Мечислав вскочил и увидел надвигающегося на него другого викинга, похожего на Дерика, такого же здорового и высокого. Их мечи скрестились, высекая невидимые днём искры. Викинг был мощнее и выше, Мечислав ловчее орудовал мечом, поскольку меч викинга был двуручным и тяжёлым. Преимущество норманнского оружия состояло в том, что его клинок был длиннее, и викинг вращал его над головой, пытаясь достать Мечислава. Попав в смертоносный круг, Мечислав успел пригнуться, и сталь молнией блеснула над головой. Но великан, не останавливаясь, прямо из‑за спины двумя руками обрушил свой тяжёлый клинок, набравший максимум губительной силы, сверху вниз на русского воина. Меч тонко засвистел и приготовился расчленить противника надвое, как полено, несмотря на его шлем и кольчугу. Ни убежать, ни защититься не было никакой возможности, потому что смерть отделяла их лишь на сотые или тысячные доли мгновения. Ни меч, ни что иное не могли стать защитой Мечиславу, лишь неведомое чувство, сработавшее внутри, – это чувство дыхания смерти, несущееся чуть впереди острия клинка. Оно молниеносно увело его тело влево, развернув так, что лезвие опускающегося меча едва не задело пластины на груди, шуйская же рука выдвинула клинок навстречу врагу, который, заканчивая рубящее движение, вдруг ударил в пустоту и сам напоролся на русское остриё. Однако меч викинга зацепился за край взметнувшейся кольчуги, распорол её и уже плашмя со страшной силой обрушился на колено правой ноги, которую Мечислав не успел убрать. Вначале он даже не почувствовал боли, просто ощутил, как хрустнула кость и связки, а нога, будто набитая чем‑то мягким, перестала слушаться и подкосилась. В это мгновение резкая боль пронзила спину, и он рухнул в снег, показавшийся горячим и чёрным.
Кольчуга спасла Мечислава – норманнский топор не смог войти в тело. От удара сломались два нижних ребра, но он остался жив. Долго пребывал в жару и бреду. Открывая глаза, видел перед собой чьё‑то белое лицо с белыми волосами: или это сама Смерть‑Мара сидит у его постели?
Однажды сознание прояснилось, и он увидел седого старика с белыми усами и бородой, обкладывавшего льдом его изувеченную ногу.
– Князь… жив? – попытался выдавить Мечислав первый возникший в голове вопрос, но воспалённые потрескавшиеся уста исторгли только хриплое шипение.
Старик озабоченно наклонился, затем приподнял голову больного и поднёс к губам небольшую глиняную чашу. Мечислав глотнул горьковатой жидкости, отдышался и уже внятнее повторил тревоживший его вопрос. Старик ничего не ответил, повернулся и вышел. Через несколько мгновений, показавшихся вечностью, в светёлку неожиданно вошёл сам Святослав. Он был, по обыкновению, в чистой белой рубахе с вышитым воротом, штаны заправлены в сапоги. Гладковыбритый череп блестел, только оставленный длинный чуб‑оселедец спадал на одно ухо, а во втором поблёскивала золотая серьга с тремя самоцветами: белой жемчужиной, красным рубином и синим яхонтом – символами Яви, Прави и Нави. Голубые очи князя глядели весело.
– Оклемался, старый вояка? – спросил он, присаживаясь подле и поглаживая усы. – Нурманам перцу задал, а сам помирать собрался? Напугал ты меня, думал, так и уеду, не попрощавшись…
– Уезжаешь?… – тихо прошептал Мечислав. Потом закрыл глаза, помолчал и с болью выдавил: – Оно конечно… я теперь никуда не годный, кому нужны калеки…
Святослав не обиделся. Он понимал тоску и состояние верного соратника, поэтому сказал намеренно строго:
– Ты себя раньше времени в немощные‑то не зачисляй. Да, я еду в Болгарию, одначе ты нужен мне будешь в Киеве.
– Ворон с огородов гонять? – саркастически отозвался Мечислав.
Святослав взял его руку, сжал в своей.
