Как одно из знаковых внеисторических мест, виденье которых не обязательно связано с последовательностью событий, Крит – это камертон европейской и, вероятно, мировой культуры. Его особая красота пронизана страданиями, которые возвели её на особую высоту духа. Мифы Крита растворяются в немифологии, а последняя - возвращается к ним же. Историческое сфумато стирает границы между событиями, и остров переживается не через движущуюся щель, а как-то сразу. Как-то. Как именно это происходит объяснить трудно. Что-то наподобие обратной перспективы. Прошедшее и будущее смешиваются, поменявшись прежде местами.
В пятидесятые годы в одесской школе, стоя на перемене во второй учебной смене у своей дряхлой парты при свете тускловатой лампочки, я с удовольствием рассказывал другому мальчику про греческого принца в элегантной морской форме, прибывшего на остров Крит. Это из старинного журнала «Нива», фотографии в котором рассматривал накануне. На протяжении десятилетий этот эпизод случайно вспоминался, окрашенный некой странностью. Приятная, несмотря на внешнюю убогость, обстановка школы, журнал из другого мира, фото красивого офицера на фоне кусочка неизвестного пейзажа из ещё большей далёкости. Сейчас – ощутимое бытие Крита, в которое погружено ощущение переживания того, что предшествовало. Всё вместе восхитительно, ибо отдельностей нет, а, опять же, всё сразу без
падает с неба парашютно-десантная бригада вермахта, которая подобно Гераклу, очистившему Авгиевы конюшни, сметает в море огромные кучи, окопавшихся англичан. Когда же немцы, повинуясь приказу, покидают Крит, малейшего намёка на последовательность. Бытие Крита ощущается не в историчности, не в оглядывании назад. Там ничего нет. Пустота пустоты. Не та пустота, которая есть нечто, а та, которая есть ничто. Весь Крит впереди,
Блуждание по Криту, а чтобы приблизиться к правде желательно чаще блуждать, приводит к встречам сознания с обитающими на острове Артемидой, Эль Греко, Зевсом и его козой Амфалой, св.Андреем Критским, Гераклом, апостолом Павлом, православными мучениками, их мучителями и многими, многими; и ещё с теми, чьи имена утонули в толпе людей и событий – миноец ли, турок или нынешний критянин. У каждого есть индивидуальная глубина со всей красотой и всем ужасом идей, поступков, творчества каждого. И при этом она едина со всеми, общечеловечна. Хронологичность бессмысленна. Разве что «случайный» порядок встреч. Пещера Зевса может оказаться куда менее таинственной, чем загадочность переживаний Эль Греко, на которую намекает его автопортрет, написанный в конце жизни. Происходит, полное богословски обоснованного риска, прикосновение к острову Апостола. А на другой стороне бытия возвращая его горделивым сынам Альбиона, те не могут справиться даже с греческими партизанами и просят заступничества у…немцев. Вермахт ухмыльнулся и решил проблему. Естественно сейчас на острове зреет натовский фурункул. Но и среди англичан нашёлся порядочный человек, археолог Артур Эванс, который открыл грекам Кносс и при этом ничего не украл.
Кносский дворец – совершенство строительных возможностей, круглые и прямоугольные формы в камне и в дереве, выраженные лаконичной контрастностью с преобладанием черного, белого и красного цветов в архитектуре с добавлением сине-голубого и благородной охры в росписях. Свет струится с неба, окон нет, крыши плоские. Гениальная простота вечности. Хочется вспомнить опять Моцарта: «ни одной нотой больше, ни одной нотой меньше». Это в Кноссе поёт на стене загадочная синяя птица Метерлинка, а глаза прекрасных дам, написанных в профиль, изображены анфас так, что кажутся прекраснее «правильных». Глаза очень важны для критян. У финикийской принцессы, которую Зевс украл и привёз на Крит, они были так велики, что её назвали Европа, т.е. – большеглазая.
Архитектурная конструктивность, растворяющая конструктивизм.
Парареализм в росписях как попытка проникновения в бытие изображаемого.
Критский архипелаг плывёт над округлым подводным островом в компании танцующих многоцветных разновеликих скалистых островов, всегда окруженных пеной. Выше её черно-оранжевые камни, ниже – изумрудно-бирюзовое море. Белые часовенки смотрят с высоты жарких гор.
