Я могу, вонзив когти в закраину крыши, раскинуть руки и почувствовать, как их треплет и омывает неистовый ветер, и я могу закрыть глаза и вспомнить на мгновение, что значит летать.
ЧАСТЬ II ЛИКИ ПОЛЕТА
Глава 6
Нью-Кробюзон был городом, в котором не всегда действовали законы тяготения.
Аэростаты переползали с одного облака на другое, словно слизни с кабачка на кабачок. Милицейские вагончики сновали через сердце города к его окраинам, и тросы, на которых они держались, звенели и вибрировали, как гитарные струны, натянутые на высоте нескольких сотен метров над землей. Вирмы лавировали над городом, оставляя позади себя след из фекалий и бранных слов. Голуби соседствовали в небе с галками, соколами, воробьями и сбежавшими от хозяев попугаями. Летучие муравьи и осы, пчелы и навозные мухи, бабочки и москиты вели воздушную войну против тысяч хищников — асписов и дхери, бросавшихся на них на лету. Големы, которых пьяные студенты пачками отправляли в воздух, бестолково молотили неуклюжими крыльями, сделанными из кожи, бумаги или фруктовой кожуры, и разваливались прямо в полете. Даже поезда, перемещавшие бесчисленных женщин, мужчин и товары вокруг гигантской туши Нью-Кробюзона, отвоевывали себе место над домами, как будто чураясь гнилости ветхих зданий.
Город массивно устремлялся ввысь, словно вдохновляемый огромными горами, которые возвышались на западе. Линия горизонта была изрезана торчащими силуэтами квадратных жилых громад в десять, двадцать, тридцать этажей. Они протыкали небо, словно толстые пальцы, словно кулаки, словно обрубки конечностей, безумно раскачиваясь над горбами домов пониже. Тонны смолы и бетона, из которых был построен этот город, скрывали под собой прежний рельеф: все еще проглядывавшие бугры, холмы, балки и равнины. Трущобные постройки, как щебень, рассыпались по склонам холма Водуа, по Мушиной стороне, по Плитняковому холму и Чертову кургану.
|
|
Закопченные дочерна стены парламента возвышались над островом Страк, как акулий плавник или хвост морского ската, — словно некое чудовищное живое оружие прорвало собой небо. Все здание было опутано замысловатыми трубами с огромными заклепками. Оно содрогалось от гудения старинных котлов в его глубине. Отдельные неизвестно для чего предназначенные комнаты имели выступ над основным фасадом гигантского здания, совершенно не поддерживаемый какими-либо опорами или скрепами. Где-то внутри, в палате, недоступный с небес, трудился Рудгуттер и весь сонм его помощников-бюрократов. Парламент подобно утесу нависал над краем крутого обрыва, сложенного из домов.
Атмосфера, царившая над городом, была не безупречно чистой. Дымовые трубы протыкали тонкую прослойку между землей и небом, словно по злобе извергая в этот верхний мир тонны ядовитого смога. В еще более густом, вонючем тумане, нависшем над самыми крышами, клубились выбросы миллионов низких труб. Крематории обращали в летучий пепел тех, кого сожгли неумолимые палачи, и этот пепел смешивался с угольной пылью. Тысячи мрачных дымных призраков окутывали Нью-Кробюзон удушающим, как мучения совести, смрадом.
Облака вихрились в этом нездоровом микроклимате. Казалось, вся погода в Нью-Кробюзоне формировалась мощным ураганом, который медленно раскручивался вокруг сердцевины города, вокруг чудовищного небоскреба, обосновавшегося в самом центре торгового района, известного как Ворон, в узле тысяч железнодорожных путей, в вековых наслоениях архитектурных стилей и насилия: вокзал на Затерянной улице, индустриальный замок, ощерившийся разрозненными выступами парапетов.
|
|
Самой западной башней вокзала был милицейский Штырь, который возвышался над всеми остальными башенками, отчего те казались просто карликами; и от него в семи направлениях тянулись тугие провода воздушных рельсов. Но несмотря на свою громадность, Штырь был всего лишь придатком гигантского вокзала.
