— Бенджамина Бриттена.
На следующее утро сын Шостаковича попросил меня перевести ему заметки о визите композитора из местной прессы, и, хотя я предупредил его, что копенгагенские газеты имеют тенденцию проявлять непочтительность даже по отношению к выдающимся личностям, он продолжал настаивать, и мне ничего не оставалось, как исполнить его просьбу. Однако стоило мне зачитать первые строки из статьи некоего известного своей бестактностью музыкального критика, как он закричал:
— Хватит! Довольно!
Во время моей второй командировки в Данию я серьезно занялся бадминтоном. Вступив в местный спортивный клуб, я активно включился в его работу и стал принимать участие чуть ли не во всех проводимых им матчах и соревнованиях, особенно в воскресные дни.
Бадминтон позволял мне жить жизнью нормального представителя Запада — играть в часы досуга с датчанами, а затем отдыхать вместе с ними за кружкой пива в каком-нибудь ресторане. Вернувшись в Советский Союз после того, как я отслужил в Копенгагене свой первый срок, я обнаружил, что Советская федерация бадминтона влачит жалкое существование: данный вид спорта, не получая субсидий от государства, сохранялся только благодаря неимоверным усилиям энтузиастов. Надеясь, что я смогу как-то улучшить ситуацию, я предложил свои услуги руководству федерации и в результате был избран членом правления. Оказавшись снова в Дании, я сочинил меморандум, авторство которого приписал неким довольно известным людям. В этом творении рук моих я квалифицировал как вопиющее неприличие сам факт отсутствия Советской федерации бадминтона, не только в составе Всемирной, но и Европейской федерации бадминтона. «Наши друзья и поклонники этого вида спорта, — писал я, — считают наше членство в этих организациях крайне желательным, чтобы противостоять китайцам, добившимся в данном виде спорта огромных успехов». Моя уловка сработала: Советская федерация вошла в обе вышеназванные организации, и впоследствии мне удалось организовать приезд в Копенгаген пяти советских команд, которые я же и сопровождал в поездке по стране.
В 1977 году моя жизнь значительно осложнилась, и виной тому была Лейла Алиева — девушка, работавшая машинисткой в копенгагенском отделении Всемирной организации здравоохранения. Дочь русской и азербайджанца, высокая, стройная девушка с яркой, явно восточной — тюркской, если точнее, — внешностью, — в общем, прелестное создание, безупречное во всех отношениях, если не считать большого носа. Ей было в ту пору двадцать восемь лет, — на одиннадцать лет меньше, чем мне. Короче, суть в том, что я влюбился в нее с первого взгляда.
Ситуация, мягко говоря, сложилась нелепейшая. Лейла жила в квартире, в которой я никогда не появлялся, поскольку она снимала ее совместно с другими девушками, к тому же там были еще и соседи. К себе я, естественно, тоже не мог ее пригласить. Хотя наша любовь, вспыхнув словно молния, озарила нашу жизнь, до окончания моей командировки мы только два раза уединялись в гостиничных номерах. Это, однако, не мешало нам строить планы на будущее. Главное, мы решили сразу же пожениться, как только я оформлю развод с Еленой.
По разным причинам мы оба — и она, и я — стремились обзавестись полноценной семьей. Первый брак, так и не одаривший меня детьми, в конце концов вызвал в моей душе глубокое разочарование, мой возраст приближался к сорока, и какой-то животный инстинкт диктовал необходимость подыскать женщину, которая смогла бы стать матерью моих детей. Лейла также чувствовала, что ее время проходит, и, поскольку азербайджанцы — душевные, чадолюбивые люди, перспектива остаться бездетной была для нее еще более страшной, чем для обычной русской женщины.
