Вечеринка у мадам Ламонт




 

 

1934. Брюссель

 

Эта молодая леди имеет мужской склад ума и сильный характер. Такие не по мне. Но будь уверен, брат, подобные женщины, если ты им понравишься, сродни жёнам декабристов: они способны на подвиг и самопожертвование…

Пьер Сквозняк

 

На вечеринку к мадам Ламонт Юрий попал случайно. Его коллега по работе на лакокрасочном заводе Пётр Поздняков, шустрый белобрысый одессит, о котором знакомые говорили, что ему почесать языком так же важно, как для пьяницы приложиться к рюмке, затащил его едва ли не силой. Миролюбов не очень любил незнакомые компании, а после развода с женой болезненно реагировал на присутствие женщин. Ему казалось, что все они смотрят на него с некоторой скрытой издевкой, как на неудачника. Но Пьер Сквозняк, так Петра называла большая часть знакомых эмигрантов, не был бы самим собой, если бы не завлёк‑таки «Жоржа» на вечеринку.

Пока ехали в трамвае, пошёл мелкий осенний дождь.

– Может, не сегодня, как‑нибудь в другой раз, – продолжал вяло сопротивляться Миролюбов, – дождь вон начался, промокнем.

– Юра, я тебя не узнаю, боевой офицер, гроза киевских большевиков, отчаянный путешественник – и вдруг боится дождя! Смех! Не позорь мою седую голову.

– Она у тебя белобрысая, а не седая, – не удержался от улыбки Юрий.

– Не важно, главное, что там собираются люди, которые обожают необычное и таинственное, им можно забить мозги всякой мистической ерундой. Главное: трепаться с серьёзной миной. Бывают недурственные, к тому же богатые цыпочки, которыми можно заняться. Только это непросто, местное население на нас, русских эмигрантов, смотрит свысока, браки с нашим братом не одобряются, – с горькой улыбкой заметил Пьер. – Но, как говорится, чем чёрт не шутит, не таскать же нам теперь всю жизнь мешки и банки, как ломовым амбалам в одесском порту! – подбодрил неунывающий Поздняков. – А горячие бутерброды, между прочим, уже остывают, как и натуральный турецкий кофе. Мм, я уже ощущаю его чудесный аромат, шоб я так жил, если вру! Поднимайся, следующая остановка наша, и помни: я не грузчик, а заместитель главного технолога, а ты начальник химлаборатории. Всё, пошли! – Пьер знал, чем соблазнить коллегу.

Квартира на третьем этаже оказалась довольно просторной. Сняв плащи и мокрую обувь, прошли из прихожей, украшенной гобеленами, в гостиную, выдержанную в пурпурных тонах. Человек десять сидели вокруг большого овального стола. Пьер не соврал. На столе, сервированном роскошной старинной посудой, был накрыт скромный ужин.

– Мадам и мсье, – застрекотал по‑французски Поздняков, – разрешите вам представить моего друга, удивительного человека легендарной судьбы, известного российского поэта, штабс‑капитана армии его императорского величества Юрия Петровича Миролюбова.

– Ты что несёшь, Петя, какой к чертям штабс‑капитан? – зловеще зашипел в его сторону Миролюбов.

– Спокойно, Юра, тут по‑русски никто ни слова, для них что подхорунжий, что штабс‑капитан – один хрен, – продолжая улыбаться, вполголоса проговорил одессит.

…– Кстати, мадам Ламонт, – нарочито громко, чтобы слышали все, обратился к хозяйке Пьер, когда ужин подходил к концу, – мсье Миролюбов прожил несколько лет в Индии, о невероятных чудесах которой мы говорили в прошлый раз. Я думаю, он не откажется рассказать нам кое‑что из своих впечатлений об этой загадочной стране. К тому же он поэт!

Возглас одобрительного восхищения прозвучал красноречивой поддержкой предложению одессита.

– Давай, Юра, изобрази что‑нибудь об этой самой Индии, публика ждёт твоего выхода, не дрейфь! – опять негромкой скороговоркой по‑русски проговорил Поздняков.

– Просим, просим! – поддержали нового гостя.

Миролюбову пришлось вспомнить всё, что он знал об Индии, что когда‑либо читал о древней истории и философии этой страны, оживляя повествование собственными впечатлениями. Говорил он, в отличие от Пьера, неторопливо, подбирая нужные слова для наиболее яркого повествования. От этого фразы приобретали какую‑то особенную значимость. Да и большие выразительные глаза, и вся его крупная фигура выглядели не менее внушительно, чем речь. В заключение Юрий Петрович уже по‑русски прочитал своё стихотворение и был отмечен восторженными аплодисментами и многими одобрительными восклицаниями.

