Фактор фуры
Текст предоставлен издательством https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=161215
«Фактор фуры»: Лимбус Пресс; Санкт‑Петербург; 2006
ISBN 5‑8370‑0428‑9
Аннотация
Новый роман рижских авторов продолжает линию их предыдущих книг. Перед нами отменный триллер, стремительно набирающий обороты и в итоге из детективного «квеста» с загадочными смертями и жуткими совпадениями перерастающий в энергичный «экшн».
Гаррос‑Евдокимов
Фактор фуры
Предупреждение
Мы отдаем себе отчет в том, что на некоторых впечатлительных читателей данный текст может произвести впечталение русофобского. Не собираясь оправдываться, оговоримся лишь, что абсолютно вся приведенная в нем фактография и статистика, касающаяся России (как, впрочем, и Европы), – абсолютно документальна. Все мерзости русской жизни, описанные в романе, реальны – разве что локализованы авторским произволом в одном условном городе, тогда как в реальности адвокатов бейсбольными битами убивали в Москве, страусу из зоопарка ноги ломали в Ростове‑на‑Дону, а иностранцев резали в Воронеже. Да, разумеется, в подборе фактов мы были тенденциозны – но не клеветали на историческую родину ни в чем.
Впрочем, с таким же успехом мы заслужили обвинений в ненависти, например, к арабам… В ответ на все это можем только процитировать надпись, виденную как‑то на майке прохожего: «У меня нет предубеждений. Я ненавижу всех!»
Благодарности
Мы искренне благодарим своих коллег Александра Краснитского и Марину Овсянникову за ценные консультации. Спасибо Янису Белевичу, Андрею Мальцеву, Полу и Ребекке из издательства «Чатто энд Виндус», Луиджи из издательства «Мондадори» и Наташе из «Лимбус Пресс» – за полученную нами возможность съездить в страны, где происходит действие романа.
Спешим также засвидетельствовать свое глубочайшее омерзение чиновникам Латвии и Евросоюза, сделавшим все от них зависящее, чтобы лишить вышеупомянутой возможности нас в числе полумиллиона жителей Латвии нетитульного происхождения, – и вообще долгие годы по мере возможности портящим нам жизнь. Имейте в виду: мы вас тоже терпеть не можем.
Часть первая
Сентябрь
В Европу я въехал совсем рано, на рассвете. Проморгался, зевая и размазывая по слегка одеревенелой морде остатки пунктирного дорожного сна, сгреб в несколько приемов разбросанное по двум соседним креслам тело, хрустнул каким‑то из локтевых суставов, повертел головой, разминая затекшую шею… и увидел все – сразу и целиком, единым махом, с высоты этого моста, пропускающего под собой танкеры и сухогрузы: повсюду, насколько хватало глаз, огромный, ни на что из до сих пор мне известного не похожий город, огромный город и огромную воду, переходящие друг в друга и нигде не кончающиеся. Нагревавшееся у меня за спиной невысокое, цветное еще, красноватое солнце текло в зеркальных гранях столпившихся впереди высоток бизнес‑центра, сигналило из автомобильных стекол, растворялось в настолько далекой, что едва различимой ряби Босфора (сквозь которую пробирались какие‑то катерки и по которой скользили фигурные скобочки чаек); и поскольку я сидел слева от прохода, то с моей стороны был крутой Галатский холм с островерхой генуэзской башней, с вытянувшимися вдоль его подножия забитыми причалами, и за ним – прозрачный утренний блеск длинного, увиливающего за пределы поля зрения Золотого Рога, а за тем – кучкующиеся на манер опят на очередных холмах купола и параллельные стержни минаретов, а еще дальше – белесая поверхность Мраморного моря с расставленными по ней кро‑ошечными силуэтиками судов.
Ни одной мысли спросонья не успело оформиться в башке, был лишь прибалделый восторг и – наконец – то, чего я подспудно ждал с момента отрыва шасси «сто пятьдесят четвертой» «тушки» от мокрой бетонки чертовой родины, но дождался только сейчас, полтора дня спустя, в трехминутном промежутке между двумя континентами: чувство облегченного пофигизма, блаженной безответственности, счастливого отчуждения от всей этой дряни, всего свинства, к которому я был или не был причастен, в котором по своей или чужой вине изгваздался. От обыкновенного, предметного, брюшного – за собственную жизнь – страха. От стыда окончательного, показательного провала.
