Когда они свернули в переулок, О-Рэн, будто испугавшись чего-то, схватила Макино за рукав.
— В чем дело? Ты испугалась?
Продолжая идти, Макино повернулся к О-Рэн.
— Мне показалось, что кто-то кричит.
О-Рэн еще теснее прижалась к Макино и испуганно заглянула ему в лицо.
— Кричит?
Макино остановился и прислушался. Но на унылой улице не слышно было ничего, даже собачьего лая.
— Померещилось. Кому здесь кричать?
— Померещилось, наверно.
— Может, из-за волшебного фонаря?
На следующее утро О-Рэн с зубной щеткой во рту пошла на галерею умываться. Там, как обычно, около уборной стоял наполненный горячей водой таз с двумя ручками.
Мертвый зимний сад выглядел уныло. Пейзаж за садом и река, в которой отражалось пасмурное небо, тоже нагоняли тоску. Но стоило О-Рэн увидеть этот пейзаж, как она, полоща рот, сразу же вспомнила вчерашний сон, о котором уже успела забыть.
Ей снилось, будто она совершенно одна идет среди темных кустов и деревьев по узкой тропинке, идет и думает: «Наконец-то мое желание сбылось. Токио, сколько хватает глаз, превратился в безлюдный лес. И теперь я смогу наконец встретиться с Кин-сан». Она проходит еще немного, и тут вдруг откуда-то доносятся грохот пушек и винтовочные выстрелы. В тот же миг небо в просветах между деревьями становится багровым, будто от пожара. «Война. Война...» О-Рэн бежит что есть сил. Но не может сдвинуться с места...
Ополоснув лицо, О-Рэн, стоя на коленях, спустила с плеч кимоно, чтобы вымыться до пояса. В это время что-то холодное коснулось ее спины.
— Ой!
Она не очень-то испугалась и искоса посмотрела через плечо. Там, виляя хвостом, старательно облизывала свой черный нос собачонка.
Через несколько дней Макино пришел к О-Рэн раньше, чем обычно, и привел с собой Тамию. Тамия, служивший приказчиком в магазине, принадлежавшем известному поставщику двора, оказывал Макино разные услуги, когда тот решил взять О-Рэн в содержанки.
— Как странно, правда? Стоило О-Рэн сделать себе такую прическу, и в ней ничего не осталось от прежней.
Тамия протянул сидевшему против него Макино чашечку сакэ, на его лицо, слегка изрытое оспой, падал яркий свет лампы.
— Послушай, Макино-сан. Причешись она как гейша или куртизанка, эта перемена не бросалась бы так резко в глаза, правда? Ведь что было, то было, никуда не денешься...
— Эй, эй, потише, служанка хоть и подслеповата, но вовсе не глухая.
Сделав такое предупреждение, Макино сам весело захихикал.
— Неважно. Она все равно ничего не поймет, даже если и услышит... Правда, О-Рэн-сан? Да и прошлое сейчас кажется дурным сном.
О-Рэн, не поднимая глаз, забавлялась с собакой, лежавшей у нее на коленях.
— Меня взял к себе Макино-сан, и раз уж я согласилась на это, плохо мне было бы, если бы все сорвалось, поэтому я так волновалась, пока мы не добрались до Кобэ.
— Да, по шаткому мостку пустилась ты в путь...
— Не надо так шутить. Тайком привезти человека можно лишь раз.
Тамия выпил залпом сакэ и поморщился.
— Но все, что есть сейчас у О-Рэн, все это только благодаря тебе.
Макино своей пухлой рукой протянул Тамии еще чашечку сакэ.
— Тронут твоими словами, тогда мне действительно трудно пришлось. Вдобавок наш корабль попал в жестокий шторм... Помнишь, О-Рэн-сан?
— Да, я думала, что все мы пойдем ко дну.
О-Рэн, наливая Тамии сакэ, с трудом подлаживалась под общий тон разговора. Возможно, было бы лучше, если бы корабль утонул... Ей даже такое пришло на ум.