– Ты им понравился! – довольным тоном сказал Пётр, когда все гости, поднявшись из‑за стола, разбились на несколько группок, а Миролюбов с Поздняковым вышли на лестницу покурить. – Мадам Лоран обратила на тебя внимание, она владелица крупного магазина, между прочим, не замужем, овдовела года полтора назад. Хозяйка, мадам Ламонт, старая дева, тоже имеет средства, но в своё время смерть отца и брата так повлияли на неё, что она живёт в мире иллюзий и контактирует в основном с миром загробным.

– Понятно, – констатировал Миролюбов. – Я смотрю, никто не расходится, ждут чего‑то?

– Именно. Сейчас начнётся спиритический сеанс, некоторые ради этого и приходят. Многие насчёт гешефта своего интересуются у духов: покупать, не покупать, заключать сделку или не заключать, иные судьбой своей озабочены или родственными отношениями. Наверное, уже всё готово, пойдём!

Они вернулись в гостиную, где большой стол был сдвинут к окну, а в центре стоял маленький. На нём лежал лист белого картона с нанесёнными по кругу буквами и цифрами. Отдельно на том же картоне были написаны слова «да» и «нет». Гостиная теперь почти полностью утопала в полумраке, под большим фиолетово‑розовым абажуром неярко светила лишь одна лампочка, отбрасывая неровный круг света на стол с листом картона. Присутствующие, сидевшие на стульях, расставленных вокруг стола, негромко переговаривались. Четыре стула с высокими гнутыми спинками были пусты.

– Вы слышали, как Гитлер отзывается о евреях? Такое впечатление, что он готов их всех выслать из страны, – говорил плотный мужчина в очках, кажется музыкант из оперного театра.

– Зато в Германии теперь порядок наводят, безработица за этот год с небольшим, после прихода его к власти, существенно снизилась, промышленность развивается. А у нас депрессия возрастает, порядка вообще никакого! – ответил музыканту молодой худощавый мужчина лет тридцати.

В это время в гостиную вошла мадам Ламонт, которая успела после ужина переодеться и выглядела теперь весьма экзотично. Пурпурная накидка в тон интерьеру комнаты, чёрное длинное платье с глубоким декольте, немыслимая конструкция, напоминавшая одновременно роскошную шляпу и колпак звездочёта или медиума, и тонкая, длинная сигарета в дорогом изящном мундштуке. Услышав упоминание о Германии, она на минуту остановилась и произнесла многозначительно, понизив голос почти до шёпота:

– Кстати, мадам и мсье, в Германии сейчас повышенный интерес к оккультным наукам. Гитлер сам является неплохим медиумом, да‑да!

Молодой мужчина согласно закивал и продолжил таким же тихим полушёпотом, как и мадам Ламонт:

– У меня есть совершенно точные сведения, что ещё в девятнадцатом году немецкие медиумы из тайного общества «Туле» во время сеанса вошли в контакт с цивилизацией из созвездия Тельца и получили уникальные сведения по устройству каких‑то фантастических летательных аппаратов, которые уже начали строить. Так что Адольф Гитлер и Германия вообще ещё так себя покажут, что у всех волосы дыбом встанут, вот увидите!

Мадам Ламонт между тем села за столик в центре, грациозно отстранив руку с сигаретой в сторону, и прикрыла глаза. Разговоры стихли, а мадам, помолчав немного, произнесла глубоким и томным, грубоватым от курения голосом:

– Кто будет помогать мне сегодня?

Пётр наклонился к уху Миролюбова: «Сейчас, если тебя назовёт, не тушуйся, иди», – шепнул он. И действительно, среди трёх названных для участия в сеансе лиц оказался Юрий Петрович. «Традиция, брат, ничего не поделаешь», – снова шепнул Пётр.

Раньше, ещё в студенческие годы, Юрию пару раз предлагали поучаствовать в спиритических сеансах, но, как сын священника, он не мог себе это позволить. И это было так давно, ещё в прошлой жизни, как часто говаривали в эмигрантской среде. С тех пор многое стало вообще с ног на голову. Сам он занимается расшифровкой языческих дощечек и не видит в этом никакого противоречия с православием, потому что христианство на Руси произросло во многом из древних корней язычества. И это бесспорный факт! Напротив, Юрий Петрович теперь гордился, что выбрал светскую жизнь и поднялся над уровнем собственно религии. Да и чего греха таить, именно дощечки Изенбека подвигнули его к углублённому изучению древней истории и философии, заставили корпеть над книгами и словарями, в результате чего появляются научные статьи и художественные рассказы, чего он сам от себя не ожидал! Что ему теперь какая‑то магия, если сам он владеет тем, чего больше ни у кого нет, – могущественным джинном, до времени закрытым в бутылке!

Юрий сел справа от хозяйки, напротив него – грузный музыкант с чувствительными длинными пальцами, а справа – та самая вдова, хозяйка крупного магазина, о которой говорил Пьер.