Вот так это и началось: скорость, высота, солнце, внезапное, полузабытое за последние лет сколько? – да уж чуть не десять с лишним – почти физиологическое ощущение свободы, плюс легкий сушняк после простенького местного винишка (что я полночи не скрываясь прихлебывал прямо из горла с попустительства молодого, сносно болтающего по‑английски стюарда, или как его там, – пока сие окончательно не достало засевшего как раз на сиденьях позади меня другого турка, тоже из автобусного экипажа, но, видимо, старшего по званию, оказавшегося ревнителем не то исламских норм, не то общественного порядка, – этот второй по‑турецки сделал втык молодому, а молодой тогда по‑английски – мне…), плюс настойчивый голос мочевого пузыря: почему‑то в Турции, даже в более чем приличных и современных машинах западных – я ехал на белоснежном «мерседесе» – марок, пусть и собранных здесь, в отличие от их европейских версий отсутствуют сортиры (тоже ислам не велит?), так что по пути им приходится регулярно тормозить…
Места этих остановок сами по себе стоили примечания, если не включения в отчет – здоровенные, вокзального масштаба павильоны, где в два часа ночи пребойко тусуются бесчисленные пассажиры постоянно сменяющихся на стоянке междугородних автобусов: хлещут вечный свой чай из вечных своих маленьких фигурных стаканчиков и даже лопают – глухой ночью! – блины, которые прямо тут же, у входа под навесом, сноровисто печет специальный мужик, а рядом с ним в стеклянном ящике взбивается белая масса, предположительно идентифицированная мной как айран. Здесь по‑английски никто ни в зуб ногой, но не беда – в упор не въезжая в твое «tea» с акцентом, бармен прекрасно поймет простое «чай»: по‑турецки это звучит точно так же… Я сидел там на каком‑то парапетике под истошно иллюминированным сентябрьским небом, сонно передергивая плечами, курил духовитые здешние сигареты – и вдруг обнаружил по обе стороны от себя двух точно так же сидящих на том же парапете и так же курящих девиц: только обе были закутаны до пят и в хиджабах. Я понял, что странности начались.
Собственно, затем я сюда и забрался, такова была моя нынешняя забота, цель, предмет охоты. Месяц назад, заполняя латышевскую анкетку, в графе «профессия» я, подумав, поставил прочерк (хотя было искушение вывести «бизнесмен») – профессий за три с половиной десятка лет у меня было множество, включая не самые тривиальные, и менялись они часто; но последняя работа, та, которую я в результате этого тестирования и анкетирования получил, оказалась, безусловно, страннейшей из всех. Меня наняли коллекционировать странности.
«Куда Макар телят не гонял?», «Какого цвета число 7?», «В чем смысл жизни?»
Естественно, я решил, что меня разыгрывают. Больше – издеваются. Непонятно только было кто. Уж точно не Виктор – его я знаю тыщу лет: не вяжется с ним такое никак. У дядь Вити вообще с чувством юмора скверно. Мужик он славный, абсолютно надежный (качество в наши времена уникальное) – но больно серьезный, даже, прямо скажем, скучноватый… Доцент Латышев впечатления шутника тоже не производил.
(Доцент Латышев: слегка за сорок, длинный, худой, пижонистый. Ухоженная – почти педерастическая – бородка, несколько одутловатое лицо. Иронические глазки, манера скептически дергать углами губ. Сноб. Между прочим, он был доцентом кафедры матстатистики, что добавляло безумия в ситуацию.)
Потом Латышев с еще одним парнем посадили меня на стул, облепили датчиками и показали женский половой орган. Предельно крупно. На экране. И еще обгорелый труп в «позе боксера». Путина Вэ Вэ в кимоно. Полотно Эйч Ар Гигера. Двух огромных, складчато‑жирных, бритых налысо совокупляющихся негров – мужиков… то есть не мужиков, конечно… в общем, отвратительно. Так я и сказал. Доцент требовал после каждой картинки не раздумывая, одним словом охарактеризовать увиденное.
…«Способен ли Бог сотворить такой камень, который сам не смог бы поднять?»
…«Опишите, по возможности подробно, наиболее привлекательный для вас сексуальный образ».
…«К какой из нижеперечисленных четырех групп вы можете себя отнести? 1. Люди, никогда не задумывающиеся о самоубийстве. 2. Люди, иногда думающие о самоубийстве. 3. Люди, угрожающие совершить самоубийство. 4. Люди, пытающиеся совершить самоубийство».
Знакомая, кстати, классификация. Я чуть было не написал: «К пятой группе» – она действительно входит в полный перечень и обозначается так: «Люди, совершающие самоубийство». Хорошо, будем серьезны. И даже честны. Вполне ли честно будет поставить галочку у цифры 1? Несколько поколебавшись, я поставил.
…«Страдали ли какими‑либо формами психических расстройств?», «… Алкогольной, наркотической зависимостью?»
