Конец ознакомительного фрагмента. Ирина Николаевна Глебова




Ирина Николаевна Глебова

Санный след

 

Следователь Викентий Петрусенко –

 

 

Текст предоставлен правообладателем. https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2874475

«Глебова И. Н. Санный след»: Эксмо; Москва; 2012

ISBN 978‑5‑699‑54040‑2

Аннотация

 

Новое расследование следователя сыскного управления Викентия Петрусенко приводит знаменитого сыщика в Саратов.

Обаятельный, остроумный, артистичный и бесстрашный – Петрусенко идет по следу жестокого маньяка, целый год державшего город в страхе. Местная полиция сбилась с ног, разыскивая чудовище. Уже схвачено двое подозреваемых, но кровавые убийства продолжаются… и только русскому Шерлоку Холмсу Петрусенко под силу понять извращенную логику маньяка и найти его за секунду до очередного преступления!

На этот раз поймать убийцу сыщику помогает молодая очаровательная женщина, чья интуиция и наблюдательность становятся незаменимым оружием в борьбе с бесчеловечным монстром!

 

Ирина Глебова

Санный след

 

 

В такую слякотную стынь городовой Матвеев готов был проклясть свою службу. Холодный дождь моросил весь день, но так и не перестал, а даже усилился к вечеру. Ветер с дыханием близкой зимы давал передышку на две‑три минуты, а потом вновь бросал дождевую морось в лицо, продувал насквозь. Не спасал и плотный парусиновый плащ с капюшоном.

Матвеев заступил на пост в шесть вечера. Прошло всего два часа, а впереди – тоскливо и думать! Человек он был старательный, а потому, горбясь и отворачиваясь от ветра, все же ходил по улице – взад‑вперед. Ненадолго заскакивал в свою будку на углу – там хоть ветра и дождя не было! – а потом вновь исправно выходил патрулировать.

Вообще‑то, пост у Матвеева был хороший. Улица в одном из центральных околотков, мощеная, с газовыми фонарями, добротными купеческими и доходными домами, где первые этажи почти все занимали магазины, мастерские, ателье. Дальше, за поворотом, размещался городской театр. В дни представлений на улицах было оживленно, проносились коляски, экипажи, прохаживалась публика… Но сейчас здесь царила пустота, затишье. В свете фонарей Матвеев видел совершенно безлюдную улицу. Вот уже полчаса он мечтал, как заглянет в часовую мастерскую Шагальева. Он часто делал это в свои вечерние дежурства. Там тепло. Уютно. Хозяин по‑приятельски угостит горячим чаем… Часовых дел мастер, старичок Спиридон Антонович, всегда работает допоздна. Небось ждет. Знает, что сегодня дежурство Матвеева, и уж в такую погоду невозможно не зайти погреться! А в большие окна мастерской улица хорошо просматривается… Да, уже пора! Еще разок пройтись от угла до угла – и к Шагальеву на чаек…

Городовой дошел до середины улицы, когда навстречу ему, бог весть откуда вынырнув, выскочил парнишка. Бежал сломя голову такой перепуганный, что почти ткнулся в живот Матвееву. А когда попробовал увернуться – не тут‑то было! Цепкие сильные руки городового уже держали беглеца за ворот пальтеца.

– Куда мчишься, заяц?

Матвеев тряхнул худенького подростка. Парнишка поднял на него бледное лицо, перекошенное от страха, и городовой сразу понял, что не их неожиданная встреча нагнала этот страх: что‑то другое, что случилось раньше. То, от чего мальчишка убегал.

Часовая мастерская была ближе, чем будка. Да и лучше там – теплее и светлее. К тому же пойманный парень мелко дрожал, стучал зубами и ничего не говорил – нужно было привести его в чувство. Потому Матвеев решительно постучал в двери к Шагальеву, втащил туда свою добычу и попросил у Спиридона Антоновича кипятка. К тому времени, когда, обжегшись первым глотком и откашлявшись, парень лихорадочно хлебал чай, городовой уже узнал его. Увидев, что тот достаточно оклемался, решительно забрал у него чашку и, крепко держа за плечо, насмешливо спросил:

– Ну что, Сапелкин… Тихон, если не ошибаюсь? Рассказывай, куда ты влез на этот раз? Хорошо тебя, видать, там отпороли!

Тишка Сапелкин, пятнадцати лет, известен был Матвееву давно. Как и все его преступное семейство. Папаша, если не отсиживал в тюрьме, подворовывал по квартирам и лавкам, матушка перешивала краденое, братья – и Тишка сам‑третий – помогали как могли в семейном промысле. Ребята были ушлые, таких легко не испугаешь. Что же такое мог увидеть Тихон?

