ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дорога была узкая, а равнина, по которой мы ехали, выглядела довольно уныло. Только раз мы увидели нескольких тощих газелей, мелькнувших белыми пятнами на фоне желтой, выжженной солнцем травы и серых стволов. Мое веселое возбуждение угасло при виде этой равнины, где нечего было и мечтать о хорошей охоте, и вся затея показалась фантастической, совершенно бессмысленной. От вандеробо сильно пахло; я стал разглядывать мочки его ушей, растянутые и аккуратно закрученные, его странное, совсем не негритянское лицо с тонкими губами. Заметив, что я посматриваю на него, он дружелюбно улыбнулся и почесал грудь. Я оглянулся: М'Кола спал. Гаррик сидел очень прямо, подчеркивая свою бдительность, а Дед, вытянув шею, глядел на дорогу.
Дорога теперь перешла в тропу, протоптанную скотом, но, к счастью, мы были уже у края равнины. Скоро она осталась позади, показались высокие деревья, и мы попали в самый очаровательный уголок Африки, какой мне доводилось видеть. Трава здесь была ровная, такая свежая и зеленая, как молодая травка на недавно скошенном лугу, а вековые деревья – развесистые, высокие, без подлеска, под ними лишь ярко зеленел дерн, словно в оленьем парке, и мы ехали в тени, перемежавшейся солнечными полянками, держась едва заметной тропы, которую указывал вандеробо. Мне просто не верилось, что мы попали в этот рай. Такое может лишь пригрезиться в волшебном сне, и я, желая убедиться, что это не сон, протянул руку и дотронулся до уха вандеробо. Он подскочил от неожиданности, а Камау прыснул со смеху. В эту минуту М'Кола коснулся моего плеча и указал на открытую поляну, где в каких-нибудь двадцати шагах от машины, подняв голову и настороженно глядя на нас горящими глазами, стоял, ощетинившись, огромный дикий кабан с загнутыми кверху длинными, мощными клыками. Я сделал Камау знак остановить машину, и с минуту зверь и мы пристально разглядывали друг друга. Я поднял ружье и прицелился кабану в грудь. Он стоял неподвижно и все глядел на нас. Тогда я знаком велел Камау ехать дальше, машина тронулась и свернула направо, в сторону от кабана, который даже не шевельнулся и не выказал ни малейшего страха.
|
|
Я заметил, что Камау возбужден, а М'Кола одобрительно кивает головой. Впервые видели мы кабана, который не бросился бежать от людей во всю прыть, задрав хвост. Да, мы попали в места, где не ступала нога охотника, девственный уголок, затерянный среди бескрайних просторов Африки. Я готов был тут же остановиться и разбить лагерь.
Вокруг расстилался чудесный край, а мы ехали все дальше, лавируя между огромными деревьями, по равнине, где тихо колыхалась трава. Но вот впереди, справа, показался высокий частокол масайской деревни. Деревня была очень большая, и за околицу навстречу нам повалила толпа длинноногих, темнокожих, вооруженных копьями мужчин; все они на вид казались ровесниками, их прямые волосы были заплетены в тяжелые косы, болтавшиеся на спине. Они окружили машину, смеясь и болтая без умолку. Все они были рослые, белозубые – красавцы как на подбор, волосы их были окрашены в красновато-коричневый цвет и спереди челками спадали на лоб. Эти люди, приветливые и веселые, не в пример угрюмым и надменным северным масаям, хотели знать, зачем мы приехали. Вандеробо, видимо, сообщил им, что мы охотимся на куду и очень спешим. Но они обступили машину плотным кольцом, преграждая нам путь. Один из них что-то сказал, его слова подхватили трое или четверо других, и Камау объяснил мне, что сегодня они видели на тропе двух самцов куду.
|
|
– Не может быть, – твердил я про себя. – Не может быть.
Я велел Камау трогаться, и мы медленно проехали сквозь толпу туземцев, которые со смехом и криками заступали дорогу машине, рискуя попасть под колеса. Это были самые рослые, статные, красивые и к тому же самые жизнерадостные и веселые люди, каких я встречал в Африке. Когда мы наконец выбрались из толпы, туземцы пустились бежать рядом с машиной, все так же шумно радуясь и, видимо, желая показать, как они легки на ногу, а когда машина, прибавив скорости, двинулась вверх по ровной долине ручья, началось настоящее состязание. Но бегуны отставали один за другим, махали нам вслед и улыбались, и только двое из них, длинноногие, ловкие, все еще горделиво и легко бежали рядом с машиной со скоростью хорошего рысака, не выпуская из рук копий. Потом нам пришлось взять вправо, и ровная зеленая долина сменилась холмистой местностью. Когда мы на первой скорости ползли вверх, вся ватага снова настигла нас. Бегуны смеялись, делая вид, будто они ничуть не запыхались. Из-за куста выскочил маленький кролик и заметался в ужасе; масаи, бежавшие за нами во всю прыть, поймали кролика, и самый рослый из них, нагнав машину, протянул его мне. Я взял зверька и, почувствовав, как колотится сердце в мягком, теплом, пушистом тельце, погладил его, а масай дружески похлопал меня по плечу. Взяв кролика за уши, я протянул его обратно масаю. Где там! Масай не брал его – это был подарок. Я передал кролика М'Кола, но тот счел все шуткой и вернул его одному из масаев. Мы продолжали путь, а масаи снова побежали следом. Взявший кролика нагнулся, посадил его на траву, и когда он пустился наутек, все засмеялись. М'Кола только головой качал. Всем нам очень понравились эти люди.
