Из книги Геннадий Шпаликов. Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники. Письма - У-Фактория 1998г.

«ДЕВОЧКА НАДЯ, ЧЕГО ТЕБЕ НАДО?»

 

 

Май уже в середине, а прохладно, особенно по вече­рам. Белые в мае вечера, тревожные, и каждый похож па праздник или ожидание его.

Волга к вечеру желтая, темная, синяя. От близости ее, от преобладания надо всем, поскольку она здесь глав­ная улица, воздух легкий, речной.

Отчаливает теплоход под марш "Прощание сла­вянки", окошки на палубах желто светятся, с палуб машут руками неизвестно кому, платья в сумерках ярко белеют.

А музыка эта вечерняя, и оркестр из городского пар­ка, и слова, возгласы — все отчетливо, отдельно слышно. Как позже — всплеск рыбы на темной тихой воде.

Надя Смолина пожалела, что вышла из дома без коф­ты, в платье с короткими рукавами. Но возвращаться, как известно, не к добру, и она медленно спускалась но своей зеленой и наклонной слегка улице к Волге, где око­ло новой гостиницы ее должна была ожидать машина.

Вышла Надя задолго до назначенного времени. Как на свидание — на этой простой мысли она себя пойма­ла, вышагивая в сторону заката. Сумочка в руке, зам­шевая, покачивается. Платье, только что отглаженное, теплое еще от утюга, воротник свежий, белый. Легкость во всем.

Снизу, от реки, приближалась к ней, занимая неши­рокий тротуар, очень знакомая компания: Слава Малы­шев, с ним Лиза и еще двое ребят. Тех она знала меньше. Но видела этой весной почти каждый вечер. Долговязые, длинноволосые, в узких расклешенных брюках с разреза­ми, в ярких прозрачных куртках. В общем, довольно при­ятные ребята, похожие на солистов какого-нибудь кон­курса «Алло, мы ищем таланты». Но была у них особен­ность в одежде, уже цирковая, что ли, — лампочки в разрезах брюк светились. Разноцветные, мелкие и ярко­сти небольшой. Ничего подобного Надя не видела. Она даже приостановилась.

Слава негромко играл на гитаре, перевешенной через плечо. Лиза, высокая, длинноногая, в такой же короткой оранжевой куртке, прижималась к нему очень независимо — тем более что Надю она уже успела увидеть.

У Нади был к Лизе свой, особый разговор, но она решила его отложить пока что. Уж очень независимый и оттого еще более беззащитный вид был у Лизы.

— Славка! — весело спросила Надя. — Что это у вас за иллюминация на штанах?

— Простейшее устройство, Надежда Тимофеевна! — охотно и так же весело отвечал Слава. — Но каков эф­фект?

— Сам придумал? — Надя все глядела на эти мелкие разноцветные лампочки.

— Патента, конечно, нет, — говорил Слава. — Мысль, как говорится, витала в воздухе. Вот, смотрите, — Он достал из кармана две плоские коробочки. — Работает от батареек!

— Ловко, — сказала Надя.

— А кто она такая? — кивнул на Надю один из ребят. — Чего-то я ее, Слава, не помню.

— Ребята, пошли, — нервно сказала Лиза. — Пошли!

— Надежда Тимофеевна, — Слава кивнул на ребят, — вы на них не обращайте решительно никакого внима­ния... Они ребята, — Слава ударил по струнам, — они ребята — семидесятой широты... Семидесятой широты...

— Ребята, — предложила вдруг Надя, — проводите меня до набережной, если у вас, конечно, никаких спеш­ных дел нет.

— Какие наши дела? Пожалуйста! — сразу же со­гласился Слава.

Лиза раздраженно взглянула на него, но тоже повер­нулась — пошли все вниз по улице.

— А что это у вас, Надежда Тимофеевна, вид такой загадочный? — спрашивал Славка.

— Да как тебе сказать... — Надя улыбнулась.

— Свидание? — уверенно предположил Славка.

— Слава, прекрати! — вмешалась Лиза.

— А что тут такого? — удивился Слава. — Не пони­маю. Ну, свидание. Надежда Тимофеевна, хотя и замуж­няя, но еще вполне молодая женщина. Правильно я гово­рю, ребята?

Ребята с готовностью еще раз оглядели Надю и ника­ких сомнений Славкиным словам не выразили.

— Спасибо, Слава, — сказала Надя весело.

— Пустяки. Вы лучше скажите, что вам сыграть для настроения?

— Для настроения? — спросила Надя. — «Самара-городок» знаешь?

— «Ах, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, успокой ты меня...» — пропел Слава. — А дальше?

— Не помню, — сказала Надя и улыбнулась.

— Это надо бы у Розы Баглановой спросить! — вздох­нул Славка.

— А кто такая Роза Багланова? — оживился один из ребят.

— То же самое, что Ирина Бугримова, — сказал Слава, — только она пела... Темные вы, ребята, а мы с Надеждой Тимофеевной старые...

— А говорят, Бугримову львы съели, — сказал один из ребят.

— Нет, тигры, — поправил его второй. — Тигры!

— Ну вот, — сказала Надя. — Верите всякой ерунде. Ничего они не съели, тигры.

