Деловая беседа в классной комнате.
Профессор. До сих пор, дети, мы говорили о кристаллах так, как будто они могут жить, забавляться, ссориться, вести себя хорошо или дурно в зависимости от их свойств, как будто их поведение не зависит от воздействия внешних сил. На самом деле все совсем не так, и почти всем кристаллам, независимо от их свойств, приходится вести тяжелую жизнь и сталкиваться со многими неприятностями. При более тщательном исследовании мы бы обнаружили, что корень всех их недостатков кроется в несчастье, а теперь я хочу показать вам, через какие невзгоды должны иногда пройти лучшие, ни в чем не повинные кристаллы.
Этот черный предмет, один из самых прекрасных черных предметов в мире, называется турмалином. Он может быть и прозрачным, и зеленым, и красным – и тогда ни один камень не способен сравниться с ним по красоте (только свет, преломляясь в нем, становится, как мне кажется, значительно хуже и долго не может снова стать самим собой). Обычно же турмалин бывает непрозрачен и черен как смоль.
Мэри. Что значит «турмалин»?
Профессор. Говорят, что это цейлонское слово. Я не знаю цейлонского языка, но мы всегда должны быть признательны за это изящное слово, что бы оно ни означало.
Мэри. А из чего турмалин состоит?
Профессор. Из всего понемногу: в нем есть кремень, глина и магнезия; черное вещество в нем – железо, такова его фантазия; есть тут и борная кислота, может быть, известная вам, а если вы ее не знаете, то сегодня разговор не о ней, да это и неважно; есть в нем и сода. Вообще, состав его больше похож на рецепт средневековых алхимиков, чем на обычный способ образования почтенных минералов. Но, быть может, благодаря своей удивительной сложности он приобретает те замечательные свойства, которые для меня делают его одним из самых интересных минералов. Вот два кристалла, треснувшие поперек во многих местах, – будто шпили черного мрамора, упавшие с разрушенного храма.
И вот они лежат осколками в белом кварце, сохраняя очертания первоначального кристалла, в то время как кварц заполняет промежуточное пространство. Турмалин более всех других известных мне минералов склонен к подобным вещам. А вот и другой кусок, который я нашел на леднике в Макуньяга: он похож на обломок столба, построенного из плоских широких камней, в три слоя, из которых каждый возвышается и отклоняется в сторону, почти как ступеньки. И тут все промежутки заполнены цементом кварца.
Вот, наконец, зеленый кусок из Индии, в котором столбик сначала расчленен, а потом изогнут в форме буквы S.
Мэри. Как же это могло получиться?
Профессор. Это могло получиться тысячами способов. Трудно объяснить не то, как это получается, а то, почему в одних кристаллах это встречается, а в других – нет. Вы никогда не встретите кристалла кварца, изломанного или искривленного таким образом. Если он ломается и кривится, совсем как шпиль Дижона, а такое иногда случается, то делает это по своей воле или вине; пассивно же он, по-видимому, никогда не искажается. Что же касается сил, вызывающих это пассивное разрушение турмалина, то вот камень, который покажет вам, какое множество их действовало разом. Он известен под именем брекчиевидного агата, очень красив, как видите, и, как кремень, ценится довольно высоко.
Однако насколько я читал и слышал, никто никогда не рассматривал его с должным вниманием. На первый взгляд кажется, что он состоит из тонких красных полосок агата, раздробленных на мелкие куски и снова связанных цементом из того же агата. И в этом, в сущности, нет ничего удивительного. Хорошо известно, что при движении слоев горная порода нередко крошится; известно также, что агат – это осадок кремня в воде при определенных температурах и давлении; следовательно, ничего нет удивительного в том, что агат ломается, как и в том, что он восстанавливается тем же раствором, от которого и сам получил первоначальную твердость. И это объяснение, по-видимому, вполне удовлетворяет многих. Я и сам удовлетворялся им двадцать лет назад. Но позднее, когда мне пришлось пробыть некоторое время в швейцарском Бадене, где весь берег Лиммата состоит из конгломерата известняка, я стал исследовать его внимательно и понял, что все минералы, от первого до последнего, покрыты завесой тайны, которую человек не в силах даже приподнять. Этот кусок агата, который у вас в руке, Мэри, покажет вам общие черты брекчирования; но не углубляйтесь так, не хмурьте бровей, будьте уверены: ни я, ни вы да и никто до конца жизни не узнает, как оно совершается.
Дора. Но это не имеет особого значения.