Я узнал от нее, что, поскольку она росла в строгой мусульманской семье, ей не дозволялось встречаться со сверстниками противоположного пола, пока для отца стало уже невозможно держать свою дочь под неусыпным надзором. Ее всячески ограждали от внешнего мира чуть ли не до двадцати лет, и с шестнадцати до восемнадцати, когда другие девушки спешили с одной вечеринки на другую и меняли дружков, она фактически жила в изоляции, без друзей и подруг. Отец даже запретил ей играть в школе в волейбол, потому что считал для женщины неприличным ходить в шортах с обнаженными ногами.
В отличие от подавляющего большинства московских девушек, она начала работать сразу же после окончания школы. Другие родители буквально лезли из кожи, чтобы их дочери непременно поступили в высшее учебное заведение, но Лейла, когда ей едва исполнилось восемнадцать лет, устроилась машинисткой в конструкторское бюро. Потом перешла в молодежную газету «Московский комсомолец» — одно из лучших периодических изданий, которое все еще старалось быть живым и интересным. Вначале она работала там секретаршей, но, поскольку, как и многие из ее родни, обладала определенным литературным даром, стала репортером. О двух годах своей репортерской карьеры она навсегда сохранила приятные воспоминания. Затем кто-то порекомендовал ей обратиться в Министерство здравоохранения, где набирали сотрудников для Всемирной организации здравоохранения. Разузнав все получше, она так и поступила. Ей предложили место машинистки, с чего, собственно, и начиналась ее служебная карьера, и она согласилась, поскольку страстно желала работать и жить за границей. К тому же у нее оказалась и неплохая зарплата, несмотря на то, что львиную долю ее она должна была отдавать в посольство, как это делали все советские граждане, работавшие в зарубежных организациях.
В Москве, как рассказывала она мне в довольно скупых словах, у нее была любовная связь с совершенно неподходящим для семейных уз человеком. Горький пьяница, человек без каких-либо твердых жизненных устоев, он фактически сделал ее своей рабыней. Он не только наслаждался близостью с нею, но и нещадно эксплуатировал ее, обращаясь при этом с нею самым непозволительным образом. По прошествии какого-то времени она поняла, что не в силах более выносить такое, и они расстались.
Насколько я могу судить, у нее не было больше любовников, и у меня вообще сложилось впечатление, что ее опыт в интимных отношениях был крайне ограничен. Я объяснял это ее мусульманским воспитанием, и она согласилась, что обстановка, окружавшая ее с детства, не способствовала ее всестороннему развитию. И все же в ней от природы было много великолепных качеств: общительная, умная, обаятельная, со своеобразной внешностью, она отличалась к тому же и прирожденным остроумием и страстным желанием нравиться окружающим. Сама мысль о том, что когда-нибудь мы сможем с ней жить вместе, сводила меня с ума.
Вначале Елена не догадывалась о наших встречах. Затем она поняла, что со мной происходит что-то неладное, и закатила мне пару безобразных сцен. Хуже всего было то, что шум в нашей квартире привлек внимание датчан, и те поспешили уведомить о нашей ссоре англичан. Эндрю, не на шутку встревожившись, стал выяснять у меня, не явилось ли причиной скандала мое сотрудничество с ними. Может, мое нервное напряжение достигло крайнего предела? Я сообщил ему часть правды — только то, что моя семейная жизнь трещит по всем швам, и добавил затем:
— Не вините себя. Такое происходит из века в век, и вы тут ни при чем.
И все же это было не совсем так: мое решение помочь Западу привнесло новый элемент в мою жизнь. Я сознавал, что, как обычно, позволил разуму править моим сердцем. И понимал, что, после того как, действуя исключительно из идейных соображений, я вступил в тайную борьбу против коммунизма, половина моей жизни и моих мыслей должна быть сокрыта от окружающих плотной завесой. Это же означало, в свою очередь, что отныне я никому не мог открыть своего сердца. На Елене это едва ли могло сказаться, поскольку наше общение с нею всегда носило неглубокий, поверхностный характер. Но как, при таких обстоятельствах, у нас сложится жизнь с Лейлой? Удастся ли мне установить с ней близкие, теплые отношения, к которым я так стремился? Впрочем, сколько бы ни ломал я себе голову, единственное, что мне оставалось, это следовать своим инстинктам в надежде на то, что со временем все разрешится само собой.