|
|
– Хорош масай, – растроганно промолвил М'Кола. – Масай – много скота. Масай не убивает, чтобы есть. Масай убивает только врага.
Вандеробо ударил себя в грудь.
– Вандеробо – масай! – гордо объявил он, утверждая таким образом свое родство с масаями. Мочки ушей у него были закручены точно так же, как у них. Глядя, как бегут эти красавцы, развеселились и мы. Никогда еще я не встречал такого бескорыстного дружелюбия, таких милых людей.
– Хорош масай, – повторил М'Кола, выразительно кивая головой. – Хорош, хорош масай.
Только Гаррик, видимо, не разделял наших чувств. И я заподозрил, что, несмотря на защитный костюм и письмо от Бваны Симбы, он сильно обескуражен. Эти масаи его встревожили. Они были наши друзья, а не его. Да, конечно, они были наши друзья. С такими людьми встречаешься, как с братьями, они сразу и от всей души принимают тебя за своего, откуда бы ты ни был родом. Такое отношение к людям свойственно лишь лучшим из англичан, лучшим из венгров и самым лучшим из испанцев; оно было отличительным свойством аристократов в те времена, когда еще существовала аристократия. Это – свойство простых сердец, такие люди редки, и нет ничего приятнее общения с ними.
Опять рядом с машиной бежали только двое, но и те уже стали отставать. Они мчались все так же быстро и легко, но угнаться за автомобилем было им не под силу. В конце концов я велел Камау резко увеличить скорость, уверенный, что такой рывок не может обидеть бегунов, гордящихся своей выносливостью. Они тоже прибавили ходу, но, не догнав нас, только засмеялись, и тогда мы высунулись из машины и замахали им руками, а они стояли, опершись на копья, и махали в ответ. Мы расстались добрыми друзьями. Теперь наш путь снова лежал по безлюдным местам, по бездорожью, все вперед, через рощи и зеленую долину.
Вскоре деревья стали встречаться чаще, росли теснее, сказочная страна осталась позади, мы ехали теперь по едва заметной тропе через густой молодой лес. Порой мы вынуждены были останавливаться и убирать с дороги пень или даже рубить дерево, преграждавшее путь машине. Порой приходилось задним ходом выбираться из зарослей и искать окольного пути, чтобы снова выехать на тропу, расчищая себе путь длинными охотничьими ножами, которые называются «панга».
Вандеробо работал плохо, да и Гаррик немногим лучше. Зато М'Кола очень ловко орудовал ножом, он рубил быстро, но чересчур сильно, даже с каким-то ожесточением. Я же обращался с пангой неумело. Этот нож требует большой гибкости запястья, и к нему трудно сразу привыкнуть – рука быстро устает, клинок кажется невероятно тяжелым. Я жалел, что у меня нет мичиганского двустороннего топорика, острого, как бритва, которым можно рубить по-настоящему, а не сечь кустарник ножом, словно кавалерийской шашкой.
Прорубая себе дорогу, когда проехать было нельзя, лавируя, как только возможно, мы благодаря Камау, который искусно вел машину и великолепно ориентировался, одолели трудную часть пути и снова очутились на открытой равнине. Вдали, справа от нас, виднелась цепь холмов. Но, на беду, здесь недавно прошел ливень, и приходилось, глядеть в оба: в низинах колеса, разрывая дерн, погружались в скользкую грязь и буксовали. Мы рубили кустарник и дважды брались за лопаты, а потом, убедившись на опыте, что нельзя доверять низким местам, выбрались на высокий край равнины и снова углубились в лес. Покружив довольно долго в поисках удобного пути, мы очутились на берегу ручья, там, где русло его было перегорожено запрудой, напоминавшей сооружения бобров. На другом берегу мы увидели маисовое поле, обнесенное сплошной изгородью из кустов колючей акации, и множество пней, рядом несколько явно заброшенных краалей – огороженных участков с мазанками, а правее, поверх живой изгороди, виднелись конусовидные соломенные крыши хижин. Мы все вылезли из машины, потому что предстояла трудная переправа, да и после нее подняться на тот берег можно было только через маисовое поле, усеянное пнями.