– Мне нужны воины, добрые воины, ты был одним из лучших, а теперь… теперь ты можешь взамен дать мне многих! – неожиданно закончил он.
Мечислав попытался приподнять голову, но опять уронил её, поморщившись от боли, и произнёс:
– Не дойду я умом, о чём ты речь ведёшь, княже…
– А веду я речь про мою воинскую слободу, где мальцы ратную науку проходят, слыхал небось?
– Как не слыхать…
– А кто сумеет обучить их сему делу лепше тебя, опытного воина? Да и мои чада подросли, оставляю Ярополка в Киеве, а Олега – в древлянах. С превеликой надеждой на твоё наставничество. Но про сие мы позже потолкуем, а сейчас, что поделать, надобно ехать, болгары Переяславец осадили. Вот и выходит, что ты моей десницей остаться должен, такой будет мой княжеский наказ, понятно изрекаю?
Мечислав молчал, ещё не до конца соображая. Святослав, видя, что заставил товарища задуматься, смягчил тон:
– А для начала вылечись как следует. Для сего к тебе лучший волхв и знахарь приставлен, ты уже раззнакомился с ним? Отец Велимир! – окликнул он.
Вошёл тот самый седой старик.
– Что, отче, скоро будет бегать наш Мечислав? – спросил князь.
– Сие не токмо от меня зависит, – степенно отвечал старик, – коли сам захочет, будет бегать, потрудиться, одначе, надо изрядно. А не захочет, впадёт в уныние, никакие самые лучшие снадобья и травы и даже сами боги помочь не смогут…
– Слыхал? – поднял палец Святослав. – Так что первый мой наказ излечиться, на ноги стать, иначе как мой второй наказ исполнять будешь? Так‑то вот, друже верный, всем ты нам нужен, смелостью своей, умением, любовью к земле Русской…
Святослав говорил, а взор его уже устремился вдаль, стал задумчивым. И Мечислав понял, что мысли князя полетели далеко над Русью, над её бескрайними просторами, подобно соколам в синем небе.
Старый Мечислав сидел у лесного озера, окунувшись в тяжкие думы. Рано, рано ушёл к предкам князь Святослав, был в нём истинный дух Перунов. А сыновья его друг друга перебили: Ярополк – Олега, а Владимир – Ярополка. Один теперь Владимир княжит в Киеве. Не в отца пошёл: и к пиршествам пристрастен, и с жёнами блудодействует, и слобода воинская давно заброшена. И то, что веру бабки своей Ольги принял, – не диво, с червоточиной пришла она, вера эта. Может, там, в своих краях, она и хороша, да, пока дошла до Руси, испоганилась людьми недобрыми. На своей земле и вера своя должна быть, из глуби веков от богов и пращуров к нам пришедшая, и прекрасный венец этой веры мы до сих пор имели.
Светозар наконец накупался всласть, и они, лёгкие и обновлённые, пошли по тропинке.
– Сказывают, дедушка, новый бог скоро будет, как это? – в унисон мыслям старика спросил отрок. – Нешто, ежели человека в воде искупать, он по‑другому верить начнёт? Мы вон с тобой каждый день купаемся, и ничего, а?
Задумчивое лицо Мечислава на миг просветлело, а потом стало ещё озабоченнее.
– Это тех, кто месяцами не моются, в воду силой загонять надобно. А мы, славяне, Купалу издавна чтим и омовение каждый день совершаем. Богов ведь наших умом понимать надо, сердцем чуять да чистотой душевной и телесной к ним приближаться. А коли молится человек, чтоб через богов вытребовать меру зерна с соседа, какую тот с прошлых Овсеней задолжал, али по другой подобной надобности, значит, забыл, что он сын божий. Никогда пращуры наши для потребы своей ничего у богов не просили, разве только испить сурьи смертной в бою, чтоб обрести вечную жизнь в войске Перуновом. Только тем, кто в жизни завистливы, склочны, скаредны, боязливы, неумеренны или мелки душой, могут понадобиться чужие боги. Славянские боги – наши Прародители, достойно ли отрекаться от них?