В лице у Тишки еще не было ни кровинки, но в себя он уже пришел, смотрел исподлобья, прикидывал, что сказать. Потом со всхлипом вздохнул, и Матвеев понял: расскажет все как есть.

Уже несколько дней как Тишка присмотрел сапожную лавку, которую можно было легко почистить. Сегодняшний вечер показался подходящим: дождь, ветер, безлюдье… Шел по задворкам больших улиц и прикидывал: сколько возьмет готовых сапог, сколько кожи, а если повезет, и сафьяна. Ведь уже договорился, куда свою добычу сбудет… Как раз тут и хлопнула незапертая дверь: порыв ветра налетел, она вновь со скрипом приоткрылась, хлопнула, закрываясь… У Тишки аж дыханье сперло! Ведь это же задняя дверь «Бонвивана» – самого лучшего в городе магазина модного платья! Внутри было темно, совершенно тихо – только дверь скрипела и хлопала. Открытая… Минут пять Тихон постоял, замерев на месте, прислушиваясь. Потом – еще столько же, уже шагнув в дверь и прикрыв плотно ее за собой. Из магазина не доносилось ни звука. И парень решился. А еще подстегивало радостное, будоражащее предвкушение: то, что утрет он нос братцам, притащив дорогущие наряды из французского магазина! А папаша скажет при всех, что он, Тишка, ловчее и сообразительнее других…

В темноте парень видел как кошка. Сначала – длинный коридор и еще один вход, тоже открытый. Небольшая лестница наверх и – двойные стеклянные двери в салон. Но зайти туда Тихон не успел: заметил, что откуда‑то сбоку просачивался свет – тонкой полосой по полу. Воришка испуганно прижался к большой кадке с пальмой, ждал. Но стояла тишина. Нет, решил он, нельзя делать дело, не узнав, что это за свет. Мало ли… Вдруг кто есть из людей? Сторож, например.

Честно говоря, увидев этот лучик света, Тихон сразу же пожалел о том, что решился на это дерзкое предприятие. Плохое предчувствие давило в груди. И все же он пошел на свет неслышным, крадущимся шагом. Ведь теперь даже удрать, не узнав, что там, и то боязно…

Дальше Тишка Сапелкин рассказывал настолько бессвязно, что городовой понял лишь одно. В комнате, где горел свет, парень увидел мертвую женщину. И не просто мертвую! «Раздетая и порванная вся, словно зверь когтями драл, ей‑богу! А кровищи кругом, кровищи!..»

Матвеев попросил часовщика никуда Сапелкина не отпускать. Сам проверил запоры на окнах и двери. Вдруг воришка наврал, чтобы отвлечь внимание от какого‑нибудь истинного своего проступка, и, улучив минутку, вздумает драпануть! А если все правда – тем более отпускать нельзя: скроется, ищи его потом, свищи! А так – первым свидетелем пойдет. Впрочем, Матвеев был почти уверен, что Тишка рассказал о том, что действительно видел: выдумать такое непросто – изощренный ум надобен.

На улице Матвеев посвистел в свисток. На характерную резкую трель прибежали городовой с соседней улицы да дворник из ближайшего особняка. Втроем и отправились к магазину «Бонвиван».

Этот магазин‑салон был главным украшением улицы: владелица – мадам Жаклин Солье – все сделала по высшему разряду. Заведение было оснащено электричеством и в вечерние часы сияло красивой вывеской. Патрулируя, Матвеев уже проходил сегодня мимо него, любовался. Он знал, что и внутри тоже шикарно: зеркала, манекены, ковровые покрытия и богато задрапированные стены, кабинки для примерки и подгонки одежды по фигуре. Одно слово – самый модный магазин дамского платья в городе!

Со стороны улицы все было как обычно: светилась вывеска, но за окнами царила темнота – магазин уже закрыт. А вот задняя дверь в темноте переулка и вправду тихонько хлопала на ветру. Переглянувшись со спутниками, Матвеев кивнул решительно:

– Пошли!

И первым двинулся путем Тишки Сапелкина. Через пять минут он уже отправил второго городового – бегом! – к начальству. А еще через полчаса встречал пролетку, в которой прибыли частный пристав, околоточный и врач.

– Сюда извольте! – повел всех в переулок, к задней двери. – Жуткое, доложу вам, зрелище. Отродясь такого не видывал…

Помещение, где лежала мертвая женщина, представляло собой что‑то среднее между будуаром и примерочной. Там не было окон, но оно хорошо освещалось изящными светильниками, было небольшим, однако вместительным. В глубине располагалась красивая бархатная, с переливчатым оттенком софа. Вокруг – несколько таких же бархатных пуфиков, низкий круглый столик на гнутых ножках. А вдоль стен – забранные стеклом витрины с платьями: самые лучшие и дорогие образцы. Наверное, мадам Жаклин любила отдыхать здесь, любуясь изысканными французскими нарядами, приобрести которые было по средствам лишь самым богатым дамам города. Теперь владелица всего этого великолепия лежала на груде сорванных и брошенных на пол платьев в одном нижнем белье, пропитавшемся кровью настолько, что, подсохнув, оно затвердело, как жесть. Немолодая, но очень моложавая, изящная, кокетливая и веселая, как птичка, мадам Жаклин была изрезана и искромсана так, что, казалось, на ней нет живого места. Нетронутым осталось лишь лицо, но его неузнаваемо исказили нечеловеческий ужас и страдание.

