Н. Мусеев
ВСЮДУ
(О времени рек, памяти и шестом дне)
и хмельною вспыхнув тогда волною,
отразят ожившие зеркала
это море, которое было мною,
эти дюны, которыми ты была...
…………………………………….
словно в эти воды и вправду смотрел господь...
С. Шестаков, «nida»
здесь каждый рядом со мной – лучший, и каждая – лучшая…
М. Богатов, «Арбат»
ГЛАВА I
Молитва
Тусклый свет за окном. И по жестянке карниза барабанит град. – Уж лучше бы дождь – всё не так тоскливо, - сказал, как отрезал. - Ты молиться умеешь? – Нет. Уж лучше б умел, чем так... Да что ты заладил – лучше, лучше? Он вяло шагает из угла в угол. С сумерками комната стала тесной. И тени стали большими как деревья в парке. Слишком много книг, слишком мало места. – Слишком много умных книг и так мало ума! Что-то пошло не так. Вчера? Может быть вчера. Какая разница? Никакой. Разницы нет. Уж лучше б вчера… что толку. - Ангел оставил нас всего на пять минут, а ты мне уже все уши прожужжал, - «Лучше, лучше…». Как это нет сигарет? Он прилежно осматривает каждый карман. Смеётся – ангел совсем не умеет врать. В перьях застрял трамвайный билет. - Ты куда мотался? - Здесь ничего, ездил на вокзал... Уж лучше… Прекрати! Бы… Я не шучу. Да я и… Не спорь со мной! Спасибо, что там? «Встречный», - отвечает бес. Ты кого-то ждёшь? Я всегда кого-то жду. Жду жду жду жду… а толку? А толку нету! - Не ёрничай, поставь лучше чайник, будем чай пить, вот чего! - Ихних чайов отведаем-с. Жду жду... Ну что, как ты? Да ничего, в общем… легче не будет? Нет. Не сразу. Бес, слезай оттуда, чего ты затеял? Прыгает на плечи ангела, забирается по шторе к самому потолку. Смеётся. Все смеются. Ну всё-всё, слезай. Смотри, вот они: тени великанов падают на вереницу припаркованных троллейбусов. Их что, правда никто не замечает?! Да ведь ночь, трудно найти чёрную кошку в тёмной комнате… Кипит! – Бес возвращается с чайником, обёрнутым в белую футболку. Спасибо. Я постираю… А куда ж ты денешься? - смеётся ангел, достаёт зажигалку и прикуривает. Ну и дыму, дыму-то, там, на кругах, столько дыму нет. Кольца поднимаются к белому потолку и тают. - Ты бы бросал. Да с вами бросишь. Бес ловко выхватывает сигарету и, затянувшись, тушит о копыто. - Ты-то чего, маленький ещё! Я видел, как рушатся миры… - Да что ты?.. эко невидаль – они постоянно рушатся. Этот не выдержал и рухнул, канул в Лету, растворился в быту повседневной суеты – в твоём мне места не нашлось. Боль не навсегда, ещё пару дней, и... Великаны, тем временем, свернули на Чернышевского. Что там? Опять она… Я так, музыку слушал. Ну-ну. - Да брось ты, чего... С грохотом промчался грузовик и унёс последние слова. Этот град никогда не закончится. - Ничего никогда не закончится. Думаешь? Конечно… прописная истина. Кажется, у нас сахара нет… закончился? Щёлкнула рама стеклопакета, и в комнату хлынул северный ветер. Ай, держи его, стой! Стой! Отдай!.. Ветер играет страницами книг... Утро ли, ночь? Ой, ох… етить твою на етай по самай… - дворник смотрит на осколки белой сахарницы, – чутка не пришибло! И зачем ты её в окно-то? Ангел ласково стряхивал остатки снега - бес, всхлипывая, опустил глаза. Ну ничего, ничего – купим новую. А говорите – не заканчивается! Ну, тихо-тихо. Музыку он слушает... Да брось ты... крылья лучше почисти, всю пыль с поручней собрал. А что там? – а-а, опять… Да что вы заладили, понял я, понял… Закрой, пожалуйста, всё. Offline. Будто нельзя. Спасибо. О, это