Мадам Ламонт, исполнявшая роль главного медиума, напомнила правила проведения сеанса и предложила вызвать дух Buonaparte Наполеона. Все одобрительно закивали.

Вначале перевёрнутое блюдце из китайского фарфора никак не желало двигаться. Мадам Ламонт велела всем сосредоточиться, продолжая взывать к духу великого императора. Миролюбов держал руки на донышке блюдца так, для вида, лишь бы не мешать остальным. Но вот, к его немалому удивлению, блюдце чуть дёрнулось разок‑другой, а затем довольно бойко заскользило по картонному листу, касаясь наведённой на его поверхности чертой определённых букв и цифр. Юрий чувствовал, что он не толкает блюдце, а лишь следует за его движением. Может быть, его толкают другие участники? Приглядевшись, Юрий Петрович убедился, что вдова, музыкант и мадам Ламонт также прикасаются к блюдцу только самыми кончиками пальцев, а оно, словно ведомое неизвестной силой, перемещается по кругу. Полумрак, торжественная тишина, проникновенный голос медиума и это необъяснимое движение блюдца… Суеверный страх, воспитанный когда‑то в детстве на рассказах бабок‑богомолок, вновь непроизвольно зашевелился где‑то в глубине души. А ведь на самом деле: откуда этому неведомому духу известны подробности жизни всех, кто находится в гостиной? То, что ответы точны и соответствуют действительности, он видел по реакции окружающих, по их удивлённым восклицаниям, по дрожащим от волнения голосам. Дело в том, что мадам Ламонт вначале предложила каждому по очереди задать контрольный вопрос о чём‑либо таком, чего никто, кроме него самого, знать не может.

Поздняков, например, поинтересовался у духа, как звали его одесскую тётушку. Когда всезнающий дух французского императора старательно вывел, тычась чёрточкой на блюдце в написанные по кругу буквы, «Мария Карп», Пьер воскликнул:

– Ну, Боня и сукин сын, надо же, помнит тётю Машу, как я памятник дюку Ришелье, – и уже по‑русски добавил: – Шоб мне сдохнуть! Она, конечно, не Карп, а Поликарповна, но тебе, как французу, прощается!

– Мсье Пьер, прошу не выражаться, дух может обидеться и покинуть нас! – строго заметила мадам Ламонт.

Когда пришёл черёд вопросов по существу, ответы духа стали не так точны и категоричны, иногда он вообще начинал кружить блюдце на месте, не приближаясь к буквам. В таком случае следовал обязательный вопрос медиума, хочет ли дух ответить на поставленный вопрос, на что последний чаще всего отвечал «нет». Иногда он отвечал двусмысленно, а изредка и вовсе ругался.

– Ну вот, ему можно, а мне, видите ли, нельзя! – шёпотом пожаловался Сквозняк.

Юрий Петрович между тем раздумывал, о чём спросить духа. Конечно, очень хотелось узнать о своём будущем, ведь его положение на фабрике весьма шаткое, особенно учитывая натянутые отношения с главным лаборантом, а оказаться сейчас на улице – страшно подумать! Но выяснять своё, личное, перед десятком незнакомых людей, особенно после столь успешного дебюта, – нет, пожалуй, не стоит… Нужно спросить о чём‑то значительном, масштабном. О чём же? Вот и его очередь, итак…

– Пусть дух скажет, придет ли конец власти большевиков в России и когда? – Миролюбов заметил, что его вопрос оценили. Да, сегодня действительно его день, всё складывается как нельзя лучше.

Между тем блюдце вывело ответ: «Да. Когда рухнет стена».

– Какая стена? – спросило сразу несколько голосов.

– Та, что ещё не построена, – был ответ.

После этого дух Buonaparte перестал отвечать и, видимо, покинул гостиную.

Все были поражены предсказанием. Мадам Ламонт поблагодарила духа и предупредила, что присутствующие не вправе рассказывать никому о прорицаниях, иначе они не сбудутся.

Гости стали оживлённо обсуждать спиритический сеанс, делиться впечатлениями. Одни пытались разобраться в ответах духа, другие сожалели, что не спросили ещё что‑то важное. Несколько экзальтированных дам окружили Миролюбова, подробнее расспрашивая об Индии.

Раздался звонок, и вскоре хозяйка вернулась с ещё одной припозднившейся гостьей – миниатюрной худенькой девушкой. Мадам Ламонт подвела её к свите Миролюбова.

– Мадемуазель Жанна Вайдерс, очень интересуется русской литературой, – представила она. – А это русский литератор, мсье Миролюбов.

– Вы пишете стихи, мсье…

– Юрий, – подсказал Миролюбов. – И не только стихи. Пишу рассказы, повести, а ещё занимаюсь исследованиями в области древнеславянской истории. – Литератор отвечал всё тем же неторопливым, полным достоинства тоном человека, находящегося в центре внимания.