Когда врач, осматривавший убитую, наконец распрямился, лицо его было бледно.

– Да‑с, – протянул глухим голосом, снимая и бросая в пакет липкие окровавленные перчатки, – двадцать семь ран, а может, и больше. Похоже, тесаком. Бедная женщина!

Потом, подойдя ближе к частному приставу, понизив голос, добавил:

– Но это еще не все. Было совершено насилие. Жестокое насилие.

Городовой Матвеев расслышал это. Он с испугом и жалостью бросил последний взгляд на мадам Жаклин, которую уже заворачивали в одеяла, чтобы нести вниз, к карете, прибывшей из городского морга. И подумал о том, что такого жестокого преступления у них в городе он и припомнить не может. Хорошо бы поскорее изловить убийцу – дикого зверя в человеческом облике!

Частный пристав оформил отправку тела убитой, отдал распоряжение опечатать комнату и магазин и заторопился к пролетке. Нужно было тотчас ехать к полицмейстеру на доклад. Кому же господин Вахрушев поручит расследование? Должен быть толковый, очень толковый следователь! Ведь такого кровавого дела у них еще не бывало! Поскорее, поскорее надобно схватить убийцу!

…Никто из стоявших над истерзанным телом француженки не знал, какие потрясения еще ждут впереди. Никто не знал, что это убийство станет первым – в череде многих! Что впереди – год страха, ужаса, тщетных поисков кровопийцы.

 

 

Леночка Орешина была счастлива. Она любит и любима! Вопреки мнению своей ироничной и всезнающей тетушки и бойких подружек по пансиону для благородных девиц, да и матушки тоже. Все кругом твердят, что в наш расчетливый, развращенный и циничный двадцатый век не бывает бескорыстной и романтичной любви. А вот ведь есть она! Леночка горда, что всегда верила в высокое и благородное чувство. Может быть, оттого Бог и наградил ее, послал такого необыкновенного, прекрасного любимого!

Сам Петр Уманцев! Она до сих пор временами словно не верила: с ней ли все это происходит? Не сон ли? Ведь еще совсем недавно, зимними вечерами, выходя из многолюдного театра после спектакля, кутаясь в шубку и садясь в сани под меховую полость, она не слушала собеседницу – маменьку, тетю или подругу, – а все еще видела сцену, декорации и его, Петра Уманцева: пылкого Ромео, отважного Картуша, благородного Теодоро… Как горели его глаза и дрожал, переливался красивый голос, когда он произносил любовные признания! И казалось Леночке, смотрел прямо на нее, сидящую обычно в третьем ряду! И как оказалось все странно, когда выяснилось, что артист и вправду видел ее, ожидал, смотрел…

А выяснилось это весной, в вечер бенефиса Уманцева, где в шиллеровском «Коварстве и любви» он играл Фердинанда. В последней сцене, в самой развязке, актер поступил несколько странно. Он подошел к рампе и стал говорить знаменитый монолог в зал. Актриса, игравшая Луизу, стояла на сцене в недоумении, ведь слова предназначались ей. Но Уманцев говорил так проникновенно и страстно, что публика, казалось, не заметила этой необычной мизансцены, взорвалась аплодисментами и криками «браво». Леночка, завороженная, смотрела прямо в глаза артисту. Да, да! Его взгляд был направлен прямо на нее – не оставалось сомнений! А значит, и слова, которые он говорил, тоже были обращены к ней?

– Еще раз, Луиза! Еще раз, как в день нашего первого поцелуя, когда ты прошептала: «Фердинанд!» – и когда твои пылающие уста впервые вымолвили слово «ты»… О, тогда казалось, что в этом мгновении, словно в почке, заложены семена бесконечных, несказанных радостей! Тогда перед нашими очами, словно роскошный майский день, простиралась Вечность, века златые, разубранные, как невесты, проносились перед умственным нашим взором… Тогда я был счастлив! О, Луиза, Луиза, Луиза, зачем ты так со мной поступила?

Что с того, что он произносил другое имя? Леночка видела его глаза и читала в них свое имя. Не помня себя, словно повинуясь какому‑то зову, она медленно встала с кресла… Но в это время все в зале начали вставать, аплодируя, и девушка пришла в себя.