Отрок восхищённо взглянул на учителя:
– Дедушка Мечислав, ты обо всём знаешь, всё умеешь: и с богами разговаривать, и с пращурами, тебе всё открыто, научишь и меня?
– Запомни, Светозарка, никто из людей всего на свете знать не может. А коли встретишь такого, что подобное о себе мыслит, то это не человек, а труп смердящий, закрой нос и обойди стороной. Ученье никогда не кончается для настоящего Перунова сына, сколь бы ему ни было на этом свете отмерено. А кому воистину многое ведомо, так это отцу Велимиру, он ведь учит тебя?
– Да, однако не всему, говорит, что я больно молод. А мне хочется поскорее про всё узнать!
Мечислав положил широкую длань на плечо отрока, внимательно глядя на его взволнованное лицо. Светозар продолжал говорить, а старый волхв, вдруг просияв ликом, спросил:
– А скажи‑ка мне, как отличить настоящего волхва от обычного человека?
– Наверное, по посоху, по знаку того бога, которому служит сей волхв, по мудрости его.
– Сие верно, но главное – по очам, Светозарушка, по взору его! Настоящий волхв тот, в чьей душе горит огонь Истины. А очи есть зерцало души человеческой. Когда человек преисполнен внутреннего огня, то он отражается в глазах его лучистым светом. Так вот, сегодня я узрел в твоих очах отражение того самого огня. Боги дали тебе свою искру, Светозарка! Будешь трудиться – раздуешь её в огонь и получишь великую силу. Только завсегда помни, что мы Перуновы дети, Даждьбожии внуки, Свароговы правнуки и жизнь наша на том стоит, чтоб поступать по совести, по справедливости, за правое дело стоять насмерть, коли потребуется…
Старик потрепал русые вихры отрока. Они свернули с тропинки и стали спускаться по склону. На другой стороне оврага уже начиналась Священная роща.
Глава вторая
Священная роща
Раньше праотцы наши вовсе идолов не имели, молились у криниц и источников, где вода живая течёт. На Солнце ясное молились, на Зорьку Утреннюю и Вечернюю, на Сваргу синюю, на Дубы Священные, и то было правильно, только так происходит волшебство и прямой разговор с богами. И ничего боле не надобно.
Волхв Велимир
Перебравшись через овраг по двум поваленным толстым стволам, уложенным рядышком, старик с отроком вошли в густую тенистую Дубраву. От остальной части леса она отличалась тем, что здесь росли вековые дубы, которых никогда не касался топор. Деревья были в несколько обхватов, прямые и очень высокие, саженей [12]по пятнадцати, а то и более. Тёмно‑серые колонны стволов, покрытых толстой корой с глубокими трещинами, уходили, казалось, в самое небо, ветвясь там мощными кронами.
В них было столько силы и могучей красоты, что невольный трепет присутствия самих богов охватывал каждого входящего. «Дубравы Божии берегите, нельзя дубы изводить, боги наши суть в них!» – так всегда говорили волхвы и кудесники, и возжигали на холмах у Дубрав священные Вечные Огни, и молились у живых Родников и Источников, и соблюдали извечные Сварожьи Поконы, чтобы быть достойными сыновьями своих небесных отцов.
Толстый покров опавшей прошлогодней листвы чуть шуршал под ногами, тропинка была засыпана желудями, и золотые солнечные зайчики, лишь изредка пробиваясь сквозь плотный зелёный занавес, прыгали по земле.
