешь, Александр. Я только малая часть твоего… твоего чувства достоинства… Я не могу вернуть его тебе. Но оно не исчезло в нас. Оно перешло ко мне. Я никогда тебя не оставлю. Но подумай и о моей потере… прекрасный образ любви, любви, которая становится тем больше, чем она всеохватнее, а не тем больнее, грязнее и смешнее.
Слышно – а потом и видно, – как поет Рокко. Он накрывает на стол и украшает веранду для праздника.
Ноябрь 1851 г
Герцен работает на веранде. Рокко напевает и украшает, с помощью служанки, веранду и обеденный стол. Рокко уходит и возвращается.
Рокко. Principe![68]
Рокко впускает русского консула. Консул раскланивается. Рокко уходит.
Консул. Леонтий Васильевич Баев. Я имею честь говорить с Александром Ивановичем Герценом, я полагаю?
Герцен. Имеете.
Консул. Я – русский генеральный консул в Ницце.
Герцен. О Господи…
Консул. У меня для вас важное сообщение.
Герцен. От кого?
Консул. От его превосходительства графа Орлова.
Герцен. А, в прошлый раз он мне сообщил хорошую новость. Прошу садиться.
Консул. Благодарю. (Садится и достает из кармана бумагу, которую зачитывает.) 'Генерал-адъютант граф Орлов сообщил министру иностранных дел графу Нессельроде о том, что… (встает и почтительно склоняет голову) его императорское величество… (снова садится) всемилостивейше указал, чтобы Александр Иванович Герцен немедленно возвратился в Россию, о чем ему надлежит объявить, не принимая от него никаких причин, которые могли бы замедлить его отъезд, и не давая ему ни в каком случае отсрочки». (Складывает бумагу и убирает ее в карман.) Что же мне ответить?
Герцен. Что я не поеду.
Консул. Как не поедете?
Герцен. Так, просто, не поеду. Остаюсь. Не двинусь с места.
Консул. Вы не поняли. Его императорское… (встает, склоняет голову, садится) величество приказывает, чтобы вы…
Герцен. Да, а я не поеду.
Консул. Вы, очевидно, имеете в виду всеподданнейше просить об отсрочке исполнения воли его императорского (встает.)…
Герцен. Нет, нет. Я, кажется, не мог более ясно выразиться. Я не прошу об отсрочке. Я отказываюсь ехать когда бы то ни было.
Консул. А, вы просите об отсрочке на неопределенный срок? Вы нездоровы, возможно, слишком нездоровы, чтобы ехать. На то есть прецеденты.
Герцен. Один из нас, кажется, действительно не совсем здоров. Мое здоровье в отличном состоянии, особенно психическое здоровье, так что это, должно быть, вы. Или вы и вправду думаете, что я покорно подставлю руки под кандалы его императорского…Да сядьте вы, бога ради.
Консул. Но мне что вы прикажете делать? Поставьте себя в мое положение. Если мне придется выступать в роли посредника при акте неповиновения воле его имп… (Начинает вставать, но одергивает себя.) величества, мое имя привлечет к себе внимание в самом неблагоприятном контексте. Может даже сложиться впечатление, что я забыл о своем долге, потворствуя действиям, оскорбительным для величия престола и способным вызвать высочайшее неудовольствие.
Герцен (его это начинает забавлять). А, я, кажется, начинаю вас понимать. По-моему, нам надо выпить. Рокко! Vino. (Зовет Рокко, который прерывает свою арию, чтобы принести вина.) Отчего бы мне лично не написать графу Орлову? Тогда вы можете ничего и не знать о моем ответе.