– О, Жанна, – воскликнула одна из дам, которая, видимо, была хорошо знакома с вновь пришедшей, – мсье Юрий нам сегодня так интересно рассказал об Индии! И прочёл своё стихотворение.

– Очень сожалею, что опоздала, – расстроилась Жанна, глядя на русского литератора с неподдельным интересом.

– Ничего страшного, вечер ещё не окончен! – воскликнул неожиданно появившийся Пьер. И по‑русски добавил, подмигнув Юрию: – Этих настырных тёток я беру на себя.

И в самом деле, не прошло и десяти минут, как литератор и любительница русской словесности остались вдвоём. Они беседовали о Толстом, о его теории непротивления злу насилием, потом перешли к Достоевскому. Увлёкшись, Юрий Петрович стал рассказывать о своей дореволюционной жизни в России, какая это была благодать! Цитировал отрывки из своих рассказов, которые являлись, по сути, воспоминаниями о земном Рае, проведённом в доме екатерининских времён с колоннами и мезонином, наполненном старинной мебелью и портретами вельмож в лентах и звёздах. За домом были: малинник, пчельник, огороды и малый сад, за которым шёл большой сад с лучшими сортами яблок. Во дворе находилась летняя кухня со многими службами и прислугой, далее: конюшня, коровник, амбары для зерна, свинушники, курятники, гусятники. Затем: ледник, погреба, овощной сарай, баня с предбанником, разные каморы для инвентаря, сарай для бричек, экипажей, саней и фаэтонов. Отец был не просто священником, но и крепким хозяином. Яблоки из их сада отправлялись на скорых поездах в Питер, Москву, Варшаву. В подвалах зрело донское вино и шипучий сидр. Делали также яблочную водку, всяческие наливки, настойки, варенья, соленья, копченья. А блюда, которые готовились тогда дома, не пришлось попробовать больше нигде и никогда! Перед взором рисовалась столовая, куда по утрам прислуга – малолетняя сирота Настенька – вносила самовар, который уважительно называли Самовар Иванович. Он блестел начищенными боками и тоненько пыхтел из‑под крышки горячим паром. Настенька подавала пирожки, блинчики, поджаристые гренки на миндальном масле, мёд, варенье. Весной в открытые окна заглядывали ветки жасмина, сирени, вишни, пахло цветами и свежестью. Кудахтали куры, на чердаке ворковали голуби. После чаепития отец уходил в сад давать распоряжения работникам, а мать хлопотала по хозяйству. Мавра выгоняла коров, Михайло вёл на речку коней. Потом Мавра кормила свиней, а мама – птицу. В летней кухне женщины‑поварихи управлялись с тестом на пироги, жарили начинку, рубили зелень. Мавра приносила целую корзинку свежих яиц, их ставили варить к борщу. Кроме того, вкусно готовили голубей в сметане с тёртым сыром и шампиньонами. Отец говорил: «После рюмочки лимонной шампиньон с кусочком голубиного мяса в соусе, прелесть!» А какие были пироги, бублики, ветчина, сыр, колбасы, рыба, наваристый борщ с гусятиной и сладкий взвар из сушёных фруктов зимой!

Юрий Петрович с удовольствием описывал собеседнице некоторые из этих радужных воспоминаний.

– Солнечный свет, запахи цветов, синева неба, слова людей, их лица и движения были связаны одной жизнью, все вместе, казалось: попробуй разделить, мир кровью истечёт! Так оно и вышло, когда стали разделять, рвать и ломать! – переменился в лице Юрий Петрович. И стал говорить о том, что произошло после Гражданской войны.

Жанна, буквально затаив дыхание, слушала его откровения о жизни и нелёгкой судьбе. Перед её широко открытыми глазами вставали необъятные просторы России, где происходила страшная трагедия Гражданской войны, вследствие чего лучшим людям, интеллигенции, пришлось покинуть родину и скитаться по Африке, Америке и Европе. На ресницах Жанны дрожали слёзы жалости и сострадания к этому так много пережившему и вынесшему человеку.

Время пролетело совершенно незаметно, и напомнил им о нём всё тот же вездесущий Сквозняк. Подойдя, он сообщил трагическим голосом:

– Снова свершилась великая несправедливость, – той, которую я бы желал проводить, сегодня в другую сторону, а дорога желающих видеть мсье Пьера провожатым не совпадает с моей, поэтому я решил идти с вами, дорогие любители прозы и поэзии.