Профессор. Извините, кошечка. Когда мы приобретаем сколько-нибудь реальное понятие о размерах и несокрушимости нашего невежества, то можем спокойно и свободно положиться на это понятие и подняться на нем, как на облаке, чтобы ликовать вместе с богами. После этого ни вас, ни других уже не должны тревожить теории или противоречия в теориях, у вас не должно быть ни головной боли, ни изжоги, вы больше, чем когда-нибудь, увеличите запас ваших слабых сил и свободного времени. Однако есть некоторые факты о происхождении агата, которые я могу вам сообщить, и, узнав их, вы можете смотреть на него с радостным изумлением сколько вам будет угодно, потому что радостное изумление не есть потеря времени.
Прежде всего, он раскололся не просто от удара, а медленно сдавливался и дробился на куски. Вы только смутно можете представить себе силу, проявляемую горами в переходном состоянии движения. Вы все знакомы немного с геологией и знаете, как хладнокровно геологи говорят о поднятии и опускании гор. Они говорят хладнокровно, потому что привыкли к этому факту, но универсальность факта всегда мешает нам ясно понимать условия действия силы. Вам известно, что я жил в прошлом году в Савойе. Дом мой стоял на откосе горы, которая плавно идет вверх на протяжении двух миль и затем, по направлению к Женеве, сразу обрывается, образуя громадную пропасть, спускаясь вниз на три тысячи футов четырьмя или пятью ступенями – скалами. Вся эта группа скал была просто оторвана силой от нижних гор, когда вся масса была мягка, как бисквит. Поставьте четыре или пять бисквитов на поле так, чтобы второй бисквит стоял на верхушке первого, третий на верхушке второго и так далее, и постарайтесь разломить их потом пополам, не сгибая, а давя одну половину книзу, а другую таща вверх. Конечно, вам не удастся сделать это, но вы почувствуете и поймете, какого рода сила требуется. Затем вообразите, что каждый бисквит представляет собой каменный пласт в шестьсот или семьсот футов толщины и что вся оторванная масса, половина которой приподнята на триста тысяч футов, перетирает другую, когда та поднимается, – и вы составите себе некоторое представление о происхождении Мон-Салева[25].
Мэй. Но таким образом камень должен превратиться в пыль!
Профессор. Нет, пыль тут невозможна. Давление слишком велико, да и температура, вероятно, настолько высока, что камень становится до известной степени гибким. Но хуже всего то, что мы никогда не можем видеть этих частей гор в том состоянии, в котором они находились в период образования, а между тем именно в этих трещинах при тектонических процессах и проявляется сила кристаллизации. Это главным образом вяжущая сила, и при разрывах она заживляет и связывает. Муки и горе земли, по-видимому, неизбежно напрягают всю ее энергию, так как мы находим, что кристаллизация проявляет наибольшее напряжение своей деятельной силы только там, где трещины и разломы глубоки и многочисленны.
Дора. Скажите, пожалуйста, что такое разломы?
Профессор. Разве вы никогда не слышали о них?
Дора. Ни разу в жизни.
Профессор. Когда жила, плавно проходящая в камне, прорывается другой маленькой, беспокойной жилкой, которая останавливает и отгоняет ее так, что та должна избирать себе другое место, возникает разлом. Я думал, что название это относится к прерывающей жиле. Но горняки всегда относят его к прерванной.
Дора. Это справедливо, если она не продолжается там, где остановлена.
Профессор. Да, в этом, конечно, вся суть дела. И, в противоположность обыкновению благодушных старых профессоров у камней есть дурное обыкновение, когда их прерывают, не спрашивать: «На чем я остановился?»
Дора. Когда две половины стола были сдвинуты вчера, был ли разлом?
