Общее собрание в классной комнате. Утром состоялась игра в кристаллизацию, и о ней предстояло сделать подробный отчет. Каждой юной леди очень хотелось объяснить, почему она оказывалась постоянно не там, где предполагала быть.
Профессор (выслушав и обсудив доклад). У вас дело шло весьма успешно, дети; но фигура, которую вы взяли для опыта, очень проста. Подождите, я нарисую вам несколько сложных кристаллов!
Мэри. Я не думаю, чтобы они были самыми трудными: они так красивы, что мы еще лучше запомним наши места. К тому же эти звездочки столь правильны. Мы, знаете ли, боимся ломаных кривых.
Профессор. Прочитайте рассказ Карлейля о Лейтенской битве и изучите «косой строй» Фридриха[15], и вы сразу поймете, как их изображать, если только сумеете пройти так, как прошли бы два круга. Но помните, что, научившись составлять самые трудные из простых фигур, вы изучили не более половины той игры, в которую играют сами кристаллы.
Мэри. Правда? Что же еще бывает с ними?
Профессор. Минерал очень редко кристаллизуется один. Обычно два или три минерала соединяются вместе – по разным законам кристаллизации. И они совершают это без малейших промахов или ошибок, когда пребывают в отличном настроении. Это значит, что два минерала или больше каким-то способом приходят к взаимному соглашению и определяют, сколько места понадобится каждому из них, кто посторонится, когда их дороги пересекутся, и в какой степени каждый приспособится к форме другого. Затем каждый вырабатывает нужную ему форму, и они начинают делить пространство. При перестроении одни уступают, другие пользуются уступками, пока каждый кристалл вполне правильно и изящно не приспособится к своему соседу. И вам, чтобы воспроизвести это даже в самом простом виде, нужно будет разделиться на две группы, одеться в разные цвета, а затем каждая группа должна будет выбрать свою фигуру и образовать ее во взаимодействии с другой.
Мэри. Я думаю, что мы, может быть, и могли бы достигнуть этого, но я решительно не понимаю, каким образом достигают этого кристаллы. Тут ведь нужен такой всесторонне продуманный план, так много взаимных уступок – кажется, такое под силу лишь живым существам.
Профессор. Да, тут перед нами и соперничество, и уступки, способствующие достижению цели. Но интереснее всего то, что кристаллы не всегда уступают друг другу. Они, как и люди, проявляют разные свойства характера. Иногда они уступают место с утонченной вежливостью и грацией, образуя фантастические, изящно сформированные группы; иногда же вовсе не идут на уступки и ожесточенно борются за места, жертвуя в бою и формой, и честью, и даже сходством.
Мэри. Ну не удивительно ли все это? Почему же никто не говорит об этом в книгах?
Профессор. Все ученые заняты определением неизвестных законов, при которых эта борьба происходит, эти же неопределенные причуды элементов не представляют для них интереса. Неученые же люди редко задумываются при виде камней. Да это и не принесло бы большой пользы, так как чем больше задумываешься над этим, тем больше поражаешься.
Мэри. Наверное, во всей ботанике не встретишь ничего столь же удивительного.
Профессор. Свои чудеса есть везде. Но, зная природу растения, легче понять, что сделает цветок и каким образом он это сделает, чем на основании того, что нам известно о природе камня, понять, что сделает кристалл и как он это сделает. В цветке мы признаем в некотором роде волю и выбор, но мы не привыкли приписывать что-то подобное кристаллу. Однако на самом деле подобием человеческих существ являются скорее камни, чем цветы. Существует куда большая разница между добронравными и злонравными кристаллами одного и того же минерала, чем между двумя образцами одного и того же цветка. Дружба и вражда кристаллов, как ни странно, более определенно зависят от разнообразия их склонностей, чем союзы цветов. Вот, например, добрый гранат, живущий с доброй слюдой. Он темно-красный, а она серебристо-белая, слюда уделяет как раз столько пространства, сколько нужно гранату, чтобы ему было удобно кристаллизоваться к ней, и гранат счастливо поживает в маленьком белом домике, приспособленный к нему, как моллюск к раковине. А вот злой гранат, живущий со злой слюдой. Посмотрите, как они изуродовали друг друга. Вы не разберете, где тут один и где другая – гранат похож на грязные красные пятна размельченного камня. Я, глядя на них, никогда не мог определить, почему Сен-Готард, если он настоящий святой, не может содержать свои гранаты в лучшем порядке. Эти гранаты все находятся на его попечении, но мне кажется, что у него их слишком много, чтобы он обращал на них должное внимание. Ими вымощены улицы в Айроло.