Только ранней весной, когда ещё нет листьев, а дубы распускаются поздно, поскольку их нежные молодые листочки боятся холодов, в дубраве густо зацветают травы: лютики, ветреницы, медуница, пролески. Они спешат насладиться солнцем, потому что позднее здесь становится сумрачно, и лишь травы с ползучими корневищами оплетают всю почву у подножия деревьев. Вот, к примеру, заросли сныти, состоящие из листьев по девяти листков. Цветёт она только на открытых местах мелкими белыми цветками, похожими на морковь. Светозар знал, что сныть съедобна, хозяйки добавляют её в борщ наряду со щавелем и крапивой. На сныти хорошо пасётся скот, однако не в сей Дубраве. Священную рощу никто не смел осквернить: ни охотники, ни птицеловы не хаживали сюда за добычей. Птахи и звери, бабочки и насекомые жили тут вольно; травы, кусты и деревья росли в первозданном виде, как создал их Творец: колыхалась волосистая осока, стелился вечнозелёный зеленчук с беловатыми пятнами на листьях, похожий на глухую крапиву, округлыми глянцевыми листками раскинулся копытень, дружно тянулись вверх узорчатые папоротники.
Мечислав со Светозаром приостановились, когда всего в нескольких шагах перед ними, похрюкивая, прошла огромная матка, а за ней, задрав хвостики, резво трусил полосатый выводок диких кабанов.
Тропинка вела дальше и поднималась на небольшой холм, вершина которого заканчивалась поляной. В самом центре её, подпирая раскидистой головой‑кроной небесный свод, степенно шелестел листвою Великий Дуб. У его подножия, на утрамбованной земляной насыпи, находилось Святилище: простое деревянное сооружение из брёвен, поставленных колом – по кругу – и оплетённых лозой, с одним широким просветом для входа. Конусообразная крыша из брёвен, покрытых мхом, имела вверху отверстие для выхода дыма, потому что в Святилище горел Вечный Огонь, за которым следил древний жрец, чья крохотная избушка стояла неподалёку. Возле Огня был жертвенник – каменный круг с выбитыми на нём семью кольцами, сужающимися к центру – символом Солнца. Тут же находились жертвенные сосуды, висели пучки терпковато‑душистых трав и стоял свитый Сноп, о котором упоминал Мечислав, – предмет поклонения и часть неразрывного триединства ДИД‑ДУБ‑СНОП, воплощённого в богах, как СВАРОГ‑ПЕРУН‑ДАЖДЬБОГ. Мечислав также пояснял, что в иных, более северных землях почитали СВЕНТОВИДА‑ПЕРУНА‑РАДОГОЩА, в южных за главного считали СТРИБОГА‑ХОРСА‑ВЕЛЕСА или иных богов, но все они были составляющими Великого Триглава, которому подчинялись Триглавы Малые, включающие все прочие божества.
В Святилище имелись различные сосуды для воды, зерна, сурицы, был ручной жернов для получения брашна – муки, из которой пеклись священные хлебы.
Сам хранитель Вечного Огня, согбенный старец с белой как лунь головой, встретил их у тропинки с вязанкой хвороста за спиной.
– Здравствуй, отец Велимир, долгих лет тебе! – приветствовал его бывший ратник.
– Здрав будь, Мечислав! И ты, отрок, здрав и славен будь! – ответствовал старец.
Светозар взял у отца Велимира вязанку, и они поднялись на поляну. Положив к подножию Дуба цветов лесных и кувшинок, собранных на озере, они стали, прочно утвердив ноги в землю, будто тем самым хотели уподобиться могучему исполину, воздели руки в синеву небес, к огненному колу Хорса, и вознесли общую молитву богам.
– Славим Даждьбога, – повторял за старшими Светозар, – блистающего в Сварге пречистой; Перуна, который громами и молниями повелевает; Стрибога, что ветрами ярится по земле. Славим Ладо‑бога, укрепляющего Лад в Родах и дающего всякие блага, и Купало‑бога, ведающего всяческими мытнями и омовениями. И Яро‑бога, который правит яровым цветением, и Русалками, и Водяными, и Лесовиками, и Домовыми. Славим Сварога – старшего бога Рода божьего, славим щуров и пращуров, умерших сотни лет назад. Всем богам, от которых мы радость имеем, – уважение и почтение наше! Слава вам, ныне и во все времена! Оум! Оум! Оум!
После молитвы Мечислав извлёк из котомки мешочек с зёрнами и кринку мёда и передал их жрецу.