Профессор. Да, но только не разлом стола. И все же, Дора, иллюстрация вполне подходящая. Когда пласты камня разделяются только трещиной, оставаясь на одном и том же уровне, подобно двум половинам стола, уместно говорить о трещине, а не о разломе; если же одна половина стола или поднимется выше другой, или отойдет в сторону, так что части не будут состыкованы, это будет уже разлом. Прочитайте лучше главу о разломах в геологии, и вы познакомитесь с ними поближе. И тот разрыв, о котором я упоминал, говоря о Салеве, есть только один из многочисленных разрывов, каковым Альпы на всем протяжении обширной горной цепи обязаны своей формой. Где бы вы ни увидели пропасть действительно грандиозных размеров, почти всегда окажется, что это следствие подобного рода движения. Но всего удивительнее для меня та деликатность, с какой, по-видимому, совершался этот гигантский разгром. Заметьте, однако, что мы до сих пор не представляем, сколько времени нужно, чтобы произвести каждый из этих переворотов. Мы знаем, что перемена температуры изменяет положение и углы атомов кристаллов, как и весь объем камней. Нам известно, что во всех вулканических и в большей части всех подземных процессов температура постоянно изменяется, а следовательно, и массы камня должны расширяться и сокращаться – крайне медленно, но под действием колоссальной силы. Результатом подобного давления должен стать механический надрыв – как в них самих, так и в соседних камнях; и мы не можем представить результаты непреодолимого давления, способного разрывать и поднимать массы толщиной в тысячи футов. Желательны были бы опыты с массами железа и камня, но мы не можем добиться их, потому что христиане всерьез готовы жертвовать свои капиталы только на изыскание легчайших способов истребления друг друга. Однако кроме этого медленного рода давления случаются более или менее внезапные натиски такого же страшного масштаба, и при всем этом, как я уже говорил, меня больше всего удивляет деликатность столкновения. Я отломил глыбу салевского известняка у края одного из главных разломов, образовавших пропасть. Это прекрасный плотный известняк, а сам разлом наполнен красной брекчией, образовавшейся из обломков оторванного камня, связанных красным кристаллизованным цементом. Я взял кусок, гладкий и отполированный по спайкам, вот он. Вы можете провести по его поверхности своими нежными пальчиками, не заметив того места, где скала, способная затмить все холмы Англии так, что от них не видно было бы ни одной верхушки, где, говорю, скала была разодрана во всю толщину, подобно тому, как наступив на платье, вы рвете подол.
Слушательницы рассматривают камень и робко дотрагиваются до него, все еще не понимая, в чем дело.
Мэри (пораженная красотой камня). Но это почти мрамор!
Профессор. Это и есть мрамор. Другая удивительная сторона дела, по моему мнению, заключается в том, что эти камни, которые в течение тысячелетий люди разрезали на плиты для украшения своих главных построек и которые под общим названием «мраморы» восхищали взор и составляли богатство архитектуры, и являются как раз теми, на которых в первую очередь запечатлелись знаки подземной агонии. В них нет ни одной пурпурной жилы, ни одной яркой прожилки, которые не представляли бы картины всех их давних страданий. Какой беспредельной склонностью к дремоте и к безмятежной глупости обладает человеческий ум! Представьте себе мыслящих существ, тысячелетиями режущих и полирующих камни ради их прекрасной окраски. Наконец существа развили в себе способность искусно воспроизводить эти прожилки, научившись ловко рисовать, и, однако, при всей своей любознательности никогда не задали себе вопроса: что разрисовало эти скалы?
Слушательницы удрученно и смущенно переглядываются.
Дело в том, что все мы ходим всю жизнь как сонные и только благодаря очень сильным щипкам наконец приходим в себя и понимаем что-нибудь. К тому же не только мы сами щиплем себя – иногда нас щиплют и другие, что, я нахожу, очень хорошо с их стороны или, иначе сказать, очень свойственно им. Но как же грустна жизнь, состоящая преимущественно из дремоты и щипков!
Некоторые из слушательниц, по-видимому, находят, что другие нуждаются в том, чтобы их ущипнули, и Профессор меняет предмет разговора.