— Ваше счастье, что все у вас так хорошо... Но, Макино-сан, не может ли так случиться, что сейчас, когда оказалось, что теперешняя прическа очень к лицу О-Рэн-сан, она возьмет да и снова изменит ее на старую.
— Захочет изменить, пусть меняет, ничего не поделаешь.
— Ничего не поделаешь, это верно... И все же разве она не взяла с собой ни одного старого кимоно?
— Не только кимоно, даже гребни и шпильки — все взяла с собой как приданое. Сколько ни просил ее, брось,— нет, все взяла...
Макино пристально посмотрел в глаза О-Рэн, сидевшей у жаровни, напротив. О-Рэн, точно не слыша его слов, делала вид, будто беспокоится, как бы не остыл чайник.
— Это великолепный шанс... Как ты считаешь, О-Рэн-сан? Давай выпьем за то, чтобы как можно скорее ты стала прежней.
— Неужели и ты вспоминаешь свои прежние привязанности?
— Видишь ли, коль скоро речь зашла о прежних привязанностях, то почему бы не вспомнить таких красавиц, как, например, О-Рэн-сан...
На покрытом редкими оспинами лице Тамии, который старательно цеплял палочками картошку, появилась двусмысленная улыбка.
Когда Тамия ушел, Макино рассказал еще ничего не знавшей О-Рэн, что скоро он уволится из армии и станет торговцем. Как только придет разрешение оставить службу, поставщик двора, у которого сейчас служил Тамия возьмет его к себе на солидное жалованье... Во всяком случае, разговор об этом был.
— Тогда лучше переехать отсюда в дом попросторнее, правда?
Макино, сморившись, улегся прямо у жаровни и курил манильскую сигару, которую принес в подарок Тамия.
— Зачем, и этот дом чересчур велик. Нас ведь всего двое — я и бабушка.
О-Рэн старалась побыстрее скормить прожорливой собаке остатки еды.
— Ведь тогда я тоже буду с вами.
— Но у вас же есть супруга.
— Жена? С женой я собираюсь развестись в самое ближайшее время.
И по тону, каким Макино сказал это, и по выражению его лица можно было заключить, что он не шутит, сообщая эту неожиданную весть.
— Лучше не делать зла.
— Тебя это не касается. Захочу — уйду, захочу вернусь,— это мне решать. И если поступлю плохо, то разве не я один за это в ответе?
Метнув в О-Рэн суровый взгляд, Макино отчаянно задымил сигарой. О-Рэн сидела с грустным лицом, ничего не отвечая.
— И вот белая собака заболела... да, точно, как раз на следующий день после того, как хозяин приводил господина Тамию.
Так начала рассказывать о тогдашних событиях служанка О-Рэн моему приятелю, врачу К.
— Наверно, она чем-то сильно отравилась или еще что-то в этом роде. Сначала она целыми днями, не поднимаясь, лежала у жаровни и время от времени пачкала циновку. Госпожа, как ребенка, любила собаку и очень заботилась о ней: поила молоком, давала лекарство. Чего тут удивляться. И хоть удивляться нечего, все равно неприятно, верно? А когда собаке стало совсем худо, госпожа подолгу разговаривала с ней.
Хотя я и сказала: «разговаривала с ней»,— на самом деле говорила, конечно, одна госпожа, и до глубокой ночи слышался ее голос, представляете? Потом стало чудиться, будто собака отвечает ей человечьим голосом, так страшно было! А однажды вот что случилось: в тот день дул сильный северо-западный ветер, меня посылали по делам, и когда я вернулась домой,— кстати, посылали меня к гадателю, который жил поблизости, чтобы он посмотрел больную собаку,— так вот, меня посылали по делам, и когда я вернулась домой, в гостиной — сёдзи ужас как дребезжали — слышался голос госпожи. Я подумала, что пришел господин, и заглянула в щелку между сёдзи, а там ни души — одна госпожа. Вдобавок тучи, которые гнал ветер, скрыли солнце, госпожа с собакой на коленях становилась то светлой, то темной. Представляете? Сколько лет живу на свете, а такого страха еще не доводилось переживать.