грандиозно! Бес углубился в чтение «…». Легче не будет? Нет… Не сразу. Чего это там у тебя? Гегель, «Работы разных лет» в двух томах. Так-так-так… Великаны молча спускались к Каме, исследив всю Монастырскую… Ты почему чай не пьёшь? - Задумался. Вкусный чай! Бес довольно улыбается – «на здоровье!» – размахивая от удовольствия хвостом, сшибает нагромождённые на столе книги. Ну, ничего, ничего, успокаивает его ангел, ничего-ничего-ничего, соберём! Достоевский, Письма Чаадаева, Эко, Шекспир, Тульчинский, Эстетика Гегеля… Почему только третий том? То есть как почему? - так получилось… Розанов, Полан, Бурдье… Столько умных книг, сказал бы сам что-нибудь умное! А ты бы сахарницы перестал в окна бросать… вот читаешь – читай! Ангел копается в пластинках, насвистывает Баха, - ого, Рихтер. - Не замечал, Моцарт у него хитрый, - поставим? Улыбаюсь в ответ. Ну не дуйся, бес. Чтобы сказать что-нибудь умное – нужен подходящий момент, понимаешь, а иначе – самая умная мысль окажется нелепой и смешной. Нелепой и смешной? Да, нелепой и смешной, глупой и вообще не к месту! Вот представь, ты из окна выбрасываешь сахарницу, а я тебе такой из Достоевского что-нибудь умное… Так ты и меня и Достоевского куда подальше пошлёшь. Ну да, - бес кивнул, - нехорошо. – Carpe diem. Смотри, вот ангел молчит, и у него это так умн о получается, вот и я, пожалуй, помолчу многозначительно. В школе молчал, в университете молчал, и ещё помолчу. Вот Сократ… Что Сократ? - Сократ поговорить любил. Да, Сократ любил… Ангел протягивает щётку для обуви, - не могу дотянуться, почисти, пожалуйста. О-ох! - Бес восторженно смотрит на крылья, - и почему ты не летаешь?! Я бы только и делал, что летал… Ангел посмотрел на меня, – в школе не летал, в университете не летал… – очень смешно… А на улице хлопьями повалил снег, «…вся равнина покрыта сыпучей и мягкой извёсткой, и деревья, как всадники, съехались в нашем саду…». Не нагоняй тоски, и так деться некуда… Зря ты это. Что? Про куколку… Что окуклился? Ага, - кивает ангел. Да-а, перегнул. «Ночь морозная. Тих покой перекрёстка. Я один у окошка…». Да. И никого не жду. Не жду не жду. Никого, и хватит об этом. Что у тебя там? То есть как это ничего?! Луна застряла в ветках ивы, где-то под окнами бродит бездомный пёс и лает на машины. И так без конца. С грохотом хлопают двери подвала. Без конца хлопают двери подвала. Помолчим? Хорошо. Уже молчим? Да, бес, уже молчим. А то я подумал… нет, ну если молчим. Да, бес. Просто… Собирайтесь, прогуляемся немножко. В тусклом свете фонаря трое ловят снег. Он тает на языке, но не утоляет жажды. И чёрное пальто, чёрное небо, чёрные глазницы оконных рам путают карты конквистадоров, и минуты тянутся долго-долго… «Смотрите – снег как крылья выглядит!». Ангел улыбается, – это крылья и есть… Ха-ха, - люди исчезают в подъезде, поднимаются на свой этаж и гасят свет. Не-на-все-гда. А я думал, что улица Соловьёва названа в честь философа Владимира, - говорит бес, - наш брат ему являлся! Я тоже думал, что в честь Владимира, или Сергея Михайловича… а она – в честь Павла: конструктора авиадвигателей. А я думал революционера, – сомневается бес… Революции. Никакой верности, они не читали Бадью. - Имена прибиты к остановкам как ладони Спасителя к кресту… Но этого никто не замечает. Они вообще ничего не замечают! - Не говори так, нет никакого «они», ты просто устал, устал и расстроен. Я? – да ничуть я