Рассмотрите, однако, внимательно этот кусок мрамора и подумайте о нем. Вы видите, что это одна из сторон разлома, другая же или опустилась, или поднялась – неизвестно; но на этой стороне вы можете ясно заметить следы процесса движения и разрыва. По всему краю этого мрамора концы жилок оторваны друг от друга, где на дюйм, а где на полдюйма, и вы видите точное место их соединения до разрыва. Вы видите, что все скважины заполнены теперь кровавым цементом с примесью осколков раздробленного камня, и сам цемент, по-видимому, был наполовину расплавлен, отчасти же расплавил края заключающихся в нем частиц и кристаллизовался вместе с ними и вокруг них. Брекчиевидный агат, который я вам показывал, несет в себе следы точно таких же явлений: среди и вокруг цементированных осколков происходит кристаллизация, отчасти изменяющая строение самих осколков и подвергающаяся беспрестанным переменам – как в отношении напряженности своей собственной силы, так и в отношении свойств подчиненного ей материала. На осколки действует иногда сила давления, и они располагаются или горизонтальными рядами, или сталактитами. Иногда же сила давления не имеет никакого влияния, и субстанция в растворе кристаллизуется в полосы одинаковой со всех сторон толщины. Нам потребовались бы гораздо более пространные беседы, чтобы описать явления подобного рода только в агатах и халцедонах. В Британском музее, например, есть простой саркофаг XVIII династии, покрытый рельефами и состоящий из превосходной брекчии (агаты и яшма, вкрапленные в порфир), на которой запечатлены следы всех скорбей земли за такой продолжительный период времени, по сравнению с которым вся история Египта кажется рассказом о событиях одного утра. Агаты, я думаю, более всех других камней могут рассказать о своем прошлом, но и вся кристаллизация совершается при обстоятельствах такого же рода: при бесконечном разнообразии, всегда сопряженном с трудностями, перерывами и изменениями условий в разное время. Заметьте прежде всего, что вся масса скал находится в движении. Она, то сжимается, и то увеличивая трещины, то расширяя, замыкает раскол, дробя его края. Если же одна часть вещества этой массы делается при данной температуре мягче, чем другая, то, вероятно, эта более мягкая часть проходит в жилы. Если же скала, сжимаясь при своем сокращении, оставляет жилы открытыми, то последние воздействуют на ее субстанцию разным всасыванием: капиллярным притяжением, если вещество измельчено, образованием пустоты, если фракции более крупные, и, наконец, изменением в составе и сгущением смешанных газов, которыми скала первоначально была наполнена. Объем же и сила самих газов пополняются извне, путем медленного разложения скал. При меняющихся температурах неизбежно изменяются и сила разложения, и комбинации составных частей жил, наполняемых этими газами; а вода при любых температуре и давлении (будут ли это неподвижные пласты вековечного льда или утесы природных скал, расширяющиеся до объема красного каления либо пара) замерзает в капли, дрожит и передает свой трепет от одной трещины до другой. Дыхание и пульсация пьянящих или пылающих страстью артерий этих скал слышатся по всей обширной цепи великих островов Индийского океана. И подобно тому, как биение вашего пульса заставляет колыхаться ваши браслеты, пульсация этих скал вынуждает целые царства мира, словно осиновые листья, дрожать от смертельных землетрясений. Не забывайте при этом, что в подобной обстановке маленькие кристаллы должны проводить свою жизнь и как можно лучше заботиться о своих делах. Они удивительно похожи на людей и забывают все, что происходит, как бы страшно это ни было, если только не видят этого; к тому же они никогда не думают о том, что может случиться завтра. Злые или любящие, ленивые или трудолюбивые, благонравные или беспутные – все они живут, не помышляя ни о лаве, ни о наводнении, которые могут когда-нибудь нагрянуть и или заставить эти маленькие кристаллы испариться, или смыть их растворами солей. Поняв однажды условия, влияющие на судьбу кристаллов, вы непременно посмотрите на них с огромным интересом. Вы увидите массу несчастных маленьких кристаллов, которые были принуждены образоваться наскоро, когда на растворенное вещество их действовала чрезвычайно высокая температура; они сделали все, что могли, и вышли блестящими и многочисленными, но крошечными. Вы найдете также балованных судьбой кристаллов, в распоряжении которых для самообразования были целые столетия; эти беспрестанно меняли свои намерения и способы действия, уставали и снова набирались сил, болели и выздоравливали, пробовали менять пищу и добивались несколько лучшей, но в общем мало пользовались своими преимуществами. Вы увидите и такие кристаллы, которые, начав жизнь нечестиво, потом, под влиянием тревожных обстоятельств, встали на путь истинный и действовали в течение короткого времени изумительно; но затем они снова пали и окончат, может быть, даже разложением; во всяком случае, неизвестно, что из них выйдет. Иногда вы встретите лукавые кристаллы, имеющие вид мягкого бархата, но действующие смертельно на все прилегающее к ним. А то и такие обманчиво твердые, как маленький кристалл кварца у нашей хозяйки (молчите, Дора!), способные, однако, быть бесконечно милыми и правдивыми, когда это требуется. Иногда перед вами предстанут дети-кристаллы, выстроенные в ряды и идущие в школу, как маленькие девочки, – они очень стараются держать ряд и вести себя хорошо. А то вам попадутся несчастные заброшенные маленькие кристаллы, которым выпало валяться в грязи и добывать себе пропитание и обучаться манерам, как и где они могут. Иногда же перед вами предстанут жирные кристаллы, поедающие тощих, как крупные капиталисты – мелких рабочих; и кристаллы, напоминающие политэкономов, поучающих неразумных, каким образом следует поедать и обманывать друг друга. Вам встретятся безумные кристаллы, становящиеся поперек дороги мудрых; и нетерпеливые кристаллы, срывающие планы терпеливых – точь-в-точь так, как происходит в мире людей. Иногда вы можете даже увидеть лицемерные кристаллы, принимающие форму других, не имея ни малейшего сходства с ними по существу; увидеть кристаллы-вампиры, высасывающие сердца других; кристаллы – крабы-отшельники, живущие в скорлупе других; кристаллы-паразиты, живущие на средства других; кристаллы-подхалимы, блестяще ухаживающие за другими. И все это кроме тех обширных лагерей войны и мира, которые соединяются для решительного нападения или для решительной защиты. Наконец, вы увидите, что над всем этим нависла тень и неумолимая сила неизбежной судьбы; вы увидите множество кристаллов, время которых настало – не тот определенный момент, который наступает для каждого из нас, но все же время, когда им придется испустить свой кристаллический дух, когда сила, придававшая им рост и дыхание, придававшая им жизнь, уходит от них, когда они погибают и исчезают, и новое поколение из их пепла призывается к жизни.