Когда собака подохла, госпожа так убивалась, а у меня, по правде говоря, камень с души свалился. И не только я обрадовалась, хотя мне одной приходилось каждый день убирать за собакой. Господин тоже, когда услыхал, что собака подохла, ухмыльнулся: избавились наконец от обузы. Как подохла собака? Пока мы с госпожой еще спали, она доползла до туалетного столика, ее вырвало чем-то зеленым, тут она и подохла. С полмесяца пролежала неподвижно у жаровни вроде бы в беспамятстве и вот пожалуйста...
Как раз в тот день, когда О-Рэн должна была идти на рынок Ягэмбори, она увидела у туалетного столика бездыханную собаку. Собака, как и рассказывала служанка, лежала в зеленой рвоте. О-Рэн давно уже была готова к ее смерти. С прежней собакой она с живой рассталась навсегда, с этой рассталась навсегда с мертвой. Возможно, ей не суждено было иметь собаку... Эта мысль вселила в сердце О-Рэн тихое отчаяние.
О-Рэн присела у туалетного столика и без всякого выражения взглянула на мертвую собаку. Потом подняла глаза и посмотрела в холодное зеркало. В зеркале вместе с ней отражалась и лежавшая на циновке собака. Пристально всмотревшись в ее отражение, О-Рэн, будто у нее закружилась голова, вдруг прикрыла лицо руками, и тихо вскрикнула.
Нос у собаки из черного стал вдруг коричневым.
Новый год в доме содержанки был грустным. Хотя к воротам и был прикреплен бамбук[173], а в гостиной стоял столик с разложенными на нем символами счастья и долголетия, О-Рэн в одиночестве сидела у жаровни, рассеянно глядя, как бледнеет разлитый на сёдзи солнечный свет.
С тех пор как не стало собаки, на нее по вечерам часто нападала тоска. В такие минуты О-Рэн с грустью думала не только о собаке, но и о том, жив или нет тот мужчина, а также о том, каково сейчас жене Макино, которую она ни разу в жизни не видела. С тех пор, видимо, она и начала страдать галлюцинациями, причем очень странными...
Однажды, когда она стала наконец засыпать, подол ее ночного кимоно показался ей необычно тяжелым, будто на нем кто-то лежал. Когда собачонка еще была жива, она часто забиралась на одеяло... Такую же приятную тяжесть испытывала О-Рэн и сейчас. Она стремительно поднялась с подушки. Но в свете лампы, кроме клетчатого узора на ночном кимоно, ничего не увидела...
Как-то раз О-Рэн причесывалась у туалетного столика, и вдруг за ее отражением в зеркале пробежало какое-то белое существо. Не обращая внимания, она продолжала расчесывать свои густые волосы. Белое существо пробежало снова, теперь в противоположном направлении. Не выпуская гребня из рук, О-Рэн быстро обернулась. Но в светлой гостиной никого не было. Наверно, опять показалось,— она повернулась к зеркалу, но вскоре белое существо в третий раз пробежало за ее спиной...
В другой раз О-Рэн сидела в одиночестве у жаровни, и вдруг ей послышалось, будто где-то далеко на улице ее кто-то зовет. Голос, смешанный с шуршанием листьев бамбука у ворот, послышался всего раз. Он, несомненно, принадлежал тому мужчине, который всегда, даже теперь, когда она переехала в Токио, владел ее сердцем. Затаив дыхание, вся напрягшись, О-Рэн стала прислушиваться. Теперь милый ей голос слышался ближе, чем раньше. И вдруг он перешел в лай, который принес сюда ветер...
Однажды, неожиданно проснувшись, О-Рэн увидела в постели рядом с собой мужчину, который здесь никак не мог оказаться. Выпуклый лоб, длинные ресницы,— при свете ночника видно было, что он ни капельки не изменился. У левого глаза родинка — проверила даже это; действительно, рядом с ней лежал тот самый мужчина. О-Рэн нисколько не удивилась, сердце ее забилось от радости, и она, точно желая раствориться в мужчине, крепко обняла его за шею. Но голос разбуженного мужчины, недовольно пробормотавшего что-то, несомненно, принадлежал, хоть это и было совсем неожиданно, Макино. И в этот миг О-Рэн увидела себя обнявшей за шею Макино, от которого разило водочным перегаром.
