Неделей позже меня арестовали по подозрению в использовании черной магии и заточили в Бастилию.
Бастилия
Париж, Франция — январь 1680 года
Меня заперли в каменной клетке. Сквозь зарешеченное окошко под самым потолком в камеру проникал луч света, и взору моему предстала низкая деревянная скамья, дурно пахнущее ведро, охапка сырой соломы на полу и полоска зеленоватой плесени в углу.
Я села, судорожно кутаясь в шаль. Она была шелковой и никак не могла согреть меня. Зубы мои выбивали дробь, а руки и ноги быстро онемели от холода. Я не сводила глаз с железной двери, ожидая, что вот сейчас кто-нибудь войдет в мою камеру и с поклоном скажет:
— Прошу прощения, мадемуазель. Произошла ошибка.
Но никто не пришел. Луч света постепенно побледнел и угас. Стемнело. Холод стал настолько нестерпимым, что у меня заныли кости. Я скорчилась на деревянной скамье, закутавшись в шаль и поджав под себя ноги в чулках. Должно быть, в какой-то момент я все-таки заснула, потому что мне приснился сон, в котором меня звала к себе мать. Проснулась я в слезах.
В камеру лениво вползал тусклый серый рассвет. Надев свои фривольные туфельки на высоком каблуке, я принялась расхаживать по камере. Кожа у меня зачесалась. Распахнув шаль, я увидела, что руки и грудь у меня покрыты вшами. Я принялась судорожно ловить и давить их ногтями. Вскоре указательный и большой палец у меня почернели от крови, но кусачих проворных насекомых меньше не стало. Через равные интервалы до меня доносился звон большого колокола.
Конус света медленно полз по стене, высвечивая выцарапанные имена бесчисленных узников. Но никто не входил в мою камеру. Должно быть, полдень уже миновал, когда железная дверь отворилась с противным скрипом. Через порог шагнул толстый мужчина с корзинкой в руках. На нем была засаленная кожаная куртка, надетая поверх ржавой кольчуги, и он не брился, похоже, целую неделю.
|
|
— Вот передача для вас. — Он опустил корзинку на пол.
— Что я здесь делаю? Я требую, чтобы меня отвели к вашему главному начальнику, tout de suite! — Голос у меня дрогнул и сорвался.
— Никаких tout de suite, красотка. Тебя отведут в Огненную палату, когда они готовы будут принять тебя, и ни секундой раньше. А мне почему-то кажется, что это случится еще не скоро. Это заведение набито битком и трещит по швам, как и каждая тюрьма в округе.
— Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, внучка герцога де ля Форса!
Толстяк презрительно фыркнул.
— В гробу я видал всяких там герцогов, графинь и маркизов! Здесь сидит добрая половина проклятого двора! — С этими словами он вышел, с лязгом захлопнув дверь за собой.
С трудом проглотив комок в горле, я подняла корзинку и заглянула внутрь. Там, завернутый в салфетку, лежал мягкий багет, свежий белый сыр и две жареные куриные ножки. На дне покоилась свернутая в несколько раз толстая шерстяная шаль.
Мысленно благословляя Атенаис, я вытащила шаль и накинула ее себе на плечи. При этом на пол выпал маленький клочок бумаги. Развернув его, я прочла:
«…24 января 1680 года
Кому: мадемуазель де Комон де ля Форс
Мадемуазель, покорнейше прошу принять мои самые искренние пожелания здоровья. Знайте, мысленно я с вами в эти нелегкие времена. Не отчаивайтесь; я уверена, что ваше пребывание в столь ужасном месте окажется непродолжительным, поскольку все ваши друзья при дворе ходатайствуют за вас в меру своих сил и возможностей.
|
|
Вы не одиноки в постигшем вас несчастье. При дворе вряд ли найдется кто-либо, на кого не пала бы черная тень подозрения. В самом деле, вы пребываете в хорошей компании, поскольку вместе с вами арестовали герцога Люксембургского, виконтессу де Полиньяк и маркиза де Сессака. Многих из тех, кто остался на свободе, вызывали на допросы в Арсенал, включая графиню дю Рур и принцессу де Тингри. Это кажется невероятным, вы не находите? Остается только удивляться причинам, подвигнувшим короля так унизить тех, в чьих жилах течет древняя и благородная кровь.