Через несколько минут пьеса окончилась. Зал скандировал: «Уманцев, Уманцев!» – актер вышел на поклон один раз – и все. Пробираясь к выходу, Леночка непроизвольно держалась за рукав матушкиного платья: боялась остаться одна, отстать, что ли? Пока они не торопясь шли по залу и вестибюлю, переговариваясь на ходу со знакомыми, пока спускались по широкой лестнице к выходу, где на крыльце ожидал слуга Прохор с их накидками, – прошло какое‑то время. И когда мать с дочерью подошли к своему экипажу, там уже стоял высокий, светловолосый, без сценичных усов и камзола Петр Уманцев. Поклонившись несколько растерявшейся матери Леночки и мгновенно побледневшей барышне, своим мягким, завораживающим голосом он проговорил:

– Мария Аполлинарьевна, Елена Александровна, позвольте посетить вас, в любой день, какой укажете…

А Леночка только и смогла подумать: «Странно, он знает наши имена…»

Княгиня и княжна Орешины принадлежали к известной в городе фамилии. Но после смерти князя, случившейся более года назад, жили скромно и замкнуто, хотя и не чурались прежних друзей, знакомств. Но не было рядом полного энергии и веселья, остроумца и балагура князя Орешина – любимца компаний, души всяких благотворительных начинаний, предводителя городского дворянства. Что ж, у вдовы и осиротевшей девушки не было особых причин для веселья – жизнь потекла размеренно, спокойно. Князь оставил им приличное, но не чрезмерное состояние, двухэтажный особняк с садом, экипаж, небольшой штат слуг. Княжна Елена – Леночка – окончила закрытый частный пансион для благородных девиц и вот уже год жила с матерью. Удивляться тому, что актер городского театра знает их в лицо, может, и не стоило, но ведь и особенных причин к такому знакомству не было. Напротив, сам Петр Уманцев был в городе куда популярнее. Да, собственно, из первых знаменитых лиц.

Он появился на городской сцене года полтора назад, и сразу же о нем заговорили. Роли пылких любовников, отважных героев, рыцарей – все были его! Он играл вдохновенно, талантливо, словно жил той заданной и придуманной жизнью. И сам был хорош собой необыкновенно: высокий, атлетически стройный, с прекрасными голубыми глазами. Светлые пышные волосы, романтическими волнами обвивая лоб и щеки, опускались до плеч. Говорили, что он из обедневших дворян. Что ж, это никого не удивляло. Последнее время на сцену все чаще шли одаренные молодые люди из дворян, и не только обедневших. Быть актером становилось и престижно, и денежно. Но главное – сама сцена влекла и, околдовав, уже не отпускала. А Саратовский театр давно имел солидную репутацию, талантливую труппу, интересный репертуар. Много было переводных авантюрно‑любовных пьес и водевилей, однако играли и Островского, и Тургенева, и Грибоедова.

…Петр Уманцев стоял, склонив голову, переводя взгляд с одной женщины на другую, покорно ожидая ответа. И хотя вся сцена – от его появления до этого просящего немого взгляда – длилась минуты три, его, кумира, уже узнали в публике, потоком струящейся по ступеням театра, вокруг экипажа Орешиных стали останавливаться зеваки. Княгиня Орешина раньше дочери поняла, что еще несколько минут, и они окажутся в плотном кольце театралов‑поклонников. Улыбнулась и сказала доброжелательно:

– Что ж, господин Уманцев, будем рады принять вас и познакомиться ближе. В четверг у нас небольшое семейное чаепитие – приходите к пяти часам.

Да, было это сказано просто, но приподнятая бровь и чуть подчеркнутое удивление в голосе как бы слегка отстраняли молодого человека. Молодой человек понял это, быстро поклонился и взбежал по ступеням ко входу в театр. Ушел вовремя: кольцо поклонников уже почти сомкнулось.

Коляска на хороших шинах и тугих рессорах катила мягко, упруго. Кутаясь в вязаную пуховую шаль, Леночка сидела прямо, щеки ее горели, в глазах плыли радужные круги. Она не могла прийти в себя – обрывки мыслей, без начала и конца, захлестывали радостью душу и сердце. И все же в какой‑то момент Леночка незаметно бросила взгляд на мать: что она? Как смотрит? Что думает? И еще было в этом взгляде удивление. Как это у матушки получилось: в такой короткой фразе так много смысла? Она ли это, всегда такая простая: что в мыслях, то и на словах! И вдруг – такая многозначительная интонация… Впервые Леночка осознала: «Бог мой, как же они похожи с тетей Ксенией! А мне всегда казалось, что они такие разные…»

 

 

Ксения была на восемь лет моложе сестры – княгини Орешиной. Когда родилась Леночка, Ксении только исполнилось шестнадцать. Малышка воспринимала свою юную тетушку как подружку. Так и повелось с того времени: не «тетя Ксения», а «Ксаночка». А уж независимый нрав, редкая проницательность и тонкая ирония тетушки приводили девушку в восторг, история жизни – восхищала. В общем, Ксаночка была кумиром восемнадцатилетней княжны.