Мэй. Вымощены гранатом?
Профессор. Да, слюдяным сланцем и гранатом. Я отколол этот кусочек от мостовой. Гранаты и слюда – единственные друзья и, вообще-то, любят друг друга, но вы видите, как они враждуют, когда бывают озлоблены. Так всегда бывает. Хорошие кристаллы живут в дружбе почти со всеми другими хорошими кристаллами, как бы ни редко им представлялся случай видеться друг с другом и как бы ни разнились их привычки. Порочные же кристаллы ссорятся, имея совершенно одинаковые привычки. Само собой разумеется, что порочные кристаллы враждуют и с добрыми.
Изабелла. И тогда добрые на них сердятся?
Профессор. Нет, никогда. Они заняты своим делом и жизнью и живут, насколько возможно, хорошо, хотя им всегда достается роль страдальцев. Вот, например, горный хрусталь чистейшей породы и безукоризненного состава, родившийся, к своему несчастью, в дурном соседстве, близ Бофорта, в Савойе. Ему всю жизнь пришлось бороться с пошлой глинистой грязью. Посмотрите, когда он был еще ребенком, она подобралась и почти залила его. Слабый кристалл на его месте умер бы от отчаянья, а этот только увеличился в объеме, как Геракл в борьбе со змеями, и осыпал глину слоем кристаллов. Итак, горный хрусталь победил глину, взял ее в плен и зажил на ней. Когда он подрос, глина снова залила его сбоку. Он и тут осыпал ее кристаллами – и опять зажил на ней во всей своей чистоте. Затем глина появилась на его углах и попыталась прикрыть и закруглить их, но тут хрусталь подставил подпоры под углы, такие же правильные относительно оси, как апсиды относительно свода собора, окружил ими глину и в очередной раз победил ее. Наконец, глина добралась до его вершины и задумала образовать на ней шишку. Этого он перенести не мог и, оставив свои бока не гладкими, но чистыми, принялся разделываться с глиной на верхушке. Для этого горный хрусталь стал строить верхушку на верхушке, класть острие на острие, пока не избавился наконец от неприятеля. И вот его вершина гладка и чиста, завершается пирамидой в полфута высотой, где глина чередуется с кристаллами.
Лили. О, как мило с его стороны! Какой славный, отважный кристалл! Но я не могу спокойно смотреть на его неровные бока и на эту глину в нем.
Профессор. Да, судьба зло подшутила над ним, заставив его родиться для такой борьбы. Есть враги, которых держать в плену даже постыдно. Но посмотрите, тут происходила борьба совсем другого рода. Неприятельская сила была хорошо организована и боролась с чистым кристаллом, образуя такие же плотные ряды, как и его собственные. Это уже не просто ярость и потеха злобной толпы – тут развернулось настоящее сражение двух армий.
Лили. О, но этот гораздо красивее!
Профессор. Да, потому что оба элемента обладали истинными достоинствами: они сожалели о том, что им приходится бороться, и боролись величественно.
Мэри. Но та же ли эта глина, как и в первом кристалле?
Профессор. Я употреблял слово «глина» для краткости. На самом деле враг обоих кристаллов – это известняк; но в первом кристалле он не чистый, а смешанный с настоящей глиной, тогда как вокруг горного хрусталя он почти чист и кристаллизован в свою первоначальную форму шестигранной призмы, которая вам известна. Кроме того, известняк формирует полки, а из полков – каре и таким образом окружает горный хрусталь.
Изабелла. Покажите, покажите, пожалуйста. А что же делает горный хрусталь?
Профессор. Горный хрусталь, по-видимому, ничего не может сделать. Известковый шпат при каждой атаке прорезает его насквозь. Смотрите, и тут и там красивейший кристалл прекрасно разделен на два куска.