Но спешу поделиться с вами самой предосудительной новостью из всех. Графиню де Суассон тоже должны были арестовать, но ее кузен, герцог де Бульон, явился к ней домой в полночь и предупредил ее. Она собрала всю наличность, драгоценности, прихватила несколько платьев и спешно выехала из Парижа в три часа утра. Говорят, она пыталась отравить своего супруга! Хотя одному Богу известно, зачем ей это понадобилось, ведь он был самым покладистым изо всех мужей. Остается единственный вопрос: откуда герцог де Бульон узнал о том, что ей грозит арест? Очевидно, кто-то почел необходимым поставить его в известность об этом, вот только кто, хотела бы я знать? Его Величество король повелел отправить за нею стражников, но они опоздали, и она успела пересечь границу.
До меня дошли слухи, что ее сестру тоже собираются подвергнуть допросу, хотя она считается фавориткой короля. Зная герцогиню де Бульон, я не удивлюсь, если она появится под ручку с двумя любовниками, а ее верный супруг будет нести шлейф ее платья.
|
|
Можете себе представить, какой хаос творится здесь, в Версале. Все мы поражены и напуганы, особенно если учесть, что многие из вышепоименованных особ связаны с нами родством или узами дружбы. Говорят, что на будущей неделе наступит черед еще сотни или около того вельмож, так что даже я — благочестивая и добродетельная особа, как вам хорошо известно — не чувствую себя в полной безопасности. К счастью, и у меня имеются друзья, способные защитить меня от злонамеренных обвинений, которые не позволят вывалять в грязи мое доброе имя.
Ваша любящая подруга,
Атенаис де Рошешуар де Мортемар,
Маркиза де Монтеспан»
Я несколько раз перечитала это письмо, поскольку более читать мне было решительно нечего. Мне стало ясно, что Атенаис настоятельно советует мне держать язык за зубами. Кроме того, я была весьма заинтригована тем, что оказалась не единственной арестованной, и что среди обвиняемых числятся такие старинные друзья короля, как графиня де Суассон и ее сестра, герцогиня де Бульон. Они были последними мазаринетками,[172]оставшимися во Франции, отважными и прекрасными племянницами кардинала Мазарини, спутницами детских игр самого короля, впоследствии ставшие его любовницами. Если уж король позволил начальнику полиции выдвинуть обвинения против мазаринеток, то мне вообще не на что надеяться.
Время тянулось невыносимо медленно. Один раз из коридора до меня донесся скрежет отворяемой двери и топот сапог. Я подбежала к двери и прижалась к ней ухом, но шаги затихли вдали, и более я ничего не слышала. Постепенно охвативший меня страх ослабел, сменившись чувством, вынести которое ничуть не легче, — скукой. Уже смеркалось, когда дверь моей камеры со скрипом отворилась, и на пороге появился высокий и сухопарый тюремщик с миской каши и кружкой грязной воды.
— Ваш ужин, — сообщил он мне, опуская его на скамью.
— Вы из Гаскони, — вскричала я, заслышав южный акцент. — О, как я рада услышать знакомую речь.
Он с недоумением уставился на меня.
— Вы тоже из Гаскони? А я-то считал вас изнеженной придворной дамочкой. Откуда вы?
Он говорил не просто по-гасконски, а еще и на диалекте уроженца Гаронны, языке моей родной долины. Его знают только те, кто родился там. Я ответила ему, и мы быстро выяснили, где оба родились и выросли, какие у нас есть общие знакомые, и что привело нас к этой (я надеялась, что благословенной) встрече в тюремной камере Бастилии. Его звали Бертран Ладусер, он родился и вырос неподалеку от Базаса[173]и приехал в Париж в поисках работы после того, как несколькими годами ранее в Южной Франции на корню погиб весь урожай. Но Париж встретил Бертрана неласково.
