Я поднял воротник, погоняемый ветром-постухом повернул на Ленина, где столкнулся с молодой цыганкой. Она не успела опомниться, как я заключил её в объятья и поцеловал. Отпустив, пошёл дальше. Она смотрела мне вслед, подняв ладони, как будто в руках её что-то большое, - большое-большое сердце, - она готова расплакаться, рассмеяться, простить и уснуть, склонив голову на чужом плече, - так, словно знает о печальной судьбе Гарсиа Лорки. «Но откуда ей знать?!» – спрашиваю себя и кусаю губы. И слышу позади её голос: «Я твоё повторяю имя по ночам во тьме молчаливой, когда собираются звёзды к лунному водопою и смутные листья дремлют, свесившись над тропою…», - я продолжаю: «И кажусь я себе в эту пору пустотою из звуков и боли, обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле!». Она улыбается… Я беру её за руку и веду за собой, - я не знаю, куда мы идём… Просто вниз по улице, мимо старых зданий намекающих на неоклассику. Перед нами огромные полотна Шагала – они смотрят на серые стены. Вот бы и нам шагнуть, шагнуть да взлететь, оставить внизу город с сырыми от песка и соли тротуарами, ослепшими фонарями и облупленными фасадами кофейнь. - Мы идём вниз по улице. «Я твоё повторяю имя этой ночью во тьме молчаливой», «и звучит оно так отдалённо, как ещё никогда не звучало», «это имя дальше чем звёзды», - «и печальней, чем дождь усталый…», - поёт она и опускает глаза, отпускает мою руку и говорит, что уже пора… Гремящий вагон пустого трамвая уносит её силуэт. Пустой вагон, громыхая, уносит её чёрные глаза… и слов не разобрать, я бы крикнул, что есть мочи, крикнул бы: «Не уезжай!»… но трамвай уже далеко, - как земли жаркой Испании – там сейчас 20:15, и на подмостках маленького театра ставят «Балаганчик дона Кристобаля». – А здесь уже за полночь, - и я слышу небесный хор, - в соборе рядом с Институтом культуры вечерняя служба. Мне не разобрать слов, и никому в мире не разобрать, но под иссиня-чёрным небом слушаю пение ангелов, все они – ангелы, – думаю, - милые создания. Серебряный серп Жнеца сечёт хлопок облаков, мечет семена звёзд над городом NN. Я припоминаю вчерашний день: облачный и тоскливый, солнечный и счастливый… все вчерашние дни – на одно лицо. Я улыбаюсь: в них столько тепла, и там столько всего! – А что впереди?.. Что? И голоса гаснут вечным молчанием, и жизни исполненной прихожане разойдутся по домам. – Но никто не выходит, там никого, и, стало быть, это не-для-кого, это просто есть… и было, и будет. Проносится пустой трамвай, падают с треском искры, «В ДЕПО». Столько людей вокруг, но меня не замечают, словно вокруг никого, и я поднимаю большое сердце в холодных руках, - в твоих руках. И кто сказал, что всё так быть не должно, или, – что всё так? Копаюсь в карманах, холодает, смотрю по сторонам: неоном горят вывески кафе, но присесть негде. Смеюсь, - «Негде присесть… И некого пригласить». Словно все они так скромны и невинны, что мне стыдно за то, что я могу в это не верить, так – лицом к лицу – себе не верь, а им верь, - и ещё: будь добр, не слушай меня. В кармане исписанная салфетка из университетской столовой: «Козыряю пехоте и артиллерии, матросам и кавалерии, и в шестизарядном вращаю по слову на каждый висок. А кто ты, и с чем пришёл во все эти миры, с этим всем за душой, - если не взять за грудки, не встряхнуть да затянуть бурлацкую?!», зачем? «…всем, кто засыпал в трамваях и автобусах, троллейбусах и речных трамвайчиках, в такси и парадных чужих городов – божественным Глаголом начертано «БЫТЬ». И стоять до конца, и биться плечом к плечу...», - читаю и не знаю, зачем читаю, но взгляд