Через семь лет после окончания строительства вокзала на Затерянной улице архитектор был посажен в тюрьму и там сошел с ума. Поговаривали, что он еретик, стремившийся создать своего собственного бога.
Пять огромных разинутых кирпичных ртов заглатывали все городские железнодорожные линии. Рельсы гигантскими языками стелились по сводчатым перегонам. Магазины, пыточные камеры, мастерские, конторы и пустующие залы доверху заполняли толстое чрево здания, которое, если смотреть на него под определенным углом и при определенном освещении, казалось, собирается с духом, чтобы перенести всю свою тяжесть на Штырь и выпрыгнуть в распростертое небо, в которое оно столь небрежно вторглось.
Глаза Айзека не были затуманены романтикой. Куда бы он ни бросил взгляд (а глаза у него были опухшие: за ними напряженно гудел мозг, озабоченный новыми формулами и фактами, собранными ради того, чтобы вырваться из тисков земного притяжения), над городом всюду что-то летало, и он понимал, что иного выхода нет. Полет был делом извечным и заурядным: простое перемещение из одной части Нью-Кробюзона в другую.
|
|
Это его обрадовало. Он ведь ученый, а не мистик.
Айзек лежал на кровати и смотрел в окно. Одну за другой он провожал глазами летящие точки. Вокруг него на постели были разбросаны книги, статьи, машинописные страницы и длинные, исписанные его взволнованно-торопливым почерком листы, бумажными волнами ниспадавшие на пол. Классические монографии покоились в ворохе полубредовых идей. Биология и философия соперничали за место на его письменном столе.
Он, словно ищейка, прокладывал себе путь, вынюхивая след среди запутанных библиографий. Некоторые из названий сразу бросались в глаза: «O тяготении, или Теория полета». Другие имели более косвенное отношение к предмету, например, «Аэродинамика пчелиного роя». А иные были просто причудливыми измышлениями, которые у большинства его более респектабельных коллег несомненно вызвали бы лишь неодобрение. И все же он для примера полистал том под названием «Двеомеры, которые живут над облаками: что они могут нам рассказать».
Айзек почесал нос и потянул через соломинку пиво из стоящего у него на груди стакана.
Всего два дня работы над заказом Ягарека, и город для него совершенно преобразился. Айзек уже сомневался, вернется ли когда-нибудь его прежнее представление.
Он перевернулся на бок, выгреб из-под себя бумаги, на которых было неудобно лежать. Айзек наугад вытянул несколько рукописей туманного содержания и пачку гелиотипов, которые он снял с Чая-для-Двоих. Держа эти снимки перед собой, Айзек начал разглядывать лабиринты вирмовской мускулатуры, продемонстрировать которые он заставил Чая-для-Двоих.
«Надеюсь, это не надолго», — подумал Айзек. Весь день он читал и делал заметки, беззлобно ворча, когда Дэвид или Лубламай слишком громко приветствовали его или спрашивали, принести ли обед. Он сжевал хлеб с сыром и перцем, который бросил ему на стол Лубламай. По мере того как на улице становилось теплее, а работающее оборудование нагревало воздух в складском помещении, он снимал с себя одежду. Пол возле его стола был усыпан футболками и платками.
Айзек ждал, когда ему доставят необходимые принадлежности. Едва начав читать, он понял, что для осуществления заказа необходимо восполнить огромный пробел в научных знаниях. Из всех загадочных областей биология была для него наименее изведанной. Он чувствовал себя как рыба в воде, когда читал о левитации, контргеотропной магии и о своей любимой единой теории поля, однако, увидев снимки Чая-для-Двоих, он осознал, сколь скудны его представления о биомеханике простого полета.