…«Принимали ли галлюциногенные вещества? Если да, опишите наиболее запомнившиеся галлюцинации».
Надеюсь только, до ментовки эта анкетка не доберется… Я добросовестно подумал и, по‑прежнему чувствуя себя совершеннейшим идиотом, убористо вывел в пустых графах: «После приема трех таблеток „Противоядия ФОВ“ мне показалось, что меня атакует агрессивное пятнышко краски на ступеньках подъезда. Также мне показалось, что в лифте горит кнопочная панель».
…«Участвовали ли в актах геноцида, массовых убийствах, военных преступлениях?»
Интересно, на какой ответ они рассчитывают?.. (Позже Латышев объяснил – это стандартный вопрос некоторых посольских анкет для получения въездной визы, британской например; так что логика бюрократа куда извилистее любых вывертов психолога…) Ну извините, не сподобился.
…«Изложите самый, на ваш взгляд, смешной анекдот». Значит, так: «Пришел мужик наниматься на работу…»
Пришел мужик. Касимов Юрий Андреевич, гражданин Российской Федерации, 1970 года рождения, образование среднее, неженат. Фотография (да, не Джонни Депп, а на протокольных этих фотках вообще черт‑те что выходит. «Ты на кого учился, – подкалывал меня Славка, – на невропатолога? С таким интерфейсом только в хирурги, военно‑полевые, ампутации без наркоза проводить…»). К уголовной ответственности не привлекался. В актах геноцида не участвовал (но рассчитываю поучаствовать). Загранпаспорт? Нету.
Я добровольно даю согласие на участие в эксперименте Европейского фонда социальных исследований в области гуманитарного моделирования, обязуюсь выполнять указания, соблюдать условия… Вознаграждение по окончании, в размере 2000 (двух тысяч) евро по курсу ЦБ РФ на день оплаты. В случае невыполнения… Об ответственности предупрежден…
– Понимаете, – Латышев дернул в своей манере сомкнутыми губами – в этот раз, как мне показалось, несколько даже смущенно, – весь смысл задания именно в том, что никакого конкретного, предметного задания у вас не будет. Я не могу вам сказать, чего мы ждем от вас – потому что нам нужно как раз то, чего мы НЕ ожидаем. На что обратите внимание именно и только вы: с вашим индивидуальным опытом, с вашим темпераментом, психологическим профилем – и чего, соответственно, не заметит другой. Объективную картину на основании статистической выборки будут составлять профессионалы – от вас же, от неквалифицированного и непредвзятого наблюдателя, требуются субъективные впечатления и свободные ассоциации… Или даже сколь угодно предвзятого – но пусть ваш взгляд будет ограничен не какой‑то внешней изначальной установкой, а только вашими внутренними побуждениями. Вы кто по специальности? А, ну да… Но, может быть, вы слышали такой филологический термин «прием остранения»? Знаете, что это означает? Ну вот, нам ценно именно это естественное дистанцирование от материала, недоступное специалисту. Подмечайте странное. Не думайте о репрезентативности. Пусть специалисты вычленяют наиболее характерные, значимые, повторяющиеся факты – вы же, наоборот, давайте случайные, необязательные, неповторимые. Все, что невозможно предугадать. Поэтому я В ПРИНЦИПЕ, понимаете, неспособен сказать, что именно от вас требуется…
– Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что?
– Хм. Если угодно.
«Вам дается список государств, в пределах которых вы вольны перемещаться, – все соответствующие визы у вас будут. Но никакого маршрута вам никто не составляет. Более того, даже вам не следует его себе продумывать. Ваша задача – ездить как можно более непредсказуемо, непредсказуемо для себя самого. Выбор каждой следующей точки в идеале должен делаться сугубо спонтанно. Желательно – даже обязательно – проводить в одном городе никак не более трех дней. Сразу оговоримся – возможности загорать месяц на Лазурном берегу у вас не будет; если вы засидитесь на одном месте, тем более таком, Фонд, естественно, прекратит перечислять деньги. Но мы рассчитываем, безусловно, на вашу добросовестность…»
Ну, Ривьера не Ривьера, но три допустимых дня я себе на релаксацию все‑таки положил. И даже не из постсоветского паразитического рефлекса, а из насущной необходимости и вообще в интересах дела – прежде чем браться за него, мне нужен был хотя бы короткий психологический карантин… В конце концов, Турция в их перечне имелась, а прямо из нашего захолустья летают регулярные чартеры в Анталью – хрестоматийная сезонная миграция нынешнего так называемого миддл‑класса: той прослойки родимого жлобья, у которой хватает на большее, чем разведенный спирт, но на меньшее, чем Пхукет.