Дед уверял, что дождь прошел только сегодня. Утром, когда они с вандеробо проходили здесь, вода еще не перехлестывала через запруду. Я был подавлен. Уехать от чудесного, девственного леса, где масаи видели куду на тропе, только для того, чтобы теперь застрять у жалкого ручейка на чужом маисовом поле! Встретить здесь возделанные поля я никак не ожидал и был зол на судьбу. Что ж, придется просить позволения проехать через маис, если только мы вообще сможем перебраться через ручей и подняться на тот берег. Я разулся и пошел вброд, чтобы исследовать дно. Поваленные кусты и деревца образовали на дне плотный настил, и я решил, что с ходу машина без труда проскочит. М'Кола и Камау согласились со мной, и мы полезли наверх взглянуть, что там. Земля была рыхлая, но под сырым верхним слоем она оказалась сухой, и я решил, что мы расчистим путь лопатами, если машина пройдет среди пней. Но прежде, конечно, надо было ее разгрузить.
От хижин к нам шли двое мужчин и мальчик. Когда они приблизились, я сказал: «Джамбо». «Джамбо», – отвечали туземцы, после чего Дед и вандеробо заговорили с ними. Мы с М'Кола переглянулись, и он покачал головой: он не понимал ни слова. «Наверное, наши просят разрешения проехать через маисовое поле», – подумал я. Когда Дед замолчал, двое мужчин подошли к нам, и мы обменялись рукопожатиями.
Они не походили на негров, которых я встречал до этого. Кожа у них была светлее, а у старшего, человека лет пятидесяти, были тонкие губы, почти греческий нос, высокие скулы и большие умные глаза. Держался он со спокойным достоинством и производил впечатление человека очень смышленого. Второй туземец, помоложе, лет тридцати пяти на вид, был очень похож на первого, и я решил, что они братья. Мальчик, по-девичьи красивый, казался застенчивым и глуповатым. Поначалу, увидев его лицо, я принял его за девочку, потому что все они носят какое-то подобие римской тоги из неотбеленной ткани, сколотой на плече и скрадывающей линии тела.
Они продолжали разговаривать с Дедом, и сейчас, когда они стояли рядом, мне бросилось в глаза некоторое сходство между сморщенной физиономией Деда и классическими чертами хозяина шамбы; точно так же наш вандеробо-масай казался жалкой карикатурой на красавцев масаев, которых мы встретили в лесах.
Мы все вместе спустились к ручью, я помог Камау обвязать шины веревками вместо цепей, а старший, «Римлянин», и другие тем временем разгрузили машину и внесли самый тяжелый багаж на крутой берег. Мы с разгона проскочили ручей, подняв тучу брызг, потом, усердно подталкивая машину, одолели половину подъема, но тут машина застряла. Мы рубили кустарник, копали землю и наконец втащили машину наверх, но впереди было еще маисовое поле, и я не представлял себе, куда ехать дальше.
– Куда поедем? – спросил я пожилого Римлянина.
Гаррик перевел мой вопрос, но Римлянин ничего не понял, и на помощь Гаррику пришел Дед.
Римлянин указал влево, на сплошную изгородь у опушки леса.
– Но ведь машина там не пройдет.
– Лагерь, – ответил М'Кола, желая сказать, что мы станем там на ночлег.
– Плохое место, – возразил я.
– Лагерь, – твердо сказал М'Кола, и все закивали головами.
– Лагерь! Лагерь! – подхватил Дед.
– Там будет наш лагерь, – торжественно продекламировал Гаррик.
– Убирайся к черту, – беззлобно сказал я ему. Я пошел к изгороди вместе с Римлянином, без умолку говорившим что-то на непонятном мне языке. М'Кола последовал за мной, остальные погрузили вещи в машину и затем догнали нас. Я читал где-то, что близ покинутых туземных селений не следует разбивать лагерь из-за клещей и других паразитов, и, вспомнив это, решил во что бы то ни стало переменить место. Мы пролезли через пролом в изгороди и увидели за ней постройку из бревен и молодых деревьев, воткнутых в землю и переплетенных ветвями. Жилище это напоминало большой курятник. Римлянин указал рукой на дом, как бы приглашая нас располагаться здесь, и продолжал болтать.
– Клопы, – неодобрительно сказал я, обращаясь к М'Кола на суахили.
– Нет, – ответил он тоном, не допускающим возражений. – Никаких клопов!
– Злые клопы. Много клопов. Зараза.
– Нет клопов, – упорствовал он.
В конце концов М'Кола меня переспорил, и пока Римлянин говорил, – как я надеялся, что-то очень дельное, – подошла машина, остановилась под большим деревом шагах в пятидесяти от изгороди, и туземцы стали выгружать и переносить все необходимое для устройства лагеря. Мою палатку с брезентовым полом раскинули между деревом и «курятником», а я присел на бачок с бензином и завел с Римлянином, Дедом и Гарриком разговор об охоте. Камау и М'Кола тем временем разбивали лагерь, а вандеробо, разинув рот, стоял на одной ноге.
– Где были куду?