собирает слова, - «…я отпускаю по ветру. Всё отпускаю по ветру, знаю, что скажешь, и, стало быть, знаю тебя, о мотылёк, рождённый стать ангельской бабочкой. - Я знаю тебя…». Сквозь толстое стекло смотрю в полуподвал кафе: они не видят меня, не знают, что кто-то есть ещё – из прочих, под этим бесконечным небом. Идущий в края, где Вифлеемской мерцает фонарь у подъезда. Отворив, Та скажет тихо: «Так долго…» или «Бесконечного времени счёт ты ходил по земле и вернулся…», - и он всё поймёт, всё-всё. В мерцании звёзд, в тонкой полоске ртути – 37,7, в дорожных указателях, идиотски запаркованных авто, в протянутых руках и объятьях – однажды и навсегда. Они смотрят в толстые стёкла, меня не видят, – там только отражения – такими себе нравятся больше. – И я улыбаюсь в ответ. Они кажутся счастливыми, не всегда и не со всеми, но сейчас – да. Они не видят меня, они просто есть – вот в это мгновение есть точно – и шепчут друг другу слова о Любви. - Так, чтобы никто не услышал, никто не подкрался, не поселился на их Острове – не поставил там забора, не разделил земл и на твою-мою, - такого соседства здесь не ищут… Когда-то кругом было море, и дух Божий носился над водой, говорят мудрые-нечитанные книги. Не так давно здесь было море, – Пермское море, а после – Дельта, и сегодня – Кама. И я иду вниз по улице. Иду один, - мне некого пригласить. Гудят машины, сигналят, проносятся мимо. - Перехожу дорогу, вдыхаю горячий воздух в белёсую пустоту двора. Хрупким шёлком зима оплела ветви – белеют в тумане тусклых фонарей у подъезда. Кто-то живёт здесь, говорит на неведомом мне наречии, улыбается и поднимает в руках… Не строит забора, не делит земли, не знает, что есть «я» и «ты», - но знает «мы». И – приставив лестницу к звёздному потолку – карабкается вверх. - Да будет исполнена жизнь. La Vita Nuova, - как Мандельштам выкрикиваю в ночь, и тоскую как Данте, и смеюсь как Боккаччо. Сажусь на покрытую инеем лавку и смотрю сквозь тонкие ветви клёна на Луну - «Борисов-Мусатов». Зачарованно смотрю на луну и вот-вот улыбнусь. – «Вот оно – единство реальности и мечты», - чьей мечты? Ты об этом мечтал? Ну что ты, мой милой я, опять заладил – что есть, тому и радуйся! – Я радуюсь! - Смотри, какая луна красивая… и снег. - Красивая, - и снег. «Полюблю ли тебя я снова, как любить я умел когда-то?»… всё это что-то значит – а ты сомневался? – не сомневайся, - будто может быть иначе, – ведь неспроста… и высокие дома отзываются гулким «что-то значит»… «значит»… Неспроста? – «неспроста»… «проста»… Как ты и я? «Ты и я»… «и я»… За пеленой сумерек вечный огонь, а под ним: пустой, усыпанный временем двор, - в свете фонаря он похож на снимок–сепия. Одинокий снимок – как добрая бечева, стянувшая картон чемодана-эпохи. Лица, лица-лица… – этих людей уже никто не назовёт по имени, не обнимет и не поцелует, здесь – не поцелует, но там… там – всё не так. «Не так»… «не та…»… «не т»… Там они улыбаются, а здесь – я пою свои неуклюжие песни. Не знаю имён, не делю на «твоё-моё», а просто живу – живу, как умею. И улыбаюсь, стряхиваю с головы иней, поднимаю воротник и смотрю на звёзды. «Полюблю ли тебя я снова, как любить я умел когда-то? Разве сердце моё виновато? И какою любовь моя станет, когда белый туман растает? Будет тихой и светлой? Не знаю. Если б мог по луне гадать я, как ромашку, её обрывая!». «Что это?», - я вздрогнул и огляделся: вокруг меня стояли люди. – И весь мир обратился в Слух, - Федерико Гарсиа Лорка…
ГЛАВА V
…Ч. и К. в плену неприглядных (и радостных) обстоятельств места