Изабелла. Ах, Боже мой, но разве кальцит тверже хрусталя?
Профессор. Нет, он мягче, значительно мягче.
Мэри. Но в таком случае как же он мог разрезать хрусталь?
Профессор. Он, собственно, не разрезал его, а только проник в него. Оба они формировались вместе, как я уже сказал, но неизвестно, каким образом. Странно, однако, что этот твердый кварц всегда великодушно уступает место. Все мягкие тела гнездятся в нем, сам же он никогда нигде не гнездится. На горном хрустале лежит вся грубая внешняя работа, и любой низкий и слабый минерал может укрыться в нем. Смотрите: вот шестиугольная пластинка слюды. Будь она на наружной стороне этого кристалла, она бы рассыпалась, как рассыпается в пепел, сгорая, бумага; но она находится внутри него, – ничто ей не вредит, – кристалл принял ее к сердцу и сохранил ее нежные края такими острыми, как будто они были погружены не в камень, а в воду. Вот кусочек самородного серебра: вы можете согнуть его, но каждая частичка его отпечаталась в камне, в который оно проникло, как будто кварц этот мягок, как шерсть.
Лили. О добрый, добрый кварц! Но неужели он никогда не проникает ни во что?
Профессор. Так как этот вопрос задает мне маленькая ирландская девочка, то я могу, вероятно, не боясь насмешек, ответить ей, что он иногда проникает внутрь себя. Но я никогда не видел, чтобы кварц гнездился в чем-нибудь другом.
Изабелла. Извините, пожалуйста, вы что-то говорили об этом в последний раз с мисс Мэри. Я учила урок, но слышала, что вы упоминали о гнездах. Думая, что речь идет о птичьих гнездах, я не могла удержаться, чтобы не вслушаться в разговор, и помню, что вы говорили о «гнездах кварца в граните». Я запомнила это, потому что была очень разочарована!
Профессор. Да, мышка, вы запомнили совершенно верно. Но я не в состоянии говорить об этих гнездах ни сегодня, ни даже завтра. Замечу только, что нет противоречия между моими сегодняшними словами и тем, что я говорил тогда. Я докажу вам это на днях, а пока вы можете, надеюсь, поверить мне на слово?
Изабелла. Боюсь, что нет.
Профессор. Ну тогда взгляните на этот образец вежливости со стороны кварца. Он невелик размером, но чрезвычайно красив. Это благородный кварц, живущий с земным минералом, называемым эпидотом. Живут они в большой дружбе. Здесь вы видите, что сравнительно большой и сильный кристалл кварца и очень слабый и тонкий кристаллик эпидота стали расти, теснясь друг к другу до такой степени, что наконец сошлись совершенно. Расти вместе они не могут, потому что кристалл кварца в пять раз толще и больше, чем в двадцать раз более сильный эпидот. Но кварц тотчас же остановился, как раз в то время, когда он достигал конечной цели своей жизни и когда начал уже строить свою вершину! Он позволил бледным маленьким пленкам эпидота расти рядом с собой, задерживая рост своей собственной вершины, так что сам он уже больше не увеличивается.
Лили (помолчав изумленно). Но разве кварц никогда не бывает порочен?
Профессор. Бывает. Но и самый порочный кварц кажется прекрасным по сравнению с другими. Вот два весьма характерных примера. В первом случае хороший кварц живет с хорошим флюоритом, а во втором порочный кварц живет с порочным флюоритом. В обоих случаях кварц уступает место мягкому шпатовому железняку, но в первом железо занимает только то пространство, которое ему нужно, и так аккуратно проникает в горный кристалл, что вы должны разбить его, чтобы определить, действительно ли железо проникло в кварц. Кристалл железняка прекрасно сформирован и к тому же имеет очень красивую поверхность. Но там, где два минерала враждуют, вся поверхность несчастного кварца закупорена и исколота; в железняке же нет ни одного кристалла, форму которого вы могли бы точно очертить. А между тем кварц в обоих случаях стал потерпевшей стороной.
Виолетта. Нельзя ли нам взглянуть еще раз на кусок разбитого кварца, с этими паутинками внутри? Тут как будто совершалось нечто столь же пленительное, как самопожертвование человеческого существа.