– Там. – И он указывает куда-то в сторону.
– Большие?
Римлянин растопыривает руки, чтобы показать, какие у них огромные рога, затем изливает на меня бурный поток красноречия.
При помощи словаря с трудом составляю фразу:
– Где же тот куду, за которым вы следили? Вместо ответа – длинная речь, смысл которой, по-видимому, сводится к тому, что они следили за всеми куду разом.
День уже клонился к вечеру, и небо заволокли тучи. Я вымок до пояса, носки мои пропитались жидкой грязью. Кроме того, я вспотел, толкая машину и работая лопатой.
– Когда начнем? – спросил я.
– Завтра, – ответил Гаррик, даже не потрудившись перевести мой вопрос Римлянину.
– Нет, – возразил я. – Сегодня!
– Завтра, – упорствовал Гаррик. – Сегодня поздно. До темноты один час. – И он указал на мои часы. Я порылся в словаре:
– Будем охотиться сегодня. Последний час – лучший час.
Но Гаррик находил, что куду слишком далеко и мы не успеем вернуться в лагерь. Все это он объяснил жестами, а вслух произнес только:
– Охота завтра.
– Бездельник, – сказал я по-английски. Римлянин и Дед стояли молча. Я ежился: солнце скрылось за тучами, и стало холодно, несмотря на духоту; которая наступила после дождя.
– Дед! – сказал я.
– Что, господин? – откликнулся он. Поспешно листая словарь, я сказал:
– Охота на куду сегодня. Последний час – лучший час. Куду близко?
– Может, и близко.
– Охота сейчас?
Они посовещались между собой.
– Охота завтра, – опять вмешался Гаррик.
– Заткни глотку, актер, – сказал я. – Послушай, Дед, – поохотимся немного сегодня?
– Да, – согласился он, и Римлянин тоже кивнул. – Только немного.
– Хорошо, – сказал я и пошел за сухой рубашкой, фуфайкой и носками.
– Охота сейчас, – сказал я М'Кола.
– Хорошо, – ответил он. – М'узури.
Переобувшись и надев все сухое и чистое, я блаженствовал, сидя на бачке с бензином и попивая разбавленное виски в ожидании Римлянина. Я предчувствовал, что сегодня непременно буду стрелять по куду, и пил для того, чтобы успокоиться. А еще для того, чтобы уберечься от простуды. А еще я пил виски просто так, потому что я его люблю, и хотя настроение у меня было превосходное, от виски оно становилось еще лучше.
Когда вернулся Римлянин, я застегнул башмаки, посмотрел, есть ли патроны в магазине моего ружья, снял с мушки защитный колпачок и продул прицел. Потом я допил виски из оловянной кружки, стоявшей на земле у бачка, и встал, проверив, лежат ли два носовых платка в карманах рубашки.
Появился М'Кола с охотничьим ножом и биноклем Старика.
– А ты оставайся здесь, – сказал я Гаррику.
Он ничего не имел против. Он считал, что глупо выходить на охоту так поздно, и заранее торжествовал, уверенный, что окажется прав. Вандеробо же вызвался пойти с нами.
– Ну и хватит людей, – сказал я, сделав Деду знак остаться, и мы вышли из крааля – впереди Римлянин с копьем, за ним я, следом М'Кола с биноклем и заряженным манлихером, а вандеробо-масай с копьем замыкал шествие.
Был уже шестой час, когда мы двинулись через маисовое поле, затем спустились к ручью, перешли его в сотне шагов выше плотины, где русло суживалось, медленно и осторожно взобрались на крутой противоположный берег, промокнув до пояса среди буйной травы и папоротников. Не прошло и десяти минут, как Римлянин, неожиданно схватив меня за руку, заставил лечь рядом с ним на землю; я сразу дернул затвор винтовки. Затаив дыхание, Римлянин указал на другой берег, и там на опушке леса я увидел большого серого зверя с белыми полосами по бокам и огромными витыми рогами; зверь стоял боком к нам, подняв голову и, видимо, прислушивался. Я вскинул ружье, но мне мешал куст впереди. Чтобы выстрелить поверх него, пришлось бы встать во весь рост.
– Пига, – прошептал М'Кола. Я погрозил ему пальцем и пополз вперед, огибая куст. Я очень боялся спугнуть зверя, прежде чем подползу на выстрел, но не забывал наказа Старика: «Сумейте выждать». Подкравшись поближе, я встал на одно колено, взял куду на мушку и, восхищенный его размерами, твердя себе, что волноваться не надо, что случай самый обыкновенный, по всем правилам выцелил куду чуть пониже лопатки и нажал спуск. Грянул выстрел, куду сделал скачок и кинулся в заросли, но я знал, что не промахнулся. Я выстрелил вторично по серому пятну, мелькавшему среди деревьев. М'Кола орал: «Пига! Пига!», то есть: «Попал! Попал!» – а Римлянин хлопнул меня по плечу, обмотал свою «тогу» вокруг шеи и побежал нагишом, а следом за ним и мы четверо понеслись во весь дух, как гончие, через ручей, вздымая фонтаны воды, и потом вверх по откосу. Голый Римлянин уже продирался впереди сквозь заросли, потом нагнулся и, подняв листок, обрызганный алой кровью, шлепнул меня по спине, а М'Кола крикнул: «Даму! Даму!» – «Кровь! Кровь!» Чуть подальше мы нашли глубокий след, уводивший вправо, и я, на ходу перезаряжая винтовку, вместе со всеми ринулся в полумрак леса, где Римлянин, сбившись было со следа, вдруг снова нашел кровь и дернул меня за руку, заставляя лечь.