Велимир вошёл в Святилище, взял один из стоявших там запечатанных кувшинов, вскрыл его и налил золотистой пенящейся жидкости в жертвенный сосуд, сделанный в форме оленя с отверстием в спине и ртом‑лейкой. Затем плеснул три раза в огонь со словами:
– Вот жертва наша – это мёд‑суръя, заделанный на девятисиле с шалфеем и на солнце оставленный на три дня, а затем через шерсть процеженный, И будет он нашей жертвой богам правым, которые суть – Праотцы наши, ибо мы произошли от Даждьбога и стали славными, прославляя богов наших, и никогда ничего у них не просили, не вымаливали себе благ [13].
Жрец высыпал на жертвенник горсть зёрен.
– А это зёрна хлеба нашего, тобой, Даждьбоже, взращённые, ярой силой исполненные.
Потом отломил кусочек от лепёшки, лежавшей завёрнутой в чистое льняное полотенце.
– А это хлеб священный от земли нашей. И это есть и будет истинной жертвой, какую всегда отцы и деды наши давали.
Завершив обряд жертвоприношения, они удалились к избушке жреца. Невдалеке, у подножия холма, протекал тихозвонный ручей. Усевшись на колоду и разложив нехитрую снедь на дощатом столе, они выпили по старшинству из кувшина с сурьей, вкусили священного хлеба, а затем неторопливо насытились мёдом, запивая чистой водой из ручья.
Живейшее участие в трапезе принимала бойкая молодая сорока, которая сидела на ветке, а как только появилась еда, слетела на плечо жрецу.
– Что, Стрекотуха, – спросил он её, поглаживая по блестящим перьям, – проголодалась? Ну, угощайся на здоровье.
Светозар знал, что отец Велимир нашёл её малым беспомощным сорочонком и выходил. Теперь она была ручной, понятливой и бойкой птахой. Садясь на плечо то к одному, то к другому из сотрапезников, она о чём‑то стрекотала, иногда для пущей убедительности хлопая крыльями и часто, пока рука тянулась к столу, успевала перехватить кусок, чем вызывала смех и незлобивые укоры в свой адрес.
Когда убрали со стола, тщательно подобрав все крошки, отец Велимир велел Светозару почитать вслух, сетуя на слабеющие глаза. Светозар принёс из избушки жреца «буковицы» – деревянные дощечки, скреплённые железными кольцами. По гладкой буковой поверхности рядами шли письмена. Таких дощечек у отца Велимира было много, большинство уже почернели от времени. Будучи летами помоложе, жрец часто хаживал в Киев, слушал старых певцов‑велесовичей – гуселыциков, кобзарей и домрачеев, записывал их песни на бересту, а затем уже выстругивал буковицы либо подготавливал кожу и переносил на них письмена. Встречаясь с другими жрецами, переписывал молитвы, заговоры, травники, зелейники, громовники и звездочтения.
Давно уже не бывал отец Велимир в Киеве, и к нему теперь мало кто приходил, но он по‑прежнему хранил Вечный Огонь и деревянные «дощьки», справлял требы и молился богам.
Светозару он казался воплощением самой древности и мудрости, вечным, как Священный Огонь.
Найдя место, где остановился в прошлый раз, отрок стал читать. Стрекотуха уселась ему на плечо и, иногда быстрыми движениями поворачивая голову, стала прилежно слушать похожий на протекающий рядом ручей звонкий голос Светозара.
Он читал повествование о древних пращурах, их великих походах и сражениях, о друзьях и врагах, почитании земли своей Русской, которую отстаивали с честью, о великих предвещаниях и пророчествах.
– И молвил Орею Сварог наш: «Поскольку я Творец, сотворю вас от перстов моих, и будет сказано, что вы сыны Творца, и будете моими детьми. А Даждъбог будет Отцом вашим, и вы его должны слушаться. И он скажет, что вы должны делать, и как скажет – так и творите. И станете вы народом великим, и будете побеждать на всех сторонах света, и одолеете роды иные, поскольку будете извлекать силы свои из камня и чудеса творить: повозки без коней, и делать прочие чудеса без кудесников, ибо всякий будет ходить, как кудесник, и ругу творить, производя заклинания на кметь, и кметь подчинится вам. Но будут говориться словеса многие, и теми словами обманут вас, и вы станете трудиться в рабстве в обмен на золото, и за то золото захотите продаться врагам». О том предостерегли боги и дали завет Орию: «Любите мир растительный и животный, любите друзей своих и будьте мирными меж Родами!» [14]– закончил Светозар.
