— Привет, сержант, — протянул руку Саша, — жив, цел и даже поправился.
Бардыбаев, подавая руку, сказал озабоченно:
— Чуть не забыл, по пути в штабе получил письмо для тебя...
Матросов, схватив письмо, увидел, что оно от Лиды, сел на пень и разорвал конверт. Он с волнением прочитал его раза два, потом окликнул Рашита:
— Иди сюда! Петр Филиппович...
— Что-нибудь случилось с ним?
— Читай!
Рашит дрожащими руками взял письмо и прочитал вслух:
— «Из-под Ленинграда пришло письмо: в бою смертью героя погиб Петр Филиппович». — У Рашита дрогнул голос, однако, сдержав себя, продолжал: — «Я проплакала весь день. Вечером побоялась остаться одна, пошла к Ольге Васильевне. Мы сидели долго в холодной квартире, обняв друг друга. Ольга Васильевна тяжело переживает сообщение о гибели Петра Филипповича, я утешала ее, как могла. Сейчас пишу тебе о нашем общем горе и уже совсем не плачу, честное комсомольское слово. Я еще больше разозлилась на оккупантов. Мне хочется упасть на них с неба, как это сделал Николай Гастелло. Думала и о Зое Космодемьянской. Пожалела ее, так мало она прожила. Если мне посчастливится попасть на фронт, будь уверен, я буду драться с врагом, как Зоя. Тебе не придется краснеть за меня...»
Рашит перестал читать, заметив вдруг, что его окружили товарищи по роте. Кто-то внезапно крикнул:
— Смерть фашистам!
Взволнованный тяжелым известием и воинственным криком товарища по взводу, Матросов вскочил на ноги и крикнул, едва владея собой:
— Товарищи, Петра Филипповича фашисты убили! Петра Филипповича нет, а какой он был золотой человек! Товарищи, вперед, нас ждет Ленинград! Отомстим…
Подошел Николай Соснин и хмуро сказал:
— Не надо кричать. Пусть люди отдыхают. Осталось всего десять минут.
Саша опустил голову:
— Виноват, товарищ старшина.
Соснин, не оглядываясь, пошел на свое место. Через минуту к нему подошел Рашит.
— Ну, чего тебе? — буркнул Соснин, не поворачивая головы.
— Вы уж простите Матросова, он горячий парень…
Габдурахманов хотел еще что-то добавить, но Соснин резко повернулся к нему и, взглянув так, точно впервые видел его, сказал с тихой грустью:
— Ступай, Габдурахманов, на свое место. До ночлега еще пятнадцать километров, тебе нужен отдых.
От Соснина ничего не ускользало, он видел, как утомились люди, понимал, что короткий отдых сил не добавит, а впереди еще большой путь. Первая рота должна дойти образцово, не имеет права не дойти. Этот могучий человек сам с трудом держался на ногах, но некогда было думать о себе. Преодолевая желание лечь на мягкий снег, он начал обходить расположение роты. Некоторые уже заснули, не успев как следует лечь. Соснин начал будить тех, кто спал:
— Мил-товарищи, берегите легкие...
За пять минут до общего подъема Соснин разбудил роту, потребовал, чтобы все привели себя в порядок, проверили имущество. Затем он приказал:
— Габдурахманов, ко мне!
Рашит бегом подбежал к старшине.
Соснин медленно вынимал из полевой сумки новый комсомольский билет; Рашит, взволнованный, притих. Парторг, подняв билет, проговорил так, чтобы все слышали:
— Гвардии рядовой Рашит Габдурахманов за один поступок еще в тылу был исключен из комсомола. На фронте он искупил свою вину замечательными подвигами. Начальник политотдела дивизии утвердил решение комсомольского собрания и поручил мне выдать Габдурахманову комсомольский билет...
Рашит трясущимися руками взял дорогую книжечку и взволнованно обратился к боевым товарищам:
— Спасибо за доверие. За гвардейца Габдурахманова будьте спокойны, товарищи, он комсомольскую честь не уронит.
Марш продолжался.
Снова замелькали опаленные и сожженные деревни, то там, то сям торчавшие обугленные березы, черные стволы елей. Но солдаты не обращали уже на них внимания и двигались молча, не отрывая взоров от плеч идущих впереди. В колонне нельзя отставать, отстанешь — не нагонишь. Саша все чаще оступался, теряя остатки сил. В один из таких моментов он удивленно поднял голову, услышав звуки флейты. Неужели ему почудилось? Нет, это на самом деле звучала флейта, ее слышали и другие. Солдаты подтянулись, выпрямились, подровнялись.
— Кто это играет?
— Старшина! — весело воскликнул Рашит.— И здорово выводит.