Профессор. Самопожертвование человека не пленительно, Виолетта. Оно часто необходимо и благородно, но никакое самоубийство не может быть пленительно.
Виолетта. Но самопожертвование не есть самоубийство.
Профессор. А что же?
Виолетта. Это самозабвение для другого.
Профессор. Хорошо, но что вы понимаете под словом «самозабвение»?
Виолетта. Отречение от своих желаний, чувств, от своего времени, от своего счастья и так далее ради счастья других.
Профессор. Надеюсь, Виолетта, что вы никогда не выйдете замуж за человека, который будет рассчитывать, что именно так вы сделаете его счастливым?
Виолетта (колеблясь). Как «так»?
Профессор. Отрекшись от своих желаний, чувств, от своего счастья.
Виолетта. Нет-нет, я имела в виду не это. Но вы хорошо знаете, что человек должен так поступать по отношению к другим.
Профессор. По отношению к кому? К людям, которые вас не любят и которых вы совсем не знаете? Пусть будет так, но чем же в таком случае подобное самоотречение отличается от самоубийства?
Виолетта. Как чем? Отказаться от своих удовольствий не значит убить себя.
Профессор. Отказаться от дурных удовольствий не значит, конечно, убить себя, но тут нет и самопожертвования, а есть только саморазвитие. Отказ же от истинных удовольствий есть самоубийство. Если вы откажетесь от удовольствия ходить, то ноги ваши станут сохнуть и окажутся такими же негодными, как если бы были отрезаны; если вы откажетесь от удовольствия смотреть, то глаза ваши скоро сделаются совсем неспособными переносить свет; довести же их до этого состояния – все равно что вырвать их. Увечить себя по частям все равно что умерщвлять себя. Делай вы это постоянно, и скоро умрете.
Виолетта. Но как вы объясните слова Писания относительно ног и глаз?[16]
Профессор. Они действительно заслуживают быть отрезанными и вырванными, если ноги и глаза соблазняют вас; но почему они должны вас соблазнять?
Виолетта. Не знаю, я никогда до конца не понимала этого.
Профессор. Да, это суровое веление. Чтобы как следует повиноваться ему, необходимо хорошо понять его. Когда Хелен на днях вывихнула ногу, вы видели, что для излечения ногу надо было забинтовать, иначе говоря, не допускать ее ни до какой работы. Но повязка ведь не была «славной»?
Виолетта. Нет, конечно.
Профессор. А если бы нога была раздроблена, или если бы в ногу ее укусила змея, ведь, возможно, потребовалось бы отсечь ногу, и ампутация совсем не была бы «славной».
Виолетта. Нет.
Профессор. Итак, если ваш глаз или нога уже погибли и изменили вам, если свет, бывший в вас, стал тьмою, если ваши ноги заболели или попали в ловушку – тогда, действительно, я думаю, пора вырвать глаз и отсечь ногу. Став калекой, вы уже не сможете быть такой, какой были прежде. В лучшем случае вы вернетесь к жизни хромой или искалеченной. И все это совсем не славно, а, скорее, необходимо.
Виолетта (подумав). Но когда жертва приносится нами ради других?
Профессор. Почему же не другими ради вас?
Виолетта. О, это было бы для меня невыносимо!
Профессор. Но почему же это должно быть выносимо для других?
Дора (горячась и с негодованием). А Фермопилы, а Протесилай, а Марк Курций, а Арнольд Винкельрид, а Ифигения, а дочь Иеффая?
Профессор (в том же негодующем тоне). А сын самаритянки?
Дора. Какой самаритянки?
Профессор. Прочитайте четвертую книгу Царств, шестую главу, двадцать девятый стих[17].
Дора (прочитав). Какой ужас! Как будто мы об этом говорили!
Профессор. Вы сами, дети, как мне кажется, не знаете, о чем говорите. В чем же практическая разница между этим примером и тем, о котором вы говорили? Дети самаряне не имели, правда, собственного голоса в том деле, но и Ифигения не имела его. Греческая девушка не была, конечно, сварена и съедена, но тут разница только в драматическом эффекте, а не в основной мысли.