Где-то к северу плывёт Санторини, черно-красный остров, увенчанный слепящее- белой лавой и выстроенными из неё домиками с синими крышами. Сине-белое демонстрирует туркам греческий флаг. Знаменитый взрыв вулкана совершил рокировку и единый теперь Санторини плывет над своим подводным архипелагом. В не разгаданных истоках минойской культуры было больше именно культуры, чем цивилизации. Творчество созидания заметно преобладало над творчеством разрушения. Ложное недоверие к человеку подстрекает иных обращаться к инопланетным истокам. Чересчур, мол, хорошо. Это напрасно, ибо среди жестокого околоблагородства рыцарского поведения, зловещей романтики критского пиратства или среди гордой красоты венецианских крепостей, облитых кровью, которые, как короны стоят над морем, виден свет, изначально присущий человеку. Есть тихие миниатюрные монастыри. Всего несколько монахов молятся «прежде всех век», вопреки многому утверждая мистическое понимание бытия мира. И иногда переносят чудовищные страдания.
Ущелья острова одно за другим распахивают горячие объятия, в которых извечно бредут милые нежно-ушастые ослики, снуют туда и обратно через ворота новой эры. Бездонное дно пропастей представляется пятнышками ультрамариновых, со столь далёкой высоты, бухт. Над горами реет орёл. Планируя, он делает один мощный взмах. В бинокль ясно виден акт сжатия больших крыльев и их пружинистое распрямление. Птица величественно выплывает из-за вершины отвесного склона к подножью которого прижался монастырик св.Георгия. В тихой зелени просвечивает колокольня. Под навесом между иконами поднимается скала. Солнечный дворик выложен плитами мрамора. А на вершине горы упирается в небо крест, напоминая о могиле основателя монастыря.
Совсем иной монастырь Превели, в котором хранится чудотворный крест Эфраима Превелийского. Его полукубические постройки укрыты только раскалённой белизной.
Монастырь Богородицы Сердечной пронизан чудотворностью. Частично нс сохранившиеся древние фрески прекрасны невсесказанностью, которая открывает возможность духовного полёта.
Вместе с тем можно, при желании, сузить внимание до степени «сегодняшнего дня» и войти сквозь некое отверстие сознания в историческое время. Тогда обнаруживаешь себя на струящейся автомобилями огненной улице или плывущим в прозрачной голубизне после прыжка с туристского корабля. Сгорая на солнечных тротуарах радостно увидеть струйку воды на снежно-скульптурной стене венецианского фонтана. И ещё – на ночном пляже слушать вместе с Наташей шум пены, подбирающейся под столик, на котором возле свечи стоит вино, а тёплая тьма колеблется вокруг факелов, искры которых танцуют в черноте моря.
Но долгое созерцание этих огоньков вновь расширяет внимание и возвращает сознание в безвременный Крит…
18декабря
Музыка барокко не соответствует этому определению. Она философична.
Концерт оркестра с каким-либо инструментом – это диалог, философский диалог. Очень трудно подобрать нужное слово для определения Возможно – «грандиозность». Это не трагизм и не оптимизм. Моцарт, например, распахивает бездны мироздания. Но и Моцарт не весел и Бах не трагичен. Они грандиозны.
2 0 1 7 год.
3 января.
Музыке
Нет, я не вырвусь.
И вырваться я очень не хочу.
Ведь я люблю тебя так страстно и так нежно,
Что слышу даже звуки звёзд.
Невидимым пространством я в тебе лечу,
Но не познать тебя мне –
Это безнадёжно.
И оттого тебя сильней хочу.
Канун сочельника
На сцену вышел Князев, виолончелист, в ветхом облике и странной обуви. Виолончель старая, блестела местами полуоблезшим лаком. Звучала замечательно. Музыкант выглядел снисходительно-печальным, возможно плохо себя чувствовал. Играл Баха в запутавшемся мире. На улице сильный мороз, черно. Сумрачный человек с виолончелью окружён неярким тёплым светом.
Сочельник
Совсем маленькая деревянная церковь св. Петра. Рядом с домом. Служба идёт тихо. Полумрак пронизан точкам свечных огоньков. Чуть поблескивают золочёные оклады. И в этой церквушке происходит нечто всемирное. Звучат молитвы, но их смысл не в словах. Его трудно определить. Хорошо помолчать умом. Хорошо.
2 февраля
Концерт для двух альтов с оркестром, соло на гобое. Моцарт ювелирно-титаничен. Очень красив был Стравинский в балете с использованием барочной музыки. Скрипичный концерт приятно-монотонно уводил в странно-задумчивую даль. Слушая, я выстроил свою картину «Каждый». Повреждённая античная голова, мраморная, но с живыми глазами, взглядом, устремлённым в инобытие. И ещё – великолепен, в блистании инструментов, облик оркестра.
10 февраля
После последнего замечательного концерта хоровой музыки подумалось, что, если инструментальная музыка, при всей её почти сверхчеловечности, даже божественности, всё-таки требует посредника, т. е. инструмент, то человеческий голос обращён к Богу напрямую. Не обращён даже, не словами (их часто трудно даже разобрать), а именно звучанием души. Может быть здесь есть что-то от своеобразной формы исихазма. Пение – молчание. В определённом невыразимом смысле безусловно.
Весна
РАСКАЯНИЕ
Раскаяние или покаяние? Вероятно, первое. Покаяние, думаю, по разным причинам, не сделать. Раскаяние, как мне кажется, может возникнуть тогда, когда не только не знал, но был даже уверен в своей правоте. Едва ли праведником себя не считал.
У людей есть некий неосязаемый инструмент – время. Его можно не замечать или фиксировать, принципиально игнорировать, поэтизировать, даже ненавидеть, философски и научно изучать. Однажды мне показалось, что время, помимо всего прочего, дано миру для пересмотра бытия своего сознания. Вероятно, есть два пути этого пересмотра: линейно-хронологический и другой, так сказать, веерный. При втором, в отличие от первого, события вспоминаются, переживаются и интерпретируются не в некой хронологической последовательности, а независимо от неё, целыми полями, которые состоят из многих, якобы не связанных между собой, событий. Их можно сопоставить и понять существенно точнее то, что происходило на самом деле, а не казалось. Так, во всяком случае, происходит у меня, благодаря чему я и пришёл к тому, что называю сейчас раскаянием.
На фоне естественных перемен во мнениях по поводу правильности в отношениях к людям, в понимании исторических событий, смысла жизни (что вполне закономерно), в течение нескольких десятилетий было у меня совершенно неподвижное мнение о социально-политической действительности. Испытывая большое любопытство к миру и занимаясь профессионально и непрофессионально очень многим, связанным с творческим поиском, я не проявлял никакого интереса к общественной ситуации в моей стране. У меня всегда было много вопросов в научной области или религиозно-философской, а здесь - ни одного. Всё представлялось совершенно очевидным и обдумывать было нечего.
Я привык считать нашу революцию государственным обрывом со всеми вытекающими последствиями. Когда уже не молодым я встретился с книгой Н.А. Бердяева «Философия неравенства», в которой описаны элементы опрокинутого общества, мне показалось, что он посоветовался со мной. Мне были близки представления Достоевского (Версилова) о некоторой части русского общества, которая своим существованием стремится утвердить благородство в любых условиях. Мне было жаль, что я не смог воевать в рядах дроздовцев. Ещё смолоду, не желая жить при существующей в Союзе власти, я ушёл во внутреннюю эмиграцию. Во всех местах я называл улицы их дореволюционными наименованиями и последовательно переводил, по возможности, на любезный мне язык большинство форм советского быта. Круг моего общения, достаточно узкий, даже способствовал успешности работы и любых иных занятий, при которых соприкосновение с политическим строем было минимальным.
Однако, считая Российскую Империю единственно нормальной формой государственности для нашей страны, и воспринимая себя как человека с истинно русским сознанием, я явно тяготел к некому культурному универсализму, который, опять же, Достоевский полагал специфичным для русских. Да, мы действительно намного легче, чем другие можем бескорыстно понять и полюбить иную культуру во всём её многообразии. И вот, выросший на море. с раннего детства занимаясь плаванием и длинными прогулками по берегам, а в дальнейшем увлёкшись парусным спортом, я не мог пройти мимо интереса к англосаксам, для которых океан является едва ли не стержнем их цивилизации. Моим любимым предметом в школе была география, а где же на земном шаре не было англичан? Я много читал по истории мореплавания и классическую англо-американскую литературу, очень увлекаясь Киплингом, Мелвиллом. Эдгаром По, Дж. Лондоном. В некотором смысле меня можно было назвать англоманом. И даже если бы не было революции, я с удовольствием думал о жизни на каких-нибудь островах Тихого океана. В полной мере ощущая духовную связь с Россией, я хотел ощущать себя в океанской необозримости. Моим близким это было настолько очевидно, что, когда однажды разговаривали о тяге к дому уехавших на чужбину, про меня сказали, что меня не потянет. И мне это нравилось, ибо слово «чужбина» для меня не существовало. Я часто слушал западные радиостанции, воспринимая их не политически, а романтически. И когда они плохо отзывались о той власти, которую никак не воспринимал и я, чувство противоречия не возникало. Иногда, говоря словами О. Бендера, я думал, что «заграница нам поможет».
Здесь надо оговориться. В моей семье очень одобряли твёрдую государственную власть; относились к тому, что называется либерализмом, едва ли не хуже, чем к большевизму, осуждали декабристов, убийство Павла 1, пресловутый «Колокол», керенщину и прочее. Дедушка, крупный учёный и убеждённый монархист, воспринимал Сталина как абсолютно необходимого руководителя страны в настоящем периоде и его политику в западном направлении полностью одобрял. Нашими основными врагами он считал даже не немцев, а англичан. Он говорил, что Антанта предала Белую гвардию, а «союзники» во Второй мировой войне руководствовались только собственной выгодой, цинично наблюдая как два народа истекают кровью. Впечатления об отношении запада к России у некоторых знакомых, вернувшихся в 1948 году из эмиграции. тоже не радовали. И опять же, плохо показали себя англичане.
Стало быть, у меня были основания взглянуть на ситуацию с другой стороны. Но, так сказать, эстетически в широком смысле советская власть меня крайне отталкивала. Долгое время я оставался большим католиком, чем папа римский, будучи отрицательно загипнотизирован тем, что считал красным злом. Но постепенно - и всё чаще - я начал сталкиваться с проявлениями зла совсем другой направленности, со стремлением скомпрометировать не столько власть, сколько страну. Причём, это стало мне заметно не извне, а внутри страны. Правозащитники начали вызывать подозрение, а их активная поддержка за границей наталкивала на мысль, что «заграница» стремится помочь не нам. Трудно было не увидеть, что, например, Сахарова, используют. Вначале я всё это просто отмечал и шёл дальше. Я был по-прежнему увлечён своими делами и думать о политике мне было мало интересно.
В том, что произошло с Советским Союзом я совершенно не разобрался, испытав лишь удовлетворение от того, что Советская власть прекратилась. Ельцин мне странно напомнил Александра III и даже понравился. Я ещё и тогда не очень думал, и чувствовал себя, как в театре. И, тем не менее, в это время мне вспомнилась фраза из римской истории: «Как бы мы ещё не пожалели о временах Нерона».
Театр, однако, оказался зловещим. В западных передачах зазвучали самодовольные нотки. Но это были пустяки в сравнении с удивительным злорадством по отношению к только что исчезнувшему государству со стороны наших же граждан. Вздорность рекламы и обилие англоязычных вывесок раздражали значительно больше, чем прежние плакаты. Это стало походить на оккупацию. Вместе с советской водой стремились выплеснуть и русского ребёнка. Вот теперь я начал думать. А во время югославской трагедии меня и вовсе захватили бурные эмоции. Люди в красивой форме нагло убивали, а моя страна молчала. Никто не произнёс тяжеловесно-непререкаемую фразу: «Заявление Советского правительства», после которой западные фигуранты спадали с лица и осторожно затихали. Теперь я смотрел новости, чего никогда раньше не делал. Мой близкий друг сказал, что политика коснулась и меня. Я испытывал сильную и бессильную ненависть к элегантным натовцам, вежливо объясняющим необходимость преступлений для улучшения жизни в Югославии. Незабываемый Адольф Алоизович до такого цинизма не дошёл. Я хотел их немедленно видеть на Том Самом Процессе. Но… Советского Союза не было и столь нравящиеся мне когда-то джентльмены распоясались совсем не по-джентльменски. Мне вспомнились старые советские военно-политические карикатуры. Они обрели почти пророческий смысл.
Но не всё сразу. Когда Ирак занял маленький Кувейт я, сочувствуя последнему, посчитал американское вторжение справедливым. И вновь ошибся. Из-за нелепой наивности я принял американский мотив за чистую монету. Однако на этом моя доверчивость, пожалуй, закончилась. Когда на ближнем востоке началось последовательное разрушение ряда стран, сомнений в мотивации Запада у меня уже не было.
Я начал читать книги по истории европейских войн и русско-английских отношений. Наша семейная библиотека на три четверти состояла из дореволюционных изданий, значит того, что называют советской пропагандой там не было. Америка как международный агрессор тогда ещё не сформировалась, но Великобритания методично, столетие за столетием оказывала России максимально возможные нелюбезности, не брезгуя никакими методами. Безупречный английский костюм был нафарширован содержимым выгребной ямы. Милорд смердел. Это оказалось заразительным. Американцы успешно приняли эстафету, распространив злой дух по всей земле.
Процесс моего ознакомления с политикой был похож на препарирование, когда выделяешь мышечные волокна, сосуды, нервные пучки. Всё становится выпуклым. Старые книги дополнялись современными, вспоминались целые пласты разных наблюдений, слова людей участников многих событий… Когда-то я прошёл мимо, но ничего не забыл.
Теперь я слушал западные станции как голос врага. Со всей очевидностью я всё более и более убеждался в стремлении, прежде всего англосаксов, последовательно изменять в свою пользу положение России в мире. Последние события показали мне, что, в сущности, поступки западных правительств оказались достаточно примитивными, при экзистенциально выхолощенной интеллектуальной изощрённости (так, увы, бывает) на фоне фантастической подростковой самоуверенности. Да, у них есть деньги, но ростовщики мудростью не славятся. Мне было досадно за свою прежнюю близорукость, но это были враги. А вот то, что происходило внутри страны вызывало куда более сильные чувства.
Россия всё-таки воспрянула, вырвавшись из липких объятий ночного кошмара и вынужденно находится в состоянии военно-политической бессонницы. Это не может не сопровождаться серьёзными трудностями. И я увидел, что некая категория моих соотечественников успешно продолжает традиции тех деятелей, которые послали поздравительную телеграмму в Японию после гибели нашей эскадры при Цусиме. Чем сильнее становится Россия сегодня, тем больше эти люди негодуют, а если случается беда, они пьют шампанское. Обладая поневоле русским менталитетом независимо от национальности, они прилагают исключительные усилия для вытравливания русскости в себе и высмеивания этого в других. Ядовито смакуя наши проблемы, они говорят, что им стыдно за свою страну. А мне стыдно за тех, кто стыдится своей страны. Общепринятое во всех странах понятие патриотизма для нашей родины выворачивается наизнанку. Их американские друзья с ироничной удовлетворённостью говорят, что они воспитывают в России патриотов Америки. Я думаю, что поступки «оппозиции» такого сорта более всего способствовали моему настоящему пониманию русской истории.
В социальной психологии существует, так называемая, «я-концепция», которая показывает, что человеку свойственно в разные моменты жизни отождествлять себя с тем или иным, чем может быть что угодно, от другого человека до целого государства. Я, например, могу поссориться со своим братом, но, если на него нападут, мы будем едины. А если на нас нападёт волчья стая мы будем едины все вместе. Исключения есть. Брат может предать брата. Я не сразу пришёл к мысли, что моя нелюбовь к послереволюционной России это неприязнь сына к отцу-алкоголику, то есть – предательство отца. Во всяком случае - хамство (вспомним библейского Хама). Это и есть тот самый стыд за свою страну. Впрочем, для таких стыдящихся своя страна совсем в другом месте. Ведь чем духовно аристократичнее личность, тем невозможнее отказаться от чего-то родного, если с ним случилась беда. И уж кто- кто, а генерал Деникин после вторжения Германии в нашу страну собрал в Париже русских офицеров, находящихся в эмиграции, и призвал их сражаться за СССР, за Родину. Для бескомпромиссного противника большевизма исчезло всё кроме стремления отстоять Россию. Девиз «Россия - прежде всего» сегодня абсолютно актуален. Он перекрывает все (!) внутренние проблемы, которые должны решаться без «данайцев дары приносящих».
У меня в сознании осталось нечто вроде грязного пятна. В моём сборнике «Коллекции», в одном из эссе напечатан абзац, в котором я очень раздражённо выразил неприязнь к советскому и симпатию к европейскому пониманию жизни. В других местах были ещё несколько мелких замечаний того же рода. И хотя в дальнейшем я написал немало при ином понимании, мне очень тягостно от того, что давно напечатанное не исправить, не вернуть. Но, как говориться, лучше поздно, чем никогда.