Они ехали в пустом дежурном трамвае, а затем некоторое время шли пешком, провожая Жанну. Впрочем, грохочущий в тихой брюссельской ночи трамвай, как и расстояние, пройденное пешком, заметил только Пьер. Жанна и Юрий полностью были погружены в разговор, и момент расставания застал обоих врасплох. Когда возвращались на свою холостяцкую квартиру, Пьер сказал:

– Я обратил внимание, как зачарованно смотрела на тебя эта Дюймовочка Жанна. Кстати, брат, пока ты вёл беседы, я разузнал о ней всё подробно. Так вот, Жанна, или Иоганна, происходит из знатного немецкого рода Вайдерс, правда обедневшего. Но имеют свой фамильный герб и прочие регалии. Работает секретарём‑машинисткой на «Карл Цейсс». Приходит сюда, чтобы послушать умные речи, стихи, музыку. Она сама неплохо играет на фортепиано. Как ты убедился, довольно хорошо знает Толстого и Достоевского и русских считает прирождёнными философами. Ты, кажется, тоже попал в их число.

– Петя, да ты что, завидуешь мне? – с некоторым удивлением спросил Миролюбов, которому всегда хотелось обладать хоть частью той лёгкости общения с людьми, которая была присуща неугомонному одесситу.

– А то нет?! – с возмущением воскликнул спутник. – Сколько усилий положил я на то, чтобы подбить клинья к мадам Лоран, мамочка моя! И что я получил за свои труды? Дырку от бублика! А ты приходишь первый раз, и, пожалуйста, на тебя эта рыбка смотрит, как житель бессарабской деревни на Одесский оперный театр. И это, по‑твоему, справедливо? Я вас умоляю! – Пьер при этом так картинно пожал плечами и состроил комичную физиономию обиженного человека, что Миролюбов рассмеялся.

На посещение следующего спиритического сеанса у мадам Ламонт Юрия Петровича уговаривать не пришлось, он пришёл сам, хотя и с опозданием, вынужден был задержаться на работе. Он искал Жанну и не находил. И очень обрадовался, когда она всё же пришла, маленькая хрупкая девушка, хотя ей было двадцать шесть лет, но миниатюрность делала её совсем юной. Костюм в полоску, белая шляпка, каштановые завитые волосы, карие глаза, излучающие доброжелательность, острый прямой нос на слегка вытянутом лице. На шее бусы из мелких природных камешков, а на лацкане пиджака изящная брошь в виде ящерицы с изумрудными глазками.

Увидев просветлевшее с её появлением лицо Миролюбова, Пьер серьёзно сказал:

– Эта молодая леди имеет мужской склад ума и сильный характер. Такие не по мне. Но будь уверен, брат, подобные женщины, если ты им понравишься, сродни жёнам декабристов: они способны на подвиг и самопожертвование…

 

Глава шестая

Время огня

 

 

Июль 1941. Брюссель

 

Перед глазами вновь предстали кадры немецкой кинохроники Wochenschau: вывороченный пограничный столб СССР, горящие, утопающие во взрывах бомб города и сёла, потоки русских военнопленных, подавленных, растерянных, со скорбными глазами, и весёлые немецкие парни с закатанными рукавами и автоматами наперевес рядом с виселицами и горами трупов. Захлёбывающийся победным восторгом диктор вещал: этой осенью война с русскими будет закончена!

 

Юрий Петрович, погрузневший и полысевший, шёл по рю де ла Регенс в сторону брюссельского городского парка, где у него была назначена встреча. До условленного времени оставалось ещё более получаса, можно спокойно поразмышлять над сюжетом очередного рассказа. «Пожалуй, следовало выйти поближе к парку, сегодня довольно жарко», – думал литератор. Вот уже почти два десятка лет жизни прошли в этом городе, а он пишет и думает в основном о России. Так и не привык к другой стране, всё здесь кажется чужим и механическим.

Размышления прервала колонна немецких солдат, пересекавшая рю де ла Регенс со стороны рю де Урсулинес. Упитанные немецкие парни весело переговаривались, разглядывая незнакомый город. От жары они расстегнули верхние пуговицы кителей и закатали рукава.

«Они чувствуют себя покорителями Европы. А ведь в России, в Донской нашей степи, жарко. Жарко и пыльно. Попадёте, ребята, туда, узнаете, почём пуд соли. В России всегда дрались крепко, не только до крови, но и до смерти, – подумал, глядя на немцев, Миролюбов и тут же одёрнул себя: – Что ж это я, право, словно комиссар какой‑то рассуждаю?

Да, на родине сейчас идёт война. Но теперь война не с Россией, а с большевиками! С теми, которые забрали у меня всё, о чём я пишу с тоской и болью. Так что пусть немцы давят проклятых краснопузых, может, это даст возможность нам, истинным русским патриотам, наконец вернуться на родную землю!»

За батальоном пехоты по мостовой покатили тупоносые грузовики, тяжело гружённые военным имуществом, а потом бронемашины, ощерившиеся стволами пулемётов, – сила! Это тебе не красная тачанка или кавалерия в девятнадцатом году!