Дора (кусая губы). Хорошо, ну так скажите же нам, как мы должны это понимать. Как будто вы не учили нас самоотверженности и не пожелали бы ее с нашей стороны больше даже, чем мы сами, если бы не боялись надоесть нам?
Профессор. Я думаю и всегда думал, Дора, что воля Бога в том, чтобы мы жили счастьем и жизнью, а не горем и смертью других. Я заставил вас прочесть именно сейчас поразивший вас стих из Священного Писания, потому что отношения родителей и детей являются образцом самой лучшей человеческой помощи. Ребенок может и умереть за своих родителей, но Небу угоднее, чтобы он жил для них и не жертвой, а своей силой, своей радостью, всей жизнью своей содействовал обновлению их сил. То же справедливо и касательно всех других правильных отношений. Люди помогают друг другу своими радостями, а не своими горестями. Они посланы в этот мир не для того, чтобы умирать друг за друга, а ради того, чтобы поддерживать друг друга. И из всех прекрасных вещей, превращающихся вследствие ошибочного применения, в зло самым роковым, пожалуй, является безосновательное смирение, дух самоотречения достойных людей. Последним так часто твердили, что страдание само по себе есть добродетель, им так упорно внушали безрассудную надежду, что Небо может извлечь добро из всего, на что само же оно наложило печать зла, дабы мы избегали его, – что люди принимают страдания и неудачи за участь, как бы заранее им определенную, не понимая, что их неудачи достойны слез и тогда, когда они более пагубны для их врагов, чем для них самих. Справедливость – вот единственная вещь, которой хороший человек должен руководствоваться в своих поступках и стараться, чтобы она руководила и другими. Он не должен губить ни свою жизнь, ни жизнь других людей, ему следует не только не отвергать себя и ту радость, которую доставляет ему все доброе, а напротив, всеми силами стремиться к тому, чтобы радость его была совершенна. Мне хотелось бы только одного: чтобы у современных англичан оказалось достаточно силы, честности и смысла для вступления в братский союз, который бы всеми силами содействовал установлению человеческой справедливости между всеми соприкасающимися с ними. В заключение заметьте: хотя при исправлении недостатков характера и требуется значительная доля самоотверженности и самопожертвования, но, когда характер уже сформировался, они становятся излишними. В самом деле, все, что мы делаем неохотно, а по принуждению, не бывает сделано хорошо.
Виолетта. Но ведь вы всегда были довольны нами, когда мы старались сделать приятное другим, а не себе?
Профессор. Дорогое дитя мое, в повседневном ходе и дисциплине правильной жизни мы должны постоянно и обоюдно подчиняться, следовать требованиям благовоспитанности и доброжелательности. И привычка к такому подчинению и служению друг другу, как вам всем известно, действует одинаково благотворно и на дающих, и на получающих: она придает силу и совершенство настолько же, насколько смягчает и облагораживает нас. Но действительная жертва всеми нашими силами, нашей жизнью или нашим счастьем (хотя жизнь каждого мужественного человека в его руках, и он может в случае необходимости отдать ее так же беззаветно, как воин отдает свою жизнь на поле брани) всегда является печальной минутной необходимостью, а не соблюдением неизменных, вечных законов бытия. Самопожертвование, желаемое и доставляющее отраду, обычно бывает безумно и, в конце концов, даже губительно. Сентиментальная проповедь такой самоотверженности и стремление следовать ей привели хороших людей к тому, что не только их жизнь в большинстве случаев оказывается бесплодной, но и весь склад их бесплодной религии до того пуст, что в настоящее время английская нация, проповедующая заповедь любить ближних, как самих себя, вцепляется в этих ближних когтями и попирает их ногами, треплет и терзает их, как дикарь; и каждый, кто только может, живет трудами других людей. Словом, обязанность каждого человека относительно своих ближних состоит в том, чтобы, определив свои силы и особые дарования, развить их на пользу другим. Неужели Тициан больше помог бы миру своим самоотречением, отказавшись от живописи, а Казелла – отказавшись от пения? Истинная добродетель состоит в том, чтобы с готовностью петь, когда люди желают этого. Настоящее слово «добродетель» означает не «поведение», а «силу», жизненную энергию сердца.