Но не только галлюцинации, реальность тоже преподнесла О-Рэн нечто такое, что привело ее в смятение. Сразу же после Нового года, когда еще не были убраны сосновые ветки, украшавшие вход, неожиданно явилась жена Макино, до которой дошли слухи о связи ее мужа с О-Рэн.
Когда пришла жена Макино, служанки, к несчастью, не было дома: она ушла за покупками. О-Рэн, напуганная голосом, попросившим разрешения войти, обессилев от страха, покорно поднялась и направилась в прихожую. Обращенная к северу решетчатая дверь проглядывала сквозь украшавшие вход сосновые ветки — за ней неподвижно стояла, потупившись, ни кровинки в лице, женщина в очках, кутавшаяся в поношенную шаль.
— Кто вы?
Спрашивая об этом, О-Рэн интуитивно чувствовала, кто эта посетительница. Потом пристально посмотрела на жалкое лицо женщины с растрепавшимся пучком, смиренно сложившей руки под хаори из ткани в мелкий рисунок, какую носят обычно замужние женщины.
— Я...
Немного помедлив, женщина, не поднимая головы, продолжала:
— Я жена Макино. Меня зовут Таки.
— Вот как? Я...— запинаясь, проговорила О-Рэн.
— Не продолжайте, я все знаю. Вы так хорошо заботитесь о Макино, примите самую искреннюю мою благодарность.
Женщина говорила миролюбиво. В ее тоне, как ни странно, не было и намека на издевку. Это-то и поставило О-Рэн в тупик, она не знала, что сказать.
— Сегодня первый день Нового года, и, воспользовавшись этим, я решила обратиться к вам с просьбой.
— Какой именно? Если только это в моих силах...
О-Рэн, державшейся настороженно, казалось, что она догадывается, о чем пойдет речь. Но если догадки ее подтвердятся, отвечать придется долго и подробно. Когда же она услышала первые слова, тихо произнесенные все еще стоявшей потупившись женой Макино, стало ясно, что она ошиблась в своих предположениях.
— Ну что вы, хоть я и сказала «просьба», но имела в виду сущую безделицу... Мне кажется, что в скором времени Токио превратится в лес — разрешите же и мне поселиться в вашем доме, как это сделал Макино. Вот в чем, собственно, и состоит моя просьба.
Она говорила тихо и размеренно. По ее виду совсем не было заметно, что говорит душевнобольная. О-Рэн потрясли ее слова, и некоторое время она беспомощно смотрела на поникшую фигуру женщины, освещенную со спины.
— Ну так как? Разрешите мне поселиться?
О-Рэн, точно у нее отнялся язык, была не в силах ответить. В какой-то момент женщина, подняв голову, широко раскрыла свои прищуренные холодные глаза и через очки пристально посмотрела на нее,— О-Рэн почувствовала себя так, словно все происходящее привиделось ей в дурном сне.
— Что случится со мной, в конце концов не имеет никакого значения, детей жаль, если меня выгонят из дому. Я понимаю, что доставлю вам немало хлопот, но все же прошу — разрешите поселиться у вас.
Сказав это, жена Макино спрятала лицо в свою старую шаль и вдруг заплакала навзрыд. Молчавшей О-Рэн стало невыразимо грустно. Значит, наступит время, когда она сможет встретиться с Кин-сан. Как это прекрасно. Как прекрасно. Отдавшись этой мечте, О-Рэн будто со стороны увидела себя, проливающую слезы на свое новогоднее платье.
Прошло совсем немного времени, и О-Рэн вдруг обнаружила, что в выходящей на север полутемной прихожей она стоит одна,— неужели она не заметила, как женщина ушла?
Когда в седьмой день нового года, в праздник «семи трав»[174]Макино явился в дом содержанки, О-Рэн поспешила рассказать, что к ней приходила его жена. Но Макино, дымя манильской сигарой, слушал ее, как ни странно, совершенно спокойно.