Но в те минуты, когда коляска катила по освещенным фонарями улицам от театра к особняку Орешиных, Леночка лишь какое‑то мгновение подумала о матери, о тетке. Он, Петр Уманцев, смотрел на нее, говорил для нее, сам подошел, назвал по имени!.. Он будет у них послезавтра, всего через два дня! Вчера еще она об этом и мечтать не смела, а сегодня это случилось – наяву!

Мария Аполлинарьевна наказала кучеру сделать небольшой крюк – проехать мимо дома сестры. Прохор сбегал и передал той просьбу прибыть незамедлительно к Орешиным. Потому всего через полчаса – полчаса, в которые Леночка с матерью обменялись лишь короткими «да», «нет», «хорошо», «конечно», – приехала Ксения. Держа дочь за руку, княгиня пересказала сестре сцену у театра.

– Однако! – воскликнула тетушка весело и лукаво. – Моя племянница добилась своего!

– Ксана! – Леночка даже руками всплеснула. – Зачем ты? Я ведь ничего не делала!

– Так‑так! – Мария Аполлинарьевна опустилась на диван и усадила дочь и сестру рядом, по обе от себя стороны. – Значит, для вас это не неожиданность? Рассказывайте!

Рассказывать особенно было нечего. О том, что Леночка влюблена в артиста Уманцева, Ксения догадалась еще зимой, в самый разгар театрального сезона. Но разве можно было упрекнуть девушку за это? Актер – красивый, пылкий, талантливый. Да с него все городские барышни глаз не сводят! А Леночка, хоть и восторженно, но совершенно в тайне от всех лелеяла свое чувство. Им и встретиться‑то негде было. И не потому что она княжна, а он – актер. Его‑то, Уманцева, как раз охотно приглашали на званые вечера, балы, торжества. Просто Леночка из‑за длившегося до недавнего времени траура по отцу в таких местах не бывала. Но вот же: ничто не помешало Уманцеву именно ее заметить! Не побоялся он прямо подойти к Орешиным, напроситься в гости!

– Решительный молодой человек, – резюмировала Ксения. – Значит, ждите от него решительных действий.

Традиционные чаепития у Орешиных по четвергам бывали немноголюдны. Три близких друга покойного князя с женами да Ксения – вот и все гости. Но столь узкий круг позволял присутствующим вести себя просто, без церемоний, по‑семейному. Появление артиста Уманцева и возбудило, и смутило одновременно. Но очень скоро былая атмосфера восстановилась. Молодой человек держался совершенно естественно, легко и с достоинством. За столом он сидел через два человека от Леночки и был исключительно внимателен к своим соседям. Но девушка постоянно чувствовала его взгляд, и он пользовался любым предлогом, чтобы обратиться к ней. Как‑то непринужденно завязался разговор, позволивший Уманцеву рассказать об отце – помещике Тульской губернии, добром и честном человеке, растившем его с детских лет без матери. О том, как отец доверился преступному управляющему, а тот, воспользовавшись бунтами трехлетней давности, разорил имение, нажившись сам. К этому времени он, Петр, успел прослушать три курса инженерной академии в Москве. Но быстро понял, что его призвание – театр. Уехал в Северную столицу, окончил Петербургские драматические курсы. Играл в театре в Ораниенбауме, по сезону – в Вильно, Орле, Харькове. Там познакомился с антрепренером, который снял театр в Саратове и пригласил Уманцева на зимний сезон. Но здесь, в Саратове, артисту так понравились и театр, и труппа, что он остался. К тому же там, в центре России, его уже ничто не держит: отец скончался, имение ушло за долги.

Леночка видела, как сочувственно слушали гости грустную историю молодого человека. Только тетя, сидевшая рядом, в какой‑то миг прошептала:

– Хорошо говорит… Артист! Впрочем…

Да и она тоже была тронута. Но когда из большой столовой все перешли в малую гостиную, где ожидали их накрытые к десерту столики, разговор сам собой изменил русло, хотя и продолжал крутиться вокруг театральных тем.

– Скажите, господин Уманцев, ваше мнение, – попросил один из гостей, глава губернской банковской ассоциации Никита Дмитриевич Бушев, – что есть настоящий вид искусства: трагедия или комедия? Я что‑то сомневаюсь насчет комедии. Вот у вас в театре ставят «Женитьбу», я смотрел, хохотал до коликов. А все же чувство осталось брезгливое. Что же такое? На сцене фигурируют пьяные мужики, лакеи, какие‑то уроды‑помещики! Не только в этой пьесе, и в других… Нет, решительно не могу считать комедию высоким искусством!