Все мы затаили дыхание – куду стоял на полянке в какой-нибудь сотне шагов, должно быть тяжело раненный, насторожив уши, большой, серый, с чудесными рогами, и, повернув голову, глядел прямо на нас. Я подумал, что теперь уж надо стрелять наверняка, пока совсем не стемнело, задержал дыхание и прицелился зверю в лопатку. Послышался хряск пули, и куду тяжело встал на дыбы. М'Кола закричал «Пига! Пига! Пига!» – но куду скрылся из виду, а мы снова понеслись, как гончие, и чуть не упали, споткнувшись обо что-то. Это и был наш огромный, прекрасный самец куду, он лежал на боку, мертвый, и рога его, дивные, разлетистые рога, изгибались темными спиралями; он свалился в пяти шагах от того места, где его настиг мой выстрел, и лежал – большой длинноногий, серый с белыми полосами, увенчанный огромными рогами орехового цвета, на концах словно выточенными из слоновой кости, с густой гривой на высокой красивой шее, с белыми отметинами между глаз и на носу – и я, нагнувшись, дотронулся до него, чтобы убедиться, что это не сон. Куду лежал на том боку, куда вошла пуля, вся шкура была целехонька, и от него исходил нежный, приятный запах – так благоухает дыхание телят и тимьян после дождя.
Римлянин бросился мне на шею, М'Кола что-то кричал неожиданно высоким, певучим голосом, а вандеробо-масай все похлопывал меня по плечу и прыгал от радости. Потом все по очереди торжественно пожали мне руку – престранным способом, неизвестным мне до того времени: хватали меня за большой палец, зажимали его в кулаке, трясли и тянули, потом снова энергично сжимали и при этом пристально смотрели мне в глаза.
Мы снова полюбовались добычей, а М'Кола стал на колени, провел по рогам пальцем, измерил руками их размах, не переставая напевать: «Оо-оо-иии-иии», – иногда восторженно взвизгивая и поглаживая то морду, то гриву куду.
Я хлопнул Римлянина по спине, а он снова совершил церемонию с большим пальцем; я отвечал ему тем же. Я обнял вандеробо-масая, и он, сильно и с большим чувством, потянул меня за палец, ударил себя в грудь и сказал гордо:
– Вандеробо-масай – самый лучший проводник.
– Вандеробо-масай молодчина! – подтвердил я. А М'Кола все тряс головой, глядел на куду и повизгивал. Потом он сказал:
– Думи, думи, думи! Бвана Кабор кидого, кидого. – Это значило, что перед нами король всех куду, а добыча Карла – мелочь, пустяк.
Все мы понимали, что убит не тот куду, по которому я стрелял сначала, а тот лежит где-нибудь, сраженный первым выстрелом, но это не имело значения, потому что перед нами было настоящее чудо. Однако мне захотелось взглянуть и на первого.
– Пошли, там еще один куду, – сказал я.
– Он мертв, – ответил М'Кола. – Куфа.
– Идем же.
– Этот лучше всех.
– Пошли.
– Мерять надо! – взмолился М'Кола. Я протянул стальную ленту рулетки по изгибу рога, М'Кола придерживал ее снизу. Рог был значительно длиннее пятидесяти дюймов. М'Кола смотрел на меня с жадным нетерпением.
– Большой! Большой! – сказал я. – Вдвое больше, чем у бваны Кабора.
– Иии-иии, – затянул он опять.
– Ну, идем, – сказал я.
Римлянин уже скрылся из виду.
Мы поспешили к тому месту, где видели куду перед первым выстрелом, и сразу же заметили на уровне груди испачканные кровью листья кустарника. А в сотне шагов оттуда лежал мертвый куду. Этот оказался поменьше первого. Рога такие же длинные, но менее раскидистые, и все ж этот тоже был хорош. Он лежал на боку, подмяв под себя куст, на который свалился.
Снова пошли рукопожатия с дерганьем за палец, что, видимо, было у туземцев выражением крайнего восторга.
– Это аскари, – пояснил М'Кола.
Он хотел сказать, что этот куду – страж, или телохранитель, того, что покрупнее. Видимо, он был в лесу, когда мы увидели первого куду, пустился бежать вместе с ним, а потом остановился, недоумевая, почему тот отстал.