Отсутствие информации порождает слухи, — ска­зал Слава, наигрывая на гитаре, — Это вам, Надежда Тимофеевна, как нашему депутату надо хорошо запом­нить... Двумя ногами ходят слухи... У меня вообще к вам есть ряд вопросов...

— Славка, брось! — одернула его Лиза.

— Что значит — брось? — возмутился Слава. — Можно, Надежда Тимофеевна?

— Валяй, — разрешила Надя. — Слушаю тебя.

— На мою избирательную бюллетень вы можете бе­зусловно рассчитывать, — сказал Слава. — Но есть ряд вопросов...

— А почему ты, как мой избиратель, шляешься тут, а не спешишь сейчас на встречу со мной? — спросила Надя.

— А мы разве с вами уже не встретились? — уди­вился Слава. — А Лизавета и эти супермены как несо­вершеннолетние права голоса не имеют, но пусть послу­шают...

—Это они — несовершеннолетние? — не поверила Надя. — Сколько же вам лет, ребята?

— Мне шестнадцать, — сказал один, а второй неза­висимо промолчал.

— Акселерация, — объяснил Слава. — Дети научно-технической революции... Вы, ребята не обижайтесь.

— Так о чем же ты хотел меня спросить? — повто­рила Надя.

— Сразу не сообразишь... — усмехнулся Слава. — Надо еще свыкнуться: как же, член правительства на нашей улице живет! Хотя, безусловно, вас теперь из на­шего захолустного района переселят...

— Ты так считаешь? — спросила Надя.

— А вы — нет?.. Вообще у вас теперь вся жизнь резко переменится... Может, вы сейчас в последний раз пешком идете... Я, между прочим, совершенно серьезно говорю... А вообще — смешно...

— Что — смешно? — спросила Надя.

— Да так... — улыбнулся Слава. — Первый раз точ­но знаю, за кого голосую...

— Как так? — не поняла Надя.

— А что тут удивительного? — сказал Славка. — Я в прошлый раз голосовал и даже понятия не имел, за кого... Так, посмотрел на фотокарточку — на заборе висела, — вроде парень ничего... Сорок пятого года рождения... А в общем, какая разница?

— Ты считаешь — никакой? — спросила Надя.

— А вы как считаете?

— Я считаю, разница есть.

— Ну и считайте, — спокойно согласился Славка, — считайте, что есть... А нам все равно, а нам все равно!.. — ударил он по струнам. — Мы волшебную косим трын-траву...

— Ты об этом хотел меня спросить? — остановила его Надя. — Об этом?

Лиза и ребята настороженно молчали.

— Вы о чем? — Слава спокойно посмотрел на нее. — Пустяки все это, Надежда Тимофеевна. Суета сует. Я же вам сказал: на мою бюллетень вы можете абсолютно рас­считывать. А я — голос массы... народа, населения.

— Не хочешь говорить... Ладно... — Надя провела ладонью но лицу. — Твое дело... Тогда у меня к тебе всего один вопрос.

— Пожалуйста, — разрешил Слава. — Только без политики.

— Без политики, — успокоила Надя. — Чего ты каждый вечер пьешь?

— Как чего? — удивился Слава. — Портвейн ро­зовый.

— Это с Лизой? — спросила Надя.

— Она тут ни при чем! — возразил Слава. — Лиза, а ну дыхни на Надежду Тимофеевну!

— Отстань! — зло сказала Лиза.

Она же только березовый сок пьет, — пояснил Славка. — Любимый напиток Сергея Есенина. Этот сок у нас тут в трехлитровых банках продают... Вот, кстати, интересный вопрос: сколько же надо погубить берез на одну трехлитровую банку сока? Куда смотрит охрана внешней среды?

— Веселый ты парень, Славка... — сказала Надя.

— Чисто внешнее впечатление...

— Может быть... — Надя помолчала. — Сам пьешь — тебе хуже. Да и не в этом дело... А Лизу за собой не таскай! Понял? Это я тебе серьезно говорю.

— А кто ее таскает? — Славка впервые вышел из себя. — Я тебя таскаю? — обратился он к Лизе.

— Пошли! — Лиза дернула его за рукав, быстро взгля­нула на Надю. — Никто меня не таскает!

— Передай отцу, завтра я после работы зайду, — сказала ей Надя, чего не хотела говорить, — Часов в семь.

— А его дома не будет! — резко ответила Лиза.

— Ты, главное, передай, — сказала Надя. — Спаси­бо, ребята, за музыку.

Она пошла вниз к набережной. Знала, что смотрят ей вслед и что-то говорят. Вот интересно — что?

«Волга» неслась но вечерним улицам. В машине их было четверо. Рядом с шофером сидел сравнительно мо­лодой человек (представитель обкома), позади него — Надя и Григорий Матвеевич (доверенное лицо депутата, начальник цеха, где работала Надя, лет пятидесяти, в темном костюме, белой рубашке и даже при ордене Трудового Красного Знамени).

Если молодой человек, сидевший рядом с шофером, был невозмутим, то Григорий Матвеевич был настроен нервно и состояния своего не скрывал.

Надя растерянно смотрела в окно: улица, толпа ве­черняя, огни.

Григорий Матвеевич. Ты построже не могла одеться?