— С вашей женой, по-моему, не все в порядке.— Взволнованная О-Рэн, нахмурившись, решительно продолжала: — Вы должны что-то немедленно предпринять, иначе может случиться непоправимое.
— Когда случится, тогда и буду думать. — Макино сквозь сигарный дым, прищурившись, смотрел на О-Рэн.— Чем беспокоиться за мою жену, побеспокоилась бы лучше о своем здоровье. В последнее время ты постоянно хандришь.
— Что будет со мной — все равно...
— Совсем не все равно.
Лицо О-Рэн затуманилось, и она замолчала. Но вдруг, подняв полные слез глаза, сказала:
— Я вас прошу, ради всего святого, не бросайте жену.
Пораженный Макино ничего не ответил.
— Ради всего святого, прошу вас...— Стараясь скрыть слезы, она уткнулась подбородком в атласный воротник кимоно.— В целом свете нет человека, который был бы вашей жене дорог, как вы. Не помнить об этом — так бессердечно. И в моей стране женщина тоже...
— Хватит. Хватит. Все это я и сам прекрасно понимаю, так что незачем зря волноваться.
Макино, даже забыв о сигаре, уговаривал О-Рэн, как раскапризничавшегося ребенка.
— Этот дом такой мрачный... Да к тому же здесь недавно сдохла собака. От этого у тебя и хандра. Если удастся найти что-нибудь подходящее, давай сразу же переедем, согласна? Жить в таком мрачном доме... Ведь еще каких-нибудь десять дней, и я оставлю военную службу...
— Вам нужно прежде всего побеспокоиться о жене...
Когда впоследствии К. подробно расспросил служанку, она так рассказала ему о том, что тогда произошло.
— Теперешняя ее болезнь появилась еще в то время, и господину не оставалось ничего другого, как махнуть на это рукой. Однажды супруга господина пришла к нам на Ёкоами,— я только что вернулась, меня посылали за покупками,— смотрю, моя госпожа молча сидит в приходуй... А прежняя госпожа зло так смотрит через очки, в дом не входит и только знай себе ругается и ругается.
Уж так мне неловко было слушать, хоть и тайком, как поносят моего господина. Но выходить к ним, подумала я, совсем ни к чему. Я ведь лет пять назад служила у прежней госпожи, и если бы она увидела меня, наверно, рассердилась бы еще больше. Случись такое, было бы еще хуже, и я решила не высовывать носа из-за фусума, пока старая госпожа не наругается всласть и не уйдет.
А потом, когда та ушла, госпожа говорит мне: «Бабушка, только что сюда приходила супруга господина Макино. Пришла и слова плохого мне не сказала, какой же она хороший человек». А потом со смехом говорит: «Жаль, с головой у нее неладно. Она сказала, что скоро весь Токио превратится в лес».
Тоска О-Рэн нисколько не рассеялась и после того, как вскоре, в начале февраля, она переселилась в просторный дом на улице Мацуи в том же районе Хондзё. Целые дни она проводила в одиночестве, в столовой, слушая, как булькает в чайнике вода, и даже со служанкой не разговаривала.
Не прошло и недели после переезда в новый дом, как однажды вечером нагрянул Тамия, где-то уже изрядно выпивший. Только что севший за стол Макино, увидев собутыльника, тут же протянул ему стоявшую рядом чашечку сакэ. Прежде чем взять ее, Тамия вынул из-за пазухи, откуда выглядывала рубаха, банку консервов. Когда О-Рэн наполняла сакэ его чашечку, он сказал:
— Это подарок. Госпожа О-Рэн, это тебе подарок.
— Какие же это консервы?
Макино, пока О-Рэн благодарила Тамию, взяв банку, стал ее рассматривать.
— Взгляни на этикетку. Морской котик. Консервы из морского котика... Я слыхал, что у тебя меланхолия, потому-то и преподнес эти консервы. Они очень помогают до родов, после родов, от женских болезней... Это я слышал от одного моего приятеля. Он-то и начал их выпускать.