Наконец немецкая колонна прошла, и Миролюбов двинулся дальше.

Над входом в какое‑то административное здание полоскались флаги со свастикой, у дверей застыл часовой с автоматом. У подъезда стояли легковые машины, окрашенные в маскировочный цвет. К зданию то подкатывали, то с треском отъезжали запылённые военные мотоциклисты в крагах, с защитными очками на стальных касках, видимо посыльные. Один из них так близко прогрохотал своим тяжёлым мотоциклом с табличкой BMW на переднем крыле, что Юрий Петрович невольно вздрогнул и отпрянул в сторону. Проводив бесцеремонного мотоциклиста сердитым взглядом, Миролюбов снова вернулся на середину тротуара и тут едва не столкнулся с патрулём полевой жандармерии. Молодой лейтенант в упор и, как показалось Юрию Петровичу, подозрительно взглянул ему в глаза, а когда тот попытался обойти патруль, резким повелительным «Halt!» остановил Миролюбова.

– Ausweis! – всё тем же жёстким тоном потребовал немец.

Руки суетливо начали доставать из внутреннего кармана паспорт, без которого теперь нельзя было выходить на улицу, а в ноги как‑то сразу вошла противная слабость. За карие, слегка выпуклые глаза его иногда принимали за еврея, что было особенно обидно, потому что евреи у Миролюбова неизменно ассоциировались с большевиками и революцией, которых он ненавидел. Хорошо ещё, что у него маленькие уши!

Лейтенант внимательно просмотрел паспорт, несколько раз переводя взгляд с документа на побледневшее лицо Миролюбова, а два здоровенных жандарма переместились так, что оказались с двух сторон от перепуганного литератора. Наконец офицер медленно, как бы раздумывая, вернул паспорт, и патруль продолжил свой путь, а Миролюбов, промямлив предательски изменившимся голосом «Danke», ещё некоторое время оставался на месте, нервно запихивая в карман паспорт, который почему‑то никак не попадал туда. «Н‑да, – подумал он, – ходят слухи, будто здесь, в Бельгии, этой маленькой беззащитной стране, появилось какое‑то Сопротивление и оно пытается вести борьбу с оккупантами… Безумцы, право слово, безумцы! Немцы всю Европу, как уличную девку, подмяли под себя. Немцы – сила! Уф! Неужели я в самом деле так похож на паршивого еврея или на кого‑то из этого самого Сопротивления?»

Наконец, справившись с паспортом, он постарался быстрее уйти от здания с флагами, часовыми и мотоциклистами.

Пройдя с полквартала от злополучного места, Юрий Петрович остановился, расстегнул пуговицы белого льняного пиджака и, вынув из кармана платок, вытер вспотевший лоб. Ему снова пришлось отойти в сторону, потому что во двор музея музыкальных инструментов начал сдавать задом немецкий армейский грузовик с брезентовым верхом. Въехав в подворотню, он тормознул, загородив проход. Пришлось обходить его тупоносую переднюю часть, от которой пахло соляром, а от радиатора под мелкой решёткой шёл перегретый поток воздуха.

Несколько солдат выскочили из кузова грузовика, а из кабины вышел щеголеватый офицер, который, повернувшись к солдатам, коротко приказал:

– Двое здесь, четверо в зал номер восемь!

Всё это Юрий Петрович зафиксировал мельком и уже прошёл несколько шагов, как вдруг вспомнил, что, кажется, знает этого немца. Он повернулся и увидел, что офицер тоже смотрит на него. Да это же… боже, так и есть!

– Господин Миролюбов? – по‑немецки окликнул офицер.

– Карл… это вы? Неожиданная встреча… – испуганно, растерянно, тоже по‑немецки произнёс Юрий Петрович.

– Подойдите, я хочу вам кое‑что сказать, – махнул Шеффель.

Миролюбов вернулся, и они стали разговаривать, но проходившая совсем рядом колонна грузовиков своим рычанием всё время мешала, заглушая голоса, и можно было услышать только отдельные фразы. Шеффель о чём‑то настойчиво спрашивал, а Миролюбов униженно оправдывался:

– Вёл себя непредсказуемо… Уходя, запирал на ключ… Говорил, «надо выпить»… Я мог порой уделить не больше десяти – пятнадцати минут… С тех пор как я женился, видимся редко…

– Сколько… – здесь опять прогрохотал грузовик, – удалось скопировать?

– Я думаю, процентов семьдесят – семьдесят пять…

Подбежал ефрейтор и стал докладывать Шеффелю, указывая на окна музея, откуда солдаты уже начали сносить вниз какие‑то свёртки и ящики.