Из месяца в месяц мои тайные встречи с англичанами проходили без всяких осложнений, не вызывая особых тревог. Но затем до нас, сотрудников копенгагенской резидентуры, стали доходить отголоски распространившихся по Москве слухов, будто из КГБ происходит утечка информации. Об этом рассказывали коллеги, возвращавшиеся после отпуска из Москвы. В управлении сотрудники перешептывались по данному поводу, без конца обсуждали столь животрепещущую тему. Для меня не было ничего зловещего в этих слухах — до января 1977 года. Но у меня по спине побежали мурашки, когда я узнал, что норвежцы арестовали в Осло некую женщину, Гунвор Галтунг Хаавик, которая занимала пост старшего секретаря в норвежском министерстве иностранных дел и, как оказалось, почти тридцать лет работала на КГБ. Раньше я никогда не слышал этого имени, но в прошлом году присланный из Москвы сотрудник КГБ Вадим Черный рассказал мне о женщине — советском агенте в Норвегии, известной под именем Грета, и я, естественно, уведомил об этом своих английских партнеров. Узнав об ее аресте, я подумал, не моя ли информация привела к ее разоблачению. И хотя я порою приписывал ее провал себе, впоследствии мне удалось все же выяснить, что норвежцы следили за ней по крайней мере с 1975 года, и, таким образом, то, что я сообщил англичанам, могло стать для них лишь еще одним подтверждением того, о чем они и сами уже знали. (За те двадцать семь с лишним лет, что она занималась шпионской деятельностью. Хаавик провела свыше 250 встреч с различными выходившими с ней на связь сотрудниками советской разведки и передала через них в КГБ тысячи секретных документов. Спустя шесть месяцев после ее ареста она умерла в тюрьме от сердечного приступа, не дожив до суда).
От Черного я узнал и о том, что у КГБ имеется в Норвегии еще один тайный агент, занимающий в том же министерстве иностранных дел куда более высокий пост, чем Хаавик, и что этот человек был когда-то журналистом. Я сообщил об этом англичанам, и моя информация помогла им в конечном итоге разоблачить Арне Трехолта, политического деятеля с пышной огненно-рыжей шевелюрой, входившего в руководство Норвежской рабочей партии. Ко времени ареста Хаавик ему было тридцать пять лет. Но прежде чем его схватили, прошли годы, на протяжении которых норвежцы тщетно пытались вычислить, кто же этот предатель. Достаточно сказать, что, когда я прибыл в 1982 году в Англию, этот поиск все еще продолжался. И только после того, как мне удалось точно идентифицировать его, он был арестован. Это произошло 1 января 1984 года, в тот самый момент, когда он собирался вылететь в Вену с кейсом в руках, в котором находилось шестьдесят шесть секретных документов из норвежского министерства иностранных дел.
В 1978 году я случайно услышал, что КГБ или ГРУ — если только не обе эти организации — сумели завербовать в Швеции сотрудника одной из служб безопасности, то ли гражданской, то ли военной. Полученная мною информация носила отрывочный характер, но я все же предупредил англичан, что в шведскую спецслужбу внедрен иностранный агент, и они сообщили об этом шведам. Оказалось, что у шведов уже имелись кое-какие, правда, весьма зыбкие основания подозревать, что в их рядах появился предатель. Но только после моей информации они смогли, наконец, выйти на Стига Берглинга, который работал когда-то в гражданской службе безопасности и, перейдя затем в военное ведомство, отправился в составе миротворческих сил Организации Объединенных Наций в Израиль. Там-то, при содействии израильтян, шведы и арестовали его, после чего доставили на родину и упрятали в тюрьму. Как я и предполагал, не будучи, однако, совершенно уверенным в этом, он был связан с двумя советским и спецслужбами: КГБ, завербовав этого человека, передал впоследствии его ГРУ, которое использовало его в своих интересах на Ближнем Востоке.