Н а д я. А что, форму специальную ввели на кандида­тов в депутаты?

Григорий Матвеевич. Форму — не форму! Я тоже орден не каждый день вешаю!

Надя. Пожалуйста! Могу парашютный значок при­винтить. Может, вернемся?

Григорий Матвеевич. Ладно уж!

Надя. Дядя Гриша, да что с тобой? Чего ты волнуешься? У нас, слава богу, не Америка. Раз выдви­гали — выберут. А не выберут — тоже ничего страш­ного.

Григорий Матвеевич. Что ты мелешь? (К представителю обкома): Что она несет? При чем тут Америка! Ты лучше подумай, что людям говорить бу­дешь.

Надя. Что в голову придет, то и скажу!

Григорий Матвеевич. Ты меня не пугай, Надежда! Я тебя знаю!

Н а д я. Что, может быть репетицию проведем? Я знаю, что мне говорить!

Григорий Матвеевич. Понятно, что без бумажки. Это хорошо. Народ уже не любит, когда по бумажке.

Надя. Дядя Гриша! Уймись! Я же тебе пояснила: не в Америке — поймут!

Николаев (из обкома). Мы предварительно все с Надеждой Тимофеевной обговорили.

Григорий Матвеевич. Главное — держись в рамках.

Над я. Я сама знаю, как мне держаться! И вообще, дядя Гриша, что ты суетишься? Кого выдвигают? Тебя или меня?

Григорий Матвеевич. Меня никуда не выдвигают! Но и ты не заносись! Знай свое место!

Надя. Это перед кем мне свое место знать? Перед тобой, что ли, дядя Гриша?

Григорий Матвеевич. Не передо мной! И повыше люди есть!

Над я. Конечно, есть. Все выше, и выше, и выше... Способ старый. Чуть что: сразу на кого-то на небесах ссылаться.

Григорий Матвеевич. Сама знаешь, что я имею в виду!

Надя. Ничего я не знаю!

Н и к о л а е в (из обкома). Ну, товарищи... Надежда Тимофеевна все прекрасно понимает...

Григорий Матвеевич. Я тебе только добра желаю. Не лезь. Не командуй. Ты еще почти что никто. Если уж откровенно, были большие колебания — зная твой характер, выдвигать тебя или воздержаться!

Н а д я. Где же это были колебания? Опять — там?

Григорий М а т в е е в и ч. И там тоже! И с нами, на заводе, тоже советовались! Не зарывайся, На­дежда! Не бери на себя слишком много!

Надя. Сколько люди скажут, столько и возьму! Не больше и не меньше. А ты, дядя Гриша, кто, между про­чим? Мое доверенное лицо. Доверенное — значит, я тебе доверяю. А ты — мне. А ты ведешь себя, прости за выра­жение, как баба! Ну, чего ты меня пугаешь? Да что с тобой?

Григорий Матвеевич. Я за тебя отвечаю! Тебе люди такую честь оказали!

Надя. Вот именно — честь! (Шоферу): Машину остановите.

«Волга» резко затормозила.

Григорий Матвеевич. Ты что?

Надя. Не могу. Я от таких разговоров тупею, пони­маешь? Тоска на меня нападает... Я лучше пройдусь... Тут недалеко. Я не знала в точности, что я буду сегодня говорить, а теперь, спасибо, надоумили!..

Надя вышла из машины.

Григорий Матвеевич. Нервничает... Но понять ее можно. Вы уж строго не судите.

Николаев. Григорий Матвеевич, а она права. Нельзя так. И вы все-таки возьмите себя в руки.

Григорий Матвеевич. Она права! Вы правы! Но я же ее десять лет знаю! Я не за себя, я за нее боюсь! Характер у нее... Да что уж там говорить!..

Надя шла к клубу «Чайка» в толпе. Фасад был ярко освещен. Издали она смотрела на свой, как ей показа­лось, не очень похожий портрет, укрепленный на высо­ком фанерном щите.

В направленном свете прожекторов прочитывалась надпись: «Сегодня состоится встреча избирателей с кан­дидатом в депутаты Верховного Совета СССР Смолиной Н.Т. — токарем авиационного завода».

А портрет все-таки не похож, подумала она, еще раз взглянув на фанерный щит. Метра три будет — прямо на демонстрацию неси. Смешно. И эта твердость во взгляде — кто же это нарисовал?

Она шла среди множества знакомых и незнакомых людей. Ее узнавали или совершенно не обращали на нее никакого внимания, занятые своими делами, разговора­ми. Было желание повернуться — домой! Было! Но она шла, приближаясь к клубу, и очень хорошо знала, что никакого обратного хода нет, а тут еще какой-то высо­кий парень в клетчатом пиджаке, в белой рубашке с рас­стегнутым воротом, обернулся на ходу и посмотрел на нее самым обыкновенным образом, и даже улыбнулся до­вольно нахально, и Надя вдруг окончательно успокоилась.

 

 

(В тот же вечер.)

Небольшая, несколько вытянутая комната с одним окном. В углу светится овальный экран телевизора — из новейших марок. Передают футбол. Звук приглушен — у стены стоит детская деревянная кровать. Комната по­гружена в полутьму, но обстановка угадывается самая простая.

За круглым столом ужинает Надя, простоволосая, домашняя, в старом, узком ситцевом халате.

Рядом сидит рослый, с плечами боксера и стриженный, как боксер, парень в белой безрукавке — Костя, ее муж.

Он изредка поглядывает в телевизор, в основном, за­нят Надей. Разговаривают они вполголоса.

Надя (отрываясь от тарелки). А у нас больше ничего нет?

К о с т я. Ты же десяток котлет смолотила!

Надя. Это, Костя, все на нервной почве. Чисто нервное.

К о с т я. Пельмени отварить?

Над я. Отвари.

Костя. (подходит к холодильнику). Одну пачку или две?

Н а д я. А ты будешь?

К о с т я. Только на нервной почве. Глядя на тебя.

Надя. Тогда давай две!

Костя уходит на кухню. Она остается одна. Смот­рит бездумно, как бегают по темному полю белые фигурки футболистов. Иногда камера телеоператора при­ближает кого-нибудь из игроков. Возбужденное лицо Почти у всех — длинные волосы. Футболки, темные от дождя. Передача из ФРГ — первенство мира. Иногда виден фон: трибуны в зонтах, рекламные щиты. Дождь там идет, в Ганновере.

Надя встает, подходит к кровати. Раскинув руки, спит девочка лет четырех, с густой темной челкой. Лицо во сне у нее сердитое.

Входит Костя с двумя тарелками, осторожно толкнув дверь ногой.

Они молча едят. Надя вскоре откладывает ложку.

Костя. Ты что?

Надя. Не могу, и все.

Костя. На нервной почве.

Н а д я. А черт его знает! Не идет, все! Я бы сейчас водки выпила, честное слово!

К о с т я. Не держим, к сожалению. А что ты пере­живаешь? Я же сам видел, людям ты понравилась.

Н а д я. Вот именно, понравилась! И начальство до­вольно! И ты! Всем угодила! Да пойми же ты, не могу я всем нравиться! Не должна! Так и быть не может!

Костя. Тише ты...

Надя. Значит, что-то тут не то... Понравилась! Что я, балерина?

Костя. Балерины по ночам пельмени пачками не едят.

Надя. Сама ненавижу удобных людей! От них все зло! А выходит, я всем удобна!

Костя. Ты?.. Да...

Надя. Костя, что теперь с нами будет?

Костя. Что будет? Месяц еще не прошел, а ты уже вся дерганая. Чего хорошего? Лично я, как лицо заинте­ресованное, буду голосовать против тебя.

Н а д я. И правильно сделаешь.

 

...Они молча лежат на раздвижном диване. Надя от­кинулась на подушку. Полосы света бродят по потолку. Фонарь качается за окном.

К о с т я. А все это, в общем, некстати. Лето, инсти­тут... Хотя тебя сейчас и без экзаменов примут.

Надя. Ну, это само собой. Уже ковровую дорожку расстелили, как космонавту.

К о с т я. Ты уж тогда и за меня похлопочи, ладно? Есть у меня, скажешь, такой родственник. Непьющий, член месткома... общественник.

Н а д я. А с квартирой правда глупо получается.

Костя. Что?

Надя. Ничего. Мы и так почти первые на очереди, а скажут: вот, уже свое взяла, не упустила.

К о с т я. А тебе, между прочим, еще никто ничего не предлагал.

Надя. Предложат — откажусь.

Костя. Ну, давай...

Н а д я. Хотя тоже глупо... Костя, до чего же на людях бывает тяжело!

Костя. Что-то я раньше за тобой этого не замечал.

Надя. Нет, на людях хорошо. В волейбол играть... Картошку грузить — и то хорошо... Костя...

К о с т я. Что?

Надя. Ты меня не бросишь, Костя?

Костя. Еще новость...

Надя. Злая я становлюсь.

Костя (обнимает ее). Ты — злая?

Надя. Ну, не злая... Еще нет. Пока что нет. Но чувствую — все к тому идет. И еще плохо, конечно, что я баба. Злых мужиков, если по делу, — уважают... Боятся... А злая баба и есть злая баба. И все... Что-нибудь, думают, личное у нее не сложилось — вот и глядит на всех, как сыч.

Костя. А как сыч глядит?

Надя. (показывает). Вот так.

Костя. Ужас.

Надя. Костя, Костя...

Костя. Надо телевизор выключить.

Н а д я. Не надо, пусть светится... Как окошко голу­бое... Страшно мне, Костя.

Костя. Глупая ты...

Надя. Другая бы возражала, а я нет... Ты уж меня не оставляй, Костя. Я серьезно.

Костя. Это ты меня скорее бросишь. Променяешь теперь запросто.

Надя. На кого же я тебя променяю?

Костя. Известно на кого. На Штирлица. Или на адъютанта его превосходительства.

Н а д я. Спи...

Костя встает, выключает телевизор. Гибкий, двига­ется бесшумно. Ложится рядом с Надей.

Тени плавают по потолку. Во сне вздохнула дочка, повернулась. Кровать скрипнула. Надя лежит с открыты­ми глазами. Лицо у нее сердитое, как у дочки во сне. Очень они похожи...