На четвёртый день Бог создал светила на тверди небесной, так? – Ну, так… будто сам не знаешь. И-и-и?? Да что «и?», что «и»?? Смотри! - Бес поднял голову и ахнул. Красота-а! - Да, красота! Небо полное звёзд смотрело на нас, и луна смеялась вечно юным голосом Той. Теперь я понимаю философа, свалившегося в яму, есть вещи поважнее… А этих – нет. Ввиду уточнений и корректив чьих-угодно-безумий мы по-прежнему смотрим на небо, и оно, по-прежнему, смотрит на нас, так, словно мы нужны Ему! «А Тебе мы нужны??» – прокричал бес, сложив кисти у губ своих, ангел смеётся, вертит в руках зажигалку – «завязывай!». Бес улыбается и, загибая пальцы, считает – в первый: Свет и Тьму, Воду, Землю… - И Небо, - да, спасибо ангел, я ведь не помню, дурак же, неуч, - ну ладно-ладно, я так, я это, ну то есть... И отделил Свет от Тьмы… Во второй: создал Твердь посреди воды… и разделил… и назвал Небом… И вот Оно, истончившись, – играет нам музыку сфер. Третий, четвёртый… так, пятый и… - бес оглядывает меня с ног до головы, меряет взглядом, как художник меряет, меряет как офицер инженерных войск. Не смотри так! - Как? – смеётся он, и продолжает смотреть, и смотрит – будто в Шестой день. И был вечер, и было утро. Но вот же – горят-пылают, и возникают – и гаснут, расплескав свой свет по Вселенной, и нам, растяпам, невдомёк, что иных уже нет и не будет, а о других – ответом на «их есть у меня» - восклицаем – будут. Какой сегодня день? – в каком смысле? - переспрашивает ангел, - с утра была среда. Ангел-ангел, - смеётся бес, - кот-учёный. Я улыбаюсь и, запрокинув голову, чувствую, как бьёт по вискам. Под сильным порывом ветра рекламный баннер неистово бьётся, болтается над дорогой как тряпьё на исхудавшем чучеле. Но вот ветер стих, и он балдахином повис как добрый евангельский разбойник. Великан остановился на перекрёстке, бросил щепотку соли, огляделся и, баркасом издав протяжный вой, исчез за тусклой грядой беспризорных ветвей у сквера. Бросив пальто в шкаф, бес встал на руки. – Лётчики так делают - чтобы согреться, - поясняет он. Ага, - кивает ангел. Да, слышал, - говорю, - ты что, замёрз? – Похоже, весь добрый ветер пришёлся на меня! – Похоже на то, - смеётся ангел, расправляя крылья, примятые плащом. «…(он смотрит ей в глаза. Вспоминает Сахалин: добродушных гиляков и девственно чистое небо над морем). Выпал первый снег, отзвенели последние ручьи. И там – где прежде шептали рощи – гремит товарняк. Маятником качается тусклый фонарь за кружевной занавеской его нумера. А вокруг – чужая страна. И чужой язык. И кто-то говорит: Ich liebe dich... Ich liebe. - В этих словах Бог. Он закрывает глаза, вспоминает серые улочки провинциального города. И тот, теперь такой далёкий лес. И только белёсый сумрак луны говорит с ним на одном языке – Языке минувших дней. (Из-за приоткрытой створки окна доносится смех шумной компании, тихий шаг тает в сиреневой дымке зала). К.: Как, Вам уже пора?! (с удивлением) Ч.: Пора… (он снял пенсне и грустно улыбнулся её силуэту). Занавес». Эти двое, от них ничего не утаишь, они нашли мои наброски к небольшой (в два акта) пьесе. – Ты много пишешь о смерти! – говорит ангел. – Да ведь это не о смерти, а о жизни, - улыбаюсь я, - о жизни. Жизнь и смерть едины. Место и время необходимый фронт – то есть фон, ну вот, уже заговариваюсь. – Хорошая оговорка, - бес держит в руках «Арбат», разглядывая иллюстрации, – чьи? – Посмотри на последней странице, там написано. – Точно. Чудноватые. За окном гудит ветер, разносит молву, разносит залу с пепелища жизни, перекати-все-поля и вернись, расскажи, что повидал. А в какой день создали Еву? – вопрос повис в воздухе… «Ч. с букетом