(В 1987 году Берглинга отпустили на уик-энд из тюрьмы домой, чтобы он смог провести выходные дни с супругой. Когда же он не вернулся, шведы совершенно резонно решили, что ему удалось удрать в Советский Союз. Направленный в Ливан Главным разведывательным управлением, он проработал там какое-то время в качестве его агента, но в 1994 году, не выдержав, сдался шведским властям и был вновь препровожден в тюрьму. (Примеч. автора.)
В Дании у КГБ не было ни одного агента, сопоставимого с Хаавик или Трехолтом. Единственную угрозу для Запада, да и то незначительную, представлял тучный полицейский из иммиграционной службы, которого сектор КР, одно из подразделений КГБ, использовал в качестве своего агента. К ГБ был заинтересован в сотрудничестве с ним в силу того, что он мог сообщать о действиях датской полиции, касавшихся в той или иной мере иностранцев, сотрудников посольств и так далее. Время от времени в Главное полицейское управление службы безопасности, являвшейся всего лишь специализированным подразделением этого учреждения, доходили слухи о разглашаемых кем-то служебных материалах. Чтобы приостановить утечку информации через этого человека, я сообщил англичанам о нем, и вскоре его перевели в какой-то небольшой городок. У властей, не пожелавших устраивать шумиху по поводу утечки информации, было достаточно веское основание для удаления полицейского из столицы, поскольку несчастный служака безбожно злоупотреблял спиртным.
В пасхальные дни 1978 года, воспользовавшись временным затишьем в работе КГБ, я лег в больницу, где мне должны были оперировать нос. В течение нескольких лет я страдал от нарушения носового дыхания, в результате чего приобрел астму, и для того, чтобы восстановить носовое дыхание, требовалась небольшая операция.
Когда я впервые явился в больницу, врач, обследовав меня, сказал:
— Поскольку у вас слишком высокое давление, вы неоперабельны в данный момент.
— Ну что же, — ответил я, — посмотрим, что будет завтра. Попробую еще разок наведаться к вам.
Отправившись в посольство, я раздобыл там несколько таблеток и принял их за двадцать четыре часа до повторного обследования. По-видимому, пилюли сделали свое дело. Во всяком случае, врач не обнаружил никаких противопоказаний к операции. Операция прошла благополучно, хотя, как сказал мне потом хирург, я потерял довольно много крови.
Следующие четыре дня я провел в больнице. Никто не пришел меня навестить: у Елены не было ни малейшего желания видеться со мной, а Лейла не была уверена, что вправе навещать чужого мужа. Сказать по правде, я не очень-то переживал из-за этого, поскольку оказался в приятном соседстве с одиноким стариком датчанином. После бесчисленных возлияний в пивном баре с ним, горьким пьяницей, приключилась беда. Когда он вышел ранним утром из означенного богоугодного заведения, где провел безрассудно всю ночь, то оказалось, что грянул мороз, и бедняга, поскользнувшись, разбил себе нос. Проживая в маленькой, плохо отапливаемой квартире, он был счастлив провести несколько дней в роскошной больнице с заботливым персоналом, превосходным питанием и к тому же в обществе русского. Когда по моей просьбе один из сотрудников посольства принес мне пару бутылок водки, медсестры, засуетившись, тут же приготовили чудесный пасхальный обед с изысканными блюдами и разбавленной фруктовым соком водкой.