В принципе, курортную парадигму я не воспринимаю. До такой степени, что ни разу в сознательном возрасте ни на одном пляже не появлялся. Но сейчас требовался именно шаг из колеи, сбой в модусе вивенди – тем более что последний, кажется, все равно себя исчерпал…
Впрочем, ни на какие три дня меня не хватило. Унылый современный город, голый бесконечный пляж, равномерно утыканный лежаками, крошечные огороженные загончики в море – дальше не заплывать, раскатистый мат выгоняющих путом пивко подраскормленных соотечественничков… Я в шестой или седьмой раз тупо вылез из разъедающей глаза воды, огляделся, плюнул… и через час уже проходил сквозь раму металлоискателя в дверях автовокзала.
Почти сразу за городом дорога – между прочим, отличная – стала забирать вверх, завилась некрутым серпантином, пошла крутить через Западный Тавр: желто‑коричневые скалистые горы без особой растительности, неглубокие ущельица, карьеры с экскаваторами, откуда поднимаются видимые за много километров шлейфы пыли, кажущейся туманом. Потом – постепенно скрадываемая сумерками пустая равнина, торчащие прямо из нее серые скальные горбы, стайками бродящие черные козы… Деревеньки под черепичными крышами, городки с непременным и непременно насупленным Ататюрком на главной площади.
Потом – гонка сквозь ночь, горящие диковинные названия заправок, серпантины, туннели, из которых вдруг выныриваешь на мост над пропастью – чтобы, миновав его, снова нырнуть в туннель. Молодой стюард в белых перчатках (при том, что линия была сугубо местная и, помимо меня и двух блеклых англоговорящих девиц наискось через проход, в автобусе ехала исключительно турецкая публика, и – по виду – не самого изысканного разбора) разносил чай и кофе, я брал кофе – спать казалось глупым, – но все равно в итоге заснул…
Проснулся я от трубного, с блатными подвываниями, женского мата – им кончалась добрая половина моих ночей у Светки. Нет, упаси бог, сама Светка ни при чем, но прямо за стенкой ее спальни, отменно, как в любом совдеповском серийном бараке, звукоизолированной, соседи устроили детскую – в результате я получил массу возможностей позавидовать недоступному мне покуда родительскому счастью.
«… Блядь, ты че, урод, ты языка русского не понима‑аэшь?! Кому было сказано выключить воду?! Козе‑ел тупорылый!!»
Матушке, авторше реплик, было лет двадцать пять, сынуле, адресату, – лет семь. Семейкой они там были крайне небедной – что называется, благополучной… Адресат хрипло заорал, послышались звуки ударов с оттяжкой, по громкости судя – бейсбольной битой. «Что?! Что ты сказал матери, еб твою мать?! Закрой рот, бля‑а‑адь!!!»
Я натянул на голову одеяло и снова отрубился.
Вторично меня разбудили пару, наверное, часов спустя – уже мужской голосишко, какой‑то паскудно‑медовый, источник которого находился непосредственно в комнате. Он шутил – с выражением и едва сдерживаясь, чтоб не прыснуть самому:
– … Звонок врачу‑гинекологу: «Привет, ты где?..»
Я вывернул морду из подушки. На телеэкране имел место страшно довольный пухловатый хлюст с насекомыми усиками. «… Так бы и сказал, что на работе!» Механический гогот аудитории.
– Свет… – пробормотал я страдальчески, не уверенный, что она здесь.
Но Светка была здесь – ржание пресеклось, а комната заходила в радостных, с улюлюканьем и подвизгиваньем, кабацких конвульсиях: «Ха‑рра‑шо! Все будет ха‑рра‑шо!» Я дернулся и опять крутнулся к ящику. Под логотипом МузТВ переваливался на месте старый жирный трансвестит в дикой шубейке, с бессмысленной судорожной бодростью твердя в микрофон: «Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо – я это зна‑аю…»
– Света!!!
Телевизор, кратко прошипев, издох, квакнули распрямившиеся диванные пружины. Я перекатился на спину – Светка, кинув пульт на одеяло, шаркала из комнаты. Это ей, стало быть, надоело, что я дрыхну до обеда – мало того что вчера… Светлана была страшным человеком – она никогда никого ничем впрямую не попрекала, ничего ни от кого не требовала, на моей памяти вроде бы даже голоса ни разу не повысила. Но делала все всегда по‑своему. На возражения, если такие у кого возникали, опять же никак не реагируя.
Вчера… Я на всякий случай оглядел комнату, но ничего такого, конечно, не обнаружил. Какие‑то воспоминания брезжили, но заниматься реконструкцией духу не хватало. На часах значилось двадцать пять первого.