лилий стоит у дверей деревянного особняка с мезонином, не решаясь войти. К.: Здравствуйте, Антон Павлович, проходите скорее! (голос, озаряемый ласковым смехом, звучит откуда-то сверху). Ч.: Да, конечно… (помедлив, толкает дверь). Легкий серпантин шагов по лестнице, приветливая улыбка, и время. Ч.: Это Вам. (Смущенно протягивает букет). К.: Ах, спасибо, они чудесные! (Прижимает к груди) – Посмотрите, папенька вчера подарки привёз! (Кружится, показывая новую шаль из английской пряжи), правда прелестная?! Ч.: Правда… К.: Ну пойдёмте же, Вы как с Луны сегодня, ей богу! (Улыбается). Поднимаются по лестнице – точно календари. Такие быстрые дни лета, такие долгие ночи зимы, медленные, как вброд переправы всех рек. И только в юности (так ли?) верит человек, что зацветёт папоротник, распустится дивным бутоном огонь его лепестков, и русалка поцелует в горячий лоб, рак свиснет на горе, и скажет Бог: «Придите и возьмите сполна, что заслужили». Подвиг стяжав и подвязавшись им… И чего только не услышишь от болезного в горячке, и чем только не утешишь его. Ч.: Утешением быть Вам… (тихо, себе на уме). К.: Антон Павлович, где же Вы? Идёмте! Господи, он точно с Луны сегодня!». Так-так-так, ангел смотрит вокруг себя, - а где ещё листы? – «где-то там были…» - отзывается хвостатый, - да где «там»-то?? Шарят в кипе бумаг на столе. – Чего, потеряли записи мои? Эх вы! – Что уж сразу потеряли? – Бес на карачках ползает под столом, - сейчас всё будет. – Ага! – кивает ангел, и отстранённо копается в ящике с бельём, - там-то откуда? – не скрывая улыбки, спрашиваю я. - А, точно. Да, здесь нет… Ветер перестал, остановился и завыл опять, как трубы увертюру по мотивам Босха. Как скрипки, пиччикато хлопая крыльями, как рояль, глиссандо кувыркаясь по лестнице. «…и Вы будете?? – Непременно будете!.. Утешением быть Вам». На улице машины скребут лёд, гудят протяжным воем, - баркасом, - говорю себе и понимаю, что где-то по близости великан – бросает крупную соль на перекрёстках-всех-дорог моего города. «…и отсуюдова ведут в Рим. При Гелиогабале было весело…» - Urbi et orbi вещал дворник в прошлую пятницу, и мы угощали его вином, и он чествовал Заходящее «солнцем», звал его Гелиос и выводил родословную, Его отца – Гипериона, сына Урана и Геи… «При Гелиогабале…». Та-да-да-дааам, та-да-да-дам, - тянет бесёнок. - Хорошо прогулялись, - он растянулся на диване, закинув руки за голову, лежит и силится что-то вспомнить, слово ли, доброе или злое, того он и сам пока не знает. Я закрыл глаза. Морозный вечер, пустой класс, все уже разбрелись по домам. Темнеет рано, - вторая смена. Какой это класс? – спрашиваю себя, - стало быть, восьмой-девятый. Почему я ещё здесь? Почему не убежал? Двигаю стулья и смотрю в окно, думаю о картинах Леже, ха-ха. - И как это Вам не надоело всё это? – спрашиваю, подходя ближе. – Да почему же мне должно надоесть?! ведь интересно, что вы тут понаписали, - она улыбается и смотрит на меня из под густых светлых волос, ниспадающих на лицо. Светло-рыжих, густых, вьющихся волнами морей. – Моё не читайте, оно ужасно, - говорю и двигаю стулья. Дались тебе, дураку, эти стулья. Она что-то говорит, но я не слушаю, - не читайте… - ямка на подбородке, большие зелёные глаза (не карие, и волосы – не иссиня-чёрные, но…). Я подхожу к учительскому столу, смотрю, как она проверяет наши сочинения. Клетчатая рубашка с коротким рукавом. Сине-голубая клетка. Дисгармония линий. Тонкая талия, я приподнимаюсь на носки… Восьмой класс, девочки уже завидуют ей, девятый – мальчики отпускают шуточки вроде «я бы…». Но они разбежались, кто смотреть