Поскольку уже приближалось время моего возвращения в Москву, мы с Еленой все пытались решить, как поступим по возвращении домой. Ее раздирали самые противоречивые чувства: в любой другой стране она сразу же развелась бы со мной. У нас же, как мы прекрасно знали, КГБ в полном соответствии с ханжеской, поистине пуританской позицией в семейных делах примется чинить нам всевозможные препятствия. Что же касалось лично меня, то я, не питая никаких иллюзий относительно своих перспектив, знал вполне определенно, что мне предстоит выслушать язвительные нарекания со стороны моего начальства и партийного руководства и отражать по мере сил их нападки. Развод, несомненно, скажется и на моем служебном положении. Во всех без исключения отделах КГБ наблюдалась одна и та же картина: чем выше была открывавшаяся вакансия, тем ожесточеннее разгоралась борьба вокруг возможных кандидатов на этот пост. Я, как и другие в подобных случаях, нуждался в чьей-то поддержке и получил ее, должен заметить, от Михаила Любимова, который, сменив в свое время Могилевчика на посту резидента КГБ в Копенгагене, стал моим непосредственным начальником. Относясь ко мне исключительно доброжелательно, он предупредил меня: — К вам конечно же теперь станут цепляться. Не только осудят вас за развод, который, с точки зрения всех этих людей, вещь недопустимая, но и обвинят в любовных связях на стороне, что значительно усложнит ваше положение. Попробуйте смягчить удар, придумав что-нибудь такое, что произвело бы благоприятное впечатление на тех, кто будет решать вашу судьбу.
Любимов стал мне другом на всю мою жизнь. Жизнерадостный, общительный, со светлой головой, он был направлен в шестидесятых годах в лондонское отделение КГБ. Преисполненный решимости совершить в Англии настоящий переворот, не оставив в стороне и королевскую семью, он, однако, вскоре глубоко полюбил эту страну и стал ревностным защитником всего, что связано с нею, включая английскую литературу и шотландское виски.
Сейчас же, отправив в Центр пару служебных записок, характеризующих меня с самой лучшей стороны, он сумел убедить начальство, что более достойной кандидатуры на пост заместителя главы 3-го отдела Первого главного управления, чем я, просто не найти. В те времена должность заместителя начальника третьего по значимости подразделения КГБ считалась очень и очень высокой, что вполне соответствовало действительности. Предполагалось, что я стану курировать скандинавский и финский секторы, после чего, возможно, буду направлен резидентом в Стокгольм или Осло, а то и опять в Копенгаген.
Глава 10. Новый поворот
Вернувшись в Москву, я первым делом отправился на работу, чтобы встретиться с начальником моего отдела Виктором Грушко, обаятельным человеком, нетипичным в целом для КГБ. Как следовало из его фамилии, он был украинцем. Невысокий, полный, с живыми карими глазами и черной шевелюрой. Судя по его внешности, можно было предположить наличие в его жилах примеси балканской или турецкой крови. Приветливость и мягкость в общении свидетельствовали о редкостном сочетании лености и предприимчивости: предпочитая как можно спокойней воспринимать любые сообщения, он в то же время мог подолгу и напряженно работать, когда того требовало дело. В отличие от Зайцева, он осознал еще в самом начале своей служебной карьеры, что в работе разведчика в одиночку ничего не добиться, и поэтому никогда не пытался делать все сам. Разговаривая ровным, спокойным тоном, он не старался внушить своим. подчиненным трепетный страх перед начальством. И, не будучи интеллектуалом в подлинном смысле этого слова, но обладая недюжинным природным умом, он неплохо смотрелся в любой интеллигентной компании. Во время своей первой командировки за рубеж, точнее, в Норвегию он был «чистым», то есть не состоявшим на службе в КГБ дипломатом.
Когда я вошел в его кабинет, он расплылся в улыбке, явно предвкушая радость, которую испытаю я, услышав об уготованном им для меня блестящем назначении. Чтобы не ставить нас обоих в неловкое положение, я поспешил вручить ему письмо от Любимова, в котором сообщалось о моих семейных неурядицах.
— Виктор Федорович, — сказал я, — прежде чем что-нибудь сказать, лучше прочитайте вот это.
По мере того как он читал, взгляд его постепенно тускнел.