Мэри. Это ужасно. В этом превращении в пыль нет ли полного исполнения слов стиха: «Вся тварь совокупно стенает и мучится доныне?»
Профессор. Не знаю, Мэри, мучается ли она. Во всяком случае, очевидно, что ощущаешь гораздо больше радости, чем горя, когда чувственный опыт становится возможным.
Люцилла. Но если нам сказано, что она мучается, значит, так оно и есть?
Профессор. Да: если нам сказано, да еще в том смысле, в каком вы понимаете, Люцилла; но ведь ничего не сказано о размерах удовольствия. Несмягченное горе убило бы каждого из нас в несколько часов; горе, равное нашим радостям, заставило бы нас ненавидеть жизнь; да и само это слово в обычном смысле неприменимо к низшим свойствам материи. Но пока не спрашивайте меня об этом. Отложим до завтра вопросы и трудности, сегодня же обратимся исключительно к фактам. Мне хотелось бы дать вам представление об одной группе фактов, связанных с разрывом камней. Вот вы штопаете старое платье, и это очень похвально только тогда, когда есть еще возможность…
Египет (прерывая). Не можете ли вы хоть изредка приводить в пример мужскую работу?
Профессор. Мужская работа редко бывает так полезна, как ваша, Египет; полезную же мужскую работу девочкам трудно освоить.
Дора. Я уверена, что мы поняли бы ее лучше, чем мужчины понимают наше шитье.
Профессор. Надеюсь, дорогая моя, что я, не в укор вам будет сказано, всегда выражаюсь скромно, когда касаюсь материй, слишком для меня высоких. К тому же я с неизменным уважением отзываюсь о шитье, хотя вы, по-видимому, думаете, что я смеюсь над вами. Говоря серьезно, иллюстрацию шитья заставила меня полюбить Нейт, и мне кажется, что и все молодые девушки должны бы охотно пользоваться ею. Как вы думаете, от чего происходит прекрасное слово wife – жена?
Дора (качая головой). Я не нахожу его особенно прекрасным.
Профессор. Может быть, в ваши годы слово bride – невеста звучит лучше. Но слово «жена» есть великое слово, в котором сказывается победа английского и латинского языков над французским и греческим. Я думаю, что когда-нибудь и французы введут в употребление это слово вместо своего ужасного femme. Но от какого слова, вы думаете, оно происходит?
Дора. Я никогда об этом не думала.
Профессор. А вы, Сивилла?
Сивилла. Я думаю, что это слово саксонское и осталось таким.
Профессор. Да, но саксонские слова тем и хороши, что они всегда имеют какое-нибудь значение. «Жена» восходит к слову «ткачиха». Вы имеете полное право называть себя маленькими хозяйками, если искусно шьете.
Дора. Я не думаю, что бы нам следовало называть себя маленькими хозяйками.
Профессор. Вы можете быть либо домашними хозяйками, либо домашней молью, запомните это. В более широком смысле – вы можете или ткать людское благосостояние, или истреблять его и доводить до упадка. Будет лучше, если вы позволите мне пользоваться для пояснения моих мыслей шитьем и поможете мне в этом.
Дора. Хорошо, мы будем безропотно слушать.
Профессор. Вы слышали уже, правда, по другому поводу, что «никто к ветхой одежде не приставляет заплат из небеленой ткани, ибо вновь пришитое отдерет от старого, и дыра будет еще хуже». Не значит ли это, что новый кусок оторвет старый в том месте, где будет пришит?