Облизывая губы, Тамия переводил взгляд с О-Рэн на Макино.
— Постой, разве морского котика едят?
Слова Макино вызвали у О-Рэн вымученную улыбку, чуть тронувшую уголки рта. Но Тамия, размахивая руками, стал с жаром говорить:
— Едят. Разумеется, едят... Правда, О-Рэн? Морские котики интересные звери,— стоит появиться самцу, и около него сразу же скапливается до сотни самок. Среди людей такое тоже встречается — возьмем, к примеру, Макино-сан. Он и лицом похож на котика. В этом все дело. Так что давайте выпьем за Макино-сан... бедного Макино-сан.
— Ну что ты болтаешь!
Макино невольно улыбнулся, правда, не очень весело.
— Стоит появиться самцу... Послушай, Макино-сан, действительно котики на тебя здорово похожи.
Тамия, — на его слегка изрытом оспой лице появилась широкая улыбка, — продолжал как ни в чем не бывало:
— Как раз сегодня я услышал от своего приятеля... от того, который выпускает эти консервы, что когда самцы этих самых морских котиков дерутся за самок... Ну хватит об этом, чем говорить о морских котиках, я лучше попрошу О-Рэн, чтобы она сегодня предстала перед нами в своем прежнем виде. Согласна? О-Рэн-сан. Сейчас мы называем ее О-Рэн-сан, но ведь это имя было придумано, чтобы укрыться от жизни. А теперь пусть она примет свое настоящее имя. Ведь О-Рэн-сан...
— Постой, постой, так как же это они дерутся за самок? Ты сначала об этом расскажи.
Макино, забеспокоившись, постарался уйти от опасной темы. Но результат против его ожидания получился обратный.
— Как дерутся за самок? Дерутся жестоко. Но зато честно и открыто. По крайней мере, не получишь удара из-за угла, на который ты способен. Прости меня за откровенность. Я все болтаю, все болтаю, а пора бы замолчать... О-Рэн-сан, прошу тебя, выпей чашечку.
Под злобным взглядом побледневшего Макино Тамия, чтобы выйти из затруднительного положения, протянул чашечку с сакэ О-Рэн. Но возмущенная О-Рэн, пристально глядя на Тамию, не взяла ее.
В ту ночь О-Рэн встала с постели в четвертом часу. Выйдя из спальни на втором этаже и спустившись по лестнице, она ощупью добралась до туалетного столика. И вынула из ящика футляр с бритвой.
— Макино. Сволочь Макино.
Шепча это, О-Рэн вынула бритву из футляра. Едва ощутимо запахло бритвой, остро наточенной бритвой.
Сердце ее вдруг всколыхнула бешеная злоба. Злоба, вспыхнувшая в О-Рэн еще в то время, когда бессердечная мачеха опустилась до такой низости, что заставила О-Рэн себя продавать. Злоба, скрытая жизнью последних лет,— так скрывают морщины под белилами.
— Макино. Черт. Лучше не видеть больше белого света...
О-Рэн обернула бритву рукавом своего яркого нижнего кимоно и встала у туалетного столика.
Вдруг она услышала тихий голос.
— Не делай этого. Не делай.
Она невольно затаила дыханье. Видимо, приняв за голос тиканье часов, отсчитывавших в темноте секунды.
— Не делай этого. Не делай. Не делай.
Когда она взбегала по лестнице, голос догнал ее. Остановившись, она стала всматриваться во тьму столовой.
— Кто здесь?
— Я. Я. Я.
Голос, несомненно, принадлежал кому-то из ее добрых друзей.
— Исси-сан?
— Да, это я.
— Мы давно не виделись. Где же ты?
О-Рэн, точно все это происходило днем, села у жаровни.
— Не делай этого. Не делай.
Голос, не отвечая на ее вопрос, без конца повторял одно и то же.
— Даже ты удерживаешь меня? Но разве не лучше умереть?
— Не делай этого. Он жив. Жив.
— Кто?
Последовало долгое молчание. Нарушаемое лишь неутомимым тиканьем часов.
— Кто жив?