— Да, — наконец произнес он устало, — боюсь, это меняет дело.
Он понял, что очутился в довольно неприятной ситуации: вместо того чтобы просто продвинуть меня по службе, как он рассчитывал, ему предстоит разбираться в скандальной истории.
Тягостно вздохнув, он продолжал:
— Увы, теперь, как это ни прискорбно, вам придется иметь дело с парткомом. Пока что вы будете по-прежнему числиться в штате моего отдела и будете выполнять обязанности старшего сотрудника по особо важным поручениям. Поверьте, у нас тут найдется для вас уйма работы, так что в этом отношении вам нечего беспокоиться.
Потом он заговорил о других вещах.
— Как там Отто? — спросил он. — Сумели ли вы встретиться с ним, как намечали?
— Да, — ответил я и начал рассказывать о своей последней тайной встрече в Дании. Однако вскоре я заметил, что слушал меня Грушко со скучающим видом: ему явно не хотелось забивать себе голову подробностями такой малозначительной операции. Точно так же он открещивался и от пространных отчетов, лавиной обрушивавшихся на него из зарубежных отделений КГБ: хотя он и был начальником отдела, он никогда не читал их, зная, что большая часть того, о чем в них сообщалось, была, как говорится, попросту высосана из пальца, а встречи, которые в них описывались, не представляли собой особого интереса. Если бы я смог рассказать ему о завербованных мною настоящих агентах вроде того же Трехолта, он бы, несомненно, слушал меня по-иному, но у меня, понятно, не было ничего такого, чем бы я мог его порадовать. И он потом спросил, каково мое впечатление — основанное как на собственных наблюдениях, так и на доходивших до меня слухах — о взаимоотношениях между сотрудниками КГБ в посольстве, а затем поинтересовался, кто там чем занимается и как ладят друг с другом посол и резидент. В заключение он сказал:
— Все ясно. а теперь можете идти и наслаждаться отпуском, не забывая, однако, о необходимости подготовиться надлежащим образом к неприятным беседам.
У меня было превеликое множество их — этих самых «неприятных бесед». Сотрудники, занимавшиеся моим персональным делом, личности весьма заурядные, стремились, как всегда поступают в таких случаях люди подобного сорта, воспользоваться незавидным положением, в котором я оказался из-за предстоящего развода, чтобы принизить меня, внушить мне комплекс вины, и всячески раздували негативные моменты сложившейся ситуации.
— Вы завели любовницу, — твердили они угрожающим тоном. — Во время ответственной оперативной работы вы затеяли интрижку с какой-то девицей. Настоящие профессионалы так не поступают.
Единственное, чего хотели эти людишки, — это осложнить мне жизнь.
Наиболее унизительные сцены, как я ожидал, должны были разыграться на заседании парткома, который считал себя блюстителем и гарантом высокого морального духа сотрудников. Партийный комитет в подобных ситуациях вытаскивал на свет всю подноготную согрешившего человека, принуждал его (или ее) публично каяться в своих грехах, прилюдно заниматься самобичеванием и клятвенно заверять всех и каждого, что он непременно исправится и примет как должное любое решение своих товарищей, сколь бы суровым оно ни было. Нередко в партком заявлялись и жены сотрудников с жалобами на мужей, которые либо изменяли им, либо пускали в ход кулаки. Такие жены требовал и, чтобы их благоверных заклеймили подлецами, другие же обращались в партком в надежде, что там им помогут вернуть заблудших супругов в семейное лоно.