«Что мне нужно, так это несколько мертвых вирмов… нет, несколько живых, на которых можно ставить эксперименты… — рассеянно думал Айзек, разглядывая гелиотипы, сделанные прошлой ночью. — Нет… один мертвый для вскрытия и один живой, чтобы наблюдать его в полете…»
Внезапно легкомысленная идея приняла более серьезные формы. Он сел за стол и, поразмыслив некоторое время, встал и ушел в темноту Барсучьей топи.
Самый известный бар между Варом и Ржавчиной прятался в тени огромной Палголакской церкви. По ту сторону моста Данечи, соединявшего Барсучью топь с Костяным городом, было всего лишь несколько сырых улочек.
Большинство обитателей Барсучьей топи были, разумеется, пекарями, дворниками или проститутками или посвятили себя какой-нибудь другой из множества профессий, и вряд ли им когда-либо в жизни доводилось ворожить над пробиркой или хотя бы заглянуть в нее. Равным образом жители Костяного города в основной своей массе были заинтересованы в грубом или систематическом нарушении законов не больше, чем рядовые жители других районов Нью-Кробюзона. И все же Барсучья топь всегда будет ученым кварталом, а Костяной город — воровским районом. А местом, где эти эзотерические, подспудные, романтические и порой опасные влияния встречались, был бар «Дочери Луны».
На вывеске была изображена пара смазливых, но довольно вульгарных барышень — они символизировали спутники Луны. А фасад, выкрашенный в темно-красный цвет, был захудалым и тем не менее привлекательным. Собирались там самые безрассудные представители городской богемы: художники, воры, непризнанные ученые, наркоманы и милицейские осведомители, которые толпами проходили перед глазами владелицы бара Рыжей Кейт.
Прозвище Кейт напоминало о ее ярко-рыжих волосах и, как думал каждый раз Айзек, служило обвинительным приговором творческой несостоятельности ее посетителей. Она обладала физической силой и наметанным глазом, который всегда позволял ей определять, кого надо подмазать, а кого гнать в шею, кому врезать кулаком, а кому поставить бесплатное пиво. Вот по этим причинам (а также, подозревал Айзек, и благодаря владению парой магических трюков) сомнительные дела «Дочерей Луны» шли успешно и при этом независимо от соревнующихся между собой местных рэкетирских «крыш». Милиция лишь изредка и без особого рвения совершала набеги на заведение Кейт. Пиво у нее было отменное. И она не задавала вопросов относительно того, что обсуждалось вполголоса небольшими компаниями, собиравшимися за столиками в укромных углах.
В тот вечер Кейт коротко поприветствовала Айзека, махнув ему рукой, и он ответил тем же. Он пристально оглядел прокуренный зал, но человека, которого он искал, здесь не было. Айзек пошел к стойке бара.
— Кейт, — прокричал он сквозь шум. — Ты не видела Лемюэля?
Она отрицательно покачал а головой и сама протянула ему кружку пива «Болт». Айзек расплатился и повернулся к залу.
Он был весьма обескуражен. Бар «Дочери Луны» был чуть ли не рабочим кабинетом Лемюэля Пиджина. Каждый вечер можно было с уверенностью застать его здесь за обделыванием темных делишек или распределением барышей. Айзек принялся бесцельно бродить между столиков, надеясь встретить знакомых.
В углу, облаченный в желтые одежды своего религиозного ордена, сидел, блаженно кому-то улыбаясь, Гедрексечет, хранитель библиотеки Палголакской церкви. Айзек обрадовался и направился к нему.
Айзеку показалось забавным, что руки сердитой девицы, спорившей с Гедом, были от локтя до кисти украшены татуировками в виде сцепленных колес, что выдавало в ней «Шестерню божественного механизма», несомненно пытающуюся обратить в свою веру безбожника. Подойдя поближе, Айзек услышал, о чем они спорят.