Долгое молчание повисло над поляной. Стрекотуха, поняв, что чтение завершилось, вспорхнула и улетела куда‑то по своим сорочьим делам.
– Да, – произнёс наконец Мечислав, – сбывается пророчество. Сколько жили мы на земле нашей, скот пасли, землю раяли, от ворогов отечество обороняли. А нынче греки, хитрые лисы, хотят нас окрестить, чтоб мы забыли богов наших и обратились к ним. Разумеют, что не могут одолеть силой, так вишь, хитроумие какое плетут: бояр да купцов в свою веру заманивают, а теперь и до князя нашего добрались…
– А что, отче, – спросил Светозар, – ты сказывал как‑то, что и греки прежде иную веру имели?
– Так, милок. Были допрежь и у греков боги многия, и каждый своим делом либо ремеслом ведал. Одначе от людей они токмо могуществом да бессмертием отличались, а в остальном жили как сами греки: враждовали промеж собой, прелюбодействовали, обманы да хитрости творили, пирам чревоугодным предавались. К тому же кровожадными были, жертвы человеческие требовали, и не только врагов, но и родных сестёр, матерей, братьев – всякого, на кого жребий падёт или прорицатель укажет. Чему такие боги могли научить людей своих? Вот и жили греки, как их боги, хотя и высекали своих кумиров из камня белого, кости, из злата и серебра лили, каменьями самоцветными украшали. Грецколане ведь не богов почитают и не людей, но каменные изваяния, подобные мужам. А наши боги суть – образы [15].
– Я знавал многих греков, – кивнул Мечислав, – особенно когда дружина наша со Святославом в Киеве стояла. Там их, крамарей‑торговцев, держателей дворов гостиных, посланцев и вельмож всяческих, пруд пруди было. Дивились они, что не блещут великолепием наши святилища, а кумиры просты и грубы, так что лика не разглядеть, и стоят они на полянах лесных да холмах, а не в храминах белокаменных.
– Что им можно ответствовать, – развёл руками отец Велимир, – коли не разумеют они образы богов наших. Мы вырезаем своих кумиров из Дуба Священного, делаем из камня долговечного, дабы люди приходили к ним с чистыми помыслами и сердечными молитвами, а не взирали на золотые изваяния с вожделением, как на предмет богатства.
Многие и у нас теперь стали делать кумиров из злата, по примеру греков, я не одобряю сего. Раньше праотцы наши вовсе идолов не имели, молились у криниц и источников, где вода живая течёт. На Солнце ясное молились, на Зорьку Утреннюю и Вечернюю, на Сваргу синюю, на Дубы Священные, и то было правильно, только так происходит волшебство и прямой разговор с богами. И ничего боле не надобно.
– К сему случай такой припоминаю, – поднял палец вверх Мечислав. – Один грек, Леоном звали, торговал в Киеве своим крамом, как то дозволялось по хартии, уложенной ещё князем Игорем с царями греческими. Да уличён был как‑то гость сей в обмане, за что был бит плетьми, лишён товара и на означенный срок к землекопным работам приставлен. Да только эллин, он и есть эллин, вскорости начальствовать над землекопами стал, потом в обозные начальники перешёл, глядишь, через годок‑другой опять Леон лавки вернул, да ещё и двор заезжий для гостей византийских открыл. Потом к княжескому двору приблизился, лучшие товары поставлять подрядился. В первый раз я с ним встретился, когда приехал он к князю Святославу с каким‑то посланием от княгини Ольги. Заодно и товар прихватил: упряжь конскую, уздечки да сёдла, серебром‑златом отделанные, камнями самоцветными обложенные, сапоги самой мягкой кожи, рубахи шёлковые, пояса узорчатые, сосуды питейные – да всё такое искусное, работы тонкой, невиданной. Загорелись очи у многих военачальников, обступили гостя, товару дивятся. А грек самих наших воев, как товар, разглядывает, за плечи и руки щупает, языком цокает.