не расстроен. Бес метким броском сшибает пустую бутылку. Следующий угодил мне между лопаток, ответный – повалил его с ног. Ого, тебе и коньки не нужны, с копытами-то, - смеётся ангел. Прикуривает. Какой горький дым, - думаю, - горький-горький дым. Будто тысячи лет эволюции… Может быть это месть? – За что? – За то, что мы его выдыхаем: он только освоился, а мы ему - «нет, дым, извини, тебе уже пора», как бы ты себя чувствовал на его месте? Пресквернейши – мне этоместо знакомо. Прости. Проехали, дай-ка ещё. Затягиваюсь. Бес усердно чертит хвостом знак бесконечности. Бесконечность проваливается в снег чёрной восьмёркой. Смотри, только три окна и горит, все спят. Не мудрено, время позднее, да и темнеет рано. Слишком рано. Нормально, зимой вообще темнеет рано, не драматизируй, - бес повалился рядом. Я потянул ангела за пальто, и он рухнул в снег. «Спят усталые старушки…», поёт бес. Ангел, помолись, пусть их сон будет крепким и безмятежным. Отче… нет, давай-ка ты сам. Я не умею. Бум, - ледышка брякнула о жесть водосточной тубы. Бум. Как это не умеешь? Даже бес умеет. Бум. А я не умею, я вот… не умею, не умею и всё. Да что ты кипятишься-то? Просто попробуй, это не сложно. Ну, хорошо-хорошо. Здравствуй, Бог… Так-так, - бес потирает ладони и щурится, - неплохо. Здравствуй, Бог. Береги, пожалуйста, этих-всех людей. Храни огонь в их сердцах и умы очисти от скверны. И уста от лжи, ибо в словах мы впервые прикасаемся к миру… друг к другу. Мы так глупы, так самонадеянны, так жестоки, Господи… ой, понесло меня. Бог, пусть… они улыбаются во сне! Аминь, - заключил бес. Снег падает-падает-падает, будто пепел – белый пепел Геркуланума и Помпеи. И ему нет конца, он знает неторные тропы. И спустя тысячу лет кто-то скажет своё веское - «было». Это, конечно, здорово, но если мы и дальше будем так лежать – околеем, - поёжившись, сказал бес, - я, вообще-то, теплолюб. Конформист ты, - говорит ангел, - мсье буржуа, это не Ваш ли дядя в «Карамазовых» Ивану привиделся? Прими и возрадуйся этой аскезе. Ликуй пред Светом невечерним. Вот ещё, аскеза, мы живём в прекраснейшем из миров, поэтому нужно наслаждаться – в том завет природы, её естество. Создатель сотворил мир совершенным, и мы должны быть совершенны, поскольку часть его. Нет, бес, нет, наслаждение конечным – суета, а нам нужно воспарить… – вот путь к истинному наслаждению. Ну, это если мыслить абстрактно, - отбивается бес. Рассуди! - Да ну вас… Луна смотрит на пустые улицы провинциального города NN с красивым именем Пермь. А я думаю о тех, кто спит или склонился над колыбелью, о тех, кто поёт долгие гласные, о тех, кто двигает коробки в «Пятерочке» или «Ашане», о тех, кто не спит по общагам или тех, кто спит на четвертом (…пятом, шестом…) этаже, о тех, кто просиживает ночь перед мерцающим монитором или дисплеем планшета, я думаю о тех, кто не рад мне, и мне стыдно за себя, я думаю о таксистах и проститутках, о случайных попутчиках в огромных фурах на трассах Пермь-Екатеринбург, Пермь-Казань, Пермь-Ростов-на-Дону, я думаю о скребущих тротуары и парки, думаю о тех, кто сжимает холодную сталь ножа и молю небеса, чтобы они одумались, я думаю о матерях, ждущих звонка, о юности, о карабкающихся по водосточным трубам, о кричащих романсы, думаю о непонятых и непринятых, о тех, кто читает стихи ночь напролёт. Я думаю о поэтах – Поэтах божией милости – о всех живущих. Пусть они улыбаются, Господи!
ГЛАВА II
О склонении прилагательных
В вечернем свете фонарей Сибирская прекрасна. И если погасить неон витрин – мы наверстаем два столетия, и я говорю, - «будьте любезны…», «благодарю Вас, сударыня…» и не хватаюсь за холодные девичьи кисти, словно это может что-то исправить. Ведь то, что случилось – случилось. Будь твёрд как гранит и кивни медному гению рядом с университетом. Пустая улица. И жёлтый свет фонарей. И белый, белый, белый снег. Я полюбил эти улицы. Полюбил эти дома. – И этим городом ступаю к Реке как исполин. Здесь неоклассицизм, новый русский стиль, эклектика модерна размывают берега эпох, и вот в гостиную устало является… «вечер добрый, Антон Павлович», и мимо пробегает… «Борис Леонидович, Вы прямо заправский франт». И я облачаюсь в чёрные одежды, - растворяюсь в тумане проспектов. Меня, как всегда, встречает пустая улица, и чёрные силуэты кивают мне - «здравствуй», - «приветствую вас!», - отвечаю им. Ветви тополей царапают ночное небо. Бесконечно царапают небо. Он был поэт, играл в карты, любил вино, женщин и Отчизну. Смотрю по сторонам, они пусты как деревянная свирель: я неумело дую в эти улицы. И барабаню кулаками в грудь. Цепляя переулки, ветер толкает в спину, всеми кулаками толкает в спину. И я иду в самое седое время – к Каме. Вниз. Мимо кирпичных зданий провинциального города… с самым красивым именем. Иду к Каме. Она всегда принимала меня таким, какой я есмь, и каким был... Нам не нужны маски, и я призна ю сь ей в любви, каждый раз призна ю сь в любви. И застенчиво спускаюсь к воде, чтобы коснуться её плеча. Там время замирает, и его счёт – это плеск волн и крики чаек, жужжание на мосту и громыхание поездов, шум ветра и гудки баркасов, и, конечно, шелест листвы, отделяющей набережную от Окулова и Монастырской. Чернеет мост, он тянется-тянется-вдаль; и дымка тумана прячет берега в молочном ничто; и маяками горят трубы промышленных массивов – тонкой полоской вдали белеет пляж. Но всё это там, впереди, и я смотрю на шпиль университета, думаю о тех, кто спит или склонился над колыбелью… Смотрю на шпиль университета и вижу крест, венчающий Кафедральный собор, Пермскую государственную художественную галерею, вижу облупленные стены бывшего ВКИУ, разбитые ступени набережной, полумесяц над куполом мечети. И великаны проходят мимо, косолапо обступая припаркованные машины… их стало слишком много. На другой стороне дороги, прямо напротив меня, стоит девушка, - стоит спиной: она не хочет, чтобы я провожал её. Она думает о родных и близких, о погоде на завтра, думает о склонении прилагательных. А я смотрю на шпиль университета и думаю о том, что мы всегда видим что-то не то, - и не замечаем того, что есть. Всегда видим что-то не то, - не замечая того. Почему? – а как ты сам думаешь? Поворачиваюсь и иду вниз по улице, шатаясь, хромая, склоняясь как прилагательное в тусклом свете фонарей. Она не обернётся, постоит и пойдёт в другую сторону. И это честно. Может быть, честно. – Честно не быть обузой и докучать своим присутствием, - особенно в такие вечера... – Я не буду, не беспокойся. Но она уже не слышит, – у неё всё хорошо. И я улыбаюсь – у неё всё хорошо – просто лучше всех. И у меня тоже – лучше всех. Шаг, другой, скольжу по льду, я ищу одну звезду, в небе, зная, что она – без дна. Вездесущее око-небо смотрит мне в спину, - и я чувствую этот взгляд… Люди смотрят мне в спину – но не как небо – полные ненависти и стыда смотрят они! Прохожу и слышу, как шепчутся за спиной – «и чего ждать от такого как этот вот?..». Я ничего не буду объяснять. Для них я – нет, не terra incognita, может быть tabula rasa, в лучшем случае, или idiota, merda, tolo, да простят мне мой португальский, но испытывать чувство стыда перед ними – Боже упаси, как выиграть в лотерею. И вы твердите своё: «ему не бывает стыдно?..». Я ничего не буду объяснять. – Мне стыдно за то, что я груб, особенно с теми, кто искренне волнуется за меня, - я не со зла, и они прощают мне, но я не прощаю