телевизор, кто шататься по двору… а я – остался. Смотрю на неё, стройную практикантку из педагогического вуза, где тот я – что-то около-пятнадцатилетний юноша, кем стал? - …«филфак», - слышу в ответ, - что? – Ты спросил про факультет. – А-а, точняк. «Филфак» - для меня тогда – просто слово, даже не английская ругань, просто набор букв. Мороз рисует узор на стекле, к вечеру здесь порядком холодает. Я и сейчас помню, что это был за кабинет, но имени её уже не помню. Какой это курс, третий-четвёртый? Она поднимает глаза и улыбается. Двигаю стулья. У неё большая красивая грудь, фантастическая, и верхняя пуговица её рубашки вечно выскальзывает из петли. На уроках она вовремя поправляла её. Сейчас – уже вечер, она сосредоточено листает тетрадь. Я поднимаюсь на кафедру с тряпкой в руках, подхожу ближе, она улыбается, - спасибо, что остался мне помочь! – А, да ерунда же… И она возвращается к работе, бессознательно поправляет волосы, собирает их в одну сторону. Небо уже потемнело, онемело, повиснув над стадионом, небо молчит как рыба. Я смотрю на мочку её уха, гладкую белую шею, плечо… пуговица, пуговица. Незаметно выскользнула ещё одна. Я стараюсь держать себя в руках, о не выронить бы тряпку, не опрокинуть стопку тетрадей… Господи, как колотится сердце. Я приоткрыл рот, чтобы не так громко гудело моё дыхание, - сейчас на весь район гудит, - думаю. Чёрное кружевное бельё, полупрозрачная бесконечность узора, плавные округлые линии… красивая женская грудь, не подростковая, всё не так, не так – как если бы я, затаив дыхание, шлёпнул в коридоре одноклассницу (или на физкультуре держал бы за талию её лучшую подругу – «так, у нас сегодня гимнастика, разбейтесь на пары…», или неловко целовал бы её у подъезда, через пару недель я зайду в гости…). Стою за её спиной. И чувствую, как возникает новый мир, где-то во мне, где-то внутри – такой же большой как этот, вокруг. Бешено колотится сердце. Чёрные кружева узора, едва различимая желтизна плоского живота… Она вдруг прекратила писать, остановилась, я заметил, как порозовела мочка её уха. Всё во мне обрушилось вниз, и по телу пробежал холодок, дикий лёд. Она не поворачивалась, сидела прямо, со своей потрясающей осанкой, не поправляя рубашку, с расстегнутыми пуговицами, с лёгкой дрожью вдыхая намагниченный воздух. Молчание, густое-густое молчание, кажется, она хотела повернуться, но не поворачивалась, как будто… нет, это был не страх, между – страха не было никогда. Она всё понимала и знала, что так будет, чувствовала, - не знаю – хотела того или нет – но чувствовала. «Всё сразу поняла, и тогда, раньше, когда я остался, уже тогда понимала», - подумал я... Мороз рисует узор на холодном стекле. И если бы выскользнула третья, она бы так и сидела. А я бы так и стоял, как дорическая колонна, как мрамор. Она была неподвижна, выскользнула третья пуговица… я видел, как при глубоком дыхании поднимается её грудь, видел шёлковый лоскуток живота, слышал каждый её вдох, каждый выдох – такой глубокий вдох – чувствовал, как она дрожит, я и сам дрожал. Мне почудилось, что я чувствую тепло её дыхания, слышу как она, шепотом, произносит моё имя. Она провела кистью по волосам, стянув их покрепче, и руки её скользнули вниз (время тянулось, всё оставляя как есть)… Она распустила волосы, медленно застегнула рубашку и, нежно улыбнувшись, закрыла последнюю тетрадь… - Чего это ты там, грустишь? – бес смотрел на меня, вращая тибетское молитвенное колесо. – Вспомнил школу. Писал сочинение, о чём-то там, не помню точно. Что-то про любовь… Про то, как мороз рисует узор на стекле. Про лилии.
ГЛАВА VI
Белеет вдали
Этих рельс уже не тронет сталь колеса, до утра не тронет точно, последний трамвай отгремел полчаса назад, может быть – час. И Та, что так спешила домой – уже спит, уже видит ласковые сны. В них – самое важное …недосказанное мной тогда, при поцелуе, не дочитанное из Гарсиа Лорки, не дописанное на выпускном экзамене, недожитое и недожатое в пылу беготни по чьим-угодно-делам, чьим угодно, но только не нашим. Мы собственники только этих грёз – не мира, не крыльев за хрупкой белизной Её плечей, не копыт Её свиты, хотя слиты и свиты из латуни древесного праха и глины мы – а они: из ребра. Непреклонные. На том конце она не скажет в трубку – «я соскучилась», - в лучшем случае, – «вспомнила о тебе». - Ну, спасибо, очень мило, я пошёл. Бом бом… Здесь мы шатались весь август, выкрикивали слова, пили вино, глазели по сторонам как дети всех времён. И голосили в рупоры счастья супротив равнодушию: «Не повзрослеть если детства не было, не найти если не потерял, всё к лучшему…», - всё к лучшему, - мы всё перевернули с ног на голову, поставили всё под сомнение, и здесь – обрели полноту. Исполненное горечи, трагического веселья, вельтшмерце, мироздание содрогалось от хохота, и строительные леса рушились, обнажая плоть, скаля клыки, задирая ножку – канкан – и тем, кто видит в нём мудрость, а не пошлость, радость, а не горечь – мы неистово жмём руки. В идущих на плаху во имя идеи. В проливающих слёзы над детскими «айлюли». Во всяком никчёмном и погрязшем в пороке мы видели свет. Иногда он мерцал густотою непроглядного мрака – но мы знали: се есть свет, во мраке пусть, но тьме не объять его. Мы видели этот свет – сидя на краю бетонной плиты у моста, в переходах, в магазинах, в наливайках. Там всюду свет. Самый чистый свет – как ты, как она, как они – во всех был этот свет. О том свидетельствовали – за то побейте камнями, коли утратили его. Был и будет – Свет. Было и будет – морем. «…Самое чистое море / самое чистое / море / Ты…». Вечерний проспект сияет как бикфордов шнур – вот уж воистину карнавал, и я чувствую: там – впереди – праздники, дни полные радости, а значит – проспект засияет ещё ярче, ещё горячее, и на щеках вспыхнет румянец. Я люблю зиму за этот румянец на девичьих щеках, - их великое украшение, как застенчивость – сила, не имеющая исхода, бесконечная, ирреальная, приводящая меня в исступление. И видим издали слов, предвкушая: они будут говорить нам, а мы – пропускать мимо ушей и целовать их, и после – мы будем говорить им, а они – пропуская мимо ушей, может быть, целовать нас. И этот румянец будет прекрасным дополнением к глаголу «быть», будет нашим оправданием. Спроси меня – как алеют кроны в осеннем парке, как лето уступает осени свои права? Я отвечу: прижимаясь тёплой щекой. И кто-то начнёт писать-писать стихи. И не верится, что они могут всерьёз говорить об одиночестве и свободе, любви и радости, говорить об этом как мудрецы Жизни, – как Адам и Ева, единственно вкусив с Древа, - ведь в том и есть тайна, имя которой – молодость. То – простая истина – быть погруженным «в», а не в отстранённое «от»… они и есть одиночество. Мы и есть свобода. Любовь и радость. Потому так удивительна жизнь, что она отовсюду, сразу со всех сторон. И потому-то так светел день, и так темна ночь. Знает, и не говорит о тайнах, но вот-вот: оскалилась, повела плечиком, смахнула прядь, упавшую на альков улыбки, и вдруг: дыхание, жаркое-жаркое, румянец, слова-неловкие и смех на кончиках пальцев… Она берёт наши руки и прикасается к Тайнам. Так и случается жизнь. Но тогда, повернув к незнакомому подъезду, я был подавлен июлем, но держался за холодную кисть, и пальцы её не желали касаться моих – так давно это было – что просто смешно: дурачьё ты последнее, отпусти же, - говорил себе, но не отпускал. И к чему всё это теперь? Да к тому, мой друг, что так удивительна жизнь… и всё, что было там и есть здесь, со мной, с ней, с ним, со всяким-каждым… - радость и свет. Теперь бы забыть это сном, далёким-далёким, ан нет, я даже могу спокойно сказать «привет», - и, в общем, рад видеть, как прежде. Тем удивительней жизнь. Быть «в», а не «от» или «у» - решать кому-то и вдруг, под стук колёс или шум листвы, под треск елового сушняка или в дождь забредя в незнакомый подъезд, Господи, теперь – неизбежно. Белеет вдали перекрёсток, темнеет небом угрюмых хрущёвок район не типичный для города NN. Или типичный... Здесь скитался загнанный польский род, ходили немцы, татары, евреи – и все они – братья. Бум, - прогрохотала жестянка карниза. Бум. Я поднял воротник, взглянул на стрелки часов, «отель УРАЛ hotel», и повернул к набережной. – Спасибо, да, чуть не забыл, у вас «Столичные» есть? Замечательно… одну пачку, пожалуйста. С грохотом промчался самолёт, кто-то вернулся домой, повесил пальто, распустил галстук и улыбнулся: «Бесконечного времени счёт я ходил по земле и вернулся…». Вот и я, за столько лет моей жизни – летал над землёй, нырял в её недра, ходил по асфальту дорог, засыпал в метро, курил в тамбурах, читал «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ» на всех языках; я целовал губы, касался волос, листал страницы древних книг, произносил тосты и пил до дна. И время тянулось как гипс. Я взглянул на побитое здание общаги, там провёл много добрых минут-времён, на её крыльце я выкурил много сигарет, там читал, покачиваясь от вина, стихи, двигал старую кухонную плиту, качался на раздолбанной качели, а потом снова курил и читал стихи. И шатался в тусклом свете фонарей. Монастырская теперь стала светлей (а раньше была темнее?), была не так светла. Я думаю, что Башляр знал о стихии, владеющей сердцем поэта, по крайней мере – догадывался. И сказать бы красиво, под стать Бальзаку, так, чтобы вывернуть наизнанку, показать таким, какого не знали здесь – тебя самого. Но мораль не из этих-моих сторон. Никогда я не был ангелом. Невозмутимый рыскал по тёмному лону притонов. Я понял, что на поверку хитин гладиаторов был скорлупой, они сами не знали себя таких, - теперь я рушу его… и снова ныряю «в». И пусть я не был ловцом, но видел однажды, как на «раз-два» тянули у моста долгий улов, я видел святых, мы видели их в небогатых одеждах, в богатых одеждах, без одежд, только в исподнем, сотканном светом и хлопком. Я улыбаюсь, держу пачку чёрного чая, чувствую приятную тяжесть в руках и на сердце – эти двое наверняка оценят. Я чувствую, как ветер пронзает пальто, разбиваясь о жаркое тело, оно – островок тепла в эту озимую пору, но с кем разделить это тепло? Кому нужно оно? «Сегодня отдай его всем», - хорошо, на сегодня и впрямь – его хватит. «Странные мысли гуляют по перекрёсткам», - думаю я и перехожу дорогу. Святой Николай Чудотворец застыл подле галереи, на постаменте застыл, и задумчиво смотрит вдаль – на улицы, что задремали под тяжестью снежной ноши. У-у-у, - принёс развесёлый ветер и гулко разбил о гранит. Святой Николай повернулся ко мне, расправил плечи и перекрестил, ей богу, он улыбнулся! Я улыбнулся в ответ. Анатомия лет. Каркас железной лестницы напоминает скелет диковинного зверя, обитавшего здесь, кажется, с начала времен. «Пермский период», - улыбнулся я про себя, - «для археологии ты потерян, дружок». Цепляясь рукой за ребристый прут, спускаюсь на остывший пляж. Ветер свистит, дует в свирель водосточных труб, бьётся волной о нетолстый лёд как рыба времён. – Здравствуй, Река моя! – я надавил на прозрачный янтарь льда и он, под тяжестью моего веса, дал трещину. Заструилась вода. - Здравствуй! - услышал я добрый смех. Снег, настигнутый водой, почернел. Я опустил ладони в воду и закрыл глаза. - Как твои дела, Река моя? – Хорошо, теперь, хорошо, - отвечала она со вздохом. – Спасибо тебе! – За что? – рассмеялась река. – За то, что ты есть! - Она улыбнулась в ответ. – А знаешь что, Река! – Что?? – Всё будет хорошо! – Ну конечно будет, - тихо сказала она. И ветер вдруг перестал, и мост засиял ещё ярче, ярче, чем прежде. И где-то волной набегающей глухо ударил гром, подбираясь ближе, он разразился неистово в громкий свой бас над проспектом и набережной. Ветер поднял тысячи снежных пылинок, я слышал, как вьюга смеётся, чувствовал, как с неба ринулись острые капли… неужели дождь? – да, дождь. И сторон уже не разобрать, снег и дождь смешались в одно – непроглядное белое облако, в свет – «она произносит свет: и он превращается в свет…», воистину это так! Где мы, скажи на милость! Мы часто не знаем того – даже при свете дня, не то, что ночи… - Река моя! – Да? – Где ты, Река? – Всюду, мой друг! - Она улыбнулась. Я опустился на колени и почувствовал тепло её хрупких ладоней. Тёплых, как май, ладоней. – И всегда будешь? – Всегда… - тихо сказала река. – А знаешь что, я очень тебя… – Знаю… - улыбнулась она – и стала всюду.
Октябрь 2015 – январь 2016, г. Пермь
Мусеев Н.