Я хотел сфотографировать свою добычу и велел М'Кола вместе с Римлянином сходить в лагерь и принести два аппарата – «графлекс» и кинокамеру, а также электрическую вспышку. Я знал, что лагерь на этом же берегу, ниже по течению, и надеялся, что Римлянин сообразит, как сократить путь, и вернется еще до заката.
Они ушли, а мы с вандеробо при ярком свете солнца, выглянувшего из-за облаков, осмотрели второго куду, измерили рога, вдыхая его запах, даже более приятный, чем запах оленебыка, погладили шею, морду, подивились величине ушей, гладкости и чистоте шкуры, осмотрели копыта, такие длинные, узкие и упругие, что ходил он, должно быть, как на цыпочках, нащупали под лопаткой пулевое отверстие… После этого мы с вандеробо еще раз пожали друг другу руки, причем он не преминул опять похвастать своими талантами, а я сказал, что отныне мы друзья, и подарил ему свой лучший нож с четырьмя лезвиями.
– Пойдем, вандеробо-масай, взглянем на первого, – сказал я по-английски.
Вандеробо прекрасно меня понял, и мы вернулись туда, где на краю полянки лежал большой куду. Мы обошли вокруг него, полюбовались, затем вандеробо запустил ему руку под брюхо, пока я, приподняв куду, держал его на весу, нащупал пулевое отверстие и сунул туда палец. Окровавленный палец он приставил ко лбу и произнес целую речь на тему о том, что «вандеробо-масай – лучший проводник».
– Вандеробо-масай – король проводников, – сказал я. – Вандеробо-масай – мой друг.
Я весь вспотел и, надев плащ, который М'Кола захватил для меня, а уходя оставил на полянке, поднял воротник. Теперь я все поглядывал на солнце и беспокоился, что оно зайдет раньше, чем принесут фотоаппарат и кинокамеру. Но скоро в кустах послышался шум, и я крикнул, давая знать, где мы. М'Кола отозвался, слышно было, как они разговаривают и продираются сквозь кусты, а я, перекликаясь о ними, глядел на солнце, которое было уже у самого горизонта. Наконец я увидел их, крикнул М'Кола: «Живей, живей!» – и указал на солнце, но у них уже не было сил бежать. Они и так одолели бегом крутой холм и пробились через густые заросли. Когда я взял аппарат, открыл диафрагму до предела и навел объектив на куду, солнце освещало уже только самые верхушки деревьев. Я сделал полдюжины снимков и нацелил кинокамеру, пока куду перетаскивали на более освещенное место, затем солнце село, снимать стало невозможно, и я спрятал аппарат в футляр – на этом и кончились мои обязанности, с темнотой наступило блаженное безделье победителя; меня заботило только одно – надо, чтобы М'Кола, свежуя голову антилопы, не обкорнал «воротник».
М'Кола отлично управлялся с ножом, и мне всегда нравилось глядеть, как он свежует зверя, но сегодня, указав, где сделать первые надрезы – над копытами, в нижней части груди, почти у самого брюха, и на холке, – я отошел в сторону, потому что хотел сохранить куду в памяти таким, каким он предстал передо мной в первое мгновение, и побрел в сумерках ко второму куду. Когда следом пришли туземцы с фонарем, я подумал, что всегда либо сам свежевал свою добычу, либо смотрел, как это делают другие, и тем не менее помнил каждого зверя таким, каким увидел его живого. Значит, одно воспоминание не заслоняет другого, а сегодня меня просто лень одолела, и я стараюсь увильнуть от работы.
Я взял фонарь и стал светить М'Кола, пока он свежевал второго куду, и, невзирая на усталость, любовался, как всегда, его быстрыми, уверенными, точными движениями до самого конца, когда он, отогнув «воротник», разрубил хрящ, соединяющий череп с позвоночником, а потом, ухватившись за рога, отделил голову, с которой тяжело свисала кожа, влажно поблескивая в свете фонаря, озарявшего окровавленные руки и грязный защитный френч М'Кола. Вандеробо, Гаррик, Римлянин и его брат остались, чтобы при свете керосинового фонаря разделать тушу, а М'Кола с головой первого куду, Дед с головой второго и я с электрической вспышкой и двумя винтовками двинулись к лагерю.
В темноте Дед упал, и М'Кола засмеялся; потом шкура, которую он нес на голове, развернулась и покрыла ему лицо так, что он чуть не задохнулся. Мы с М'Кола расхохотались, и Дед тоже. Потом упал М'Кола, и смеялись мы с Дедом. Немного погодя я попал одной ногой в какую-то западню и шлепнулся ничком на землю, а вставая, услышал, как М'Кола фыркает и захлебывается от смеха, да и Дед тихонько хихикает.