Привычно содрогаясь под реанимирующим ледяным душем (не по своей воле – летом у нас в городе таких буржуйских удовольствий, как горячая вода, не водится, кажется, нигде), слушая продавливающиеся сквозь заросшую мохнатой пылью вентиляционную решетку натужные ритмичные стоны (блюют или сношаются?..), я без охоты думал, что придется‑таки объясняться – в свете вчерашнего‑то безобразия…
Ну, и что я ей скажу? Что пью четвертый день, потому что все, чем я занимался последний год с лишним, пошло коту под хвост? Потому что я не сдержал обещаний, данных людям, которые на меня всерьез рассчитывали? Потому что очередная попытка сделать своими силами что‑то путное закончилась так же, как заканчиваются все аналогичные попытки в этой стране?.. Я невидяще попялился в зеркало, провел ладонью по отрастающим волосам, натянул штаны…. Потому что человек, которого я знаю со школы, которого все это время считал своим другом, чуть ли не лучшим, с которым вместе мы столько сделали, столько провалили и столько выпили… этот человек кинул меня, всех нас, на бабки – вот так вот просто, с такой завораживающе‑откровенной, пещерной, животной наглостью украл все деньги и свалил в неведомом направлении… Подставив меня, лично меня, перед такими ребятами и на такую сумму, что при несколько ином раскладе мне бы пришлось не только продать подержанную «тойоту» и панельную «полуторку» (все мое хоть сколь‑нибудь ценное имущество) – но и остаток жизни в поте мурла пахать в счет долга… Это если бы у меня вообще остался – мне бы оставили – этот остаток…
(Как я все‑таки легко отделался, а?.. Какой же я все‑таки молодец, как это я правильно в свое время дружил с людьми! С людьми надо дружить, в особенности с крупными чиновниками мэрии…)
Я вернулся в спальню, выудил из обнаружившейся в кресле собственной куртки сигареты и зажигалку, некоторое время, пережидая приступ головной боли, посидел на подлокотнике.
…Потому что нет у меня больше сил – ни моральных, ни физических, ни финансовых (больше!) – тащить из этого тухлого, безнадежного, заплесневелого болота новых бегемотов… Вообще нет у меня сил существовать в этом пространстве по его законам, соразмерно его масштабам… Постоянно у самого себя осведомляясь: «А кто тебе сказал, что ты в сказку попал?..»
На кухне невыносимо верещал кран, за стеной опять вопили и дрались, в окне с вялым шуршанием бесконечно надувался на ветру и опадал невесть как и зачем привязанный к полуободранной ветке пустой целлофановый пакет. Мобилу надо проверить. Вытянув губами одну сигарету и уронив пачку, я свободной рукой снова полез в куртку. «… новый тариф „Шведский стол“! Супер‑дупер! Заплати один раз – и звони до отвала!» Мессидж от Виктора. «Есть странное предложение. Перезвони». Какое может быть у Виктора предложение?.. Потом.
Пепелка, пепелка… На подоконнике. Все будет хорошо. Все будет хар‑ра‑шо… Я выдохнул сквозь зубы, поставил себя на ноги и двинул к окну.
На другой стороне узкой улочки маячил облупленный шестиэтажник. Напротив моих окон располагалась швейная мастерская: видно было сидящих за машинками девок. Дома кругом лепились разноцветные и разновысотные, в большинстве неопрятные. Сушилось на крыше белье, над соседней торчал минарет. Внизу орали по‑турецки, неслись автомобильные гудки и треск мотороллеров, завывала азиатская попса. Прокопченные пацаны лет семи – десяти припустили за грузовиком, догнав, один за другим схватились за задний борт кузова, чуть проехав, пососкакивали. Я задавил в пепельнице бычок, машинально подцепил новую сигарету, но сунул обратно – многовато курю…
Отель назывался «Адонис» и имел место на Зlifte Gelinler Caddesi в Кумкапи, на европейском берегу, всего минутах в пятнадцати ходу от самой Айя Софии – причем было бы вдвое меньше, если б не приходилось петлять по уличным лабиринтам. В принципе, это все был туристический суперцентр, район громадных исторических мечетей – но уже в ста метрах от последних осыпались двух‑трехэтажные трущобы: крашенные вразнобой или не крашенные вовсе деревянные дома со вторым этажом, нависающим над крохотным тротуарчиком полуметровым козырьком. Каждое четвертое, не реже, здание оказывалось руиной без стекол, крыши и перекрытий. Полуголые дети в грязных подворотнях возились в кучах песка. И среди всей этой этнографической затрапезности, чтоб не сказать нищеты, вдруг – свежеотремонтированный трехзвездочный отель, еврообразный банковский офис.