— …Если ты будешь подходить к миру и к Богу хоть с малой толикой той точности и того анализа, о которых ты все время твердишь, то увидишь, что твой бездумный сайентоморфизм совершенно несостоятелен!
Гед улыбнулся прыщавой девице и уже открыл рот, чтобы ответить, но его перебил Айзек:
— Прости, Гед, что встреваю. А ты, юная «подшипнитца», или как ты там себя называешь…
«Шестеренка» хотела было возразить, но Айзек оборвал ее:
— Нет уж, заткнись. Говорю тебе человеческим языком: закрой пасть. И оставь свою точность при себе. Я хочу поговорить с Гедом.
Гед хихикал от души. Его противница глотала слюну, пытаясь сдержать гнев, однако крепкое телосложение и драчливая веселость Айзека ее несколько смутили. С гордым видом она приготовилась уйти.
Встав из-за стола, она открыла рот, намереваясь сказать на прощание заранее приготовленное язвительное словечко, но Айзек снова опередил ее.
— Еще слово, все зубы выбью, — любезно предупредил он.
«Шестеренка» закрыла рот и испарилась. Айзек и Гед расхохотались.
— Какого черта ты с ними цацкаешься, Гед? — простонал Айзек.
Гед, присевший, как лягушка, за низким столом, раскачивался взад и вперед на передних и задних лапах, а его большой язык болтался в огромной распяленной пасти.
— Мне их просто жалко, — хихикал он. — Они такие… напористые.
Гед считался самым аномально веселым водяным, какого когда-либо видел Нью-Кробюзон. Ему была совершенно не присуща сердитая раздражительность, типичная для этой сварливой расы.
— Во всяком случае, — продолжал он, несколько успокаиваясь, — я практически ничего не имею против «шестерней». Конечно, у них нет и половины той строгости, которая, как они думают, у них есть, но по крайней мере они принимают все всерьез. И по крайней мере, они не… не «вечерние богослужители» и не «божий выводок» или что-нибудь такое…
Палголак был богом знания. Его представляли то как толстого, приземистого человека, читающего в ванной, то как стройного водяного за тем же занятием, то, загадочным образом, в обоих обличьях сразу. Приход его примерно поровну составляли люди и водяные. Палголак был добродушным, славным божеством, мудрецом, чье существование было целиком посвящено собиранию, классификации и распространению информации.
Айзек не поклонялся никаким богам. Он не верил во всеведение или всемогущество, приписывавшиеся некоторым, и даже в существование многих из них. Разумеется, были и такие создания, которые обитали в различных аспектах бытия; иные, без сомнения, обладали в человеческом понимании большой властью. Однако преклонение перед ними казалось Айзеку признаком малодушия. Но к Палголаку он питал некоторую слабость. Пожалуй, он даже надеялся, что старый шельмец действительно существует в той или иной форме. Айзеку нравилась идея интераспектуального существа, настолько влюбленного в знание, что свободно кочует, сидя в ванне, из одной сферы в другую, проявляя журчащий интерес ко всему, что ему попадается на пути.
Библиотека Палголака по количеству книг не уступала библиотеке Нью-Кробюзонского университета. Книги не выдавали на дом, зато читатели могли прийти туда в любое время дня и ночи, и только к очень-очень небольшому количеству томов доступ был запрещен. Священники были прозелитами, утверждавшими, будто все, что известно верующему, тут же становится известно Палголаку, вследствие чего чтение запоем вменялось им в религиозную обязанность. Однако прославление Палголака было лишь второстепенной целью их миссии, первой же задачей было прославление знания, вследствие чего все они давали клятву пропускать любого желающего в их библиотеку.
Именно это вызывало со стороны Геда тихие сетования. Нью-Кробюзонская библиотека Палголака располагала лучшим собранием религиозных рукописей в мире Бас-Лага, которое привлекало паломников, принадлежавших к несметному числу религиозных традиций и сект. С северных окраин Барсучьей топи и Каминного вертела толпами шли представители всех верующих рас: в сутанах и масках, с охотничьими хлыстами, поводками, увеличительными стеклами — с полной гаммой религиозной атрибутики.