– Что это, комедия Чаплина? – сердито сказал я по-английски. Но оба они продолжали тихонько посмеиваться у меня за спиной. Наконец после кошмарного пути через лес мы увидели свой костер, и М'Кола, казалось, был очень доволен, когда Дед упал, пролезая в темноте сквозь колючую изгородь. Только когда я посветил ему фонарем, указав пролом в изгороди, он встал, ругаясь, и с трудом поднял свою ношу – голову куду.
Когда мы подошли к костру и Дед положил череп куду около хижины, я увидел, что лицо у него в крови. М'Кола, тоже положив свою ношу, указал на Деда и со смехом затряс головой. Бедный Дед совершенно обессилел, лицо было все исцарапано, покрыто грязью и кровью, но он благодушно посмеивался.
– Бвана упал, – проговорил М'Кола и изобразил, как я повалился на землю. Оба фыркнули.
Я шутливо замахнулся на него и сказал:
– Шенци!
Он снова изобразил, как я падал, но тут появился Камау. Он вежливо и почтительно пожал мне руку, сказал: «Хорошо, бвана! Очень хорошо, бвана!» – потом подошел к головам; глаза у него заблестели, он встал на колени и, поглаживая рога куду, ощупывая уши, затянул ту же монотонную песню, похожую на вздохи: «Ооо-ооо!», «Иии-иии!» – что и М'Кола.
Я вошел в палатку и в темноте – фонарь мы оставили в лесу свежевальщикам – умылся, снял мокрую одежду, затем, порывшись в рюкзаке, достал пижаму и купальный халат. Выйдя к костру переодетый, я положил мокрую одежду и башмаки у огня, и Камау развесил все на жердях, а башмаки, каждый в отдельности, надел на колья, которые воткнул в землю на некотором расстоянии от огня, чтобы кожа не покоробилась.
Я присел на бачок, прислонясь спиной к дереву, а Камау принес бутылку и налил мне в кружку виски, я добавил туда воды из фляги и стал пить, глядя в огонь, ни о чем не думая, в полном блаженстве, чувствуя, как тепло разливается по телу и под влиянием виски все во мне расправляется, как расправляют смятую простыню, ложась в постель; Камау тем временем принес банки с консервами и спросил, что приготовить на ужин. У нас было три банки особого «рождественского» фарша высшего качества, три банки лососины и три – с консервированным компотом, а еще много шоколада и коробка рождественского пудинга, тоже высшего качества. Я велел унести все, недоумевая, зачем Кэйти положил нам фарш. А пудинг этот мы тщетно искали и не могли найти вот уж целых два месяца.
– Где мясо? – спросил я.
Камау принес толстое жареное филе газели, которую Старик подстрелил, когда охотился на дальнем солонце, и хлеб.
– А пиво?
Он принес одну из больших литровых бутылок немецкого пива и откупорил ее.
На бачке было не очень удобно сидеть, поэтому я разостлал свой плащ около костра, где земля уже подсохла, вытянул ноги и прислонился спиной к деревянному ящику. Дед поджаривал мясо, насадив его на прут. Этот отборный кусок он принес, завернув в полу своей тоги. Вскоре один за другим появились и остальные туземцы с мясом и двумя шкурами; я лежал на земле, потягивая пиво и глядя в огонь, а они оживленно болтали и жарили на прутьях мясо. Становилось прохладно, ночь была ясная, пахло жареным мясом, дымом, сырой кожей от моих башмаков, и ко всему этому присоединялся запах нашего милого вандеробо, который сидел на корточках неподалеку от меня. Но я еще живо помнил приятный запах куду, лежавшего в лесной чаще.
Каждый туземец насадил для себя на вертел большой кусок или несколько маленьких кусочков: они все время поворачивали прутья и, не переставая болтать, следили, как жарится мясо. Из хижин вышли еще двое незнакомых мужчин и с ними тот мальчик, которого мы видели днем. Я ел кусок жареной печени, который снял с одного из вертелов вандеробо-масая, и недоумевал про себя, куда же девались почки. Печенка была замечательно вкусная. Я как раз размышлял, стоит ли встать, чтобы взять словарь и спросить насчет почек, когда М'Кола сказал:
– Пива?
– Что ж, давай.
Он принес бутылку, и я залпом осушил ее до половины, запивая жареную печенку.
– Вот это жизнь! – сказал я по-английски. М'Кола улыбнулся и спросил на своем языке:
– Еще пива?
Когда я заговаривал с ним по-английски, он воспринимал это как милую шутку.
– Гляди, – сказал я, приставил ко рту бутылку и осушил ее единым духом. Это был старый фокус, которому мы научились в Испании, где пили так вино из мехов. Римлянин был поражен. Он подошел, присел на корточки и начал что-то говорить. Говорил он довольно долго.
– Совершенно верно, – сказал я ему по-английски. – И катись ты от меня подальше!
– Еще пива? – спросил М'Кола.
– Вижу, ты хочешь споить меня, старик.
– Н'дио, – да, – ответил он, делая вид, что понимает по-английски.