Офис… Суешься в первый встретившийся посмотреть курс лиры (и моментально завязнуть в нулях): кондиционеры, компы, клерки в белых рубашках – тоже, впрочем, тянущие, подобно всем слоям местного населения в любое время суток, чаек из стеклянных вазочек… И тут входит с улицы бомжевидный бородатый старикан в хламиде и с несколькими парами матерчатых шлепанцев в руке, на все помещение общаясь с отутюженным операционистом, протягивает ему одну пару поверх стойки, через некоторое время получает обратно – эту ли, аналогичную… Доставать фотоаппарат я постеснялся, но, сев в первом же кабаке, раскрыл лаптоп и запротоколировал все для доцента.
Там, в компе, уже ждала первой отправки заказчикам целая толпа стамбульских эксцентриков: от водилы глухо заблокировавшей узкую улочку с активным траффиком цистерны, который, задумчиво стоя со своим шлангом, игнорировал гудки, до чистильщика обуви, не поленившегося с жалобными криками «Эфенди, эфенди!» просеменить, неся пузо, скамеечку и ящик с бесчисленными щеточками, тряпочками и металлическими цилиндриками, целых два квартала после единственного моего случайного взгляда в его сторону – в итоге таки нагнавшего жертву и расправившегося с нею… То есть поначалу я совсем опешил, потому что, потный и запыхавшийся, он только попросил сигаретку. Потом поинтересовался, уэр я, значится, фром. Потом полунасильно принудил поставить ногу на его скамейку. И не успел я оглянуться, как шух‑шух – тряпочкой, щеточкой, мыльной водой, какой‑то маслянистой дрянью… Девять миллионов лир. (Около пяти евро то бишь.) Сколько?! А вот не зевай.
Я заколотил их всех в казенный ноутбук под тентом ресторанчика на набережной Каракёй с видом на выпершую из зелени парка Гюльхане потерто‑розоватую, кряжистую, крепостных кондиций Святую Софию, под ангорское, как кошка, вино и вкусную рыбу дораду, поднял взгляд… Практически над моей головой покачивались ноги в резиновых сапогах. Тьфу‑тьфу, нет – просто магазинчик туристическо‑рыболовного экипа по соседству: в витрине ножи и газовые горелки, а брезентовый комбинезон с герметично приращенными сапогами повешен из рекламных соображений на сук дерева. Я полез за «Кодаком».
Пока мой фоторепортаж напоминал когдатошнюю юмористическую рубричку «Что бы это значило?», а текстовые файлы – путевые заметки в абсурдистском жанре (как бывает абсурдистская поэзия или театр). Понятия не имею, это ли им надо. Экспериментаторам. Впрочем, они сами не имеют об этом понятия. Более того – не желают иметь из какого‑то специфического принципа.
«Случайность. Нас интересует фактор случайности. То есть то, на чем нельзя строить расчет по определению. Но без учета чего не будет верен ни один расчет…»
…Что за черт? Почему Алик?.. Откуда – здесь?..
С Аликом я познакомился некогда через Варю (благодаря ей круг моих знакомств расширился изрядно). Варька приятельствовала и дружила с массой совершенно разных людей – иногда довольно неожиданных. Я сам человек коммуникабельный и с кем только не пересекался по всяческим поводам – но большинство моих контактов имело все‑таки более‑менее деловую подоплеку. Варя же привлекала людей сама по себе (мне ли не знать) – не только как красивая женщина, но и просто как человек крайнего обаяния. Не могу сказать, что в свое время это ее свойство мне так уж нравилось – я не без неприятного удивления обнаружил в себе способность к самой пошлой ревности… Но к Алику я не ревновал никогда – хотя они с Варей были приятелями древними и достаточно близкими.
Уж не знаю, на какой почве они в свое время сдружились (правда, этого я и про многих других ее знакомцев не мог взять в толк). Не знаю, как вышло, что с Аликом сдружился я сам. Это было странное занятие – дружить с Аликом. Наверное, подобным образом выглядела бы дружба с представителем какой‑нибудь совсем далекой культуры, вроде бушмена или даже разумной негуманоидной расы.
Алька – Альберт, как я ненароком прознал, по паспорту – был невероятно, неприятно даже, как‑то по‑бухенвальдски тощ, но при этом чрезвычайно физически силен, имел беззлобно‑прохиндейскую, слегка запущенную внешность разжалованного домового, загадочное чувство юмора (как правило, вовсе не реагируя на явные шутки, он вдруг грустно, сожалеюще улыбался в самых неожиданных местах монолога визави, заставляя того чувствовать себя идиотом) и страсть всей жизни. Алик был фанат змей. Гадов. Аспидов. Не просто фанат, а еще и профессиональный змеелов: работая в «несезон» у нас в городе разнорабочим на стройке, каждую весну он срывался в Среднюю Азию – в апреле, когда на Копет‑Даге, в долине Мургаза, в Кызыл‑Кумах появляются проснувшиеся после зимней спячки кобры и гюрзы.