«Добрые, ох добрые воины! – восклицает. – Каждый из вас за свою службу мог бы получать плату щедрую. Вот тебя, – взглянул на меня Леон сливовидными очами с поволокой, – как нарекают, друг?»
«Мечиславом», – ответствую.
«А в чине каком состоишь?»
«Полутемником».
«А одет ты, прости, как незнатный воин. А у нас таксиарх, тысяцкий по‑вашему, больше вашего князя имеет. Слышал, он на голой земле спит и грубую пищу ест? Не бережёте вы своего архонта. Разве не заслужил он достойного воздаяния за храбрость и смелость?»
В это время Святослав, закончив чтение послания, направился к дружинникам. Воины расступились, и Леон, увидев князя, стал подобострастно кланяться. Он и вовсе простёрся бы ниц, как это положено делать в Византии перед сановниками и вельможами, не говоря уже о василевсе, однако, зная, что на Руси это порицается, ограничился низкими долгими поклонами. Князь зорким оком окинул товар и лица своих дружинников. Грек, продолжая выражать глубокую учтивость, щёлкнул пальцами, и его подручный вынес какой‑то свёрток. Торговец лёгким движением тронул узелок, и свёрток раскрылся, заструившись огненным пурпуром, подобно реке на закате. Ещё одно быстрое мановение – и на полусогнутые руки Леона, опадая широкими складками, лёг великолепный плащ с золотым шитьём по вороту и подолу и золотой пряжкой на левом плече, изображавшей львиную голову с перекрещёнными лапами. Изнутри плащ был подбит тончайшим зелёным шёлком.
«Прими, великий князь, скромный дар от купцов наших, не почти за дерзость». Леон застыл в долгом поклоне.
Святослав бросил быстрый взгляд на плащ, на Леона, на столпившихся вокруг дружинников и изрёк:
«Ни к чему мне сей дар, гость греческий. От дымных костров да горячих угольев скоро испортится. Мы спим на сырой земле под открытым небом и малым довольствуемся. Оттого русы сильны, могучи и выносливы. Думаешь, не приметил я, как ты на воев моих заглядывался? Мечтаешь небось перекупить, товарами соблазнить и к царю своему на службу спровадить?»
В голосе князя зазвучали угрожающие нотки. Смуглое лицо Леона побелело, он готов был тут же рухнуть на колени и вымаливать пощаду у русского владыки. Но князь неожиданно улыбнулся в усы и предстал совсем ещё молодым мужем, почти юношей.
«Поведай там, в Византии, о воинах наших. Помнят небось ещё Игоря и Олега Вещего? И мы не посрамим Отечества! Нам вдругорядь иной товар привези: холстин крепких да рубах белых. А сей врагам нашим продай, чтоб мы издалече их по блеску драгоценному да плащам пурпурным распознать могли и даже среди ночи кромешной звяканье побрякушек золотых и серебряных услышали. Пущай мягко спят и сытно едят враги наши, разжиреют, обабятся и не смогут поднять копья длинного и щита тяжёлого, и в бою скоро выдохнутся, и на землю падут от слабости. Добрая в том будет подмога!»
Воины, внимавшие словам князя, разразились дружным смехом.
Святослав опять повернулся к растерянному Леону:
«Ну, прощай. Пусть передадут матушке, что скоро буду».
И ушёл своей быстрой, лёгкой походкой.
– Хоть молод был Святослав, однако заветы пращуров крепко чтил, – закончил своё повествование старый воин, бывший княжеский соратник.