– Смотри, Римлянин. – Я начал лить пиво себе в рот, но, увидев, что Римлянин, глядя на меня, делает горлом глотательные движения, чуть не поперхнулся и опустил бутылку. – Хватит. Больше двух раз за вечер не могу: вредно для печени.
Римлянин продолжал говорить что-то на своем языке. Дважды я услышал слово «симба».
– Симба здесь?
– Нет, – ответил Римлянин. – Там. – Он махнул рукой в темноту, и я так ничего и не понял. Но слушал его с удовольствием.
– Я убил много симба, – сказал я. – Я – истребитель симба. Не веришь – спроси у М'Кола. – Я чувствовал, что меня, как всегда по вечерам, одолевает желание похвастаться, но рядом не было Старика и Мамы. А хвастать, когда тебя не понимают, куда менее приятно. Все же это лучше, чем ничего, особенно после двух бутылок пива.
– Поразительно, – сказал я Римлянину. Он продолжал рассказывать что-то. На дне бутылки оставалось немного пива.
– Дед, – позвал я. – Мзи!
– Что, бвана?
– Выпей пива. Ты уже стар, оно тебе не повредит.
Я видел глаза Деда, когда осушал бутылку, и понял, что ему тоже хочется пива. Он выпил все, что оставалось, и склонился над прутьями с мясом, нежно прижимая к себе бутылку.
– Еще пива? – спросил М'Кола.
– Да, – ответил я. – И патроны.
Римлянин продолжал разглагольствовать. Видно, он был еще больший говорун, чем Карлос, которого я встречал на Кубе.
– Все это необычайно интересно, – сказал я ему. – Ты молодчина. И я тоже – оба мы славные ребята. Послушай-ка…
М'Кола принес пиво и мою охотничью куртку, в карманах которой лежали патроны. Я отпил глоток, заметил, что Дед не сводит с меня глаз, и выложил перед ним шесть патронов.
– Сейчас буду хвастать, – заявил я. – Придется вам потерпеть. Глядите! – Я по очереди дотронулся до каждого патрона: – Симба, симба, фаро, ньяти, тендалла, тендалла. Каково? Хотите верьте, хотите нет. Гляди, М'Кола! – И я снова перебрал все шесть патронов: лев, лев, носорог, буйвол, куду, куду.
– Айяяй! – ахнул Римлянин.
– Н'дио, – торжественно подтвердил М'Кола. – Да, это правда.
– Айяяй! – снова воскликнул Римлянин и ухватил меня за большой палец.
– Святая правда, – сказал я. – Хоть и трудно поверить.
– Н'дио, – повторил М'Кола и сам принялся перечислять: – Симба, симба, фаро, ньяти, тендалла, тендалла!
– Можешь рассказать это им всем, – сказал я по-английски. – А с меня на сегодня хватит.
Римлянин снова заговорил, обращаясь ко мне, и я внимательно слушал его, прожевывая новый кусок жареной печенки. М'Кола занялся головами куду, освежевал одну и показал Камау, что делать со второй. Это была кропотливая работа, они вдвоем при свете костра осторожно очистили глаза, нос и уши, потом удалили все мясо, не повредив шкуры, искусно и аккуратно. Не помню, когда я лег спать и ложились ли мы вообще в ту ночь.
Помнится, я достал словарь и велел М'Кола спросить мальчика, есть ли у него сестра, а М'Кола серьезно и твердо ответил мне за него:
– Нет, нет.
– Да пойми ты, я ведь без всякой задней мысли спрашиваю. Просто из любопытства.
Но М'Кола был непоколебим.
– Нет, – сказал он и покачал головой. – Хапана! – Таким же тоном он говорил «нет», когда мы выслеживали льва в густых зарослях.
На этом прервался наш светский разговор, и я стал разыскивать почки; брат Римлянина выделил мне кусок из своей доли, я насадил почку на прут между двумя кусками печени и начал поджаривать их над костром.
– Будет отличный завтрак, – сказал я вслух. – Куда вкусней фарша.
Потом мы долго беседовали о черных антилопах. Римлянин не называл их «тарагалла» и вообще не знал этого слова. Сперва я думал, что речь идет о буйволах, потому что Римлянин все время повторял «ньяти», но, оказывается, он хотел этим сказать, что они черны, как буйволы. Потом он начал рисовать их на золе у костра, и стало ясно, что он говорит именно о черной антилопе. Рога ее изогнуты, как восточные сабли, и концами касаются загривка.
– Самцы? – спросил я.
– Самцы и самки.
С помощью Деда и Гаррика я выяснил, что поблизости бродят два стада.
– Завтра?
– Да, – ответил Римлянин. – Завтра.
– Кола, – сказал я. – Сегодня куду. Завтра – черные антилопы, буйволы, симба.
– Не надо буйволы! – ответил он, отрицательно качая головой. – Не надо симба!
– Мы с вандеробо-масаем пойдем на буйволов.