 

...Надя падала, раскинув руки, падала сквозь ред­кие облака к земле, еще далекой, утренней, с голубыми, желтыми и светло-зелеными квадратами полей, рекой, сверкающим полукругом огибавшей город, еле видимый справа, — пестрота крыш, дома.

Это еще не падение — полет, когда тебя вращает, если захочешь. А не захочешь — ты свободно лежишь на плотной подушкевоздуха, плоско лежишь, как на воде, и через воздух, как через воду, видишь, как внизу, в прозрач­ной глубине, проступают предметы, знакомые тебе, но пока что они так удалены и приближение их едва заметно. Вре­мя остановилось, и ты но возможности растягиваешь его. Игра с пространством затягивает, захватывает — пока зем­ля, надвинувшись резко, не напоминает о себе.

Спокойный обзор кончается сразу. Камнем летишь, камнем в падении себя ощущая.

Но пока что — полет...

Лицо Нади скрыто за широкими очками. На голове — белый шлем. Полет ее направлен. Вокруг нее разброса­ны в небе такие же фигурки парашютисток, летящих к земле. Плавные, еле заметные движения рук, и Надя уже скользит вправо, приближаясь к одной из парашютисток, тоже в белом шлеме, в ярко-синем комбинезоне, в тяже­лых ботинках на толстой, рифленой подошве:, так свобод­но и странно провисших в пустоте.

Маневр Нади понят и принят. И вот уже они летят рядом, вытянув руки, пальцами касаясь друг друга, сбли­жаясь шлемами, расходятся, продолжая полет, и соеди­няются снова, как бы приглашая всех остальных, летя­щих вблизи и в отдалении, собраться вместе.

Вскоре, образуя вытянутыми руками круг из белых, си­них, оранжевых курток, они цветком зависают над землей, неясно проступающей сквозь редкие облака, еще далекой...

 

 

Как день начнется, так он и дальше пойдет. Это Надя знала точно, втайне подозревая, что множество людей точно такого же мнения.

Утром в цехе она первым делом заглянула в тех­ничку.

За фанерным окошком, как и вчера, стояла все та же, как Наде показалось, совершенно безликая девчонка с белесой челкой на лбу, в довольно замаранном халате и косынке, завязанной небрежно. Вообще она раздражала Надю, и главным образом потому, что на ее месте, здесь, вот за этой зеленой фанеркой, в этой прорези должно бы появиться совсем другое лицо.

— Где Лиза? — спросила Надя.

- Откуда я знаю? — как и вчера, точно таким же бесцветным голосом ответила девчонка. — Я бы сама ни нее посмотрела, на эту Лизу. Просто как Джоконда. У меня все про нее спрашивают. Третий день.

— А ты откуда? — спросила Надя.

- Вы меня вчера спросили, но не дослушали. Я здесь по направлению. У меня производственного стажа не хватает.

— А куда ты поступаешь?

— В медицинский. Уже второй год.

- Очень хорошо! А что ты у нас делаешь? — Надя раздражалась все более.

- Все что попало, — спокойно отвечала девчонки из этой фанерной дыры. — Меня сначала в машбюро отправили, Я в столовой работала. Справа от проход­ной, знаете?

- Знаю, — сказала Надя. — Знаю я эту столовую. Кто тебя к нам направил? Как тебя зовут?

— Вера.

— Фамилия?

— Быкова.

— Вера Быкова, — повторила Надя. — А зачем тебе эта производственная практика?

— Стаж, а не практика, — поправила Вера. - А здесь мне все равно ничего не доверяют. Это не тарел­ки мыть.

— А тебе у нас совсем неинтересно?

— Ну, как вам сказать... Нет, не интересно.

— Хочешь опять тарелки мыть? — спросила Надя.

— Не очень. Но мне все равно.

— А такая простая мысль, что пойти в санитарки, тебе в голову не приходила? Все ближе к делу!

— Я всю зиму санитаркой работала. В шестьдесят седьмой больнице.

— Ну и что?

— Нужна производственная практика, — сказала Вера.

— Но это полный бред!

— Что вы от меня хотите? — спросила Вера. — В столовую обратно? Пожалуйста. Я тоже все сначала спра­шивала: зачем, почему, какой смысл, с какой стати? А это абсолютно никому не нужно. Я для вас никакой ценности не представляю. Главное, я поняла: не сопротивляться механизму всего, и тогда вынесет, понимаете?

— Какому механизму? — спросила Надя.

— Механизму всего, — повторила девочка. — Вы на меня не смотрите такими глазами.

— В столовую иди, в столовую, — сказала Надя. — Или вообще на скамеечку сидеть. Сколько вас таких со­бралось: чуть что, руки кверху! Вы что, с ума сошли? Кто тебя научил, вот так, как... В столовую!

— Пожалуйста, только вы не кричите.

Работа тем и хороша, что успокаивает. Надя закре­пила штамповку, включила станок. Все пошло верно, не­спешно, обыкновенно. Главное — чтоб никто не мешал.

Подошел мастер.

— Тебя Григорий Матвеевич зовет.

— А что такое?

— Не знаю. Пришли к тебе, зовут.

— Василий Михайлович, скажи ему, что я не могу.

— Иди, иди.

— Но я не могу!

— Выключай станок!

Григорий Матвеевич, начальник цеха, нисколько не походил сегодня на того, вчерашнего, задерганного и нервного. Сегодня он был спокоен, ровен, самостояте­лен — совсем другой человек.

Он провел Надю в свой кабинет. Тут же, рядом с цехом, где напротив окон (зелень за окнами, солнце) сидела женщина. Как только они вошли, Надя и Григо­рий Матвеевич, она сразу же встала. Рабочий халат, косынка. Какие-то бумаги в руках. Какая она — против окон не рассмотришь.

— Вот, Надя, это к тебе, -— сказал Григорий Матве­евич.

— Беседуйте. — И ушел.

— Вы уж меня извините, — сказала женщина не­громко.

— Да вы садитесь. — Надя разглядывала вблизи ее не­молодое отекшее слегка лицо. — Садитесь... — И сама села.

— Вы уж извините... — повторила женщина.

— Да что вы все время извиняетесь? — спросила Надя. — Вы из какого цеха?

— Из седьмого.

— Если у вас что-нибудь серьезное, — сказала Надя, — то, честное слово, зря вы ко мне обращаетесь. У меня ни прав, ничего. Я же только кандидат в депутаты. Меня же еще могут и не избрать.

— Такого не бывает, — сказала женщина.

— Бывает — не бывает, а толку от меня пока что никакого. Это я вам сразу говорю... Что у вас?

— Сын у меня в тюрьме.

Надя удивленно посмотрела на нее:

— Где?

— В тюрьме, — повторила женщина. — Теперь вся надежда на вас... Вот тут все написано, — она протянула Наде бумаги.

— Это я после посмотрю, — сказала Надя, — За что — в тюрьме?

— По глупости... Мальчишка еще...

— Это понятно, что но глупости... И все-таки: за что посадили?

— За изнасилование, — сказала женщина.

— За что? — переспросила Надя. Женщина молчала.

— Так, — сказала Надя. — И сколько ему дали?

— Десять лет...

— Мало! — Надя встала. — Ох, мало! Пожалели! Десять лет! Да таких раньше камнями забивали! Без всякого суда!

Женщина смотрела на Надю испуганными глазами.

— Ничего себе — мальчишка! — Надя уже не сдер­живала себя. — По глупости! Я бы таких только расстре­ливала! Или посылала бы на какие-нибудь урановые руд­ники, чтоб там они подыхали медленной смертью!

— Да что вы такое говорите... Что вы говорите... — повторяла женщина.

— Что я говорю? — Надя резко повернулась к ней. — Бандит ваш сын! Бандит! И вообще, у меня рабочее вре­мя, и я всякой сволотой заниматься не желаю! А бумаги ваши забирайте!

— Эх ты... — Женщина все складывала, сгибала ли­стки. — А я-то, дура, надеялась...

— Зря надеялись! — сказала Надя. — Пусть сидит весь срок! А ко мне больше не ходите!

— Не волнуйтесь, не приду... — сказала женщина. — А я уж думала, ты теперь сама мать, поймешь...

— И понимать нечего! У меня дочка растет! А ка­кой-нибудь подонок, вроде вашего сынка, — подумать страшно!..

Окна раскрыты — первый этаж. Рабочие останавли­ваются — особенно девчонки, — слушают.

— Ты сначала одна вырасти сына, до шестнадцати лет дотяни, а потом уж суди, — сказала женщина. — Орать все умеют... Вот ты — какой там начальник, а уж голос пробуешь... — Женщина встала. — А я к тебе, как к своей, к рабочей, пришла...

- Тоже мне классовая солидарность — бандитов из тюрьмы вытаскивать! — в сердцах сказала Надя. — Думали, пожалею! А он ту девчонку пожалел? Уходите отсюда... Не могу я больше все это слушать! Тошно мне, понимаете? Уходите!

За раскрытыми окнами (подоконник низкий) стояли и слушали разные люди. Надя подошла. Захлопнула резко окно. И второе тоже. Только что стекла не выпали, а зрители-слушатели отшатнулись разом.

В цехе — грохот привычный. Вся эта музыка обыкновенная.

Уже открыли буфет — обеденный перерыв скоро. Покупают колбасу, булки, кефир.

— Надя! — на ходу остановила ее Вера Разнова, слесарь из ее бригады.

— Что тебе? — хмуро спросила Надя.

— Из милиции звонили! — сбиваясь, говорила Вера. — Лизу на вокзале забрали!

— Оставьте меня в покое! Забрали — и очень хорошо.

— Надя!..

— Что — Надя?

— Всю ночь сидит! — вздохнула Вера.

— Из какой милиции звонили? — спросила Надя хмуро.

— Неразборчиво говорили, Григорий Матвеевич все записал.

 

По коллектору в кабинете начальника цеха передали:

— Первый цех... Смолиной немедленно зайти к сек­ретарю парткома. Смолиной — к секретарю парткома.

Надя шли сначала двором, между майских, зеленею­щих свежо деревьев, мимо корпусов, по аллее.

По дороге ее поймал на ходу Костя. Но Надя даже не остановилась. Пошли рядом.

— Ты обедала? — спросил Костя.

— Тебе-то что?

— Я по селектору слышал, — сказал Костя. — В чем дело?

— Не знаю я, в чем дело. Надо дочку к маме везти, а то свихнешься ото всех этих забот, — сказала Надя.

- Купи мне какую-нибудь булку, что ли, и молока и вот здесь посиди. Я скоро. Сам-то поел чего-нибудь?

— Ладно, ты иди, — сказал Костя. — Вот эта скаме­ечка, запомнишь? Напротив клумбы. Иди...

...Секретарь парткома ждал Надю на скамеечке в тени — жаркий был день. Секретарю было лет сорок, не больше. Был он в светлом пиджаке, в белой рубашке без галстука, и вообще выглядел празднично.

— Ну что? — Надя присела рядом.

— Жара, — сказал секретарь, а звали его Гришей.

— Ладно, жара, — сказала Надя. — Это все понят­но, что жара. В чем дело, кроме жары?

— Ты торопишься? — спросил секретарь парткома.

— Представьте себе, тороплюсь, — ответила Надя. — Что такое? Не тяни.

— Что ты Мухиной наговорила? — спросил секретарь.

— Уже нажаловалась? Быстро...

— Да не в этом дело...

— А в чем? — спросила Надя. — В чем?

— А черт его знает в чем, — сказал Гриша. — Нельзя людей обижать, понятно?

— Нет, непонятно.

— Да все ты понимаешь... — Гриша стукнул ладо­нью об скамейку. — Она у нас двадцать пять лет прора­ботала. Сечешь? Двадцать пять лет.

— Ну и что? — сказала Надя.

— Ну, раз ты так говоришь — ну и что? — ну, что я тебе возражу? Дура ты, и все тут.

— Знаешь, можно сто лет какие-нибудь гайки завин­чивать. Что, я должна за это ей в ножки кланяться? Да завинчивай — ради бога! А меня в свою грязь не мешай!

— Грязи испугалась?

- Не испугалась, — сказала Надя. — Знаешь, дру­гое — мутит меня ото всего этого... Вот она рабочая, ты считаешь — я тебе верю, — нормальная, хорошая, стаж у нее приличный. Чего она за звание это прячется — рабочая? Чего? Раз рабочая, значит, все можно, да? И сын подонок, а, видишь, одна воспитала! Значит, и никто не виноват! Да он же у нас работал, я узнавала! Удобно сейчас рабочим быть! «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!» Вот он был, при маме, ничем, никем, а ты мне на безотцовщину не ссылайся — и без отцов растут, а он рабочий, так назы­ваемый, и его не тронь...

— А насчет урановых рудников и расстрела ты прав­да обещала? — спросил секретарь парткома.

— Так, но ходу пришлось, - сказала Надя. — А вооб­ще я не сгоряча сказала ей, и обратно слов своих не беру.

— И камнями забросать? — спросил секретарь. — Было?

— Камней не было, — сказала Надя. — Булыжника­ми. Жаль, до этих самых его лагерей не докинешь... Раз­ве что какой-нибудь баллистической ракетой.

— Слава богу, ракеты тебе не дадут, — сказал секре­тарь парткома. — Откуда в тебе все это?

— Что? — спросила Надя. — Что ты имеешь в виду?

— Надя, люди-то — они живые. Старые уже, не переделаешь, — сказал Гриша. — Да и молодых кнутом не возьмешь.

— Слышала, слышала! — сказала Надя. — То кнут, то пряник. Мура все это!.. По справедливости, не свое ты место занимаешь, Гриша. Характер у тебя — никакой. Всем ты хороший, для всех. Вроде меня... Всех тебе жалко. Жалко, да?

— Ну, ты даешь! — сказал Гриша. — Опомнись, Надя. Жалко — да! И тебя тоже.

— Ты меня не жалей! Ты себя пожалей! — Надя встала со скамейки. — От твоей жалости люди только мучаются. А тебе так удобно. Добрый какой! Уж лучше последней сволочью быть, чем никаким! Да пусть меня ненавидят, лишь бы дело шло! А ты всем оправдание на­ходишь, всем! Живые люди!

- Живые, — сказал Гриша. — В этом все и дело.

— А я говорю — нет! Пока их не раскачаешь — бред, пустота! За что жалеть? Нажрется себе перед телевизо­ром, и «шайбу!», «шайбу!» Стакан врезал — и по новой!

— Интересные у тебя, Надя, знакомые, — сказал Гриша. — Шайбу — это хорошо...

- Новые идеи нужны! Понимаешь? Социализм — не жратва, не в гости ходить!

— Погоди ты про социализм!.. — вздохнул Гриша. — Какие-то у тебя замашки: все сразу, всех сразу... Нехо­рошо получилось с Мухиной... Нельзя так...

— А я буду так! И только так! — сказала Надя. — Отвыкли называть вещи своими именами! Отвыкли! Бан­дит — и есть бандит. Подонок — он подонок. Тряпка, ни то ни се — тряпка! Вот была бы моя воля, я бы сейчас, по новой, сделала партийную чистку! Отбирала бы биле­ты, и все! Книжечки эти красные — сколько за ними прячутся!

— Много на себя берешь, правда, — сказал Гриша. — Время, Надя, не то... Что-то ты путаешь... Хотя я тебя понимаю...