Впрочем, промышлял он и дома, в наших пригородных лесах – гадюк: ловить этих (после полутораметровой, толщиной в запятье, дьявольски сильной и совершенно непредсказуемой гюрзы), по его словам, было как грибы собирать. Примерно как с грибами Алик с ними и поступал: жарил на сковороде и ел прямо с костями (печень и сердце предварительно слопав сырыми), варил якобы пользительный при женских заболеваниях бульончик, настаивал незаменимую, спросите у китайцев, для потенции водку (при том, что сам был абсолютным трезвенником). А однажды, занесенный неведомым ветром в телепрограмму «Сам себе режиссер», он безоговорочно победил в конкурсе «Слабо?», выпив перед камерой разбавленного гадючьего яду.
Аликова «змеемания» распространялась на все без исключения сферы его странной жизни и бесчисленных занятий: он мог читать многочасовые лекции о мифологических змиях – нагах, василисках, уроборосах, апопах, мичибичи, мармарину, кинасутунгуру, аврага могой, ахи будхнья; он всерьез носился с идеей организации гадючьего питомника, напирая на валютную ценность змеиного яда (и даже заявился с этой идеей в мэрию – правда, без предложения отката, так что безрезультатно); он, будучи неплохим художником, змей рисовал – абсолютно на всем, включая собственноручно изготовляемые амулетики, «фенечки», побрякушки – например, на китайских шариках.
И вот именно такие шарики, со змеиным, страшно похожим на Аликов, узором я видел здесь и сейчас, в Царьграде, на берегу Золотого Рога в руке невероятного, как все здесь, включая туристов, индивида…
Еще в середине третьего, последнего моего дня в Стамбуле я не имел ни малейшего представления о том, куда направлюсь завтра. Будучи добросовестным исполнителем, я настроился решать все в самый последний момент и максимально «от балды». Невозможно было – да и не хотелось, если честно, – отделаться от ощущения игры, вполне себе детской. «Пойди туда, не знаю куда…» В безумии всего этого предприятия было что‑то от наркоты: с эйфорией и привыканием – я явственно «подсел». Да и предмет поисков оказывал влияние – вот так психиатры «заражаются» от пациентов…
Размышляя в подобном духе, я забрел на набережную близ Галатского моста. Вечер потихоньку подступал, но жара пока не думала спадать. Солнце густо бликовало в воде, тяжело лежало на плечах – не без отстраненного злорадства я прикинул, что дома сейчас, скорее всего, поливает и плюс десять. Плавал обильный мусор, мелкие волны чмокали борта пассажирских суденышек.
Вдоль набережной выстроились лодки с навесами – на них горели жаровни, пламя высовывалось сквозь прутья решеток, валил немудрящий, но убедительный дух жареной скумбрии. Словно форсящие своей ушлостью ребята, балансируя в этих покачивающихся корытцах, ловко перекидывали рифленые рыбные ломти с боку на бок, подхватывали, совали в разрезанную вдоль булку, совали туда же зелень и помидоры, булку совали в бумагу, получившееся – тебе в руки: практически одним движением. Два миллиона.
Найдя свободную скамейку, я жевал сей «рыбургер» с удивившим меня самого аппетитом. Толпа вокруг галдела и перемещалась, на шоссе за спиной сигналил транспорт. Меж корабельных носов в умопомрачительно синей перспективе висел высоченный пролет моста в Азию, куда ползла непрерывная цепочка ртутно‑блестящих крошечных машин.
Я не сразу идентифицировал неожиданный звук – рефлекторно повернул голову влево и тут же отвлекся на зрительный ряд. Замечательный тип сидел на соседней скамейке, несомненный турист, да еще из разряда клоунов. Эдакий престарелый хиппарь: выцветшая драная джинса, бахрома, шнурочки‑веревочки, седые патлы по плечам. Развалился хамовато, длинные джинсовые ноги в каких‑то диковинных шузах вытянул в толпу – перешагивайте. На роже – диссонирующие с общим стилем ультрахайтековые темные очки, изо рта торчит, кажется, зубочистка. В правой руке перекатываются, таинственно позвякивая, китайские шарики – этот‑то звук поначалу и привлек мое внимание… Хорош, хорош, полное пугало. Не зафиксировать ли для эксперимента?