— Эти парижане… — Он скривился и сплюнул на пол. — Они считают нас, гасконцев, полными придурками. Дают нам самую грязную работу, вроде очистки выгребных ям или сбора трупов в чумных домах. А это место стало лучшим, какое я только смог найти.
— Наверное, вам приходится нелегко.
— Еще бы!
— Мы, гасконцы, независимы по натуре. Нам не нравится, когда нами командуют или держат взаперти.
— Это правильно.
— Боюсь, что закончу свои дни в Бисетре,[174]если меня продержат в этом отвратительном месте еще сколько-нибудь долгое время. Полагаю, вы не можете сказать мне, когда я предстану перед судом?
Он насторожился и нехотя ответил:
— Не могу знать.
— Мы, гасконцы, должны держаться вместе. Если вы передадите от меня записку моей подруге, я позабочусь, чтобы вам хорошо заплатили. И мне надо чем-нибудь заняться здесь, чтобы не сойти с ума. Не могли бы вы принести мне газету? Я должна знать, что происходит.
Он на мгновение задумался, но потом решил, что в передаче записки и газеты не будет ничего плохого. Я не стала писать письмо: обнаружить его было бы слишком легко. Вместо него я мысленно составила список самых необходимых вещей — чистая подушка, одеяло, настойка руты для борьбы со вшами, несколько книг, свеча, чтобы скрасить долгие ночные часы, меховые сапоги, чтобы не мерзли ноги, кое-что из продуктов и носовые платки, — после чего попросила Бертрана выучить его наизусть. Затем я рассказал ему, как найти Атенаис. Он ушел, заперев за собой дверь. Я же села и принялась воевать со вшами, развлекая себя придумыванием историй.
Через некоторое время Бертран вернулся со свернутой в трубочку газетой и кувшином эля, который я с радостью осушила, поскольку твердо решила не пить местную воду, сколь бы сильно не мучила меня жажда. Газета не обошла вниманием «Дело о ядах», как уже окрестили разразившийся скандал. Из нее я узнала, что графиня де Полиньяк совершила драматический побег из своего деревенского дома всего за полчаса до появления королевской стражи, и что графиня де Суассон, урожденная Олимпия Манчини, отставная любовница короля, благополучно прибыла во Фландрию, но жители Антверпена закрыли перед нею городские ворота, забросав ее экипаж визжащими кошками.
На следующий день Бертран воротился с тяжелой корзинкой. Я с нетерпением набросилась на нее, найдя все, о чем просила, плюс еще несколько небольших подарков, которые сделала заботливая Атенаис, — золотой футлярчик с высушенными апельсиновыми дольками, переложенными листьями клевера. Моя госпожа прислала мне и внушительный том «Любви Психеи и Купидона» Лафонтена. Уже в который раз я от всего сердца благодарила Атенаис. Очевидно, она хорошо заплатила Бертрану, потому как он нетерпеливо поинтересовался, не нужно ли передать новую записку.
— Быть может, в ближайшее время. Если у меня появятся новости, которые я могла бы ей сообщить… но я же не знаю, что происходит! Ах, если бы я могла подслушать, как заседает трибунал.
— Не думаю, что вам позволят присутствовать, — ответил Бертран, недовольно нахмурившись.
— Но ведь от этого не будет никакого вреда… А у меня появились бы новости, которые я смогла бы передать маркизе де Монтеспан.
Он покачал головой.
— Не стоит вам наблюдать за допросами, мадемуазель, вы слишком молоды для этого. Но, если хотите, я стану сообщать вам все, что мне удастся узнать.
— Бертран, вы — прелесть! Я похлопочу о том, чтобы вы получили место при дворе!