Соснин играл на своем любимом инструменте чудесную мелодию. Певучие, мягкие звуки унесли думы уставших солдат далеко-далеко. Матросов сравнил незнакомую мелодию с дорогим для него сейчас, но далеким звоном серебряного колокола, который будил их утрами в колонии. Рашит представил себе садик тетки в горах Урала, где каждый вечер заливался соловей. Перчаткин вспомнил тихие домашние вечера, когда семья заслушивалась «Сентиментальным вальсом» Чайковского. Саржибаеву живо представилась степь, на которой паслись огромные стада; в звуках флейты он различал родной голос, голос курая…
Николай Соснин обернулся и счастливо улыбнулся, увидев радость на лицах солдат. Он добился своей цели: солдаты на время забыли усталость, тяжесть похода.
КЛЯТВА В ЛОМОВАТОМ БОРУ
— Рашит, а Рашит!
— Что тебе?
— Ты видел в кино товарища Сталина?
Сегодня впервые за несколько месяцев автоматчикам удалось посмотреть кинокартину. Перед фильмом демонстрировали кинохронику, в которой был снят прием товарищем Сталиным глав союзных миссий.
Рашит приподнялся на локте.
— Ты иногда задаешь странные вопросы, Сашок,— снисходительно промолвил он. — Как же это можно не видеть товарища Сталина, тоже сказал... Ты в своем уме?
Матросов смутился.
— Да я не о том хотел сказать. Тебе ничего не показалось?
— Я тебя не понимаю.
Саша вдруг с жаром произнес:
— А мне показалось, будто он похудел, постарел. Нарочно обратил внимание — голова вся седая, а ведь до войны он не таким был. Утомился, видать, а если подумать как следует, то ведь — ой как тяжело ему, Я всей душой с ним, и сейчас о нем думаю... А если написать ему, чтобы он больше спал, отдыхал, а?
Он вытащил из внутреннего кармана портрет Сталина, вырезанный из фронтовой газеты, любовно прикрепил его на глиняной стене землянки. Знакомое с раннего детства лицо вождя улыбалось. От добрых ласковых черт в блиндаже как будто стало светлее.
Но тут командир отделения Бардыбаев потушил единственную свечку и в темноте строго приказал:
— Кончай разговоры, всем спать...
Над Ломоватым бором опустилась ночь. Саша долго ворочался, хотя все уже давно заснули. Тихо храпел Сергей Гнедков, посвистывая носом, точно вторя ветру, стонал и громко разговаривал во сне Михаил Бардыбаев. Вскоре заснул и Саша, положив голову на руку Рашита, спавшего рядом.
Он проснулся в полночь, когда на его лицо упали лучи ручного фонаря. Ординарец командира роты Ефимчук увидел проснувшегося, спросил:
— Где тут Бардыбаев?
— Вон, крайний.
Ефимчук долго дергал сержанта за ногу.
— Живо, ротный вызывает.
— Тревога? Разведка? В секрет? — быстро выспрашивал сержант, торопливо одеваясь.
— Какая тревога, чудак, лейтенант вызывает, — бросил с усмешкой Ефимчук.
Бардыбаев, пропуская вперед ординарца, отрывисто сказал:
— Пошли.
Матросов решил дождаться возвращения Бардыбаева. Он принес охапку дров, растопил печку. Устроившись поудобнее перед огнем, положив подбородок на ладони, Саша задумался. Так просидел он около получаса. Дверь скрипнула, вошел Бардыбаев. Он молча присел рядом, достал черный шелковый кисет, свернул цыгарку и прикурил от уголька.
Саша, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, предложил:
— Ложитесь, товарищ сержант. Я сам подброшу дров.
— Спать уже некогда, — с каким-то внутренним подъемом произнес Бардыбаев и, быстро взглянув на часы, сообщил: — В шесть утра комсомольское собрание перед штабным блиндажом.
В предрассветные сумерки около штабного блиндажа, недалеко от опушки леса, собрались тридцать четыре комсомольца первой роты. Люди еще не знали, почему их созвали в такую рань. Собравшиеся делали различные предположения:
— Добровольцев в разведку будут отбирать, даю честное слово, что так, — говорил Перчаткин.
Его перебил Рашит:
— Ребята, да ведь сегодня день Красной Армии. Праздник...
— Значит, митинг, — решил Гнедков.
Появившиеся командир роты Артюхов, старшина Соснин и комсорг полка Брякин положили конец спору. Вокруг них образовался тесный круг. Под ногами весело поскрипывал снег; над Ломоватым бором гулял ветер. В ясном небе мигали далекие звезды. В темноте трудно было различить лица людей. Однако высокого, худощавого Брякина все узнали сразу. Он, оглядев темные фигуры, весело сказал:
— Товарищи! Времени у нас в обрез, обойдемся без президиума, протокол оформим потом. Нет возражений?