Дора. Да конечно.
Профессор. А когда вы штопаете ветхую материю крепкими нитками, не отделяется ли иногда весь край при новом разрыве?
Дора. И тогда уже ничего не починишь.
Профессор. Хорошо, но камни, по-видимому, не думают так, и подобная вещь случается с ними постоянно. Значительные массы гор бывают иногда испещрены жилами, как ваша рука, и приблизительно такими же тонкими; только, как вам известно, жила в камне представляет собой не трубочку, а трещину или щель. Эти-то трещины исправляются обычно самым крепким материалом, какой только может найтись у камня, и часто буквально нитками, потому что мало-помалу открывающаяся щель как бы втягивает наполняющее ее вещество в скрещивающиеся волокна, причем они бывают до некоторой степени прозрачны. Когда же кристаллы становятся отчетливы, то трещины приобретают вид разрыва, соединенного крепкими поперечными стежками. Теперь, когда все заделано и скреплено, может произойти новый перепад температур, и камень опять начнет сжиматься. Тогда старая жила должна будет раскрыться шире или образоваться в другом месте. Если старая жила расширится, она сможет служить своего рода центром. Но поперечные стежки могут быть слишком крепки, чтобы допустить разрыв, в таком случае отрываются стенки, сбоку от первой жилы образуется добавочная жилка, а часто за ней следует и другая, и третья.
Мэри. Да, это очень похоже на нашу работу, но чем пользуются горы для починки?
Профессор. Кварцем, когда могут достать его. Чистый известняк принужден довольствоваться углекислой солью; большая же часть смешанных пород всегда может найти для себя сколько-нибудь кварца. Вот кусок черного сланца из Буэта: он похож на сухую черную грязь, не подумаешь, что в нем есть кварц. Но вы видите, что его трещины наполнены прекрасными белыми нитями, которые и представляют чистейший кварц, так плотно сжатый, что вы можете разбить его как кремень. А там, где он подвергался действию непогоды, видно тонкое волокнистое строение: более того, вы видите, что все нити скручены и отодвинуты в сторону тут и там вследствие искривления и изменения жилы при ее расширении.
Мэри. Удивительно! Но совершается ли нечто подобное сегодня? Разрываются ли и соединяются ли снова горы?
Профессор. Да конечно, дорогая моя. Но я считаю несомненным (хотя геологи не сходятся во мнениях по этому вопросу), что это совершается не с такой силой и не в таких масштабах, как прежние разрушения и восстановления. Все, по-видимому, стремится к состоянию хотя бы временного покоя. И этот стон и труд во Вселенной, хотя они и не проникнуты всецело мукой, не вполне еще осмыслены.
Мэри. Мне так много хотелось бы спросить у вас об этом!
Сивилла. Да и всем нам хотелось бы, кроме того, расспросить вас о многом.
Профессор. Мне кажется, вы приобрели как раз столько знаний, сколько вам нужно, и мне бы не хотелось обременять вас ими больше. Но я должен стараться, чтобы все, что вы слышите, было для вас понятно. Итак, нас ждет еще одна беседа, во время которой я буду главным образом отвечать на ваши вопросы. Обдумайте все хорошенько, сформулируйте вопросы, и мы посмотрим, что можно с ними сделать.
Дора. Они все появятся в лучшем виде и присядут в почтительном реверансе.
Профессор. Ну нет, Дора, пожалуйста, без приседаний. С меня было достаточно их, когда на вас напал припадок реверансов, выживший меня из комнаты.
Дора. Но, знаете, мы разом излечились после той выходки, и я надеюсь, что все наши затруднения сами исчезнут – войдут в одну дверь и выйдут в другую.
Профессор. Как хорош был бы мир, если бы все затруднения исчезали таким же образом! Однако можно кое-что извлечь из затруднений или, по возможности, не усиливать затруднения, если характер их определен. Но ваши затруднения – я должен это сказать вам, дети, – так же неопределенны, как и ваши желания.
Дора. Это очень любезно с вашей стороны. Некоторые не допускают и мысли, что девочки могут хотеть что-нибудь узнать.
Профессор. Но они, по крайней мере, допускают в вас, Дора, желания, которые вам следовало бы изменить.
Мэри. Вы могли бы предоставить нам последнее слово без возражений. Но мы постараемся изменить наилучшим образом наши скромные желания к завтрашнему дню.