Нападки, с которыми обрушились на меня в парткоме, были обычным плодом злословия и привычным подспорьем в борьбе за должности, однако в данном случае стремление расправиться со мной подогревалось еще и черной завистью. К тому времени я уже пользовался заслуженной репутацией добросовестного, политически грамотного сотрудника, отлично разбирающегося во всех аспектах работы, превосходного лингвиста, компетентного составителя аналитических отчетов и служебных записок, историка и, наконец, опытного оперативного работника, который неоднократно доказывал свое умение устанавливать нужные связи и завербовал в Дании пару агентов. В КГБ насчитывалось немало людей, которые, будучи неплохими специалистами в какой-то одной области, во всех остальных оказывались несостоятельными. И в первую очередь это они, ощущая в чем-то свою ущербность, плели, сгорая от зависти, грязные интриги в отношении тех, кто, работая за рубежом, проявил себя наилучшим образом.
Месяц, проведенный в жарком и сухом приморском климате Крыма, самым благотворнейшим образом сказался на состоянии моего злополучного носа, который, однако, все еще продолжал время от времени кровоточить. Я отдыхал в санатории между Ялтой и Гурзуфом, которые вызывали у меня счастливые воспоминания о сказочных летних каникулах, проведенных мною в расположенном неподалеку отсюда, у самого моря, «Артеке», где длинноногие девочки из Восточной Германии стайкой ходили за своими пионервожатым и, вернувшись в Москву, я пытался примириться с тем фактом, что, хотя и числился старшим сотрудником, никакой определенной работы у меня не было. Кроме того, я понял, что не должен расслабляться, чтобы не оказаться застигнутым врасплох каким-нибудь неприятным сюрпризом вроде того, самого ужасного из всех, какие только можно себе представить, — который, сам того не ведая, преподнес мне английский шпион Ким Филби, взявшийся разгадать волновавшую многих загадку. Время от времени КГБ обращался к Филби за консультацией по тому или иному вопросу, а в конце 1978 года попросил его высказать мнение по поводу провала Хаавик, хотя в материале, представленном ему, были соответствующим образом изменены имена, чтобы он не смог догадаться, в какой стране происходили описанные в документе события. Его заключение, основанное на тщательном изучении представленных ему фактов, сводилось к тому, что разоблачение агента могло произойти только в результате утечки информации из КГБ.
Однажды утром Грушко собрал старших сотрудников отдела, всего семь человек, включая и его самого, и тоном не предвещавшим ничего хорошего сказал:
— Судя по некоторым признакам, кто-то из служащих КГБ связался с нашим противником и передает ему секретные сведения.
Затем, рассказав о проделанной Филби работе по делу Хаавик и о выводе, к которому тот пришел, он добавил: — Это тем более тревожно, что весь ход событий свидетельствует о том, что предатель может находиться в данный момент вот в этой самой комнате. То есть среди нас.
От меня потребовалось напряжение всех моих сил, чтобы тем или иным образом не выдать себя. Сунув руку в карман брюк, я ущипнул себя за бедро. Внезапная острая боль отвлекла на мгновение мое внимание от высказанного моим начальником предположения, и я благодаря этому смог по-прежнему сидеть с непроницаемым видом, не опуская головы. Однако то, что могло произойти, не ущипни я вовремя себя, представляло собой вполне реальную опасность, которой мне лишь с трудом удалось избежать, и, когда я думал об этом, мне становилось не по себе.
Другой не менее неприятный инцидент произошел во время встречи с Александром Чеботком, одним из моих приятелей, сумевшим наладить столь тесные связи с известным датским журналистом, что Любимов сообщил в центр об этом датчанине как об окончательно завербованном агенте. Как-то раз он зашел ко мне в кабинет и разразился гневной тирадой по адресу журналиста:
— Загвоздка с этим человеком состоит в том, что стоит мне заговорить с ним о сотрудничестве с нами, как он тут же отвечает: «А что, если у вас в КГБ имеется предатель? Он сообщит кому следует, и власти займутся мною».
Я отреагировал как-то неопределенно, и это не ускользнуло от внимания Чеботка, и, хотя он питал ко мне самые дружеские чувства и не блистал особо умом, он невольно насторожился.
— Что с тобой? — спросил он. — Ты в порядке?