– Да, Петр Арсеньевич, – подхватила жена банкира, – вы вот играете и в трагедиях, и в комедиях. А что больше любите?

Теперь, когда гости сидели за отдельными столиками, Уманцев оказался рядом с Леночкой. Он ответил не сразу: подал девушке чашечку тонкого, почти прозрачного фарфора, с трудом оторвал взгляд от склоненной белокурой головки.

– Знаете ли, – сказал, повернувшись к Бушеву, – «Женитьба», на мой взгляд, комедия гениальная. Впрочем, о вкусах не спорят. Я же, да, больше играю и люблю играть в трагедиях. В моем характере, наверное, есть нечто, позволяющее раскрыться, раскрепоститься именно в трагической ситуации. Однако существуют ведь и иные комедии – как мольеровские или «Горе от ума»… Вы понимаете, о чем я? Они временами очень смешные, а временами такие горькие и драматические… В них все переплетено, как, впрочем, и в жизни! Вот в таких комедиях я люблю играть.

«Господи, как он благороден, умен и красив!» – думала Леночка. Восторг в ее взоре был, наверное, заметен всем – ну и пусть! Уманцев говорил просто, без патетики, однако интонации, живое чувство делали его слова такими выразительными!

– И отлично играете, надо сказать! – подхватила Ксения.

Она улыбнулась племяннице подбадривающе, и девушка поняла, что уж проницательной Ксаночке все ясно и она замечает молчаливый диалог их взглядов.

– Комедия, трагедия… – протянула Мария Аполлинарьевна, одновременно указывая прислуге столик, куда следует подойти с подносом. – Наша жизнь, как вы верно заметили, господин Уманцев, соединение того и другого. Но больше трагедий! Да что далеко ходить. Все мы сейчас объяты страхом! Устин Петрович, вы хоть немного успокоили бы нас!

Все сей же час посмотрели на главу городской полицейской управы Вахрушева. Тот укоризненно покачал головой, глядя на хозяйку, но тут же обреченно вздохнул. Он привык, что даже в дружеских компаниях не избежать разговоров о службе. И особенно в последние полгода – с того октябрьского вечера, когда нашли первую убитую женщину – француженку мадам Солье. Теперь жертв было уже три, все поруганы и зверски искромсаны: явно дело рук одного преступника. Город охватила паника, убийцу прозвали «маньяк‑женоненавистник», но кто он таков – оставалось загадкой.

– И хотел бы вас, дорогие мои, успокоить, да нечем. – Вахрушев развел руками. – Есть у наших следователей кое‑какие соображения и даже факты, да вот только убийце пока от этого опасности мало. Будьте осторожны, милые дамы, очень осторожны – только это могу посоветовать. Уж очень жесток этот кровопийца, не скрою!

– Да возможно ли его поймать?

– Поймать возможно! – убежденно отрезал полицмейстер. – И поймаем. Но пока, пока‑то он на свободе…

Весь остаток вечера маленькая компания продолжала обсуждать эту жуткую, но и самую будоражащую тему. Только Леночка и Уманцев, склонив головы, тихо говорили о другом – совершенно о другом! А потом молодой человек встал, поклонился хозяйке.

– Позвольте пригласить Елену Александровну на небольшую прогулку в городской сквер? Со мной она будет в полной безопасности, и вернемся мы засветло… – И после наступившей долгой паузы добавил: – Окажите честь и доверие.

Зардевшаяся Леночка сидела не шелохнувшись. Мария Аполлинарьевна переглянулась с сестрой, и взгляд Ксении ясно передал ее мысли: «Ну, о чем мы с тобой говорили? Так и вышло. Что ж, ты была к этому готова, отвечай…»

Глянув на неподвижную, напряженную дочь, потом на актера, мать медленно кивнула, постаралась придать голосу спокойствие, неторопливость:

– Что ж, прогуляйтесь. День сегодня отличный.

Но сердце ее сжималось от предчувствия близких перемен – печальных и радостных одновременно. Петр Уманцев, похоже, был человеком благородным, к тому же достаточно рассудительным для своих 27 лет. А значит, не стал бы так откровенно, при обществе, звать девушку на прогулку, не имея серьезных намерений…

 

 

Ни друзей, ни настырных репортеров полицмейстер Вахрушев в подробности дела не посвящал. Газеты – и городские, и даже столичные, – конечно же, писали о кровавых саратовских преступлениях. Раза два промелькнуло: «Наш местный Джек‑Потрошитель». Но быстро исчезло, поскольку, кроме того, что жертвы были женщинами, другого сходства не было. Все погибшие были жестоко изнасилованы, изрезаны, но без «анатомических опытов». К тому же жертвами становились отнюдь не проститутки, а женщины если не из высших, то добропорядочных городских слоев.