Не читали ли вы, Сивилла, у Макса Мюллера[18]что-нибудь относительно группы слов, начинающихся на букву V: vital (жизненный), virteous (добродетельный), vigorus (сильный)? Не могли бы вы назвать еще слова?
Сивилла. Нет, не могу. Назовите, пожалуйста, их сами.
Профессор. Только не сегодня – уже поздно. Приходите в свободное время завтра, и я расскажу о них, если ничего нам не помешает. Но вся суть в том, дети, чтоб вы понимали по крайней мере значение двух латинских слов: запомните же, что mors значит смерть и остановка, а vita – жизнь и рост, и старайтесь не умерщвлять, а оживлять себя.
Виолетта. Но разве мы не должны умерщвлять наши земные привязанности и посвящать себя служению – если не людям, то Богу?
Профессор. Мы затрагиваем слишком серьезные вопросы, Виолетта, для нынешней беседы. Думаю, я уже достаточно говорил вам об этике. Давайте теперь немного поиграем. Чем, Лили, были вы так заняты сегодня утром в лесу, у муравейника?
Лили. О, это не я, а муравьи были очень заняты, я лишь пыталась помочь им.
Профессор. И они, надеюсь, не пожелали этого?
Лили. Совершенно не пожелали. Не могу понять, почему муравьи всегда так недовольны, когда кто-нибудь пробует помочь им! Они переправляли по траве прутики и старались сделать это как можно быстрее, без устали тянули и толкали, спотыкаясь на каждом шагу, так что жалко было смотреть. Я взяла несколько прутиков и положила их на то место впереди, куда, мне казалось, они стремились дотащить свой груз. Но вместо того чтобы обрадоваться, они тотчас же бросили ношу и засуетились, раздраженные и испуганные. В довершение ко всему многие из них забрались ко мне в рукав и искусали меня, так что мне пришлось уйти.
Профессор. А я-то все не мог понять, что вы там делаете. Я видел, что французская грамматика лежала позади вас на траве, и подумал, что вы, может быть, пошли просить муравьев послушать, как вы будете спрягать французские глаголы.
Изабелла. О, вы так не думали!
Профессор. Почему же нет, Изабелла? Я отлично знаю, что Лили не может сама выучить этих глаголов.
Изабелла. Но ведь и муравьи не могут помочь ей.
Профессор. Уверены ли вы, Лили, что и муравьи не могут помочь вам?
Лили (подумав). Может быть, мне следовало бы кое-чему поучиться у них.
Профессор. Но ни один из них не бросил своего прутика, чтобы помочь вам спрягать неправильные глаголы?
Лили. Конечно, нет. (Смеется вместе с остальными.)
Профессор. Что вы смеетесь, дети? Почему бы муравьям не бросить своей работы, чтобы помочь Лили? Ведь думает же Виолетта, что мы должны бросить свою работу, чтобы помочь делу Бога. Может быть, однако, она разделяет более скромный взгляд Лили и думает, что и Он мог бы кое-чему научиться у нее.
На глазах Виолетты появляются слезы.
Дора (вспыхнув). Это слишком злая шутка! Как вам не стыдно! Бедная Виолетта!
Профессор. Дорогие дети, незачем одной из вас краснеть, а другой бледнеть потому только, что вы поняли нелепость фразы, которую привыкли употреблять вместе с большинством религиозных людей. Только одним путем человек и может помогать Богу – не препятствуя Богу помогать человеку. И нельзя более преступно упоминать всуе Его имя, как называя отказ от своего дела служением Богу.
Бог – добрый Отец. Он всех нас поставил там, где желает, чтобы мы творили Его волю, и это исполнение Его воли есть истинное «служение Отцу». Он назначает каждому созданию радостное для него дело, если только каждый будет выполнять его радостно и смиренно. Он всем нам дает достаточно силы и смысла для той работы, которую Он хочет, чтобы мы выполняли. Если же мы устаем или заходим в тупик, то виноваты в этом мы сами. Да, при всяком деле мы можем всегда быть уверены, что не делаем угодное Ему, если сами мы несчастливы. На сегодня довольно, дети. Будьте же как можно счастливее. А когда не можете быть счастливы, то не кичитесь по крайней мере своим несчастьем.