Некоторые из этих пилигримов были отнюдь не милыми созданиями. Например, злобные, антиксенийски настроенные «божьи выродки», которых становилось в городе все больше, и Гед это видел, поскольку в его религиозную обязанность входило помогать этим расистам, плевавшим в его сторону и называвшим его «жабой» и «речным хряком», пока он делал им копии с текстов.
В сравнении с ними эгалитаристски настроенные «Шестерни божественного механизма» были безобидной сектой, несмотря даже на то, что они весьма агрессивно отстаивали постулат о механической сущности Единого Истинного Бога.
На протяжении многих лет Айзек и Гед вели друг с другом многочисленные споры в основном по вопросам теологии, но также говорили и о литературе, и об искусстве, и о политике. Айзек уважал дружелюбного водяного. Он знал, что Гед ревностно относится к своей религиозной читательской обязанности, а стало быть, баснословно начитан по любому вопросу, который только мог прийти в голову Айзеку. Он всегда поначалу настороженно выслушивал мнения по поводу той информации, которой он делился («Только у Палголака достаточно знаний, чтобы анализировать», — благочестиво сообщал Гед перед началом спора), — но где-то после третьего стаканчика религиозный нондогматизм улетучивался, и он начинал разглагольствовать во весь голос.
— Гед, — спросил Айзек, — что ты можешь рассказать о гарудах?
Гед пожал плечами, и лицо его расплылось в довольной улыбке. Он был рад поделиться своими знаниями.
— Немногое. Пернатый народ. Местами обитания считаются Цимек, север Шотека и западная часть Мордиги. Быть может, и другие континенты. У них полые кости.
Взгляд Геда остановился, внутренний взор сфокусировался на заученных страницах из какого-то ксентропологического труда.
— Цимекские гаруды — эгалитаристы… абсолютные эгалитаристы и индивидуалисты. Охота и собирательство, нет полового разделения труда. Нет денег, нет рангов, хотя есть нечто вроде неофициальных рангов. Они просто означают, что ты достоин той или иной степени уважения, или что-то в этом роде. Не поклоняются никаким богам, хотя у них существует представление о некоем дьяволе, который может быть как реальным, так и вымышленным. Его называют Дахнеш. Охотятся и воюют с помощью кнутов, луков, копий и легких клинков. Щитами не пользуются: слишком тяжелы для полета. Так что иногда они применяют одновременно два вида оружия. Порой у них случаются стычки с другими племенами и видами, очевидно из-за охотничьих угодий. Ты знаешь, что у них есть библиотека?
Айзек кивнул. В глазах Геда блеснула почти непристойная жадность.
— Господи, как бы мне хотелось до нее добраться. Но не судьба. — Он помрачнел. — Пустыня — не самое подходящее место для водяного. Суховато…
— Ладно, вижу, что ты не слишком-то много о них знаешь, так что, пожалуй, я остановлю твой рассказ, — сказал Айзек.
К удивлению Айзека, лицо Геда вытянулось.
— Шучу, Гед! Это ирония! Сарказм! Ты непревзойденный знаток гаруд. Во всяком случае, в сравнении со мной. Я порылся в Шакрестиалчите, но ты сейчас за минуту рассказал больше, чем я раскопал. Тебе что-нибудь известно о… гм… об их уголовном кодексе?
Гед уставился на него, прищурив огромные глаза:
— Что ты задумал, Айзек? Они такие эгалитаристы… Ну, в общем… в основе их общественного устройства — предоставление индивиду максимального выбора, поэтому-то они и коммунисты. Каждому дается возможность беспрепятственно выбирать. И, насколько я помню, единственным преступлением у них считается лишение другого гаруды возможности выбора. Оно может усугубляться или смягчаться в зависимости от того, совершено ли это преступление при наличии или же отсутствии уважения, с которым они носятся, как с писаной торбой…
— Как можно украсть у кого-то возможность выбора?