Да, Россия великая держава независимо от того, любят нас или нет, в изоляции или в компании, выиграли или проиграли. Пресловутое монгольское иго растворилось в нас. Величие России точно выражено знаменитыми стихами Тютчева. Личность, стоящая во главе такого государства часто обречена быть незаурядной. Особенно, если её правление длительно. И это прекрасно.
«Пещера Платона» КАК ПУТЬ
К СОЗНАНИЮ ХУДОЖНИКА
Июнь.
Выставка Сальватора Дали в Шуваловском дворце и, предваряющая её, предлинная очередь на холодном ветре. Скучно.
Тулуз-Лотрек, совершенно неожиданно, когда после Дали шли по Невскому - в огромных пустых залах магазина модной женской одежды среди прекрасных картин задумчиво бродят несколько посетителей.
Две выставки – две судьбы в стремлении изображать.
В истории искусства, при бесконечном его разнообразии есть некое разделение на два основных направления в изображении. При одном из них в произведениях отчётливо преобладает общепринятая узнаваемость реальности. Другое же отличается значительным разрывом между изображением и изображаемым, противопоставлением привычному миру. Искусствоведение нередко склонно во втором варианте видеть новый этап развития искусства, идущий на смену прежнему «реализму», а не его параллель. В самом деле, любые различия между, например, передвижниками и импрессионистами, перекрываются очевидной узнаваемостью изображённого на картинах обоих и вместе противостоят «новому» искусству. Эта новизна одними воспринимается как безусловное достижение, отказ от которого означает, что такой мастер является ремесленником-прикладником. Другие, напротив, считают подобную новизну вырождением. Впрочем, иногда добавляют, что некоторые варианты, скажем, абстракции, можно использовать в качестве орнамента. Но, независимо от взглядов, преобладает мнение о всеобщем смысловом изменении искусства в нашу историческую эпоху в отличие от относительно плавных его колебаний в прошлом. Именно плавных, второстепенных, хотя с этим часто будут спорить. Например, отличие готики от ренессанса, которое всего лишь в форме, а не в глубине идеи, при, увы, формальном взгляде, ошибочно считается основным. В действительности значение их формальных искусствоведческих различий намного меньше, чем смысловое единство, которое, опять же, противостоит «новому» искусству.
Если на приведенные рассуждения о двойственности искусства, которая сегодня очень заметна, взглянуть, вспомнив известный миф о пещере Платона и несколько изменив его, вероятно можно допустить следующее. Возникновение искусства, помимо множества вторичных причин, порождено неким подсознательным вопросом при взгляде на нечто видимое, сомнением смотрящего в «окончательности» видимого чувственного мира. Подобное сомнение возникает не у всех, но того у которого возникло, Платон называет философом. Можно допустить, что это человек, способный пережить в сознании нечто такое, что трудно доступно другим. Трудно, но не недоступно, ибо человек как таковой не может не ощущать «подсознательно» в себе нечто таинственное, его превосходящее и изначально в нём существующее. Разумеется, в очень разной степени. У философа эта степень очень высока. Наверное, только в таком единственном онтологическом смысле можно упомянуть о подсознании, которое во всём остальном принимается только в переносном смысле.
Итак, люди, сидящие в пещере спиной к яркому входу, видят на её стене движущиеся тени тех, которые проходят по залитому солнцем лугу перед входом. Предположим, что это бесконечное шествие, нечто вроде триумфов Цезаря на огромных полотнах Мантеньи. Один из смотрящих на стену – художник. Вглядываясь столетьями в нечто, скользящее по стене, он пытается приостановить свои впечатления и успеть что-то, на чём-то, чем-то изобразить. Шествие по лугу – метафора, которая определяет предполагаемый истинный мир, существующий вне времени. Он движется неподвижно или неподвижен в движении. Тени его на стене пещеры движутся в историческом времени. Что означает взаимодействие мира и его тени и, как оно происходит объяснять бесполезно. Это дано. Но совсем не бесполезно, всматриваясь в тень, пытаться почувствовать намёк на то, что её отбрасывает.
История искусства, изобразительного в частности, есть постоянное стремление приблизиться к тому, что осознаётся как истина в красоте, хотя не существует никакого земного определения красоты. Вероятно сознание, ещё менее определённое, как раз и может быть понято через безусловную абсолютную красоту-любовь.
Жан-Поль Сартр своим высказыванием о сознании перешагнул академические его определения, бывшие до и появившиеся после, потому что их академическая правильность не адекватна предмету определения. Согласно Сартру, сознание есть то, чем оно не является и не есть то, чем оно является. Хочется уточнить – ещё то,чем уже не является и ещё не то, чем уже является. Сознание устремлено вперёд. Оно уже там, впереди себя. Вместе с тем, оно - источник самого себя и, как таковой, являет себя ещё и сзади относительно того, что уже там впереди. Следовательно, процесс непрерывной пульсации, челночное движение от условно настоящего к условно будущему и обратно и есть бытие сознания.
Если продолжить это рассуждение, то складывается впечатление, что время в этом смысле выглядит как бы без прошедшего, ибо сосредоточенность на «прошлом» происходит только в настоящем при устремлении в будущее. Прошлое становится метафорой. Созерцание античной скульптуры или изучение древнего манускрипта, возможно, сию минуту, когда есть настоящее (уже исчезающее) и будущее (ещё не вполне осуществившееся). Фантастическое или научное путешествие в прошлое является путешествием в будущее. Именно в будущем переживается «прошлое», как бы переместившись в него. А начинается такое путешествие в ускользающем настоящем.
Само филологическое построение формулировки Сартра звучит почти мистически. Мир, при её прочтении, неудержимо расширяется вперёд. Неуловимость сознания означает его присутствие везде, равно, как и его отсутствие. Всегда и никогда одновременно.
О Ницше сказали, что, желая быть сверхчеловеком, он стал сверхфилологом. С Сартром кажется это и наоборот, и парадоксально. Будучи знаменитым экзистенциальным атеистом, он создал уникальный богословский образ сознания и… ушёл в интересные философско-психологические размышления. Скажем шутя: желал быть сверхфилософом, стал сверхбогословом, этого не заметил.
Где-то совсем близко существуют понятия интуиции и хорошего вкуса в очень широком смысловом понимании последнего. При достаточном обладании ими, художник стремится остановить момент, перевести нечто от неведомой ему вечности во время, сделать доступным для наблюдения. Процесс этого перевода направлен от настоящего к будущему. Виденье такого художника эсхатологично. Он интерпретирует тени, ясно видимые, но всего лишь тени невидимого инобытия, на которое он старается намекнуть, чтобы как-то преобразить бытие видимое. В этом случае он подобен платоновскому философу в пещере, который старается понять неочевидный смысл очевидной тени. Наилучший способ по Платону сделать это – выход из пещеры на свет, что в нашей реальности означает смерть. Платоновский вариант предполагает, правда, возвращение и попытку рассказать, что же есть на самом деле, но люди в пещере не склонны верить истине – их онтологическое подсознательное ещё в глубоком сне.
Внимание художника может быть сосредоточено на максимально возможном, «правильном», изображении того, что он видит («тени»). Как бы, так называемый, реалистический образ не был похож на оригинал, мастер, вольно или невольно стремится приоткрыть то, что является источником видимого. Иногда говорят, что художнику удалось раскрыть сущность изображаемого. Но для достижения той же цели акцент, может быть сдвинут на способ изображения. Тогда прибегают к нарочитой «неправильности». Такая интерпретация образа, заметно отличаясь от предыдущей, позволяет увидеть нечто, намекающее на возможность инобытия совсем по-другому. И тоже правильно. При этом изображение одного и того же, особенно человека, интерпретируемого разными художниками, может выглядеть совершенно различно. Это свидетельствует о невыразимости «правильности» абсолютной красоты. Н.А. Бердяев, верно, сказал, что каждый человек имеет свой прекрасный лик, к которому он стремится и этот лик в мире ином. Поиск красоты-любви бесконечен, потому что он утверждает становление сознания. Бессмысленно поэтому говорить об исчезновении того или иного вида и способа искусства. Они могут только множиться в процессе такого поиска. В философском, вневременном смысле нелепо звучит словечко «псевдо». Кстати оно только на престижно-торгашеских аукционах.
В стремлении изображать человека есть одна религиозно-историческая особенность. Искусство Ислама не зря избегает изображать лицо человека, созданного по образу и подобию – ведь Аллаха никто не видел. Мусульманин по-своему совершенно прав, так как считает греховным изображать То, что не представлено даже тенью. Врать не хочет. Европейское искусство, и не только оно, человека изображало всегда. К тому же и вера в Христа позволяет пытаться предположительно изображать даже Отца. В ответ на просьбу показать Отца, Христос отвечает: «видевший Меня видел Отца». И нет здесь речи ни о тени, ни о том, что её отбрасывает. Платоновский миф тут не применим.
Столетиями, стало быть, художник пытался преобразить нечто видимое, проинтерпретировать смысл этого нечто. И продолжает делать это и теперь. Вместе с тем, есть совсем иное – отсутствие интерпретации, когда образ собирается, будучи вынутым художником из собственного сознания. Есть странное расхожее мнение о существовании «самовыражения», хотя художник не столько выражает себя, сколько приобретает себя при познании мира, приближаясь к посильным для него вершинам. Где-то сказано, что талант попадает в трудную цель, а гений попадает в цель, которую видит только он, при том, что она всё-таки может быть обнаружена. Но кто-то попадает в несуществующую цель. Вероятно, это и есть настоящее самовыражение. Оно часто при психическом заболевании или при коммерческом эпатаже, иногда в результате жажды признания. Тогда отношение к настенным теням пещеры чувственного мира отличается высокомерием и, соответственно, нежеланием основывать изображаемое на них. Нередко это сочетается с сомнением в существовании мира вне пещеры и демонстративным его отрицанием. Платон ведь в своём мифе обращает внимание на то, что философу, вернувшемуся в пещеру, многие не поверили. Если среди не верящих был художник, он, вероятно, находился в конфликте с любым миром.
Образ, созданный вне интерпретации самой тени, либо её некого подобия, часто грубо изменён или собран из разрозненных частей разнообразных теней. Состоящий из нескольких, такой образ отвергает любую при любом из многочисленных экстравагантных способов изображения. В сочетании с талантом это может привести к интересным результатам, но почти всегда в подобном искусстве таится разрушение. Причём не то, которое ведёт к очищению от лжи, а то, которое замысловато конструируя ложь, изображает не- бытие любого мира (и пещеры, и шествияпо солнечному лугу).
Вероятно, человеку, с одной стороны, присуще стремление разглядеть в якобы очевидном нечто не очевидное, но существующее; с другой - намерение выразить, прежде всего, самим собой нечто изначально не существующее. Исторически длительное время преобладало первое. Элементы второго присутствовали всегда, но носили скорее сказочно-орнаментальный характер и не были разрушительными. В последние времена они оформились в многочисленные течения и стали утверждать небытие чрезвычайно настойчиво. Попытки приблизиться к истине, исторгая из своего сознания нечто небывалое, чтобы выдать его за сокровенное бессмысленны, потому что сознание взаимодействует не с миром, а с собой. Вместе с тем, именно через, так называемую, реальность чувственного мира возможно хоть какое-то его преодоление и приоткрытие. Между прочим, это относится и к науке.
27 июня
Через память идёт дорога в будущее. Я вижу далеко впереди необъятное море. Обрывы красной глины горячей и рассыпчатой. Глубоко внизу рыжеватые одесские скалы. На краю почти отвесного спуска к моря расположился с мольбертом старичок-художник в белой парусиновой паре. Он пишет наши скалы, у которых я люблю купаться. У него седая бородка и облик человека «мирного времени». А за этим подсолнечным пейзажем прячется где-то в тени деревьев небольшого дворика комната сохранившая старую мебель красного дерева. Этюды, книги. каретные часы. Ветерок колышет выцветшие занавеси открытого окна, за которым растёт каштан. Тихо. Чаю….
Х Х Х
Мы пересекали на автомобиле залив устья Невы по дамбе через Кронштадт. Серебристая пластина воды, почти твердая, ограничивалась далёким городом. Над северной водой небо менялось быстро. Между фортами застыли две лодочки. Даже внутри авто чувствовалось, что простор бесшумен. И холоден.
Конец июля.
СЕСТРОРЕЦКИЙ КУРОРТ,
Перед пятиэтажным балконом покачивается размашистая зелёная ветка, За ней серое море.
Вчера оно было солнечно-синим. Мелкие волны набегали на пляж. Некоторые с нитевидными бурунчиками. На горизонте слева блестела точка кронштадтского собора. Вчера дуло иначе.
Сегодня ветер неторопливо парит над ровным блеклым пространством, пролетая вдоль пляжа. На запад. Тепловатый песок почти пустынный. Но кто-то бродит в воде по щиколотку. Кто-то зашёл по пояс. Проскакали две всадницы. С балкона хорошо видно, и слышна тишина серого ветра.
Накануне синий залив шумел. К вечеру он почернел. В неопределённо далёких сумерках сквози