– На том зиждется один из великих Поконов божьих, – ответствовал Велимир. – Что лишнее, то не надобно. Ибо от лишнего жена портится, сыны гуляют, работу бросают, дочки расходятся по чужим людям, и от лишнего человек остаётся один сам с собою, всем лишний…
Светозар затаив дыхание слушал речи волхвов, стараясь уловить суть в том, что было ему не совсем понятно.
– Оттого и разор нынче пошёл, – продолжил Мечислав, – что князья наши да бояре спокусились на злато греческое и византийцам Русь поработить способствуют. «За золотые монеты захотите продаться врагам», – как верно сказано. Когда князья избирались своими людьми на Вече, они старались служить честно, ибо неугодные тотчас отлучались от власти. А потом нам стало лень радеть о делах Родов, и порешили: пущай князья надо всеми вопросами голову ломают. И платить им стали поболе, чем прежде. И сквозь пальцы глядели, как они попадают «в рабство золотых монет», как власть становится не избираемой, а наследуемой: от деда к отцу и внуку. И ежели дед честью и храбростью славен был, то внук зачастую не имел тех достоинств, а обретал власть токмо благодаря имени, от деда полученному. Так позволили мы власти народной Рады подпасть под власть единоличную, княжескую. А ведь мы полторы тысячи лет правились Вечем на земле нашей! И не могли завоевать нас ни персы, ни греки с ромами. А как пошла междоусобица, стали нападать на нас готы и гунны. А коли Вече утратили, так «пояли» нас хазары. А теперь вот греки, коих бивали многажды, в самое сердце целят руками наших же вождей. Вот и пожинаем жатву полынную, горькую. Уже горит вокруг земля Русская, кумиров низвергают, людей насильно огречивают. Повсюду рыщут истребительные сотни и тысячи, не сегодня завтра тут будут! Боголесье осквернят, жертвенники разобьют, Святилища сожгут…
Согбенный Велимир вскочил, ударил дланью по столешнице и воскликнул, дрожа от возмущения:
– Не посмеют! Это Священная роща, тут веточки никто взять не может, цветка сорвать, Великий Дуб тут хозяин, а не князья и бояре. Никто не посмеет войти сюда с худым!
– Посмеют, отче, – горько сказал Мечислав. – Ты ведь слышал, о чём молвят беглецы, укрывшиеся в нашей слободе от злого насильства? Это в нашем лесу пока тихо, а в градах и весях что творится? Нет у слуг княжеских ни жалости, ни почитания святынь отцовских‑дедовских…
Снова тяжёлое молчание повисло у Великого Дуба. И хотя ясен был день, но мрачные тучи раздумий тревожили души детей Перуновых.
Старый жрец вдруг выпрямился, сказал спокойно и твёрдо:
– Давайте у Богов испросим, Предков, в Сварге пребывающих, что будет с Русью в года грядущие…
Они подошли к Дубу. Велимир возложил на ствол свои руки. Светозар подивился: как схожи кора дерева и руки старика! Жрец приник к дереву и замер. Светозар был уже не новичок в подобных делах и знал, что так старец испрашивает разрешения у Священного Дуба, Отца леса, на разговор с Богами. Наконец Велимир открыл глаза и пошёл в Святилище, жестом пригласив следовать за ним.
Втроём сели в круг. Жрец бросил в огонь смесь трав, от которых пошёл густой душистый дым, и мужи вдыхали его, сосредоточенно наблюдая за каждым движением языков пламени. Дым уносился вверх вместе с их помыслами, и вскоре тела сидящих обрели лёгкость, стали невесомыми, а мысли – свободными и вместе с благовонными курениями воспарили над Дубом, лесом и над всей Русью, дабы вопросить Богов о грядущем.
И видели они дым злой, исходящий от многих пожарищ, и души мёртвых русичей, погибших от огня и мечей, поведали душам волхвов о страшной своей гибели. И зрели волхвы их очами, и раны их на себе ощущали, и через боль ведали о проистекшем. И видели, как славу Сурьи застлала тень, приносящая Зло, и из той темени произошли многие племена жестоких врагов‑дасуней, которые текли, и нападали на русичей, и брали в плен, и мучили их, и убивали.