Второй после француженки жертвой стала молодая сестра милосердия из саратовской больницы, третьей – дочь зажиточного купца.

Сразу после убийства мадам Солье Устин Петрович Вахрушев понял, что тут – дело серьезное, запутанное. Нет, конечно, ему и в голову не могло прийти, что последуют страшные продолжения, но он уже тогда, с самого начала, поставил на расследование самого опытного своего сыщика Кирилла Степановича Одинокова. Одиноков быстро и чутко нащупал несколько нитей, важных для разгадки трагической гибели веселой владелицы модного магазина. Жаклин Солье слыла женщиной независимой, замужем не была, периодически приближала к себе то одного, то другого поклонника.

Последний из них – холостой поручик лейб‑гвардейского полка, расквартированного в городе, очень переживал смерть любовницы и, разговаривая со следователем, в какой‑то момент даже разрыдался. Одиноков очень скоро понял, что офицер только с виду бравый красавец. А по сути – человек слабохарактерный, подверженный апатии, неуверенный в себе. Это вовсе не снимало с него подозрений: подобные люди от чувства неудовлетворенности, от обиды – настоящей или мнимой – могут сорваться с цепи, стать жестокими и непредсказуемыми. Но следователь почти сразу установил, что поручик за день до происшествия был направлен в другой город, в штаб дивизии, где и пробыл три дня. Да ездил притом не один, а еще с двумя офицерами, которые безоговорочно подтвердили его непричастность к убийству.

Вскоре выяснился еще один факт: купец Забродин, один из прежних любовников француженки, отвергнутый ради кого‑то еще, был сильно обижен на нее и громогласно грозился отомстить. И хотя Одиноков хорошо знал, что самые громкие угрозы обычно остаются неисполненными, взялся за купца как следует.

Забродин, здоровенный, пятый год вдовеющий купчина, страшно удивился вниманию следователя к своей особе.

– Так ведь почти уж год, как мы с Жаклинкой разбежались! – гремел его искренно‑недоуменный бас. – Ну, было, серчал я на нее поначалу. Так это же любому обидно, коли баба сама нос воротит. А на грозные слова я всегда скорый – это любой знает, в сердцах чего не наговоришь! Но чтоб рукам волю – никогда!

Вскоре следователь убедился, что лютый нрав Забродина и вправду лишь видимость. И приказчики, и слуги, и юная дочь купца, и все его приятели подтвердили: лют этот человек только с виду, пальцем же никогда никого не тронул. Но более всего убедило Одинокова то, что у купца была уже другая зазноба, и не какая‑нибудь сожительница или содержанка – невеста. Предполагалась скорая свадьба. Та и подтвердила, что в вечер убийства он был у нее дома, с ней. Это же подтвердила и прислуга.

Однако следователь не считал, что потратил на купца время зря: тот дал ему новую ниточку‑зацепку. Рассказал, между прочим, что Жаклин, когда еще была с ним в связи, строила глазки одному смазливому портному из своей же мастерской.

– Я даже ее офицера предупредил, по‑дружески, – рассказал, усмехаясь, Забродин.

– Каким образом?

– Да вот, еще в начале осени оказались мы в одной ресторации. Он со своей компанией гулял, я – со своей. Выпил хорошо, смотрю, он в стороне стоит, курит. Подошел да и сказал: смотри, мол, за своей модисткой‑то в оба! А то вильнет перед тобой задком, как когда‑то передо мной. Да еще и сопляка такого заведет!

Пришлось следователю вновь встречаться с поручиком, принуждать вспомнить тот разговор. Теперь офицер был более сдержан, сух – время прошло, он успокоился. Сразу же припомнил тот разговор, указал и молодого портного – Тихонов Егор. Да, мальчишка заглядывался на бедняжку Жаклин, да и та, чего уж греха таить, его подразнивала. Но и только! Он уверен – между ними ничего серьезного не было!

Одиноков не стал торопиться встречаться с портным. Решил сперва последить за ним, приставил филера. Но тут грянуло второе убийство – вновь насилие и жестокое истязание. Сомнений не было – убийца все тот же.

 

 

Неонилла Королева была девушкой самостоятельной и независимой. Родители ее жили недалеко от Саратова, в уездном городе, отец трудился тоже на медицинском поприще: фельдшером. Девушка окончила с отличием медицинские курсы в Саратове и тотчас же получила приглашение работать в городской больнице. Заработок позволял снимать хорошую меблированную комнату, жить не широко, но безбедно. В этой же комнате и нашла убитую зашедшая к ней утром хозяйка.