Безмолвие продолжалось еще некоторое время, но вот наконец голос произнес дорогое ей имя:
— Кин... Кин-сан... Кин-сан.
— Правда? Если бы только это оказалось правдой...
Подперев щеку рукой, О-Рэн глубоко задумалась.
— Но если Кин-сан жив и не приходит, значит, он не хочет встречаться со мной?
— Придет. Обязательно придет.
— Придет? Когда?
— Завтра. Придет к Мирокудзи, чтобы встретиться с тобой. К Мирокудзи. Завтра вечером.
— К мосту Мирокудзи, да?
— К мосту Мирокудзи. Придет вечером. Обязательно придет.
Больше голос ничего не сказал. О-Рэн в одном нижнем кимоно, не чувствуя предутреннего холода, долго еще сидела неподвижно.
На следующий день О-Рэн вышла из своей спальни на втором этаже лишь к вечеру. Она встала с постели в четыре часа и тщательнее, чем обычно, занялась косметикой. Потом, точно собираясь в театр, стала надевать свои лучшие кимоно — и верхнее и нижнее.
— Слушай, что это ты так наряжаешься?
Это обратился к ней Макино, который в тот день не пошел на службу и бездельничал в доме содержанки, читая иллюстрированный журнал «Жанровые картинки».
— Мне надо кое-куда сходить...— холодно бросила О-Рэн. Стоя перед туалетным столиком и завязывая ленту в белый горошек, поддерживающую бант оби.
— Куда?
— Мне нужно к мосту Мирокудзи.
— К мосту Мирокудзи?
Макино овладело скорее беспокойство,чем подозрение. Это наполнило сердце О-Рэн бешеной радостью.
— Какие у тебя могут быть дела у моста Мирокудзи?
— Какие дела?..
Презрительно глядя в лицо Макино, она неторопливо застегивала пряжку шнурка, которым повязывают оби.
— Не волнуйтесь. Топиться я не собираюсь...
— Не болтай глупостей.
Макино швырнул на циновку журнал и досадливо щелкнул языком.
Было около семи часов вечера...
Мой приятель врач К., рассказав обо всем, что случилось до этого, продолжал не спеша:
— Макино пытался удержать О-Рэн, но она, не слушая его, ушла. Служанка тоже беспокоилась и хотела пойти вместе с ней, но О-Рэн капризничала, словно ребенок: если не отпустите — умру. Ну что тут было делать. Одну ее, разумеется, нельзя было отпускать, и Макино решил тайком пойти вслед за ней.
Как раз в тот вечер неподалеку от моста Мирокудзи был храмовой праздник в честь бодисатвы Якуси[175]. Улицу, ведущую к мосту, несмотря на холодное время, запрудили толпы людей. Это, конечно, было на руку Макино: он мог незаметно идти за О-Рэн и следить за ней.
По обеим сторонам улицы бойко шла праздничная торговля. В свете масляных жестяных ламп искрились причудливые спирали вывесок торговцев сладостями, красные зонты торговцев бобами. Но О-Рэн, казалось, ничего не видела. Опустив голову, она упорно пробиралась сквозь толпу. Макино с трудом поспевал за ней, и она ушла далеко вперед.
Подойдя к мосту Мирокудзи, О-Рэн наконец остановилась и стала оглядываться по сторонам. Там, где дорога поворачивала к реке, стояли почти сплошь лавки садовников, торговавших карликовыми деревцами. Поскольку деревца растили к храмовому празднику, особо интересных экземпляров не было, если не считать крохотных сосен и кипарисов, раскинувших свои густые ветви на этой малолюдной улице.
«Хорошо, она пришла сюда, но ради чего?» — растерянно спрашивал себя Макино, который наблюдал за любовницей, укрывшись за телеграфным столбом у моста. А О-Рэн все стояла там, задумчиво рассматривая выставленные в ряд карликовые деревца. Тогда Макино тихо подошел к ней сзади. И вдруг услышал, как О-Рэн шепотом радостно повторяет: «И правда, превратился в лес. Наконец-то Токио превратился в лес»...