Я невольно пригляделся… потом стал всматриваться специально – хоть и искоса… Шелестящий звон, непрерывное движение – он катал шарики умеючи, даже я чуть не замедитировал…
Когда я понял, в чем дело, – уставился уже на самого «хиппаря», причем почти не скрываясь. Высокий, профиль породистый, лет, поди, под семьдесят… престраннейший сапиенс. Нет, кем‑кем, а соотечественником мой сосед не был, и что за обстоятельства могли свести его с Аликом, я не представлял. Хотя где теперь сам Алька – сколько я о нем не слышал?..
Алька пропал года четыре назад. Дела у него давно шли не ахти – экзотическая профессия денег не приносила (безбожно дороги были авиабилеты в Туркмению, спрос на яд падал, серпентарии закрывались, фармацевтика перестраивалась на синтезированные лекарства), он все намыливался свалить далеко и с концами: то в знакомую до каждой кочки Среднюю Азию – водить туристов по змеиным местам, то вообще в Индию с ее королевскими кобрами… Но куда он уехал в итоге, не знал ни я, ни кто‑либо из общих знакомых. Вдруг, думаю («по шизе»), этот хрен и впрямь с Аликом где‑то пересекался?..
Пока я соображал, как бы пограмотнее, в смысле аглицкого, да повежливее пристать к незнакомому человеку со странным вопросом, человек вдруг порывисто соскочил со скамейки и зашагал в сторону Галатского моста. Я машинально встал и пошел следом, все еще конструируя в голове «икскьюз ми фо сач э стрейндж квесчн, бат»… «Хиппарь» действительно был высок – никак не ниже моих метра восьмидесяти – да еще, как стало видно, имел военную эдакую выправку. Правда, шел какой‑то дерганой походкой – делал через каждые десять – двадцать шагов словно зачаточные танцевальные па. А один раз даже невысоко подпрыгнул на месте. На него оглядывались.
И чем дальше я шел за ним, тем яснее мне становилось, что ни черта не буду я догонять этого трехнутого старикана – и не потому, что он, кажется, и точно всерьез трехнутый, а потому что… Я понял, что не хочу ничего узнавать про Алика – и даже вспоминать о нем больше. Я ведь годами о нем не вспоминал – да и сейчас по чистой случайности… И дело не в Алике – просто он принадлежал тому периоду моей жизни, возвращаться к которому не имело смысла. Тем более что это – как я убедился, опять про Варьку думая, – до сих пор небезболезненно… В конце концов, тогда я сделал свой выбор. Сделал сознательно, отдавая себе полный отчет, что совершаю необратимый поступок. Ну вот и не будем об этом.
Но за стариком я все‑таки плелся – теперь ради него самого. За несколько дней «эксперимента» у меня успел выработаться охотничий навык: вам нужно странное? Вуаля самое что ни на есть…
Мы шли уже по мосту – сначала по неразводящейся его части, по променаду нижнего яруса, мимо ресторанных столиков, мимо выносных стендиков‑витринок с соблазнительно выложенными на льду рыбно‑моллюсковыми инсталляциями. Зазывалы, как это тут водится, чуть не за руки хватали, пытаясь затащить в очередное заведение, – один, я видел, прикопался к моему «хиппарю»: выгодного, понимаешь, клиента узрел. Дедок, однако, не стал подобно мне вяло качать головой – он остановился и вдруг сам хлопнул этого турка по плечу. Завязался бурный, с жестикуляцией диалог – я не слышал, на каком языке. В ходе него «мой» опять ахнул визави по плечу – да так, что тот пошатнулся. И еще. И опять. И стал наступать на него, вопя что‑то, грозящее перекрыть уличный гвалт, норовя снова врезать открытой ладонью. Секунда‑другая – турок бесславно ретировался. Дед вроде даже хотел последовать за ним в глубь заведения – но ограничился тем, что поменял местами стулья за соседними пустыми столиками.
Становилось интересно – я продолжал следить за психом из нормального любопытства. Променад кончился, мы – псих, я следом – поднялись на верхний ярус. Здесь вдоль перил расположились шеренгой рыбаки – длинные многоколенные удилища, голые загорелые спины. Четверо сидели прямо на асфальте, вокруг чего‑то, мною не видимого, – мой «объект» подошел к ним, нагнулся… отобрал у одного что? – ложку… зачерпнул, кинул в рот, двинул дальше. Едоки пялились ему вслед. Проходя мимо, я увидел сковороду, в ней рыжее, непонятное, вкуснопахнущее.
Сойдя с моста, «объект» сразу свернул влево. Тут, на набережной, обнаружился рыбный рыночек. Под тентами стояли тазики, мимо которых мы неторопливо проследовали друг за дружкой. Для создания проточного эффекта в тазики сунуты были шланги, вода переливалась через кра