— Правильно. Ведите сами! — послышались голоса.
— Тогда разрешите собрание считать открытым. Слово для сообщения предоставляю командиру роты.
Матросов любил бывать на собраниях. Он давно уже носил в левом кармане гимнастерки серебристую книжку. До сих пор отчетливо стоял перед его глазами тот день в училище, когда его принимали в комсомол. Вот он перед всеми товарищами. Комсорг читает его заявление. В первые минуты Саша струхнул. «А вдруг откажут? Я же в колонии был...» А Саше очень хотелось быть комсомольцем. Он видел, что все отличные ребята, ведущие курсанты, были комсомольцами. Когда ему дали слово, Саша высказался коротко: «Родителей у меня нет. Воспитывался в уфимской колонии. Научился слесарить, образование шесть классов. Хочу пойти на фронт комсомольцем...» Думал, посыплются вопросы, — этого не случилось. «Знаем, достоин!» — закричали кругом.
Как чудесно жить на свете! Сейчас серебристая книжка лежит рядом с сердцем. Другие ребята также берегут свои книжки, дорожат именем комсомольца. «Жаль, нет фотографии на комсомольском билете. Но не беда, приедет фотограф, приклеить недолго... Вот за февраль не уплатил членские взносы, хотя сегодня только двадцать третье. Надо будет внести, тем более идешь в бой... Хорошо, что и Рашит рядом. Кругом — верные друзья. Все испытаны в боях, на них можно положиться… Ну скоро ли начнут?»
Какая торжественная тишина вокруг. Наверняка в эту минуту на всех фронтах проходят собрания комсомольцев. Верно, поднялись с ночи летчики и моряки, саперы и разведчики. Одним словом — все. Может, и в Уфе, в колонии, собрание?
Артюхов говорил:
— Отметим достойно день Красной Армии, — возвратим родине еще одно село — Чернушки. Пусть это будет нашим даром народу, Сталину… Сталин этого хочет. Ведь Сталин не только в Кремле, Сталин здесь, с нами, в этом вот Ломоватом бору.
Матросов стоял рядом с Габдурахмановым. Конечно, правильно говорит командир: освободим Чернушки в честь дня Красной Армии. Но хочется сказать еще что-то торжественное и сердечное. Двадцать пять лет Красной Армии — срок большой. Сам Сталин ждет, чтобы комсомольцы первой роты освободили Чернушки!
— Разрешите мне, — порывисто произнес Саша, выдвинувшись вперед.
— Давай, Матросов, выходи в круг! — раздались голоса.
Саша вышел на середину и растерялся: с ним это часто случалось и раньше — не привык говорить, когда много слушателей.
— Товарищи! — воскликнул он и замолчал. Как высказать самую дорогую, самую чистую свою мысль? — Товарищи, — повторил он. — Я за себя и за всех вас отвечаю: клянемся выполнить приказ. Буду драться, пока руки держат оружие, пока бьется мое сердце. Думаю, вот сегодня вечером, после боя, когда соберемся в освобожденных Чернушках и подведем итоги боя, товарищ командир роты Артюхов или товарищ парторг Соснин оценят, кто как воевал. Пусть тогда каждый скажет: выполнил Матросов свое слово или нет?
— Правильно! Здорово! — закричали кругом.
Пока шло собрание, повар успел приготовить завтрак. До краев наполняя котелки супом, он приговаривал:
— Не обессудьте, по-настоящему обедать будем в Чернушках. Что, Матросов, остановился? Нехватило? Давай сюда котелок, добавлю. А ты, Габдурахманов? Знаю тебя — чаю надо! Эх вы, башкиры, хлеба не съедите, а чаю выпьете. Давай, густого, грузинского, душистого налью.
Повар шутил с каждым. Он считал, что хорошее настроение помогает желудку лучше переваривать пищу, а бойцу лучше воевать…
Саша, быстро справившись с добавкой, направился к командирскому блиндажу: ему обязательно надо повидать Брякина. Войти в блиндаж не решился, наверное, у командира срочные дела. Подождал. Вскоре комсорг полка вышел из блиндажа. Матросов, завидев его, сказал:
— Товарищ лейтенант, прошу принять членские взносы.
— За какой месяц?
— За февраль.
— Может быть, после боя?
— Сейчас бы. В бой хочу итти без долгов перед комсомолом.
Брякин, попросив Сашу подержать ручной фонарь, вынул из кармана вечную ручку.
— Давай сюда билет.
Брякин проводил глазами Матросова, пока коренастая, ладная фигура его не скрылась среди деревьев.
— Хороший парень, — прошептал Брякин. — Очень хороший!