В ходе расследования Одиноков узнал, что Нелли – так все называли барышню на модный английский манер – была открытой, веселой, кокетливой. Круг знакомств у нее оказался обширным, поклонников тоже хватало. И вдруг вновь всплыло знакомое имя – Тихонов Егор. Слежка за молодым портным к этому времени еще ничего не дала, и следователь решился поговорить с ним напрямую. И пошел в мастерскую, где тот работал.

После смерти мадам Солье магазин перешел к ее племяннику. Тот приехал из самого Санкт‑Петербурга. Кое‑кто из горожан недоумевал: как можно было оставить столицу и переехать в провинцию! Но Одиноков знал: Гаспар Лафорж в Петербурге был лишь младшим компаньоном своей матери, здесь же, в Саратове, он стал единоличным владельцем. И надо сказать, молодой француз споро взялся за дело. Себя он считал не только владельцем модного магазина, но и кутюрье – притом талантливым! Раньше при магазине была лишь небольшая швейная мастерская: туалеты, прибывшие из Парижа, Вены, Санкт‑Петербурга и Москвы, при необходимости подгоняли под фигуры местных дам. Теперь же месье Гаспар не только продавал готовые костюмы и платья из столиц, но и придумывал новые наряды сам. А потому и мастерскую сильно расширил. Именно здесь работал Тихонов.

Он вышел к следователю из‑за бархатной портьеры примерочной в одной жилетке, со складным метром в руке. Поняв, с кем имеет дело, извинился, вновь скрылся за портьерой и вскоре вернулся уже в элегантном костюме‑тройке. Однако за время его отсутствия Одиноков быстро написал что‑то на листке из блокнота, кликнул парнишку‑посыльного и наказал:

– Эту записку – в полицейскую управу, живо!

Егор Тихонов следователю понравился: подтянутый, очень симпатичный, держится с достоинством. Смуглая кожа и хорошо уложенные темные волосы, ямочки на щеках, белозубая улыбка. Правда, чувствовалась в нем какая‑то нервозность, да левую щеку, сверху вниз, пересекли две свежие тонкие царапины.

– Нам надо поговорить, – сказал следователь. – Но лучше бы наедине.

– А вот эта примерочная сейчас свободна, прошу!

В маленькой комнате с большим зеркалом и мягким ковром на полу оказался еще столик с двумя стульями. Сев, следователь указал молодому человеку место напротив. Начал без обиняков:

– После убийства вашей прежней хозяйки, мадам Солье, один человек указал, что между вами, возможно, была любовная связь. Я посчитал этот намек надуманным. Теперь же хочу, чтобы вы рассказали о ваших отношениях с бывшей хозяйкой.

Егор сразу побледнел, исцарапанная щека задергалась.

– Это из‑за убийства Нелли, верно? – спросил почти шепотом. – Но я ничего не знаю, ни про мадам Жаклин, ни про нее!

– Значит, с погибшей Королевой вы тоже были знакомы?

– Да вы же и сами знаете, чего в прятки играть! У меня с мадам ничего и не было, потому что я за Нелли ухаживать старался!

Следователь отметил, что парень почти сразу впал чуть не в истерику. Такая вспыльчивость наводила на размышления. Всегда ли Тихонов таков? Или два убийства близких ему женщин так расстроили его нервы? Тогда он, скорее всего, невиновен. А может, наоборот: нервозность – признак ожидаемого возмездия?.. Надо его, однако, успокоить, иначе разговора не получится.

– Извольте, господин Тихонов, взять себя в руки. Я ведь никаких обвинений вам не предъявляю, только задаю вопросы. Что же вы так волнуетесь?

Молодой человек тяжело переводил дыхание, успокаиваясь. Обреченно махнул рукой.

– Чего там, сам понимаю: две убитые, и я с обеими – знаком. Ясно, на меня и подумают!

– Так были у вас любовные отношения с мадам Солье?

– Нет! – Он вскочил, принялся ходить по комнате. – Жаклин была женщиной любвеобильной. Делала мне намеки… Я бы вполне мог, сами понимаете! Но Нелли, я ведь с ней… Да… Жениться хотел…

Егор резко сел, закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали. «Однако какой же он возбудимый», – вновь подумал Одиноков. И спросил:

– А где вы были в день и вечер гибели Королевой?

– Днем здесь, в ателье. А вечером ждал Нелли на катке. Да она не пришла…

– На каком катке?

– В городском парке.

Каждую зиму в городском парке заливали большой каток – играл духовой оркестр, в будочках продавали блины, горячий чай, пирожки, баранки, конфеты. Вечерами он ярко освещался, и, конечно, каталась там чистая публика. Ребятня, у которой не было денег, каталась на замерзшей реке – свободно и совершенно бесплатно.

– Зна



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: