Н.А. Бердяев. Философия свободного духа. М., 1994. С. 444—460. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы.
Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ф. Ницше. Соч. В 2 т. М., 1990. Т. 2. С.
119—126.
Соловьев B.C. Оправдание добра // B.C. Соловьев. Соч. В 2 т. М.: Мысль. Т. 1.
С. 152—169.
Юркевич П.Д. Мир с ближними как условие христианского общежития //
П.Д. Юркевич. Философ, произ. М., 1990. С. 351—357.
ТЕМА 25
ПРАГМАТИКА МИЛОСЕРДИЯ
____________________________________________________________________
Что такое добродетель как практическая задача? В этическом рассуждении невозможно дать общие советы на каждый день. Эта невозможность обусловлена характером самих нравственных требований. Они сформулированы как универсальные требования, т.е. как требования, которые предъявляются каждому человеку. Но индивиды, принимающие эти требования, различны, они действуют в разных ситуациях. Универсальные требования должны быть конкретизированы. Как практические задачи, они должны быть инструментализированы, т.е. воплощены в определенным образом совершенные действия. Например, призыв «Помогай» не вызывает сомнений как требование. Но вот передо мною трое просящих (молящих) о помощи. Я хочу помочь (подать) всем, но реально могу помочь только одному (если не считать помощью раздачу мелких монет, разменянных заранее и помельче, чтобы можно было подать большему числу просящих). Если мне предстоит выбор, кому помочь, то можно ли надеяться, что существуют какие-то основания выбора?
Отчасти эта работа по конкретизации общих нравственных принципов и норм относится к этической прагматике [174]. Но и последняя вправе лишь предложить анализ уже известного опыта, на основе которого может быть дана личная консультация, индивидуальная рекомендация, в котором обобщена известная культурная практика и конкретизирован общий моральный принцип.
В данной теме мы обратимся лишь к той части этической прагматики, которая касается милосердия, а в частности, того, посредством каких менее общих требований заповедь милосердия осуществляется в практике отношений между людьми.
Милосердие существенным образом проявляется в заботе, в прощении причиненного зла, в стремлении к примирению, в любви к врагам.
Что такое милосердие как практическая задача? На уровне принципиального этического рассуждения, возможно, и достаточно удовлетвориться словами о том, что надо делать добро и отвращать зло. Для человека же, стоящего перед нравственным выбором, этого недостаточно. И дело не в том, что еще надо уяснить, в чем заключается добро; ведь простые и мудрые слова о солидарности, участливости, заботе также немного говорят человеку, решающему индивидуальную, конкретную проблему. В каких-то обстоятельствах надо дарить, но в других, наоборот, брать: дарить благо и принимать чужое бремя.
Стремящегося к более детальному ответу может ждать участь Черта из рассказа Л. Андреева «Правила добра».
Черт, уставший от нечестивости, которой была пронизана его жизнь, обратился к Попу с просьбой указать ему основные правила, следуя которым, он мог бы избежать зла. Поп ему попался доброжелательный и скоренько изложил основные положения христианского благочестия (поделиться рубашкой, подставить левую щеку, коль ударят по правой, и т.д.). Однако Черт, ушедший жить по этим правилам, вернулся побитым, больным и голодным. Строго и безусловно следуя им, он попадал впросак, встречал непонимание и вражду. И тогда Поп взялся расписать всю будущую жизнь Черта по минутам в надежде, что, следуя его рекомендациям, Черт сможет вопреки своей природе творить добро. Многолетний труд пропадает даром: возгордившийся Нечистый отправляется к своей братии с поучениями да наставлениями и... с трудом спасает собственную шкуру, от фолианта же с наставлениями остаются лишь жалкие обрывки. Исстрадавшийся, приходит он к своему духовному отцу и успевает разве что к смертному одру. И здесь, вовсе не думая ни о добре, ни о правилах, которым следует повиноваться, он и совершает первое в своей жизни благодеяние. В последний час он поднимает умирающего старика на колокольню, чтобы перед смертью тот мог насладиться видом родного городка и лучами заходящего солнца. Не думая о добре, Черт позаботился о своем благодетеле — Попе и, доставив ему последнюю радость, сам того не зная, совершил добро.
________________________________________________________________________________
Как полюбить ближнего своего?
Милосердие предполагает некую способность, усилие воли, дар души. Оно осуществляется в дарении, т.е. в отдавании. Именно потому, что милосердие есть преодоление — себя как самости, своего стремления к покою и себя как обладателя благ, своего стремления к сбережению, своей жадности, — милосердие непросто, оно представляет собой трудную личную задачу.
Атеистически настроенный человек может выставить аргумент, что милосердие, традиционно освященное Божеской заповедью, невозможно при убеждении, что Бога нет. В продолжение этого тезиса он может добавить, что и для верующего человека милосердная любовь, как правило, неискренна, поскольку это — не любовь вовсе, а наложенная на себя в порядке самоотречения обязанность. Подобного рода аргументы высказываются и развиваются, например, Иваном Карамазовым и некоторыми другими персонажами романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» — романа, в котором в наибольшей степени отразилась та особенность творчества великого русского писателя, на которую обратил внимание Н.А. Бердяев. Творчество Достоевского представляет собой трагическое движение идей, его герои поглощены какой-нибудь идеей, и все разговоры в его романах представляют диалектику идей[175]. Одна из ведущих идей «Братьев Карамазовых» — деятельная любовь, милосердие.
В своем глубоком убеждении в невозможности милосердной любви Иван признается неоднократно. В разговоре с братом Алешей в трактире он восклицает:
«Я тебе должен сделать одно признание: я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних. Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его. Я убежден, что это он сделал с надрывом лжи, из-за заказанной долгом любви, из-за натащенной на себя эпитимии. Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь»[176].
Но и верующий человек может испытывать серьезные затруднения в любви — из-за ощущения недостатка веры, как, например, г-жа Хохлакова в том же романе. Старец Зосима дает совет, который значим как для верующего, так и для неверующего. Милосердие — деятельно. И поэтому для того, чтобы начать быть милосердным, не надо ожидать каких-то особенных внутренних состояний. Достаточно начать делать то, что можешь. Так что возможность милосердной любви — не в воззрениях, не в вере, не во внутреннем настрое, а в практическом действии, и без надежды на скорый успех; поскольку деятельная любовь требует, по словам Достоевского, «работы и выдержки», а то и «целой науки».
Если для Ивана нужна была вера, чтобы начать милосердствовать, то старец Зосима предлагает начать с обратного: «Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Еслиже дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно» (II, IV).
Характерно, что о том же говорил И. Кант: «Когда говорят: полюби своего ближнего, как самого себя, то это не значит, что ты должен непосредственно (сначала) любить и посредством этой любви (потом) сделать ему добро, а наоборот — делай своим ближним добро, и это благодеяние пробудит в тебе человеколюбие (как навык склонности к благодеянию вообще)»[177].
Однако совет начинать с добродеяния хорош при условии, что само доброе дело совершается ради тех, в отношении кого оно предпринимается. В нравственной практике нередки случаи, когда добро делается не «по идеалу» и не ради другого человека, а из эгоизма: из стремления заслужить уважение, понравиться, развлечься, получить поддержку, установить связи и т.д. Таково мнимое благодеяние.
Мнимое благодеяние
Оно может быть нескольких видов. Во-первых, это милосердие в надежде на одобрение и благодарность других. Такова г-жа Хохлакова, женщина, несомненно, добрая и участливая, признающаяся старцу:
«Если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить» (II, IV).
Признание со стороны общественного мнения является единственным мотивом такого благодеяния. Внешне добродетельное деяние оказывается сориентированным не на того, кому оно по своему видимому содержанию предназначается, а на того, кто может его оценить.
Такое милосердие в надежде на одобрение тяготеет к демонстративности: чтобы больше людей могли увидеть благодеяние и одобрить его. Против этого направлено наставление Иисуса:
«Смотрите, не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры... У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне» (Мф., 6:1—4).
Во-вторых, особая форма себялюбивого благодеяния связана с разумно-эгоистической позицией в нравственности. Явно подразумевая, что совершение блага другому является средством достижения собственного блага, она, как правило, обнаруживает себя в «утонченном» виде: страдание других людей вызывает страдание в моей душе; я сострадаю страдающим не только из симпатии к ним, но и из антипатии к страданию, из желания не страдать, из желания быть счастливым. Очевидно, что в себялюбивом сострадании объектом моей заботы оказывается не другой, а я сам, во всяком случае, другойлишь в той мере, в какой этонеобходимо для моего счастья.
Только на первый взгляд, человек тем более участлив к страданиям другого, чем тоньше он переживает свои собственные страдания. В действительности нередко встречаются люди удивительно тонко чувствующие все, что касается их собственных интересов и одновременно глухие в отношении других. И это свойство нравственного характера обусловлено не равнодушием, не злонамеренностью, а именно неспособностью понять и почувствовать боль другого человека как свою собственную боль.
В-третьих, это — эгоистическое (корыстное) благодеяние, главная цель которого — явное или скрытое удовлетворение потребностей самого «благотворителя». Как ни абсурдно это звучит, помощь другому используется человеком как прикрытие его собственного стремления к развлечению и к благу. Может быть и так, что единственной корыстью такого благодеяния является моральное удовлетворение от сознания исполненного долга, совершенного блага.
Таков в романе, например, Михаил Ракитин. В отличие от Ивана, он считает, что можно быть добродетельньным и милосердным и без Бога, — если в помощи другому не забывать о «глубоком моральном удовлетворении», которое приносят правильные поступки (помимо практической выгоды).
В-четвертых, это — «идеалистическое» благодеяние. Оно может совершаться с целью исполнить долг (ради долга), идеал (ради идеала). И тогда мораль ставится выше того конкретного человека, на которого направлено благодеяние.
Вот Катерина Ивановна просит Алешу передать штабс-капитану, публично оскорбленному Дмитрием Карамазовым, двести рублей, в этом она видит возможность искупить вину Дмитрия и выполнить свой долг. Однако в своем добром намерении она не принимает в расчет мнение самого штабс-капитана, для которого принять деньги – все равно, что польститься на подачку, продаться, потерять лицо офицера.
Идеалистическое благодеяние может совершаться из благородного порыва, т.е. тоже ради идеи, из благородного чувства самого по себе. Но, там, где порыв там – случайность, возможность иного, более сильного порыва. Тот, кому оказывается помощь, при этом уже как бы и не принимается благотворителем в расчет.
Так, четырехлетнего Митю Карамазова после бегства и смерти матери забирает родственник Петр Александрович Миусов (либерал, почти участник революции 1848 г. в Париже), но вскоре забывает о ребенке, особенно когда начинается революция.
Наконец, в-пятых — патерналистское благодеяние, совершаемое с целью завоевать сердце и волю того, кому оно оказывается. Такое благодеяние может быть всего лишь инструментом властвования, подавления.
Так Катерина Ивановна, брошенная Дмитрием невеста, испытавшая унижение от Грушеньки, понявшая наконец, что Митя для нее потерян навсегда, в растерянности чувств, в раздражении и гневе стремится проявить заботу — в готовности принести в жертву ему свою жизнь — стать другом, сестрой (но не более) и... «Богом его, которому он будет молиться». И это рассматривается ею как «наименьшая его плата за измену» (V, V).
Великий инквизитор во всей полноте демонстрирует патерналистское благодеяние.
Простое перечисление различных видов мнимого, «эгоистического» благодеяния во многом объясняет парадоксальный факт недоверия к открыто выражаемой доброжелательности, даже неприятия поступков, в которых она находит выражение. Не требуется специальной этической рефлексии, чтобы понять, что в мнимо-добродетельном поведении попирается добродетель, разрушается нравственность. Ведь протест вызывает не то, что кто-то желает удовлетворить свой личный, пусть даже корыстный интерес, пусть даже за счет другого, но то, что это желание упрятывается под маску добродетели.
Трудность милосердия
Социальная жизнь воспроизводит различие, обособленность и противоположность интересов индивидов как членов сообществ. В милосердии, по существу, преодолевается обособленность и соединяются интересы индивидов. Милосердие трудно еще и психологически: как практически преодолеть разъединение людей, обособленных самим порядком общественной жизни?
Трудность милосердия связана в основном со следующим. Во-первых, милосердие может провоцировать конфликты: оказание помощи ставит того, кому она оказана, т.е. нуждающегося, в положение, которое может им восприниматься как ущемляющее его нравственное достоинство. Милосердие, таким образом, может вызывать впечатление о неравенстве между тем, кто совершает благодеяние, и тем, кто его принимает.
Во-вторых, милосердие творится одним человеком другому. Понимание другим собственного блага может отличаться от понимания блага тем, кто оказывает благодеяние. Поэтому непозволительно навязывание блага другому.
В-третьих, милосердие совершается в немилосердном, несовершенном мире. Последовательное милосердие предполагает не только самоотверженность и не просто доброжелательность, но и понимание другого человека, сострадание ему, а в совершенном своем выражении — деятельное участие в жизни другого. Отсюда следует, что милосердие опосредовано служением. И этим оно возвышается над подаянием, услугой, помощью. Нематериальность милосердия особенно выражается в том, что и мысленное искреннее пожелание добра, выражение сердечного попечения иной раз может быть благодеянием не меньшим, чем действие (физическое), которое принято считать добрым поступком.
Этика самоотречения
Заповедь милосердия трудна и потому, что ее исполнение требует определенных внутренних условий. Одним из таких условий является, как уже говорилось, изменение себя через противодействие себе.
Старец Зосима, наставляя г-жу Хохлакову, специально указывал на необходимость бегства от себя. Это — не эскапизм, не избегание. Это бегство от себя — к себе:
«Главное, убегайте всякой лжи, лжи в себе самой в особенности. Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь в нее каждый час, Каждую минуту... Брезгливости убегайте и к другим, и к себе: то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается... Страха тоже убегайте, хотя страх есть лишь последствие всякой лжи... Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом поступков ваших не пугайтесь очень» (I, IV).
Жертвенное изменение себя это — аскеза. Жертвенное, ибо человек отвергает наличное в себе (например, ложь, скверну, страх, малодушие) ради желанного и требуемого возвышенного. Но для этого любое действие по обузданию низшей природы должно осуществляться в соотнесении с высшими и абсолютными ценностями. И любое действие может стать средством самосовершенствования при условии, что оно соотнесено с высшими и абсолютными ценностями.
Духовное значение аскетической практики как таковой определяется тем, от чего отрешается человек. При одних и тех же высших целях эта практика может варьироваться в своей отрицательной части: от чего конкретно отрешается человек. А отрешаясь, какие отношения устанавливает с самим собой и миром людей? Отрешение не должно оборачиваться враждебностью ко всему в жизни.
К примеру, намерение добиться успеха в практических действиях также требует известной доли самоограничения и дисциплины. А значит, жертвенности. Прежде чем овладеть обстоятельствами и начать преобразовывать их, необходимо адаптироваться к ним. Это предполагает отказ человека от некоторых своих социальных и индивидуальных предпочтений и привычек. Включение в практическое действие предполагает восприятие законов осваиваемой среды, существующих правил и нравов. Именно потому гедоническое сознание столь нетерпимо к прагматизму, к любой практичности, выходящей за рамки достижения личного комфорта и счастья. Это притом, что главная установка прагматика направлена на преобразование обстоятельств «под себя». Вместе с тем нравственно-практическое действие, т.е. действие, ориентирующееся на должное, в большей или меньшей степени оппозиционно наличной действительности. И эта оппозиционность является своего рода отрешением.
Меру отрешения в отношении себя и «своей» среды человек может устанавливать сам. Во всяком случае до поры, пока не нарушает своих обязанностей по отношению к своим близким. Также и бесстрастие, понятое как пренебрежение к страданиям, нравственно допустимо лишь в отношении собственных, но не чужих лишений и болезней. Отрешение же от рутинно-повседневного в чужой жизни может быть нравственно обоснованным и допустимым лишь на основе сострадательного, участливого отношения к другому.
В отношении кого милосердствовать?
На этот вопрос ответ прост: в отношении каждого.
Об этом наставление древнекитайского мыслителя Лао-цзы: добро следует делать как добрым, так и недобрым, тем самым воспитывая добродетель в других и осуществляя свое дао [178]. Та же мысль, чуть ли не в тех же словах была высказана Сенекой. Но «делать добро всем» может ведь значить: всем без разбора. Думается, об этом речь не идет. Ведь хоть и не источится в душе милосердие, сил на всех не хватит. Значит, и в деле милосердия нужен порядок: сначала одним, затем другим и только потом остальным. На это указывает апостол Павел:
«Доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере» (Галат., 6:10).
В отдании приоритета близким неправильно было бы усматривать корпоративность. Перед близкими (другое дело, что каждый определяет сам, кто ему близкий) у нас есть прямые обязанности. Благотворение близким редко обсуждается в качестве моральной максимы, поскольку подразумевается, что указание «как самого себя » в заповеди любви предполагает и близких. Однако помощь ближним не должна препятствовать исполнению наших обязательств перед близкими.
В отношении к ближним, т.е. к чужим, которых надо принять как близких, нравственные требования более строги и определенны. Человеколюбие бескорыстно. Милосердная любовь предполагает принятие интереса другого независимо от симпатий и антипатий, т.е. беспристрастно. Это — отношение, в котором все уравниваются: я отношусь к данному человеку так же, как я бы относился к любому другому ближнему. Беспристрастность не означает одинаковости отношения — люди ведь различны, милосердие же должно относиться к каждому, но сообразно тому, в чем каждый нуждается.
Инициативность милосердия
Милосердная любовь инициативна и упредительна. По христианскому учению, образцом этого является жизнь Иисуса Христа, который умер за людей, хотя те были еще грешниками и в этом смысле ничем не заслужили такой любви. Те же инициативность, упредительность и бескорыстность содержатся в материнской заботе: материнство воплощается во «внимательной любви», которая возникает и реализуется как бы сама по себе, независимо от характера того, кто является ее объектом. Отношения такого рода оказываются возможными при установке на принципиальную несущественность объективной разделенности интересов и взаимной отчужденности людей, на заботу, предпочтение чужих интересов своим.
Добро и насилие
Милосердие — внимательно, понимающе. Но здесь возникает практический вопрос: что должно быть предметом внимания и понимания — благо другого человека или его мнение о собственном благе, собственная готовность оказать благодеяние или желание другого принять его? Этот вопрос имеет и другую сторону: допустимо ли благодеяние, совершаемое помимо или вопреки воле того, на кого благодеяние направлено? Или другими словами: позволительно ли навязывание добра, позволительно ли «альтруистическое насилие» или силой оказанное благодеяние?
Кажется, ответ на эти вопросы очевиден, если речь идет о детях или слабоумных, не знающих своего действительного блага. Но и дети в зависимости от возраста по-разному этого не понимают; как и слабые умом слабы по-разному. Однако проблема ставится принципиально: позволительно или нет? В истории этической мысли не было мыслителя, который бы считал, что нужно отказаться от совершения добра другому человеку, если тот из-за непонимания собственного блага не принимает благодеяния. Мнения расходились относительно того, как в таком случае возможно благодеяние и каковы задачи благодетеля.
В решении этого вопроса можно выделить два подхода — условно говоря, утилитаристский и гуманистический. Согласно утилитаристскому, благо следует творить, какого бы мнения благодетельствуемый ни придерживался — в конечном счете он поймет, что другие желают ему добра. Этого мнения придерживался, в частности, Платон: насилие оправданно и во врачевании, и в воспитании, и в управлении, когда «силой навязывается лучшее». Правда, Платон исходил из того, что врачуют, воспитывают и управляют людьми мудрейшие лица в государстве, и они лучше знают, в чем заключается благо людей[179].
Подобного рода «альтруистический утилитаризм» чреват патернализмом, о возможности которого упоминалось выше. Образец патерналистского «альтруизма» представляет в «Легенде о Великом инквизиторе» Ф.М. Достоевский. Позиция Великого инквизитора, как он сам ее демонстрирует, может показаться именно позицией милосердия и заботы. Но благо, предлагаемое им, предполагает одно непременное условие: отказ людей от собственной свободы во имя даруемого им материального счастья. Инквизитор уверен, что свобода представляет собой самое тяжкое бремя, и поэтому во имя блага, даруемого им, людям придется отказаться от свободы. В отказе от свободы и заключается высшее благо, так что милосердие Инквизитора как бы двойное: и удовольствия гарантирует, и от бремени свободы избавляет.
Достоевский в «Легенде» довел до конца логику насильного, патерналистского милосердия. Упование на насилие в благодеянии и милосердии разрушает нравственность, делает из человека, нуждающегося в поддержке, своего рода «пациента», точнее, «реципиента» — благополучателя, для которого «хлеб насущный» должен составлять единственный удел человеческого удовлетворения. Счастье другого понимается, таким образом, как исполненность вожделения, и содействовать этому исполнению должны избранные, чьим уделом является бремя принятия решений, управление и свобода.
Вопрос о характере благодеяния не однозначен. Если существует дистанция (личностная или социальная) между людьми, которых связывают отношения благодеяния, она не может быть преодолена установлением простого равенства. Равенство само по себе не гарантирует понимания, как не гарантирует и успеха. Да равенство и нельзя установить разом, решением благодетеля. На это указывает опыт миссионерской деятельности А. Швейцера.
Незадолго до приезда Швейцера во французскую религиозную миссию в Ламбарене один из миссионеров в знак протеста против установившейся практики отношений между колонизаторами и африканцами демонстративно покинул миссию и поселился в одной из деревень в лесу, полностью приняв образ жизни туземцев. Безусловно, это было подвижничеством. Так миссионер не только порывал со всем тем, что увязывалось в сознании африканцев с колонизацией, но и как будто бы делал скромный шаг по утверждению равенства между черными и белыми. Однако на этого миссионера обрушились не только физические лишения, связанные с крайне убогими условиями жизни в центральноафриканской деревне, но и тяжелейшие нравственные испытания. Африканцы не поняли миссионера, пожелавшего встать с ними на одну ногу, они не приняли его в качестве своего, в качестве брата. В сознании африканцев, во многом сформированном самими белыми колонизаторами, белый — всегда господин. Нарушение этой заповеди каралось неукоснительно и жестоко. А тут сам белый покушается на установленный порядок. Жители деревни увидели в миссионере-бунтаре изгоя и нарушителя «закона белого человека» и принялись унижать его точно так же, как унижали их его соотечественники.
Организация Швейцером в лесу больницы для африканцев тоже в известном смысле было нарушением «закона белых» и наталкивалась на серьезные преграды интеркультурного, психологического свойства. Как возможна была активная работа среди людей, для которых мысль о равенстве белого и черного была неприемлемой? Для начала Швейцеру пришлось опереться на авторитет колонизаторов. Но этот авторитет, без опоры на который его деятельность не могла иметь успеха, он соединил с духовным братством. В отличие от миссионера-бунтаря, Швейцер назвал себя «старшим братом» африканцев, чем гарантировалось и родство, и должный статус доктора в иерархическом сознании туземцев. Швейцер отказался от того представления о равенстве, которого придерживался сам; но это давало ему возможность утверждать высокие гуманистические принципы в практических отношениях с африканцами. Поэтому, размышляя о противоречиях культурного прогресса в связи с проблемами колонизации, Швейцер как будто совершенно неожиданно допускал возможность господства европейцев над примитивными и полупримитивными народами— однако лишь при условии, что господство осуществляется не с корыстной и тщеславной целью, а во имя их благосостояния[180].
Согласно гуманистическому решению вопроса, в творении добра следует ориентироваться на человека и учитывать его интересы, однако при этом в милосердии нередко необходима настойчивость, причем настойчивость, проявляемая в отношении того, о благе которого и выражается попечение. Другой вопрос, какими ценностями обосновывается эта настойчивость. Стараюсь ли я в благодеянии отстоять именно мое понимание блага, потому что оно мое, или целью моей деятельности является благо другого человека само по себе? Предлагая человеку помощь, надо дать ему возможность понять, в чем его благо, и самому выбрать то, что ему нужно.
У темы «добро и насилие» есть и другой аспект, а именно, какова мера допустимого или приемлемого благодеяния. Относительно этого можно сформулировать две рекомендации. Первое, в благодеянии следует делать столько, сколько можно при имеющихся средствах и силах, а также столько, сколько может принять тот, кому оказывается благодеяние[181]. Второе, хотя нет нормы, устанавливающей величину блага, которым должен пожертвовать человек ради блага другого, но можно предположить, что самопожертвование не должно превышать тот уровень, за которым благодетель сам становится необходимым объектом благодеяния, т.е. нуждающимся[182].
При этом очевидно, что в конкретных ситуациях каждый сам определяет для себя меру допустимого, исходя из своего разумения и своей способности добиваться достижения поставленных целей.
Прощение
Важным элементом добродетели милосердия является требование прощения обид. Этика любви повелевает прощать обиды, причем прощать следует как признающегося в своем прегрешении и просящего о прощении (См.: Лк., 17:4), так и всякого согрешающего против тебя (См.: Мф., 18:21). Смысл милосердного прощения не просто в забвении причиненного зла. Ведь забыть можно в презрении, в полнейшем равнодушии к тому, кто совершил зло или стремился к этому. Милосердное прощение означает главным образом отказ от мщения и затем уже примирение. В презрении я не считаю другого достойным своего внимания, в равнодушии я просто не замечаю другого. Прощение — это забвение обиды и согласие на мир. Иными словами, прощая, я признаю другого и в признании принимаю его, располагаюсь к нему. В требовании прощения предполагается и другое: не бери на себя право судить других окончательно и навязывать им свое мнение.