— Да, спасибо, — ответил я. — Просто дома у меня творится черт знает что. Никак не могу хотя бы ненадолго отвлечься от мыслей о семейных неурядицах. Тем более, что все вокруг относятся к моему разводу отрицательно.
Дав ему почувствовать свою вину, я сумел перевести разговор на другую, уже безопасную для меня тему, но этот случай послужил мне хорошим уроком, напомнив лишний раз о необходимости при любых обстоятельствах сохранять хладнокровие. (Чеботок был влюблен в Елену и, хотя я не думаю, что дело дошло до интимных отношений с ней, мне было известно, что однажды он сфотографировал ее обнаженной по пояс. (Примеч. автора.)
Несколько месяцев спустя специалист по арктической зоне Анатолий Семенов заговорил при мне о явной утечке информации, касающейся сферы, в которой он работал. Сидя за столом в своем небольшом кабинете, этот исключительно интеллигентный человек сказал:
— Как вы знаете, с 1973 года мы проявляем особый интерес ко всему, что происходит в Арктике. КГБ является главной силой, ведущей борьбу за превращение Северного Ледовитого океана и омываемых им территорий в одну из находящихся под нашим непосредственным влиянием зон, которым отводится особое место в стратегических планах Советского Союза. Все это держится нами в строжайшем секрете, и вот, представьте себе, в последние годы мы начали чувствовать, что Запад знает о нашей деятельности в этом регионе значительно больше, чем следует. Удивительно, не так ли?
Я заставил себя высказать ничего не значащее замечание, но под ложечкой у меня засосало. Арктическим государством номер один являлась для нас Норвегия, чей гражданин Арне Трехолт снабжал КГБ, насколько мне было известно, исключительно ценной информацией. Государством номер два считалась Канада. Но и менее значимая в этом смысле Дания также представляла стратегический интерес, поскольку в ее состав входила Гренландия. За годы моего сотрудничества с англичанами мне довелось ознакомиться с массой секретных материалов, касавшихся арктической зоны, и услышать много любопытного об этом регионе. Возможно, Семенов решил лишь посоветоваться со мной, поскольку знал меня как специалиста по Дании, и все же меня не оставляло чувство страха, навеянное мыслью о том, что в действительности он хотел проверить возникшие у него подозрения относительно меня.
В этот нелегкий для меня период моей жизни я не сделал ни единой попытки связаться с англичанами. Полученные от них инструкции, в которых говорилось о порядке выхода на связь, я надежно спрятал, зная, что за намеченными заранее местами наших встреч ведется регулярное наблюдение: если бы я появился вдруг в одном из них, об этом сразу же было бы доложено соответствующим лицам. Но я не собирался предпринимать какие-либо шаги, пока не услышу чего-нибудь нового и более конкретного о предполагаемом внедрении агентов, состоящих на службе у Запада, в ряды сотрудников КГБ. Я постоянно знакомился в деталях с проводившимися КГБ операциями, которые, несомненно, представляли для английских спецслужб большой интерес. Помимо этого, у меня накапливались все новые и новые факты о деятельности Трехолта. И самое главное, я сумел-таки окончательно идентифицировать его после того, как увидел на столе у одного из сотрудников скрытый наполовину лист бумаги, на котором мне удалось разглядеть четыре буквы — «холт», служившие, как я понял, окончанием норвежского имени Трехолт. Но я не стал сообщать о своем открытии англичанам: риск оказаться выслеженным своими же коллегами был столь велик, что попытки вступить с ними в контакт могли быть оправданы лишь в случае какого-то исключительного развития событий. (Седьмое управление КГБ, ответственное за организацию в Москве слежки за людьми и, согласно присвоенному данному подразделению номеру, известное как «семерка», насчитывало в то время в своем штате около тысячи человек. Кроме того, ему было придано около пятисот сотрудников Московского областного управления КГБ. Так что всего наблюдением за обстановкой в черте города занималось примерно полторы тысячи человек. (Примеч. автора.)