— Понятия не имею. Полагаю, если ты стибришь у кого-нибудь копье, то у пострадавшего не будет шанса им воспользоваться… А как насчет того, чтобы умолчать о том, где растут вкусные корешки? Ты ведь лишаешь других выбора: пойти за ними или не ходить…
— Возможно, некоторые похищения выбора аналогичны тому, что считаем преступлением мы, а другие не имеют с этим ничего общего, — предположил Айзек.
— Думаю, да.
— А что значит «абстрактный индивид» и «конкретный индивид»?
Гед с удивлением воззрился на Айзека:
— Разрази меня гром, Айзек… ты что, подружился с гарудой?
Айзек ухмыльнулся и кивнул.
— Черт! — закричал Гед. Народ за соседними столиками начал оборачиваться, бросая на него удивленные взгляды. — К тому же с гарудой из Цимека!.. Айзек, ты непременно должен привести его… его? Ее? Чтобы он рассказал мне о Цимеке!
— Не знаю, Гед. Он вообще-то… неразговорчив.
— Пожалуйста, ну пожа-а-алуйста!
— Ну ладно, ладно, я попробую. Но не слишком-то надейся. А теперь скажи все-таки, в чем эта гребаная разница между абстрактным и конкретным индивидами?
— О, это восхитительно. Полагаю, он не разрешил рассказывать о заказе? Нет, конечно же, нет. Ну что ж, говоря простыми словами, и насколько я это понимаю, они являются эгалитаристами, поскольку в высшей степени уважают индивида. Но нельзя уважать чужую индивидуальность, если сосредоточиваешься только на своей собственной, так сказать, абстрактно, изолированно. Суть в том, что ты являешься индивидом лишь постольку, поскольку существуешь в социальной матрице других, которые уважают твою индивидуальность и твое право на выбор. Это конкретная индивидуальность: индивидуум, который признает, что обязан своим существованием в некотором смысле совокупному уважению всех остальных индивидуумов, а следовательно, в его интересах относиться к ним с таким же уважением… Так что абстрактный индивид — это гаруда, который на какое-то время забыл, что он или она является частью чего-то большего и что он обязан уважать всех остальных выбирающих индивидов.
Наступила долгая пауза.
— Тебе стало понятнее, Айзек? — осторожно спросил Гед и залился тихим смехом.
Айзек не мог точно сказать, стало ли ему понятнее.
— Гед, если я скажу тебе «похищение выбора второй степени с неуважением», ты сможешь объяснить, что натворил этот гаруда?
— Нет… — Гед задумался. — Нет, не смогу. Но звучит хреново… Думаю, в библиотеке есть несколько книг, в которых можно найти объяснение, хотя…
В этот момент Айзек заметил приближающегося Лемюэля Пиджина.
— Послушай, Гед, — поспешно оборвал Айзек, — прости и все такое, но мне очень надо перемолвиться словечком с Лемюэлем. Мы можем поговорить с тобой позже?
Гед с беззлобной улыбкой отмахнулся от Айзека.
— Лемюэль… надо пошептаться. Выгодное дельце.
— Айзек! Всегда приятно иметь дело с человеком науки. Как там жизнь в мире разума?
Лемюэль откинулся в своем кресле. Одет он был фатовато. Пиджак на нем был малиновый, а жилет желтый. На голове — небольшой цилиндр. Из-под него выбивалась копна желтоватых кудряшек, связанных в конский хвост, который им явно претил.
— Жизнь в мире разума, Лемюэль, в некотором смысле зашла в тупик. И тут-то, друг мой, как раз и понадобилась твоя помощь.
— Моя? — криво улыбнулся Пиджин.
— Да, Лемюэль, — с важным видом сказал Айзек. — Ты тоже можешь двигать науку.
Айзеку нравилось подтрунивать над Лемюэлем, хотя ему было несколько неудобно перед человеком моложе его. Лемюэль был фартовым парнем, доносчиком, скупщиком краденого. Приобретя славу самого способного посредника, он таким образом создал себе небольшую, но прибыльную нишу. Послания, информация, предложения, поручения, беженцы, товары — чем два человека желали бы обменяться, не встречаясь друг с другом, Лемюэль мог передать. Для таких, как Айзек, которые хотели зачерпнуть со дна Нью-Кробюзона, не замочив ног и не испачкав рук, Лемюэль был лучшим помощником. Равно как и обитатели этого дна могли использовать Лемюэля, чтобы проникать в более-менее легальные области, не тычась вслепую и не обивая порогов милиции. Нельзя сказать, что работа Лемюэля целиком охватывала оба этих мира: некоторые дела были совершенно легальны, другие — абсолютно вне закона. Он специализировался лишь на пересечении этой границы.
Жизнь Лемюэля была полна опасностей. Он мог быть беспринципным и грубым, — если надо, жестоким. Когда дело вдруг становилось рискованным, он мог перешагнуть через любого, кто оказался рядом с ним. Все это знали. Лемюэль этого и не скрывал. У него была своеобразная честность. Он никогда не утверждал, что ему можно доверять.
— Лемюэль, ты прямо-таки энтузиаст науки, — сказал Айзек. — Я провожу небольшое исследование. И мне необходимо получить несколько образцов. Образцов того, что летает. Понимаешь, человек моего положения не может охотиться по всему Нью-Кробюзону за паршивыми пичугами, человеку моего положения полагается высказать свое пожелание и получить крылатых на золотом блюде.
— Айзек, старина, подай объявление в газету. Я-то на что тебе сдался?
— Мне нужно много образцов, и я не желаю знать, откуда ты их возьмешь. Под словом «много» я подразумеваю «очень много». Я хочу получить как можно больше разных летающих тварей, а некоторых из них очень нелегко достать. Например, асписа… я мог бы втридорога заплатить капитану пиратского судна за какой-нибудь полудохлый запаршивевший экземпляр… или же заплатить тебе, чтобы ты договорился с одним из своих уважаемых компаньонов, и тот бы выпустил нескольких замученных маленьких асписов из какой-нибудь гребаной позолоченной клетки в Восточном Гидде или в Ободе. Усекаешь?
— Айзек, старина… я начинаю понимать тебя.
— Конечно, ты меня понимаешь, Лемюэль. Ты же деловой человек. Я ищу редких крылатых. Мне нужны такие птички, каких я раньше никогда не видел. Мне нужны пернатые, которые могут пробудить воображение. Я не стану платить бешеные бабки за корзинку с дроздами — хотя, пожалуйста, не пойми это так, что мне совсем не нужны дрозды. Пусть будут дрозды, но вместе с ними пусть будут галки, воробьи и все, что у тебя найдется. Голуби, Лемюэль, твои тезки тоже. Но еще лучше, если это будут, скажем, змеи-стрекозы.
— Это редкость, — заметил Лемюэль, пристально глядя в свою кружку.
— Большая редкость, — согласился Айзек. — Вот поэтому-то за доставку хорошего экземпляра кое-кто может отхватить нешуточный куш. Дошло до тебя, Лемюэль? Мне нужны птицы, насекомые, летучие мыши… а также яйца, коконы, личинки и вообще все, что может превращаться в крылатых существ. На самом деле это может оказаться даже полезнее. Все, что размером не превосходит собаку. Крупнее не надо, и главное — никаких опасных тварей. Наверное, пойманный драд или летающий носорог выглядят впечатляюще, но я бы не хотел иметь с ними дело.
— А кому бы хотелось, Айзек? — согласился Лемюэль.
Айзек сунул в верхний карман Лемюэля банкноту в пять гиней. Затем они оба подняли стаканы и выпили.
Все это происходило вчера вечером. Откинувшись на спинку стула, Айзек представлял, как его заказ проходит свой извилистый путь преступными коридорами Нью-Кробюзона.
Айзек и раньше пользовался услугами Лемюэля, когда ему требовалось какое-нибудь редкое или запрещенное химическое соединение, или рукопись, копий которой во всем Нью-Кробюзоне осталось всего несколько, или информация о синтезе каких-либо запрещенных веществ. С присущим ему чувством юмора Айзек тешил себя мыслью о том, что самые отъявленные негодяи из городских низов честно ищут птичек и бабочек, оторвавшись от своих бандитских разборок и торговли наркотиками.
Завтра вошькресенье, вдруг осознал Айзек. Прошло уже несколько дней, как он не виделся с Лин. Она ведь даже не знает о его заказе. Насколько он помнил, они назначили друг другу свидание. Собирались поужинать вместе. Он может на некоторое время отложить свои исследования и рассказать любимой обо всем, что с ним произошло. И он с удовольствием это сделает, очистит свой мозг от накопившегося хлама, вывалив его перед Лин.
Лубламай и Дэвид уже ушли, понял Айзек. Айзек поворочался, словно тюлень, и со всех сторон кровати посыпались бумаги и снимки. Он выключил газовый рожок и выглянул из темного склада наружу. Через грязное окно он видел огромный холодный диск луны и двух ее дочерей, медленно вращающихся вокруг, — спутников древней голой каменной скалы, мерцающих, как жирные светляки.
Глядя на спиральное вращение лун, Айзек погрузился в сон. Он нежился в лунном свете, и ему снилась Лин: это были яркие, сексуальные и нежные грезы.
Глава 7
Бар «Часы и петух» выплеснулся наружу. Передний дворик, выходивший на канал, который отделял Салакусские поля от Пей-и-Поя, был заполнен столами и разноцветными фонариками. Звон бокалов и радостные возгласы доносились до суровых барочников, которые вели свои суда через шлюзы, скользя по шлюзовым водам и поднимаясь на более верхний уровень, а затем уплывая прочь в сторону реки, оставляя позади шум таверны.
Лин почувствовала головокружение. Она сидела во главе большого стола под фиолетовой лампой, в окружении своих друзей. Рядом с ней сидела Дерхан Блудей, артритик из журнала «Маяк». По другую сторону от нее восседал Корнфед, который оживленно болтал с Растущим Стеблем, кактом-виолончелистом. Александрина, Белладжин Громкий, Таррик Септимус, Зануда Спинт — художники, поэты, музыканты, скульпторы и целая орава прихлебателей, которых она едва знала.
Это был круг Лин. Это был ее мир. И все же она никогда еще не чувствовала себя так изолированно от них, как теперь.
Сознание того, что ей наконец удалось отхватить огромный заказ, о котором все они могли только мечтать, ту самую работу, которая на долгие годы могла сделать ее счастливой, — это сознание отделяло ее от сотоварищей. Кроме того, ужасный заказчик весьма эффективно наложил на ее уста печать молчания, усугубив ее изоляцию. У Лин возникло ощущение, будто внезапно, без всякого предупреждения, она оказалась в совершенно другом мире, отличном от циничного, шутовского, яркого, манерного, самовлюбленного окружения богемы Салакусских полей.
С тех пор как она вернулась, потрясенная, со своего необычного собеседования в Костяном городе, она еще ни с кем не виделась. Лин ужасно соскучилась по Айзеку, но знала, что он, должно быть, использует ее занятость на работе в качестве предлога, чтобы самому окунуться в исследовательскую деятельность, и, кроме того, знала, что его жутко рассердит, если она вдруг заявится к нему в Барсучью топь. В Салакусских полях их отношения ни для кого не были секретом. Однако в Барсучьей топи дело обстояло иначе. Поэтому Лин целый день просидела, размышляя, на что же она согласилась.