— Спасибо, Гриша! За понимание! — сказала Надя. — А время — как раз то самое! Неудобное время! Гума­низм, люди-братья, планета Земля — шар небольшой, синий да зеленый! Может, границы скоро отменят? Если Земля такая уж всеобщая! Ты Ленина читал?

— Ну, читал, — сказал Гриша. — Читал. А что?

— Не помню точно. Но у него написано, что таких, как ты или вроде тебя, судить надо и гнать от живой работы с твоими так называемыми живыми людьми!.. Время тебе не то. Тоже мне просветитель, еще на время ссылается! Тебя бояться должны, а кто тебя боится? Кто?

— Ну ладно! — сказал Гриша. — Программа мне твоя ясна. Еще раз нахамишь — кому угодно, — плохо тебе будет, Смолина. Вот уж не думал, что депутатство на тебя в эту сторону сработает. Такое ощущение, что до тебя сплошная была пустыня. И все только тебя и ждали, на горизонт посматривали — когда появишься.

— Я пошла, — сказала Надя. — Считаю необходимым довести до сведения обкома твои настроения. Должности своей ты явно не соответствуешь.

— Ладно, разберемся, — сказал секретарь. — А пе­ред Мухиной ты бы все-таки извинилась.

— Еще чего не хватало! — отрезала Надя. — По-человечески я ее понимаю. Даже, может быть, и сочув­ствую. Но — хватит сочувствий этих и разговоров запро­сто, этого демократизма липового... Вот так на скамеечке поговорить!.. Или у тебя еще была манера — свадьбы посещать!

— А что, хорошее дело — свадьбы, — сказал Гриша.

— Ну и ходи! — Надя встала. — На свадьбы, на име­нины! Как же — всегда с народом! Свой в доску! А все — от страха! Вот не будешь секретарем — ну что ты уме­ешь? Лопату в руки, и все дела! Снег чистить!

— Я, между прочим, инженер, — сказал Гриша.

— Какой ты инженер! Ты и забыл, как там и что! Некогда тебе, все дела! Мне терять нечего — я на своем револьверном проживу, а ты, Гриша, номенклатура, — вот ты кто! Ну и прыгай перед всеми, пока тебя не вышибли! А вот, честное слово, пока у меня такая есть возможность — пусть ненадолго - я тебя с этой скаме­ечки подниму!

— Что-то ты дельное среди этих взрывов гово­ришь... — очень спокойно сказал Гриша. — Что-то у тебя такое светится. Мне вообще все это нравится... И не нра­вится...

— Да не собираюсь я тебе нравиться!

— Надя...

— Что — Надя? Что? — Надя ходила вокруг ска­мейки.

— Да не бегай ты, — вздохнул Гриша. — Сядь. Надя села.

- Знаешь, я решила от депутатства сначала отка­заться, — сказала она, — не по мне все это! А теперь уж нет! Вы из советской власти богадельню сделали! Ничего я не преувеличиваю! Кормушку, понял? И людей вокруг себя подобрали таких, удобных — вроде меня! Раньше людям рты затыкали тряпкой, кляпом, а теперь — чем? Сыты, и слава богу! И шмотки есть! Ох, ненавижу!

— Сыты — это хорошо, — сказал Гриша. — И шмот­ки — тоже ничего, я вот только ботинки не могу никак найти подходящие... Надя, а Надя...

— Что?

— Не суетись пока что. Ладно? Подумай.

— Это ты суетишься! — оборвала его Надя. — Такая у тебя тихая суета! Ты меня комсомолочкой считал: то, се, воскресники, субботники, песенки под гитару! Хва­тит, товарищ Гриша! Надя — заводная, Надя — весе­лая, Надю и в депутаты можно — своя! Уж как-нибудь договоримся! Своя! Наша! Все удобства на дому! Из рабо­чих и крестьян — все как надо! Ох, Гриша, ошибочка вышла! Меня эта советская власть вырастила в голодуху самую, да и не в том дело! Я вам ее на откуп не отдам, понял? И девочку со значком Верховного Совета вы из меня не сделаете!

Надя на трамвае поехала к отцу Лизы. Путь ее был долгий. По дороге, пока ехала, вспомнила, проезжая мимо молочного магазина, где на улице продавали молоко в па­кетах, творог, кефир, что на скамеечке, на заводе, ждет ее Костя, и даже парень какой-то около магазина был на Костю похож — такой же большой, белобрысый, с паке­тами молока.

Но все эти совпадения отпали, и мысли были о дру­гом, хотя какие уж там мысли?

Жара в трамвае, народу — не протолкнешься. Надя ехала от конечной, и потому сидела, а трамвай несся мимо одинаковых блочных домов, этажей на пять, мимо ларь­ков, пивных, заборов...

Ехать долго. Ни газеты, ни книги, ничего. Только ко­леса трамвайные стучат где-то внизу под ногами, да люди входят, да ветер жаркий в окно повеял, и уже полегче.

Стала пальцами отстукивать что-то но стеклу. Под трамвайный грохот. Вот колеса, они всегда что-то такое напевают, что-то у них там вертится, какая-то своя ме­лодия.

И пальцы но стеклу.

Только мелодия не сразу возникает, не сразу.

Но возникает.