— Я бы предпочел получить место в замке Шато де Казенев. В деревне мне как-то сподручнее.
— Я непременно напишу сестре, — пообещала я. — Она теперь баронесса де Казенев и найдет вам работу по душе.
Он кивнул, рассыпался в благодарностях и ушел, оставив меня обрызгивать комнату и матрас настойкой руты. Воняла она ужасно. Я поднесла к носу ароматический футлярчик, но он не помог заглушить отвратительный запах. Усевшись на скамью, я перечитала газету, но обнаружила, что мне трудно сосредоточиться на статье. Что это я слышу — слабые крики? А это что — негромкий плач? Или же это всего лишь ветер, завывающий в башнях Бастилии? Едва стемнело, я дрожащими руками зажгла свечу и легла на свою сырую постель, свернувшись калачиком. Меня тошнило от страха.
Каждый день мой гасконский тюремщик приносил мне корзинку простой еды и обрывки новостей. Герцога де Люксембурга допрашивали первым, сообщил мне Бертран. Никто не знал, в чем его обвиняют, но говорили, что он заключил сделку с дьяволом, дабы стать неуязвимым на поле брани, обожаемым и состоятельным, подобно королю, равно как и заставить женщин бросаться к его ногам в порыве страсти. Ходили слухи, что он принимал участие в черных мессах и оргиях, но, учитывая, что он был потомственным аристократом, в такую ерунду мне верилось с трудом.
На следующий день Бертран сообщил мне, что стражники потешаются над допросом, устроенным герцогине де Фуа. Ее письмо было найдено в доме Ля Вуазен, и в нем герцогиня подвергала сомнению действенность купленного ею снадобья для увеличения размера груди. Она писала ведьме: «Чем сильнее я втираю его, тем хуже они растут!»
— Не могли же ее обвинить в этом? — заметила я.
Бертран пожал плечами.
— Ее отпустили после того, как задали всякие вопросы о том, что еще она покупала у ведьмы, но она твердила, что больше ничего.
Через несколько дней состоялся допрос принцессы де Тингри, которая вышла из следственной комнаты вся в слезах после того, как, по словам Бертрана, ее обвинили в том, что она трижды сделала аборт — все дети были от герцога де Люксембурга, — высушила младенческие трупики, растерла их в порошок и использовала в заклинаниях.
— Но это невозможно. Она — принцесса!
— Очень многие придворные дамы уже предстали перед судом, — сумрачно ответил Бертран. — А сегодня, насколько я знаю, настанет и ваша очередь.
Я в страхе схватила его за руку.
— Бертран, меня… меня не будут пытать, как ты думаешь?
Он неловко передернул плечами.
— Не могу знать. Такую милую дамочку, как вы? Нет, не думаю. Разве что они сочтут вас виновной.
Я принялась дрожащими руками приводить себя в порядок, жалея о том, что не могу вымыться и надеть чистое платье. Меня преследовал запах настойки руты, который казался мне запахом страха и отчаяния. Я расправила и отряхнула измятую юбку, накрасилась и попыталась расчесать всклокоченные волосы пальцами, а потом и заколоть их, не имея возможности посмотреться в зеркало.
Из камеры меня вывел Бертран, и он же повел меня в центр Бастилии. Ковыляя по сумрачным коридорам, я то и дело слышала доносящиеся из камер плач и стоны, а однажды, откуда-то с нижних этажей, долетел душераздирающий крик, от которого у меня кровь застыла в жилах.
— Испанский сапог, — заметил Бертран. — Ломают кости.
Я поднесла ладонь ко рту и пошатнулась, едва не упав. Бертран поддержал меня под локоть и заставил присесть на маленькую скамеечку в углу.
— Сделайте глубокий вдох, — посоветовал он мне. — Помните, гасконцы смеются даже в аду.
Я опустила голову, глубоко дыша полной грудью. В это мгновение дверь распахнулась, и на пороге остановилась невысокая черноволосая женщина в сверкающем бальном платье, драматическим жестом раскинув руки в стороны.
К ней бросилась толпа разряженных в пух и прах придворных.
— Мадам! Какие новости?
Это оказалась герцогиня де Бульон. Пухленькую и круглолицую, с живыми и кокетливыми черными глазами, ее часто называли самой красивой из мазаринеток. Ее любовные интрижки стали притчей во языцех, и именно по этой причине король выбрал ее в качестве первой любовницы для своего сына, дофина. Ее любовник, герцог де Вандом, приходился кузеном королю и племянником ее супругу, а также, по слухам, являлся отцом ее младшего сына. К своему невероятному изумлению, в обступившей ее толпе я разглядела и супруга, и любовника.
— Что они у вас спрашивали? — нервно поинтересовался у нее любовник.
— Мне задали очень много вопросов. Право слово, никогда бы не подумала, что мужчины, априори считающиеся умными, способны спрашивать такие глупые вещи.
— И что же это были за вопросы? — осведомился супруг.
— Меня спрашивали, правда ли, что я купила яд у Ля Вуазен, чтобы убить вас, дорогой, — отозвалась она. — Я заявила им, что это полная ерунда! Если бы вы боялись, что я собираюсь отравить вас, неужели вы сопровождали бы меня сюда?
— Действительно, — сухо откликнулся супруг.
— О чем еще они вас спрашивали? — полюбопытствовал любовник.
— Дознаватель спросил у меня, не видела ли я дьявола. Я ответила, что видела, и что он был такой же смуглый и уродливый, как он, — небрежно отозвалась герцогиня.
Слова ее были встречены взрывом смеха, и сторонники подхватили ее на руки и понесли, оживленно переговариваясь. Уже с самого верха лестницы до меня донесся ее громкий голос:
— Увы, сегодняшний день оказался безнадежно испорчен. Быть может, мы отправимся в театр, раз уж мы застряли в Париже? Я слыхала, что последняя пьеса месье Корнеля, «Гадалка», пользуется бешеной популярностью!
— Ваша очередь, мадемуазель, — обратился ко мне Бертран. — Мужайтесь!
Я поднялась и медленно направилась к открытой двери, пытаясь не показать, что у меня подгибаются колени. За нею оказалась маленькая комнатка, занавешенная черной материей. Единственным источником света служили несколько свечей, расставленных вокруг стула на возвышении, Значит, я буду сидеть на виду, тогда как все остальные в комнате будут скрываться в тени.
Шагая к стулу, я оглядывалась по сторонам, но различала лишь тени мужчин в огромных париках и длинных накидках, лишь изредка подмечая блеск глаз, нос с горбинкой и согбенную спину одного из писцов, сидевших за письменными столами. А потом я опустилась на стул и перестала различать вообще что-либо, за исключением яркого пламени свечей. Мне стало холодно, и я поспешно стиснула руки, чтобы их дрожь была не так заметна. Меня попросили назвать свое имя. Отвечая, я расслышала быстрый скрип перьев по бумаге и цоканье стальных наконечников, макаемых в чернильницы.
Вопросы сыпались градом, и я старалась отвечать на них как можно подробнее.
— Вы когда-либо навещали ведьму Ля Вуазен?
— Да. Один раз.
— Для чего?
— Чтобы купить приворотное зелье. Я слыхала, что она изготавливает такие вещи.
— Кто рассказал вам об этом?
— Об этом знал весь двор. К ней вечно ходили просители проконсультироваться насчет гороскопа и тому подобного.
— Она дала вам приворотное зелье?
— Да, но оно не сработало. Мужчина, которого я хотела, не влюбился в меня.
Мне вдруг стало жарко. Я опустила глаза и постаралась дышать глубоко и ровно, надеясь, что щеки мои не заливает румянец.
— Кто был этот человек?
Я небрежно взмахнула рукой.
— Никто. Его имя не имеет значения.
— С Ля Вуазен вас познакомила маркиза де Монтеспан?
Я не знала, что ответить. Мне не хотелось лгать и, тем самым, брать грех на душу, но еще меньше мне хотелось подвергать опасности Атенаис. Я неохотно призналась, что да, это была она, но тут же добавила, что на ее месте мог оказаться кто угодно, поскольку среди придворных дам давно вошло в привычку посещать гадалок.
— Даже если и так, то разве не маркиза де Монтеспан первой познакомила вас с этой ведьмой?
— Да, — негромко призналась я, мысленно прося прощения у Атенаис.
— Вы принимали участие в черных мессах, проводимых дома у Ля Вуазен?
Я удивленно вскинула голову.
— Что? Нет! Разумеется, нет.
Вопросы сыпались на меня, как из рога изобилия.
— Вы хотите сказать, что никогда не предлагали собственное тело в качестве алтаря для черной мессы? Видели ли вы, как младенцев приносили в жертву дьяволу? Я еще раз спрашиваю вас, не были ли вы свидетелем того, как новорожденным младенцам перерезали горло? Вы пили кровь? Было ли вам известно, что Ля Вуазен принимала участие в младенческих жертвоприношениях? Вы знали, что она использовала их внутренности для черной магии? Известно ли вам что-либо о том, принимала ли маркиза де Монтеспан участие в подобных церемониях? Приходилось ли вам бывать на празднествах или оргиях? Обращались ли вы к Ля Вуазен для того, чтобы сделать аборт незаконнорожденного ребенка? Покупали ли вы у нее яд? Видели ли вы, как яд покупала маркиза де Монтеспан? Видели ли вы, как она покупала афродизиаки? Не приходилось ли вам слышать, как она просит составить заклинание, дабы избавиться от своих соперниц? Не упоминала ли когда-либо маркиза де Монтеспан о том, что пьет кровь? Не видели ли вы, чтобы она носила при себе флакон с кровью? Не говорила ли она вам о том, что прибегает к черной магии для удовлетворения своих желаний? Не просила ли она вас купить снадобье, дабы мадемуазель де Фонтанж потеряла своего нерожденного ребенка?
Вопросы эти вызвали у меня смущение и негодование, и я ответила «нет» на все из них. Должно быть, мои мысли и чувства явственно были написаны у меня на лице, потому что бесконечная канонада вопросов наконец прекратилась, и мне позволили сойти с возвышения.
— На сей раз против вас не будет выдвинуто никаких обвинений, — сурово заявил мне судья. — Вы можете быть свободны, но при этом должны пообещать незамедлительно явиться, если возникнет необходимость проведения дальнейших следственных действий.
Я кивнула и нетвердой походкой вышла из комнаты для допросов.
Бертран, мой верный тюремщик, ждал меня снаружи. Он увлек меня в укромный уголок и усадил на скамеечку. Я вытерла глаза носовым платком и отпила глоток арманьяка из фляжки, которую он протянул мне. Напиток огненным фейерверком взорвался у меня в животе, и я смогла выпрямиться и поблагодарить Бертрана. И в это самое мгновение я увидела, как на допрос ведут следующего посетителя. Им оказался маркиз де Несль. У меня мгновенно закружилась голова, а под ложечкой засосало.
— Бертран, не мог бы ты подслушать, о чем его будут спрашивать? А потом расскажешь мне, что отвечал этот человек.
Бертран с готовностью отправился в комнату для допросов. Немного погодя он вышел оттуда и сообщил мне, что маркиз рассказал совсем немного.
— Он не упоминал мешочек с заклинаниями? — нетерпеливо поинтересовалась я. — Он ничего не говорил… обо мне?
— Нет, — с удивлением ответил Бертран.
— Тогда почему он оказался здесь?
— Он купил приворотное зелье у ведьмы, вот почему. — И Бертран вновь пожал плечами.
— Приворотное зелье? — тупо переспросила я.
— Да. Флакон духов, понюхав которые любая женщина, по словам ведьмы, с готовностью упадет в его объятия. Они были настояны на плоти змеи и прочих подобных штуках.
Я долго смотрела на него, а потом уронила голову на руки и разразилась истерическим смехом, который, впрочем, быстро сменился слезами. То плача, то смеясь, я сумела подняться на ноги и двинулась к выходу из Бастилии, то и дело прислоняясь к стене, когда на меня накатывал очередной приступ истерического хохота. Бертран сопровождал меня, и на лице его была написана озабоченность, когда он усаживал меня в наемный фиакр.
— В Версаль, — сказала я. — Пожалуйста, отвезите меня домой в Версаль.
Сожжение ведьмы
Шалон-сюр-Марн, Франция — февраль 1680 года
Ля Вуазен сожгли на костре 22 февраля 1680 года.
В тот же день король покинул замок в Сен-Жермен-ан-Ле и отправился в Шалон-сюр-Марн, где должна была состояться его встреча с принцессой де Бавьер, выбранной в невесты дофину. Анжелика, не долечившись, заставила себя подняться с постели, чтобы сопровождать его. Она прекрасно знала, что король не выносит, когда чье-либо недомогание мешает ему получить удовольствие.
Я отправилась вместе с Атенаис. К раздражению маркизы, ее экипаж находился на значительном удалении от кареты, в которой ехали король и королева. Она привыкла всегда быть впереди и на первых ролях.
Пять дней спустя длинная процессия экипажей, всадников, повозок с багажом, солдат, слуг и маркитанток прибыла в Виллье-Котре, где герцог Орлеанский дал в честь короля грандиозный бал.
Старинный замок оказался слишком тесен, чтобы вместить всех гостей, так что всем придворным дамам пришлось расположиться в общей спальне, холодной и продуваемой сквозняками, довольствуясь соломенными тюфяками, брошенными прямо на каменный пол. Именно здесь впервые после случившегося с нею выкидыша я увидела Анжелику.
Я была потрясена. Лицо у нее опухло, веки набрякли, под глазами залегли черные круги, а на скулах рдели пятна жаркого румянца. Надрез на руке, сделанный врачом, покраснел и воспалился, и она едва могла сидеть прямо.
— Мадемуазель, вы нездоровы, — с тревогой обратилась к ней я.
— Со мной все в порядке! Я не могу позволить себе хворать. Король…
— Вам не следовало вставать с постели.
— Вы не понимаете. Я должна… Я должна быть здорова, чтобы присутствовать на балу. Король… неужели вы не понимаете, он не навестил меня ни разу.
— Он не любит видеть болезни. Пойдемте. Вам лучше прилечь. Я попрошу кого-нибудь, чтобы вам подали настойку пиретрума. У вас жар.
— Нет! Я должна быть на балу.
— Но вы же больны. Это опасно.
— Она боится потерять свою власть над королем, если не пойдет на бал, — прозвучал у меня за спиной голос Атенаис. — И она права, разумеется. Он рассердится, если она и дальше будет оставаться в постели.
— Да вы только взгляните на нее! Она же очень больна.
Атенаис склонила голову к плечу.
— Я могу помочь. Присядьте вот сюда, дорогая. Если мы уберем тени у вас под глазами… и вернем румянец на ваши щечки… подкрасим губы… нет, не кармином. От этого вы станете выглядеть еще бледнее… Пожалуй, немножко розового… voila! — Атенаис прошлась заячьей лапкой по молодому и красивому лицу соперницы, а потом собрала ее длинные золотистые кудри так, что они свободно падали ей на спину. — Вам лучше перехватить их кружевной лентой, как в тот день, на охоте. Так, теперь платье… что-нибудь белое, полагаю, и воздушное. Да, вот это, по-моему, будет в самый раз.
Атенаис отступила на шаг, чтобы полюбоваться на дело рук своих. Анжелика и в самом деле выглядела очаровательно. Стоя рядом с нею и глядя на себя в зеркало, я вдруг показалась себе ужасно худой и безнадежно тридцатилетней. Атенаис же походила на дородную деревенскую матрону. Мы обе поспешно отвернулись, чтобы не видеть своего отражения.
Подхватив шаль и веер Атенаис, я принялась суетиться вокруг своей госпожи, а потом — когда молодая женщина с трудом поднялась на ноги и нетвердой походкой вышла из комнаты — негромко поинтересовалась у нее:
— Для чего вы это сделали? Или вы хотите, чтобы она осталась любовницей короля?
— Мое время прошло, — ответила Атенаис. — Король уже несколько месяцев не был в моей постели. Иногда он даже не может заставить себя быть со мною вежливым… а вы знаете, насколько важны для него куртуазность и этикет! Боюсь, он знает, что я подмешивала ему в питье афродизиаки. Хотя, не исключено, я просто состарилась и растолстела.
— Но ведь вам наверняка нелегко видеть, как другая заняла ваше место?
— В общем, да. Хотя, откровенно говоря, мне не особенно и хочется, чтобы король вернулся в мою постель. Мне нужно кое-что другое. Собственный замок и апартаменты. Послы осыпают меня комплиментами в надежде, что я замолвлю за них словечко Людовику. Власть. Вот чего я добивалась всегда. — Она вздохнула. — А мадемуазель де Фонтанж — совсем еще ребенок. Семья отправила ее ко двору, рассчитывая, что она привлечет внимание короля. А он приблизил ее к себе и погубил. Если сейчас она лишится его милости, что ей останется?
«Такая же жизнь, как и у меня, — с горечью подумала я. — Ни малейшего шанса обрести любовь, выйти замуж и обзавестись детьми. Жизнь, посвященная служению другим, проведенная в чьей-либо тени. В этом году тебе исполняется тридцать, Шарлотта-Роза, и чего ты достигла? Ничего. Ничего!»
Мы вместе прошли коридором к большому залу. Играла музыка, по комнате в блеске и шорохе ярких шелков и лент кружились пары, и резкий гул голосов ворвался мне в уши. Войдя в залу, мы увидели, как Анжелика идет прямо сквозь толпу на негнущихся ногах, словно марионетка. Она проигнорировала королеву, совершив стратегический промах, который вызвал злорадные улыбки и перешептывание во всех углах залы. Королева старательно избегала смотреть на нее, положив пухлую ручку на обтянутое розовым атласом плечо сына, чтобы и он не увидел соперницу. Мне вдруг пришло в голову, что Анжелика и дофин — почти ровесники. Я отстраненно подумала, а не задевает ли дофина то, что отец взял себе такую молоденькую любовницу, и не хотелось бы ему самому занять место отца. Анжелика и впрямь выглядела сегодня очаровательно, бледнее и эфемернее, нежели обычно. Подойдя к королю, она присела перед ним в глубоком реверансе.
— Моя дорогая, — сказал король, испытывая одновременно досаду и тайную радость. — Мы рады видеть, что вам стало лучше. Не хотите ли потанцевать?
— С удовольствием. — Анжелика выпрямилась и пошатнулась.
Он взял ее за руку и повел на середину зала, внушительный и величественный в своем завитом парике, ступающий с тяжеловесной грацией слона. Она танцевала, склонив головку ему на плечо. Он наклонился, чтобы прошептать ей что-то на ухо.
Пожалуй, на какое-то время о ней можно более не беспокоиться. Анжелика вернула себе расположение короля. Щеки ее раскраснелись, а глаза сверкали, как звезды. Я развернула веер, отпила глоток шампанского и стала с интересом смотреть по сторонам.
За узкими бойницами окон простирался унылый зимний пейзаж, а внутри буйствовал летний сад: и розы, пионы и маки раскачивались на стеблях в такт музыке скрипок. На обнаженных шеях и запястьях сверкали драгоценности; тяжелые кудри париков ниспадали на обтянутые атласом спины; по каменным плитам пола стучали высокие каблуки.