— Если бы все на том и кончилось, было бы хорошо...
К. продолжал:
— Тут, вдруг, продираясь сквозь толпу, подбежала белая, как снег, собачонка, и О-Рэн, протянув к ней руки, подняла ее и прижала к груди. Потом, точно во сне, начала шептать что-то непонятное: «Ты тоже ко мне пришла? Ты прибежала, наверно, издалека. На твоем пути были горы, были безбрежные моря. С тех пор как мы расстались, не было дня, чтобы я не плакала. Собачка, которую я взяла вместо тебя, недавно умерла». Собачонка была, видимо, совсем домашняя — она не лаяла и не кусалась. Лишь тихонько скулила и лизала руки и лицо О-Рэн.
Не в силах смотреть на это, Макино позвал О-Рэн. Но она сказала, что ни за что не вернется домой до тех пор, пока сюда не придет Кин-сан. Поскольку был праздник, вокруг них сразу же собралась толпа. Некоторые громко говорили: «Такая красавица — и безумная». Для О-Рэн, очень любившей собак, эта новая собака была огромным утешением. После долгих препирательств О-Рэн наконец согласилась идти домой. Но отделаться от зевак было не так-то просто. Да и сама О-Рэн все время порывалась вернуться к мосту. Поэтому, когда Макино, успокаивая и уговаривая О-Рэн, привел ее наконец домой, на улицу Мацуи, он весь взмок...
Дома О-Рэн, прижимая к груди белую собачку, поднялась на второй этаж, в спальню. В темной комнате она спустила с рук это жалкое существо. Виляя коротким хвостиком, собака стала носиться по комнате. Она все делала, как первая собачонка О-Рэн, так же вскочила на кровать, с кровати на тумбочку.
— Ой...
Вспомнив, что в комнате темно, О-Рэн стала удивленно озираться. Прямо над ее головой с потолка свисала китайская лампа под стеклянным абажуром — неизвестно, когда ее зажгли.
— Как красиво. Кажется, я вернулась в прошлое.
Некоторое время она любовалась приятным светом, исходящим от лампы. Но, взглянув на себя в зеркало, покачала головой.
— Я теперь не прежняя Хэй-лянь. Я — японка О-Рэн, и Кин-сан нечего ко мне приходить. Но если бы только Кин-сан пришел...
Вдруг О-Рэн подняла голову и снова вскрикнула. Там, где раньше была собачонка, лежал китаец,— опершись локтем о подушку, он курил опиум! Крутой лоб, длинная коса, наконец, родинка у левого глаза — все, несомненно, указывало на то, что это Кин-сан. Увидев О-Рэн, китаец, не выпуская трубки изо рта, чуть улыбнулся, как прежде, своими ясными глазами.
— Смотри. Токио, как и предсказывали, куда ни посмотри — один лес.
Действительно, за балюстрадой галереи второго этажа на густых ветвях деревьев беззаботно щебетали стаи птиц, напоминающих рисунок для вышивки,— глядя на этот пейзаж, О-Рэн с восторгом просидела всю ночь рядом со своим любимым Кином...
— Через день или два после этого О-Рэн, или, как ее по-настоящему звали, Мэн Хэй-лянь, стала одной из пациенток психиатрической лечебницы. Во время японо-китайской войны она развлекала гостей в одном увеселительном заведении в городе Вэйхайвэе... Что? Какая это женщина? Подожди. У меня есть фотография.
На старой фотографии, которую показал К., была снята печальная женщина в китайском платье с белой собачкой на руках.
Когда она поступила в больницу, никто не смог заставить ее снять китайское платье. А если рядом с ней нет собаки, она поднимает крик: «Кин-сан, Кин-сан!» Макино тоже жаль. Взять в любовницы Хэй-лянь — представляешь, что это значит: офицер императорской армии после войны привозит на родину женщину из вражеской страны — какие невероятные трудности пришлось ему, бедняге, преодолеть... Что сталось с Кином? Глупо об этом спрашивать. Я даже не знаю, почему подохла та собака — может, от болезни, а может, еще от чего.