– Ладно, – обратился Шеффель к Миролюбову, – мне сейчас некогда. Жду вас завтра в восемь вечера в кафе возле университетской библиотеки…

Из‑за неожиданной задержки Миролюбов опоздал на встречу, и худощавый высокий человек, сидевший в парке на лавочке, нетерпеливо помахал Юрию Петровичу. Это был Василь Скрипник – представитель украинских самостийников. Как истинный патриот, он неизменно носил украинскую вышиванку, а скуластое лицо его украшали длинные свисающие запорожские усы. Скрипник питал к Юрию Петровичу особое расположение, так как знал, что тот родом с Украины, учился в Киевском университете, да к тому же служил во время Гражданской войны в войсках Центральной рады.

– Понимаете, дорогой мой Юрий Петрович, – говорил Скрипник по‑украински, пока Миролюбов отдувался от жары и быстрой ходьбы, – в конце концов воплощаются в жизнь наши исконные мечты: Украина может стать вильной! Немцы бьют большевиков, наш Степан Бандера решает вопросы с самим Адольфом Гитлером! Один клятый враг – Польша – уже почти уничтожен, ещё несколько недель – и москалям тоже конец!

– А знаете, кого я встретил, идя сейчас до вас, пан Василь? – спросил Юрий Петрович, тоже стараясь говорить на украинском. – Карла Шеффеля, который был помощником профессора Экке, он теперь в немецкой форме, офицер!

– Так, так, знаю! – закивал в ответ Скрипник, в его голосе сквозило уважение. – Шеффель теперь большой человек, он работает в организации Айнзацштаб, то есть оперативном штабе отдела «Гиммлерс аненэрбе», знаете, что это такое? Наследие предков! Занимаются древней историей, оккультизмом, астрологией, собирают все материалы, касающиеся происхождения арийской нации. А мы и немцы – две ветви одного арийского дерева. Потому сейчас важно, как никогда раньше, быстрее перевести те копии, которые вы делаете с дощек Изенбека. Там есть что‑либо про Украину?

– Я не знаю, – сказал Юрий Петрович, – очень мало удалось перевести…

– Обязательно должно быть! – не допуская и тени сомнения, сказал Скрипник. – Может, вы дадите хоть некоторые из копий, мы уже сами постараемся, переведём, у нас есть хорошие специалисты…

– Понимаете, пан Василь, – Миролюбов перешёл на чистый русский, – во‑первых, далеко не все копии сделаны, а их ещё надо несколько раз перепроверить, это ведь документ! Важна каждая буква! Одну не туда поставил, перепутал, пропустил – и меняется весь смысл! Это ведь адский труд – переписывать строчка за строчкой, буква за буквой, а их ещё понять надо! – состорожничал Юрий Петрович. При всем уважении к Скрипнику и прочим украинским национал‑патриотам, он считал, как и многие в тогдашней Центральной раде, что Украина должна на правах автономии входить в состав России, и втайне называл тех, кто ратовал за абсолютное обособление Украины, сепаратистами. Тем более что Скрипник был не христианином, а принадлежал к каким‑то там язычникам‑родноверам. – Я не могу дать вам, пан Василь, непроверенный материал! – заключил он.

– Добрэ, – согласился Скрипник, – працюйтэ покы що, во славу Дажбожу. Але найкращэ було б дистаты сами оригиналы! – поднял он палец вверх. – Цэ дужэ потрибно наший майбутний дэржави, цэ скарбы нации, розумиетэ?

 

Августа 1941

 

Али проснулся рано. За окном было прохладно и ветрено. Дождь, ливший почти всю ночь, прекратился, но ветер продолжал гулять по городу резкими необузданными порывами.

На душе и так не сладко, а тут ещё погода! Художник с хмурой задумчивостью поглядел в серое небо. Опять с Северного моря пригнало циклон. Хм, море! Оно отсюда сравнительно недалеко. Как‑то так получилось, что за все годы жизни в Брюсселе он ни разу не был на море, хотя тут напрямую до паромной переправы на Голландском побережье километров восемьдесят, а через Гент до бельгийского Кноккен‑Хайста от силы километров сто – сто двадцать…

– Всё к чёрту! Поеду сегодня к морю, глотну свежести! Сделаю хоть несколько набросков Северного!

Быстро собрав этюдник и краски, вышел из квартиры. На лестнице встретил домовладельца, всегда приветливо улыбающегося бельгийца Жака Ренье, аккуратного седовласого мужчину лет шестидесяти. Погружённый в свои мысли, художник рассеянно поздоровался с Ренье и попросил:

– Если меня кто‑либо будет спрашивать… – увидев на лице бельгийца гримасу непонимания и удивления, сообразил, что говорит ему по‑русски.

– Простите, что вы сказали? – переспросил озадаченный домовладелец.

– Извините, если кто‑то станет меня сегодня спрашивать, скажите, что буду завтра, – уже по‑французски повторил Изенбек. А про себя буркнул: «Задумался и забыл, что ты по‑русски ни бум‑бум, братец».