себе... Мне стыдно за слова, сказанные и не сказанные, стыдно за враньё, стыдно за мелочь, что я не вложил в протянутую руку, - ведь запросто мог бы… пустыня растёт, и сегодня этот список кажется мне бесконечным… я вспоминаю, как увидел плачущую девчонку в парке, и не подошёл, не спросил, почему она плачет… Теперь это жжёт тоннель в моём сердце, - и я не прощаю – не-про-ща-ю – себе. «О-о презренный! О-о бессердечный! Ты не достоин быть среди нас», - говорите вы. Да. О-о презренный. И те, для кого я стал опорой и утешением, и вы, милые мои люди, думайте так, – о-о, презренный. Вездесущее око-небо смотрит мне в спину, и видит всё, знает всё, оно – Слово, бывшее Первым, Диалект, Свобода и Равенство, глоток воды из неубывающего источника, вынеси-попить-держи-пожалуйста! Оно пришло не судить, но прощать… но я не прощаю себе. «Я лежал в покрывалах эфира. Я ел хлеб от небесной тверди. Пели вы о побеге из мира. Пели вы о блистательной смерти», - простите, у вас огоньку не найдётся? – хлопаю по карманам, - пожалуйста! - Незнакомец прикуривает, - благодарю Вас, - «Перед тем как горячие веки. Долгожданная дрожь охватила. – Утопили б меня вы в неге. О флейтисты с Нила»… И он ушёл в темноту. Я думаю о знаках и значениях. Знаках-значениях. О невыразимом и неизреченном. Постойте! – догоняю его, - скажите, что это значит? Что всё это значит?! Улыбается, - Mehr Licht! – Entschuldigung? – Mehr Licht! – он указал на луну и глубоко затянулся, - einfach nur die Werte, - незнакомец лукаво смотрит сквозь меня. - Просто слова?? – переспрашиваю, - только?.. Он бросил окурок и сел в BMW с неместными номерами. – Mehr Worte! Я смотрю на свет габаритных огней, - машина свернула на Краснова и исчезла в клетке Горьковского парка. - Что всё это значит?.. И я снова иду по пустынной улице, «о флейтисты с Нила…», я иду к своему Нилу, Гангу, Амазонке, я иду к Каме. - К устью моей Реки. Там великаны строят МОСТ. И рыбы подплывают близко-близко, и Симон, он же Пётр, и Андрей, брат его, закидывают сети. И старик с мальчиком. Я смотрю в красивые карие глаза. И пальцы сплетённые, сердце колотится, я что-то говорю, а она – пропускает мимо ушей. Снова и снова. А над нашими головами тяжёлый мост, и пальцы сплетённые. И время… нет, точно не час пик, но машины стоят, - громыхают во все стороны. Куда мы идём? - Уже неважно… к чему пришли? Похоже, что… к чему? К чему-чему-чему? Поднимаю глаза и вижу, как тянутся облака, и снег начинает темнеть – неужели дождь? Да, дождь, - и я хочу грозы, хочу грома и молний. - Но пусть гроза-сестрица не пугает вас, и зажигает только сухие кроны. Пусть освещает путь заплутавшим в ночи, - да выведет из тупика, - как Пастырь добрый стада своих овец. Да не будут Ему в безумии говорить «ты», но Отец и Мать. Дорические колонны напоминают клетку… - Бог мой! - я не видел моря, не обнимал гречанок и не читал им из фиалокудрой Сапфо о любви. Но стоял в правой фаланге. - И биться плечом к плечу считал за честь, и гордился отважными войнами, и не было дня без сечи и горечи, там ночи исполненной песнь проплывала, - и звёзды не гасли, а значит, кто-то прощал, кто-то любил и ему в унисон отвечали тем, что нёс он в сердце своём; каждый пропащий и обретший, павший и воспаривший, отныне и вовеки ли? – я не знаю, - не знаю, что сказать. И молчу, и хочу кричать, но колючей проволокой сдавило грудь, - в этой клетке скворец затянул из Мандельштама и сник, и ком из прилагательных застрял в горле трагическим клише: «поздравляю-с-тем-то-и-тем-то», я поздравляю тебя и желаю! Уже не нужно? нет, только не так, на этом стекле имени не разобрать. – Будто писали наперёд зная, что… И я иду пустыми улицами, рифмую эпикриз в делах пыльных за давностью лет. И вырвалось, и полетело, и вернулось песнью о трёх временах – Perfekt, Präteritum, Futurum… И в глазах её заблестел хрусталь слёз, но не пролился, и она ускользнула в парадную, я же побрёл прочь, - так давно это было, что и не вспомнить. – Ты помнишь?
ГЛАВА III
Словом «Бо»
Они опять спорят. А я думаю – и с чего это ангел выглядит старше беса?? Ведь я знаю, что они были всегда. Почему так? Думай не думай, но им седина не грозит. Мои милые-милые люди. Ангел без конца курит, как Бродский, а бес, весь в меня – обидчив до чёртиков, но только пять минут, а потом – как с гуся вода, прощает всё, нет, не то чтобы всё, но так, будто можно взять и простить. Без всяких «бы», «было бы», «будто» и «проч.» простить и всё, будто ничего и не было. – Весь в меня. Они обсуждают мою притчу: про короля «Ваше Ничтожество». «…я настолько неразличён в этой осени, что думаю о ней как бы со стороны, просыпаюсь в холодном поту, кричу, копаюсь в записях, рву вчерашние газеты, но на завтра приходят тоже вчерашние, и доктор говорит, что всё хорошо – но смирительная темнеет, и, кажется, не от моих слёз, - священника! - кричу, хочу исповедаться, хочу прощения, но себе не прощаю; я пылаю как кроны в парке - красным красным красным, и говорю, что я Пьеро, мажу лицо мелом, бледный как призрак, как туча, как прах к праху поэта-прозаика и прочего никчёмного-зеваки-жизни, и опускаюсь на колени, смываю грим, смываю, но вода солёная, она мёртвое море – и не потеряла соль, и мне не быть солью, но, быть может, землёй? - я не уверен, - дайте земли! - кричу, - дайте октябрю и ноябрю земли, пусть снег падает, пусть падает, темнеет не от моих слёз...». Бес выдавил задумчивое – хмм… Ну вот ты опять читаешь мою переписку, ну это чёрт знает, что творится. Опять ворчишь на меня, - он опускает глаза, и я чувствую себя виноватым, - ну, прости, ладно? Не сердись. Ангел стоит на правой ноге и стирает со лба испарину. Всё! - говорю, - теперь всё, садись, - поправив крылья, ангел плюхнулся на диван. Я думаю, что у меня самый сентиментальный бес, он очень чувствительный, сегодня ангел в шутку сказал, что у нас самое никчёмное из никчёмнейших исчадий ада, что мы его поменяем… Был скандал, досталось всем. Ангел два часа стоял на одной ноге, этого не бес требовал, нет, он просто отвернулся и тихо сел у окна, - но мы поняли, что здорово провинились. Бес большими глазами смотрит на нас, его хвост растерянно повис, мы молчим, не знаем, что сказать друг другу. – Прости нас, бес! Прости-прости-прости! - Чайник поставь! «Ну наконец-то», - думаю, - «теперь всё», – он улыбнулся, - будем чаёв испивать. Вот так-то лучше, такой ты мне больше нравишься, - говорит ангел, - а то и пошутить нельзя, сразу обижаешься, - бес показал язык, положил на стол томик Данте и начал кружиться. Кружиться-кружиться-кружиться, как дервиш в безумном откровении, как юла-в-руках-всех-детей, как волчок. Я помню свою юлу: красно-жёлтая… я сижу на полу, на жёстком ковре в махровых ползунках, вокруг разбросаны игрушки, мне хочется встать и походить, хочется что-нибудь сказать… я начал поздно говорить… не как все дети, не сразу, молчание казалось мне самым естественным способом общаться с миром, - вначале было Слово? - Я заслужил Его не сразу… приблизился поздно. О дурачьё обделённое, – говорил ты себе, и поднимал глаза к небесам, и не знал, что это «небеса», и звал их «гу», и смотрел вокруг, звал мир - «агу», говорил пожилой незнакомке с ласковыми глазами «ба», и обнимал всякого, был открыт всякому «аха» - как «агу» открыт взору «гу», и смеялся, смеялся как последний дурак, - ты со слезами радости смотрел на всё это прекрасное безобразие, тыкал пальцем в воздух и восклицал: «гав-гав», «мя-у», плакал и смеялся, смотрел по сторонам, вырывался из сильных отцовских рук и, поднимая глаза на синее-синее небо, задыхался от восторга, звал, прижимаясь к нежной материнской щеке: «ма», «па», «аха», крутился и смотрел во все стороны, сразу во все стороны смотрел – смотрел во все глаза, и всё это звал одним словом – «Бо»… Там всюду Бог. «Ба, агу Бо…», и бабушка улыбалась, и мы всё понимали, там всюду «Бо», всюду и в каждом… Вскоре «ба» оставила нас, наверное, и я плакал, плакал, но знал, что синее небо примет её и там где «Бо», нет «бо-бо»… И я говорю себе, - дурачьё ты последнее, - и улыбаюсь, глядя на синее небо. И не могу подобрать слов лучше. Пытаюсь, но не могу – в этом благословенные тридцать три, Альфа-Омега, блеск неиссякаемого источника, - я пью холодную воду из родника Речи. Захожу всё дальше в лес Языка, в косматый лес Языка, и он ускользает, но не розовой дымкой классического пейзажа, а сумеречной грядой Уральских гор. И бес кружится в танце, как разгорячённый джигит, как юла-в-руках-всех-детей, как волчок. И град мелкой дробью барабанит марш – там-та-ра-рам, та-ра-рам, там-там – и в этом городе кто-то проснётся, поймёт, что город не тот, и уставится в потолок, один, подоткнёт под ноги тёплый шерстяной плед, закинет руки за голову и припомнит и й у л ь (…июнь, апрель…) и прочтёт из Марины Цветаевой – что-нибудь о том, как прошлого не вернуть, или из Пауля Целана – о том же... Ангел разливает чай, пар поднимается к потолку как фимиам, но не ладаном тает, ароматом Цейлона и Бирмы… - «Я ел хлеб от небесной Тверди…», напевает бес. Где-то у нас Георге… – На полке, достать? Да нет, спасибо, просто припомнил вот. - Я сегодня в автобусе встретил свою первую любовь, о чём-то болтали, то есть я болтал, а она – молчала, всё рекомендовал ей завести африканского ежа… Ну и? Ну и всё… Давно это было. Мы и за руки-то никогда не держались... - Да, с лимоном, спасибо, а сахар? Замечательно. - Да, разве что на физкультуре. Я, наверное, плохой человек… но улыбаюсь будто третьего дня… Опять ты заладил. Да что ты, ангел мой, уже и пошутить нельзя?! Я вот пошутил, бес до сих пор дуется… - Да нет, он уже нормально, успокоился… у меня из головы не идёт… Чего? Рассказ Пятигорского… А-а, да: «Моисееч, на похороны приедешь?». Да. А вы?.. Дурак ты, чего городишь-то. Ну я так, просто… и опускаю глаза, слушаю как мелкой дробью барабанит град, смотрю как лиловая луна ползёт по кружевам исподнего той, что не со мной. До без пяти одиннадцать смотрю на кружева. Вот если бы грянул гром, я непременно воспрял бы, - и закричал – УР-Р-РА! – что есть мочи закричал бы, ей богу, закричал бы со всех ног. И бес бы сказал – «это Илья-пророк на колеснице катит», - и, высунувшись из окна, стал бы его искать, а ангел, как обычно, перекрестится и закурит свои «Столичные». Я устал и хочу грозы… хочу чтобы хоть что-то происходило, а не так… так слишком тоскливо. Может быть это просто усталость? - нет, я вовсе не ищу верёвку, только мыло, но шарю по углам, что-то бормочу, и вдруг понимаю: да! – это стихи. «Мой милый святой Иоанн… Он и после смерти не вернулся, в старую Флоренцию свою…», Анна Андреевна, ну и ну. Бес копается в книгах, что-то ищет, сосредоточено листает страницы, бормочет в полголоса про Равенну, а затем – читает из Блока, обрывает на полуслове и смотрит в окно. Недопитый чай бросает блики на серый подоконник. Отражение смотрит сквозь меня, я показываю язык, но оно смотрит тяжёлым взглядом. Бес глубоко вздохнул и дунул в стекло, а затем – стёр отражение. Будто ничего и не было. Будто всё это – сон, долгий-долгий сон. Повиснет луна, метель закружит свой танец, и дни пойдут своим чередом. Там, где нас нет. И не будет, прежних – не будет точно. Я говорю: «Бес, прочти ещё», - и он переворачивает страницу.
ГЛАВА IV