 

Поздно вечером в двери пустой квартиры Изенбека послышался лёгкий скрежет. Щёлкнул замок, и чья‑то тень возникла на пороге. Постояв, прислушиваясь, некто, не зажигая освещения, тихо прошёл в комнату, служившую художнику кухней и спальней. Желтоватый свет карманного фонаря скользнул по стоящим на столе предметам, потом уперся в дверцу небольшого кухонного шкафчика. Открыв дверцу и немного пошарив внутри, неизвестный извлёк оттуда жестяную коробку из‑под индийского чая. В коробке находился белый порошок, похожий на сахарную пудру. Понюхав его и чуть лизнув с пальца, тайный посетитель вынул из кармана крохотный бумажный пакетик, развернул его и высыпал содержимое в жестяную коробку. Потом тщательно закрыл её, несколько раз энергично встряхнул и аккуратно водворил на место. Тусклый конус фонаря погас. Несколько раз скрипнули половицы. Через минуту вновь послышался лёгкий скрежет металла и удаляющиеся по коридору шаги. И опять стало тихо.

 

Августа 1941

 

После прохладных ветреных дней погода переменилась, и наступило удивительное затишье, пронизанное мягким теплом августовского солнца. В мастерской было даже душновато. Изенбек, мучимый головной болью, распахнул окно и выглянул на чистенькую брюссельскую улицу, мощенную тёмным булыжником. Устремлённая ввысь готика старинных соборов и замков сегодня не казалась мрачной, а выбеленные дома под красной черепицей с окрашенными для контраста тёмной краской деревянными каркасами выглядели и вовсе весело.

Нагретый воздух, влившийся в комнату, не принёс облегчения. Художник чувствовал себя плохо: слабость, состояние типа начинающейся лихорадки мучили тело, а на душе было и того омерзительней. Вчера Изенбек вернулся с морского побережья, уставший и раздражённый. Он так и не сделал ни одного наброска. Море оказалось чужим и холодным, а вдобавок ко всему повсюду сновали немецкие патрули и нагло‑самоуверенные военные моряки. Изенбека просто прогнали с берега, едва он разложил этюдник. Хорошо ещё, что не отвели в полицию, как шпиона, который намеревался зарисовать военные корабли. Помогли документы, удостоверяющие, что он художник известной фабрики. От всего этого начались головные боли. Не хотелось ни пить, ни есть, ни думать. Ночь он почти не спал, и теперь был вялым и вконец раздражённым.

«Всё, хватит, – решил Изенбек, – пойду в кафе. Официант Луи молча поставит на столик привычный заказ, и можно спокойно посидеть, расслабиться. Да, надо выпить, иначе не выдержу…»

Али ещё не успел отойти от окна, как внизу у тротуара мягко затормозил серый длинноносый «мерседес» с большими глазами‑фарами и округлым изгибом передних крыльев. Дверцы распахнулись, и из дубово‑кожаного салона вышли два немецких офицера с дамами и направились прямо в кафе, о чём‑то весело переговариваясь и громко смеясь. Солдат‑водитель с крепким, как у дородной женщины, задом тоже вылез из машины и неторопливо закурил, равнодушно поглядывая вокруг.

– Хозяева, мать вашу!.. – вполголоса выругался по‑русски Изенбек. – Веселятся, сволочи! Ещё бы, легко, как на дрянных маневрах, захватили пол‑Европы. А теперь вот Россия…

Перед глазами вновь предстали виденные накануне кадры немецкой кинохроники Wochenschau: вывернутый пограничный столб СССР, горящие, утопающие во взрывах бомб города и сёла, потоки русских военнопленных, подавленных, растерянных, со скорбными глазами, и весёлые немецкие парни с закатанными рукавами и автоматами наперевес рядом с виселицами и горами трупов. Захлёбывающийся победным восторгом диктор вещал: этой осенью война с русскими будет закончена!

Похоже, это не пустое бахвальство: прошло двадцать дней с начала нападения на Россию, и уже взят Минск… Изенбеку до сих пор было трудно понять, что происходит на его бывшей родине. Слухи и сообщения о ней так противоречивы: иногда откровенно глупы, порой невероятны до анекдотичности или, напротив, страшны. Какая она теперь, нынешняя Россия, страна, которой правят большевики, страна невиданных строек, страна лагерей и ГПУ, и всё же Родина, всё же Отчизна… Все эти годы Изенбек жил надеждой, что когда‑нибудь придут перемены, но дожил, кажется, до конца света… Во второй раз… Наступил час расплаты для проклятых большевиков, но вместе с тем опять гибнет Россия, а он, кадровый офицер российской армии, вместе с сотнями тысяч таких же патриотов вынужден отсиживаться за границей, не в силах оказать никакой помощи…

Бледное лицо художника покрылось



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: