РАННИЙ (ДРЕВНИЙ) СТОИЦИЗМ (Зенон, Клеанф, Хрисипп)

(Нумерация фрагментов приводится по изданию: Фрагменты ранних стоиков, тт.I-III. Москва: Греко-латинский кабинет, 1998-2007.)

 

Зенон Китийский (ок. 334 – ок. 262 до н.э.)

(! не путать с Зеноном Элейским, учеником Парменида, автором «апорий»)

1-2. Зенон, сын Мнасея или Демея, из Кития на Кипре, греческого города, где было много выходцев из Финикии. … Рассказывают, что когда Зенон вопросил оракул, как ему лучше всего поступать в жизни, бог ответил: «Поступай, как мёртвые». Зенон понял и стал изучать древних писателей. С Кратетом [Фиванским, киником] Зенон встретился так. Плывя из Финикии в Пирей с грузом пурпура, он потерпел кораблекрушение. Приехав в Афины (а ему было уже тридцать), он сидел в какой-то книжной лавке и читал вторую книгу Ксенофонтовых «Воспоминаний»; от нее он получил такое удовольствие, что спросил, где можно отыскать подобных людей. Как раз в это время мимо проходил Кратет; хозяин лавки, указав на него, ответил: «Следуй за этим!» С тех пор Зенон стал слушать Кратета. Он был очень расположен к философии, но все-таки чересчур застенчив для кинического бесстыдства. … Рассуждал Зенон обыкновенно во время прогулок по Расписному Портику.[1] … Чтобы послушать Зено­на, люди стали приходить в портик, и поэтому получили про­звище «стоики»; так называли и его учеников, которые до того именовались «зеноновцами».

27. Так вот, Зенон, если принять во внимание его немного­словность, написал немало, Клеанф – много, а Хрисипп - боль­ше всего [из троих] о государственном устройстве, о том, как нужно властвовать и подчиняться власти, судить и выступать с речами. Но в жизни ни один из них не занимал военной долж­ности, не был законодателем, не участвовал в совете, не защищал никого в суде, не сражался за родину, не участвовал в по­сольствах и не жертвовал на государственные нужды. (Плутарх, О противоречиях у стоиков.)

Деление философии

45. [Стоики] говорят, что философия как учение разделяется на три части, а имен­но - физическую, этическую и логическую. Первым такое де­ление ввел Зенон Китийский в сочинении «Об учении».[Зенон придерживался порядка логика - физика - этика. ]

Теория познания; единство знания и добродетели

53, 60. [Зенон называл чувственное восприятие] «схватыванием» (comprehensio), – наподобие тех вещей, которые можно схватить рукой. … Если же нечто было воспринято так, что это представление нельзя уже поколебать разумом[т.е. логически], – это он называл знанием (scientia), а если не так, то незнанием. Из последнего возникает мнение, которое неус­тойчиво и связано с ложным и непознанным. … «Схваты­вание», о котором я сказал, он помещал между знанием и незнанием, не причисляя его ни к добродетельным вещам, ни к порочным, но говорил, что лишь одному «схватыванию» сле­дует доверять. Поэтому он доверял и чувствам, – ибо, как я сказал раньше, он считал, что «схватывание», возникшее на основе чувственных данных, является верным и надежным, и не потому, что оно схватывает все свойства вещи, а потому, что не упускает ничего из того, что ему доступно, и потому, что природа сама установила его как некую норму знания и естественную основу, откуда в душах затем за­печатлеваются общие представления о вещах; а благодаря этим представлениям открываются не только сами основы, но и более широкие пути для овладения разумом. Напротив, ошибку, опрометчивость, неведение, мнение и всякого рода сомнение (одним словом, все, что чуждо верному и безошибочному согласию) Зенон противопоставил добродетели и мудрости. (Цицерон, Вторая академика).

Физика

85. Зенон Китийский говорит, что началами мироздания являются бог и вещество, при­чем бог – начало действующее, а вещество – то, что подверга­ется воздействию. Из этих двух начал возника­ют четыре элемента. … То, которое испытывает воздействие,­ это бескачественная сущность, или вещество. А действующее – это присутствующий в ней логос, или бог; он вечен и творит все, что в ней существует.

87. Так считает и Зенон, утверждая, подобно другим учениям, что вещество со­вечно богу; а судьба – это порождение, благодаря которому все управляется и претерпевает воздействие. … Сущность - это первовещество всего существующего; как целое, она вечна и не становится ни больше, ни меньше. Напротив, ее части не остаются всегда одними и теми же, но разделяются и сливаются. По ней распространяется мировой логос, который некоторые называют судьбой.

102. Бог, ум, судьба и Зевс – одно и то же, и он [бог-огонь] называется еще многими другими именами.

157. Стоик Зенон утверждает, что бог - это огненный разум (логос) мира.

107-109. По мне­нию философов-стоиков, вся сущность переходит в огонь, словно в семя, из которого вновь устанавливается тот же ми­ропорядок, какой был прежде. Этого учения придерживались Зенон, Клеанф и Хрисипп, вожди и предводители этой школы. … Зенон утверждает, что после воспламенения те же самые люди возникнут для того же самого. … Вновь появятся Сократ, Платон и все люди со своими родными, воз­любленными, согражданами, станут говорить то же самое, помогать тем же самым, то же самое делать, и все города, и селения, и земли возникнут в том же самом виде.

98. [Стоики] называют огонь [основным] элементом все­го существующего, как Гераклит, а его началами – вещество и бога, как Платон. Но Зенон утвержда­ет, что эти начала – и действующее, и испытывающее воздей­ствие – телесны, в то время как Платон говорит, что первая действующая причина бестелесна. Далее, говорит Зенон, в некое назначенное судьбой время весь мир воспламеняется, а затем вновь упорядочивается. Этот первоогонь представляет собой как бы семя, содержащее логосы и причины всех вещей, которые возникали, существуют и возникнут в будущем. А сплетение и последовательность [этих причин] именуется судьбой, знанием, истиной всего существу­ющего, законом неотвратимым и неизбежным. Именно бла­годаря судьбе все в мире управляется наилучшим образом, как в самом благоустроенном государстве.

162. Зенон считает, что бог – это божественный природный закон, который имеет силу предписывать правильное и запрещать противополож­ное.

175. Все происходит согласно судьбе. Так говорили Хри­сипп и Зенон. А судьба – это причинная цепь всего существу­ющего или разум, согласно которому происходит все в мире.

Душа

134. Зенон утверждал, что огонь – это сама природа, которая во всяком человеке порож­дает разумное начало и чувство.

135. Зенон Китийский... говорит, что душа – это теплая пневма; ей мы одушевлены и с ее помощью движемся.

146. Он называл душу «долговечной» пневмой, которая, впрочем, не является, по его словам, со­вершенно бессмертной: по прошествии длительного време­ни, как он говорит, она расточается до полного исчезновения. … Зенон с удовольствием рассуждал о мире и особенно о душе (о которой так заботится истинная философия), утверждая, что душа смертна, что кроме этого чувственного мира никакого другого не существует и что в этом мире действуют только тела (он считал огнем и самого бога).

Этика

179. Зенон … сказал в книге «О природе человека», что конечная цель (telos) – жить согласно с природой, и это то же самое, что жить согласно добродетели: ведь природа сама ведет нас к добродетели.

179а. Что до конеч­ной цели, то Зенон высказался о ней так: «жить согласно [с природой]», – а это значит то же самое, что жить сообразно единому разуму и в согласии с ним, поскольку живущие в раз­доре с разумом несчастны.

187. «Для благой жизни вполне довольно добродетели».

189. Зенон называет благом лишь то, к чему сле­дует стремиться ради одного лишь присущего ему собствен­ного величия, а счастливой жизнью считает лишь ту, что ве­дется добродетельно.

190. [Согласно Зенону,] из существующего одно является благом, другое – злом, третье же – безразличным. Благом является следующее: разумность, здравомыслие, справедливость, мужество и все, что является добродетелью или причастно ей. Злом же является следующее: неразумие, распущенность, несправедли­вость, трусость и все причастное пороку. К безразличному относится следующее: жизнь и смерть, слава и безвестность, страдание и наслаждение, богатство и бедность, болезнь и здоровье и все тому подобное.

205. Согласно Зенону, страсть в собственном смысле есть неразумное и против­ное природе движение души, или чрезмерно сильное влече­ние.

205а. [Зенон советует] избегать страстей, то есть слишком сильных движений души, не повинующихся разуму.

207. В то время как дру­гие философы не удаляли страсти из человеческой души, но словно сжимали их и ограничивали их действенность, Зенон полагал, что мудрец лишен этих, так сказать, болезней; и в то время как древние утверждали, что страсти эти естественны и непричастны разуму, и помещали вожделение в одной части души, а разум – в другой, он с ними не соглашал­ся. По его мнению, страсти эти произвольны и порождаются превратным суждением, а матерью всех страстей, по его мнению, является некая чрез­мерная невоздержанность.

216. Зенон и его после­дователи, философы-стоики, полагают, что существует два рода людей – достойные и негодные. Достойные люди про­водят свою жизнь добродетельно, а негодные – порочно. Поэтому первые во всем, чему предаются, всегда поступают над­лежащим образом, а вторые погрешают. При этом достойные люди действуют со знанием жизни и все де­лают безупречно, так как ведут себя мудро, здраво и во всем прочем добродетельно.

220. Лишь мудрецы богаты, даже если на деле они беднейшие из людей.

221. Лишь мудрецы при полном внешнем безобразии прекрасны.

222. В «Государстве» [Зенон] объявляет гражданами, друзьями, домочадцами и людьми свободными только стремящихся к добродетели.

226. Всех, кто не стремится к доб­родетели, Зенон называет врагами, неприятелями, рабами и чуждыми друг другу людьми – даже если это родители и дети, братья и домочадцы.

Политическая философия

262. Да и во многом удивительное учение о государстве Зенона, основателя стоической школы, сводится лишь к одному тому, чтобы мы не жили ни по городам, ни по демам, отделенные друг от друга различнымиустановлениями, но считали бы всех людей соотечественниками и согражданами, чтобы у нас была единая жизнь и единый порядок, как у стада, пасущегося на общем пастбище.

271. Зенон говорит: мудрец будет заниматься делами государства, если что-нибудь не помешает.

 

Клеанф (ок. 330 – ок. 230 до н.э.)

Этика

552. Клеанф считал, что конечная цель – это жизнь соглас­но с природой.

558. Клеанф во второй книге «О нас­лаждении» говорит, что Сократ постоянно учил на отдельных примерах, что справедливый и счастливый муж – это одно и то же, и что первого, кто отделил справедливое от полезного, он проклинает как совершившего нечестивое дело.

563. Кле­анф, говоря в «Физических заметках», что «напор огня» именуется «напряжением», и если в душе оно становит­ся достаточно велико для завершения намеченного, то называется крепостью и силой, – прибавляет дословно: «А сами крепость и сила, если они применяются к тем вещам, которым нужно следовать постоянно, суть выдержка, если же к тем, которым нужно противостоять, –мужеством, если к достоинству, – то справедливостью, а если к выбору и уклонению, – здравомыслием».

563а. И подобно тому как телесная крепость есть достаточное напряжение жил, так и душевная крепость есть достаточное напряжение в суждении и совершении или несовершении действия.

Государство

587. И Клеанф впол­не разумно рассуждал о том, что государство есть нечто дос­тойное, задавая при этом следующий вопрос: если государство – это установление для совместной жизни, к которому прибегают, чтобы воздавать и получать по справедливости, то разве государство – не что-то благородное? Но государство – именно такое обиталище. Стало быть, оно благородно.

588. Решительно и определенно следую Зенону, Клеанфу и Хрисиппу: ни один из них не оставил без внимания государ­ственные дела, хотя ни один и не занимался ими непосредственно. (Сенека)

 

Хрисипп (ок. 280 до н.э. – ок. 205 до н.э.)

Судьба

913. «Судьба – это разум мира». [Судьба –] «разум, согласно которому произошедшее произошло, происходящее происходит, а имеющее произойти произойдет». «Разум» Хрисипп иногда заменяет на «истину», «причину», «природу», «необходимость», добавляет еще и другие названия, поскольку [по его мысли] они обозначают одну и ту же вещь, но в разных аспектах.

915. Все происходит согласно судьбе, говорит Хрисипп в книгах «О судьбе»… А судьба – это причинная цепь всего существующего, или разум, согласно которому происходит все в мире.

929. Невозможно отклонить ум Зевса, то есть судьбу: ведь именно ее-то стоики и называют умом Зевса.

937. Как утверждает Хрисипп, даже мельчайшая часть [мироздания] не может вести себя иначе, как в соответствии с волей Зевса, а всякой одушевленной природе свойственно пребывать и двигаться сообразно тому, как Зевс ведет ее, направляет, устанавливает и располагает…

958. Если наша жизнь определяется судьбой, что значат заслуги? А еслинас оценивают по заслугам, то в чем сила судьбы? Каким жеобразом он [Хрисипп] совмещает и судьбу, и заслуги? Далее, если он всвоем месте сказал «каждому свой срок» [Х 467], то почемуздесь говорит «раньше срока»? Соотношение этих вещейможно представить следующим образом. Одни предсказанияназываются возвещающими (denuntiativa), а другие – обусловленными (соndiсiоnаliа). Возвещающие определяют будущиесобытия бесповоротно, например: «Помпей трижды отпразднует триумф»; судьбой ему назначено, что, где бы он ни оказался, он отпразднует триумф трижды, и иначе случиться не может. Поэтому предсказание, которое объявляет об этом, и называется возвещающим. А обусловленное таково: «Если Помпей после Фарсальской битвы достигнет берегов Египта, то погибнет от меча»; тут уже не было неизбежно, что он увидит Египет, но если бы случай привел его в какую-нибудь другую землю, то он избежал бы своей участи...»

959. Они говорят, что хотя все происходит по судьбе, этим вовсе не устраняется возможное и вероятное, поскольку возможным называется то, чему ничто не препятствует произойти (хотя бы [реально] оно не происходило никогда), а то обстоятельство, что все происходит согласно судьбе, не исключает противоположного [тому, что реально произошло]. Поэтому даже и то, что не происходит, равно возможно, а доказательством тому, что оно может произойти при отсутствии препятствий, служит то, что эти препятствия нам неизвестны, - хотя, несомненно, что-то собой представляют.

966. Стоики [называлислучаем] причину, неясную человеческому разуму.

975. То,что все существует согласно судьбе, они [стоики] подтверждают следующимпримером. Представим себе собаку, привязанную к повозке; если она сама хочет бежать следом, то одновременно и влечется повозкой, и бежит, соединяя, таким образом, свой произвол c необходимостью. Если же она не хочет бежать следом, то все равно будет принуждена к этому. То же самое относится и к людям: даже и противясь, они в любом случае не избегут своей участи.

575. Мудреца нельзяпоколебать никаким насилием, и его никак не волнуют случайныепри обретения или потери. Он с готовностью принимаетвсе, что ни предлагает враждебная судьба.

585. Стоики называют счастливым того, кто выносит злоключения.

Мир как город; политическая философия

1127. Но если богисуществуют, то они, конечно, должны обладать душой и непросто душой, но и разумом, а также быть связаны между собойсвоего рода гражданской близостью и общностью и править единым миром как общимгосударством или неким городом.Следовательно, у богов тот же разум, что и у рода человеческого, та же истина, и повсюду один и тот же закон, предписывающийдостойное и запрещающий дурное.

1129. Ведь признающиецаря мира не станут отрицать, что мир управляется, а соглашаясьс тем, что мир управляется, не станут отрицать, чтоон устроен как государство и что существует мировое государственное устройство. Но признав существование[мирового] государственного устройства,нельзя не признать существование [мирового] города иликакого-то похожего государственного образования. Таковорассуждение философов, доказывающее существованиеблагого и человеколюбивого сообщества демонов и людей, атакже наделяющее законом и государственностью не произвольновзятых живых существ, а тех, которым присущи разум и благоразумие (phronesis).

1131. Ведьмир - это как бы общий город богов и людей или дом тех идругих: действительно, лишь они, пользуясь разумом, живутсогласно праву и закону.

308. Как говорит Хрисипп в сочинении«О нравственно-прекрасном», право существуетпо природе, а не по установлению; то же самое касаетсязакона и здравого разума.

309. А право, то, что можно им назвать, – существует по природе, и мудрецсовершенно не способен не то что причинить кому-то несправедливость,но даже и слегка повредить. Точно так женеправильно объединяться и заключать соглашение с друзьямиили заслуженными людьми ради совершения несправедливости. Поэтому стоики совершенно правы, наставая натом, что беспристрастие (aequitas) неотделимо от пользы, ивсе справедливое и беспристрастное тем самым нравственно-достойно, и наоборот, все нравственно-достойное беспристрастнои справедливо.

314. Хрисипп так начинает свою книгу «О законе»: «Закон – царь над всеми божественнымии человеческими делами: он решает, что хорошо, ачто плохо, он начальствует и повелевает, а потому и является мерилом права и бесправия, предписывает общественным по природе существам,что им следует делать, и запрещает то, что неследует».

315. Закон, как они его определяют,есть высший разум, присущий природе, приказывающий нам то, что следует делать, и запрещающийпротивоположное. Тот же самый разум, когда оносознается человеческим умом и утверждается в нем, являетсязаконом [для человека].

316. Закон не людьми придумани не является народным постановлением. Он – нечтовечное, управляющее всем мирозданием через мудрость повеленияи запрета.

333. Мир управляется помыслом богов и представляетсобой единый город и государство людей и богов, и частью этого мираявляется каждый из нас. Отсюда естественным образом следует,что общую пользу мы должны ставить выше личной.И подобно тому, как законы ставят общественное благо вышеблага отдельных лиц, так человек достойный, мудрый, подчиняющийсязаконам и знающий о своей гражданской обязанности,больше заботится об общей пользе, чем о пользе отдельноголица или своей собственной.

336. Человек,уважающий закон, тем самым является гражданином мира (kosmopolites) и направляет свои дела по велению природы, согласно которой устроен и весь мир.

340-342. Между всеми людьми существуетестественная взаимная приязнь, в силу которой люди,- именно потому, что они люди, - не должны чувствоватьвзаимного отчуждения. … И посколькуникто не хочет жить в полном одиночестве (даже еслибы при этом мог пользоваться любыми наслаждениями),то легко понять, что мы рождены для жизни в людском сообществеи природном союзе.

696. Мы советуем заниматьсяне всеми государственными делами, не всегда и небеспрерывно. Кроме того, для мудреца мы предназначилидостойное его государство – весь мир; и он не будет вне государства,даже если удалится от дел.

 

ЛУЦИЙ АННЕЙ СЕНЕКА (4 до н.э. – 65 н.э.)

Письма к Луцилию

Письмо I

Сенека приветствует Луцилия!

Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило. Сам убедись в том, что я пишу правду: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую. Но позорнее всех потеря по нашей собственной небрежности. Вглядись-ка пристальней: ведь наибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую – на безделье, и всю жизнь – не на те дела, что нужно.

Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умирает с каждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами, – ведь сколько лет жизни минуло, все принадлежат смерти. Поступай же так, мой Луцилий, как ты мне пишешь: не упускай ни часу. Удержишь в руках сегодняшний день – меньше будешь зависеть от завтрашнего. Не то, пока будешь откладывать, вся жизнь и промчится.

Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили время, не считают себя должниками, хотя единственно времени и не возвратит даже знающий благодарность.

Быть может, ты спросишь, как поступаю я, если смею тебя поучать? Признаюсь чистосердечно: как расточитель, тщательный в подсчетах, я знаю, сколько растратил. Не могу сказать, что не теряю ничего, но сколько теряю, и почему, и как, скажу и назову причины моей бедности. Дело со мною обстоит так же, как с большинством тех, кто не через собственный порок дошел до нищеты; все меня прощают, никто не помогает.

Ну так что ж? По-моему, не беден тот, кому довольно и самого малого остатка. Но ты уж лучше береги свое достояние сейчас: ведь начать самое время! Как считали наши предки поздно быть бережливым, когда осталось на донышке1. Да к тому же остается там не только мало, но и самое скверное.

Будь здоров.

 

Письмо XVII

Сенека приветствует Луцилия!

Брось все это, если ты мудр, или вернее, чтобы стать мудрым, и спеши что есть сил, стремясь к благам духа. Все, что тебя удерживает, смети с дороги или отсеки. – "Но я мешкаю из-за домашних дел, хочу устроить их так, чтобы, и ничего не делая, не знать недостатка, чтобы и меня не тяготила бедность, и я никому не был в тягость".

Если ты так говоришь, то, видимо, тебе не открылись еще вся сила и могущество блага, о котором ты помышляешь. В общих чертах ты различаешь, чем полезна нам философия, а вот отдельные части досконально не видишь, не знаешь, как она помогает нам везде, не ведаешь, что она, говоря словами Цицерона, и в большом выручает, и до мелочей снисходит. Поверь мне и призови ее в советчики: она убедит тебя не сидеть над подсчетами.

Не к тому ли ты стремишься, не ради того ли оттягиваешь срок, чтобы не бояться бедности? А что, если бедность должна быть нам желанна? Многим богатство помешало посвятить себя философии, бедность же ничем не отягчена и не знает страха. Прозвучит сигнал трубы – бедняк знает, что не его она зовет; когда кричат о наводнении, он думает о том, как бы выйти самому, а не о том, что бы такое вынести; если надо отплыть в море, – гавань не наполнится шумом, не встревожит берег толпа, провожающая одного человека. Нет вокруг него полчища рабов, на прокорм которых нужны целые урожаи заморских стран.

Нетрудно прокормить немногие рты, если твои нахлебники не избалованы и хотят лишь насытиться. Голод обходится недорого, привередливость – дорого. Бедности довольно удовлетворить самые насущные желанья.

Почему же ты отказываешься избрать спутницей ту, чьим обычаям подражает и здравомыслящий богач?

Если хочешь, чтобы твоя душа была свободна, будь или беден, или подобен бедному. Самые усердные занятия не принесут исцеленья, если ты не будешь воздержан, а воздержность – это добровольная бедность. – Оставь же эти отговорки: "Того, что есть, мне не хватит, вот когда накоплю столько-то, тогда и предамся целиком философии". А ведь то, что ты откладываешь и собираешься приобрести напоследок, нужно приобретать раньше всего, с него и начавши. – Ты говоришь: "Я хочу приобрести средства к жизни". – Так учись же, что приобретать! Если что мешает тебе жить хорошо, то хорошо умереть не мешает ничто.

Нет причин, почему бедность или даже нищета могли бы отвлечь тебя от философии. Тому, кто к ней стремится, нужно терпеть даже голод. Терпели же его осажденные, видя лишь одну награду за выносливость: не попасть под власть врага. А тут нам обещано много больше: быть навеки свободными, не бояться ни людей, ни богов. Право, этого стоит добиться даже ценою истощения!

Войска терпели нужду во всем, питались кореньями трав и такою пищей, которую и назвать противно, страдали от голода. И все это – ради царства, и даже – самое удивительное – ради чужого царства. Так не каждый ли согласится вынести бедность, лишь бы освободить душу от безумия? Значит, незачем приобретать что-нибудь заранее ведь к философии можно прийти, и не имея денег на дорогу.

Да, это так. А ты, когда все у тебя будет, тогда хочешь получить, и мудрость как последнее средство к жизни в придачу, так сказать, ко всем прочим? Так вот, если у тебя есть что-нибудь, займись философией немедля (откуда ты знаешь, нет ли у тебя даже избытка?), если же ничего нет, ищи мудрость прежде всего остального.

"Но у меня не будет самого необходимого". – Во-первых, этого не может быть, потому что природа требует немногого, а мудрец сообразуется с природой. Если же у него и необходимого не останется, он уйдет из жизни и не будет самому себе в тягость. А если у него будет чем поддержать жизнь, то самое ничтожное и скудное достояние он сочтет за благо и, не заботясь и не тревожась ни о чем, помимо необходимого, даст все, что нужно желудку и плечам, а сам будет весело смеяться над вечно занятыми богачами и бегущими наперегонки ловцами богатства, говоря:

"Зачем откладывать на долгий срок самого себя? Уж не ждешь ли ты часа, когда сразу разбогатеешь, на процентах ли с долга, или на прибыли с товаров, или по завещанию усопшего старика? Мудрость – заместительница богатства: она дает тебе все, что делает ненужным для тебя". Но это относится к другим, ты же человек скорее состоятельный. Живи ты в другой век, ты был бы богат с избытком. А хватает нам во все века одного и того же.

Я мог бы на этом закончить письмо, если бы сам не внушил тебе дурной привычки. Царя парфянского нельзя приветствовать без подарка так и с тобою нельзя попрощаться без мзды. Что ж, возьму в долг у Эпикура. "Многие, накопив богатство, нашли не конец бедам, а другие беды".

Тут нечему удивляться: ведь порок – не в том, что вокруг нас, а в нашей душе. То, что делало обременительной бедность, делает обременительным и богатство. Нет разницы, положишь ты больного на деревянную кровать или же на золотую: куда его ни перенеси, он понесет с собою болезнь. Так же не имеет значения, окажется больная душа в бедности или в богатстве: ее порок всегда при ней.

Будь здоров.

 

Письмо LXXXII

Сенека приветствует Луцилия!

О тебе я перестал тревожиться. – Ты спросишь, кого из богов взял я поручителем? – Того, конечно, который никогда не обманывает, – душу, полюбившую все справедливое и благое. Лучшая часть твоего существа в безопасности. Фортуна может тебе повредить, но самого главного – как бы ты сам себе не повредил – я не боюсь. Иди, куда направился, и живи, как живешь, спокойно, но не легко.

Мне, например, пусть лучше будет плохо, чем легко. "Плохо" понимай в том смысле, как привык говорить народ: тяжко, трудно, в заботах. Мы часто слышим такие похвалы тем, чьей жизни завидуют: "Ему живется легко!" Но ведь это значит: "Он человек изнеженный!" Понемногу душа делается дряблой и бессильной, под стать тому безделью и лени, в которых она погрязла. Но разве не больше подобает мужу даже чрезмерная твердость? Избалованные боятся смерти – и делают свою жизнь подобной ей. А ведь лежать, отдыхая, и лежать в могиле – не одно и то же!

Ты скажешь: "Да не лучше ли лежать хотя бы так, чем вертеться в водовороте дел?" – И то и другое гибельно – и судорога, и столбняк. По-моему, труп и тот, что лежит в благовониях, и тот, который волокут крюком. Досуг без занятий науками – смерть и погребенье заживо.

Что пользы уединиться? Как будто поводы для тревог не погонятся за нами и через моря! В какое убежище не проникнет страх смерти? За какими стенами, в каких подземельях можно жить так спокойно, чтобы не бояться боли? Где бы ты ни скрылся, вокруг будет шуметь человеческое зло. Много его вне нас, и оно ходит вокруг, чтобы обмануть, чтобы настигнуть, много и в нас самих, и оно бушует даже среди одиночества.

Нужно возвести вокруг несокрушимую стену философии, которую фортуна, сколько бы ни била осадными орудиями, не возьмет никогда. В недосягаемом месте та душа, что покинула все внешнее и отстаивает свою свободу в собственной крепости: никакое копье до нее не долетит. У фортуны руки не так длинны, как мы думаем: ей не схватить никого, кроме тех, кто льнет к ней.

Так будем держаться от нее как можно дальше – это удастся сделать, только познав и себя, и природу. Пусть каждый знает, куда он идет и откуда взялся, что для него хорошо, что плохо, чего он ищет и чего избегает, что есть разум, отличающий то, к чему должно стремиться, от того, чего следует бежать, укрощающий безумие желаний и смиряющий жестокость страхов.

Некоторые думают, что они подавили все это и без философии. Но когда живших безопасно испытает какое-нибудь бедствие, тогда и будет вырвано у них позднее признанье. Громкие слова уйдут из головы, когда пытатель потребует протянуть руку, когда смерть придвинется ближе. Тогда можно сказать: Легко тебе было издалека бросать вызов бедам! Вот боль, которую ты объявлял терпимой! Вот смерть, против которой ты произносил мужественные речи! Свистят бичи, блещет клинок.

Вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце![Вергилий, Энеида, VI, 261.]

А сделает его твердым неустанное размышление, если только ты будешь упражнять не язык, но душу и готовить себя к смерти, – а сил и мужества противостоять ей не даст тебе тот, кто словесными ухищрениями попытается убедить тебя, будто смерть не есть зло. Право, Луцилий, лучший из людей, приятно посмеяться над этими греческими глупостями, которые я, к моему собственному удивленью, еще не выбросил из головы.

Наш Зенон прибегает к такому умозаключению: "Зло не может быть славным, смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло". – Ты своего добился – избавил меня от страха! После таких слов я не поколеблюсь склонить голову под меч. Но не угодно ли тебе говорить серьезнее и не смешить идущего на смерть? Не легко сказать, кто глупее – тот ли, кто верит, будто такой уловкой погасил страх смерти, или тот, кто пытается ее распутать, словно это не чистое празднословие.

Ведь сам Зенон предложил противоположную уловку, основанную на том, что смерть мы причисляем к вещам безразличным (греки их называют αδιαφορα). "Безразличное, – говорит он, – не бывает славным, смерть бывает славной, значит, смерть не безразлична". Видишь, к чему украдкой ведет эта уловка. Не смерть бывает славной, а мужественная смерть. Когда ты говоришь: "безразличное не бывает славным", я соглашусь с тобой в том смысле, что славным бывает только связанное с безразличным. Я утверждаю, что безразличное (то есть ни хорошее, ни плохое) – это и недуг, и боль, и бедность, и ссылка, и смерть.

Само по себе все это славным не бывает, но и без этого нет ничего славного: хвалят не бедность, а того, кого она не покорила, не согнула, хвалят не ссылку, а того, кто, отправляясь в ссылку, не горевал, хвалят не боль, а того, кого боль ни к чему не принудила; никто не хвалит смерть – хвалят того, у кого смерть отняла душу, так и не взволновав ее.

Все это само по себе не может быть ни честным, ни славным; но к чему приблизилась и прикоснулась добродетель, то она делает и честным, и славным. Эти вещи стоят как бы посредине, и все дело в том, что приложит к ним руку злонравие или добродетель. Смерть, у Катона славная, у Брута становится жалкой и постыдной. Ведь это тот Брут, который перед смертью искал отсрочек, вышел, чтобы облегчить живот, а когда его позвали и велели склонить голову под меч, сказал: "Сделаю это, клянусь жизнью!" – Какое безумие – бежать, когда отступать уже некуда! "Сделаю это, клянусь жизнью!" Чуть было не прибавил: "жизнью хотя бы и под Антонием". Право, он заслужил, чтобы его предали жизни!

Но, как я сказал вначале, ты видишь, что сама смерть не добро и не зло: Катону она послужила к чести, Бруту – к позору. Любая вещь, пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добродетелью. Мы говорим: спальня светлая; но она же ночью становится темной; день наполняет ее светом, ночь его отнимает.

Так и всему, что мы называем "безразличным" и "стоящим посредине": богатствам, могуществу, красоте, почестям, царской власти, и наоборот – смерти, ссылке, нездоровью, страданиям, и всему, чего мы больше или меньше боимся, дает имя добра или зла злонравие либо добродетель. Кусок железа сам по себе не горяч и не холоден, но в кузнечной печи он раскаляется, в воде остывает. Смерть становится честной благодаря тому, что честно само по себе: добродетели и душе, презирающей все внешнее.

Но и то, Луцилий, что мы называем "средним", не одинаково: ведь смерть не так безразлична, как то, четное или нечетное число волос растет на голове. Смерть – не зло, но имеет обличье зла. Есть в нас любовь к себе, и врожденная воля к самосохранению, и неприятие уничтоженья; потому и кажется, что смерть лишает нас многих благ и уводит от всего, к чему мы привыкли. И вот чем еще отпугивает нас смерть: здешнее нам известно, а каково то, к чему все перейдут, мы не знаем и страшимся неведомого. И страх перед мраком, в который, как люди верят, погрузит нас смерть, естествен.

Так что даже если смерть и принадлежит к вещам безразличным, пренебречь ею не так легко: нужно закалять дух долгими упражнениями, чтобы вынести ее вид и приход. Презирать смерть больше должно, чем принято: слишком много насчет нее суеверий, слишком много даровитых людей состязалось, как бы пуще ее обесславить; изобразили и преисподнюю темницу, и край, угнетаемый вечным мраком, и огромного

пса, что Орк охраняет,

Лежа на груде костей, обглоданных в гроте кровавом,

Вечно лаем своим он бескровные тени пугает. [Вергилий. Энеида. VIII, 297, и VI. 400-401.]

А если ты даже и убедишься, что все это сказка и усопших ничего не ждет из того, что внушало им ужас, подкрадывается новая боязнь: ведь одинаково страшно и быть в преисподней, и не быть нигде.

Так разве мужественно пойти на смерть наперекор всему, что внушено нам давним убеждением, не есть один из самых славных и великих подвигов человеческого духа? Ему никогда бы не подняться к добродетели, если бы он считал смерть злом; он поднимется, если сочтет ее безразличной. Природа не допускает, чтобы кто-нибудь отважно шел на то, что считает злом; всякий будет медлить и мешкать, а сделанное поневоле, с желаньем увильнуть не бывает славным. Добродетель ничего не делает по необходимости.

И еще одно: не бывает честным то, что делается не от всей души, чему она хоть отчасти противится. А где идут на плохое, либо из боязни худшего, либо в надежде на хорошее, ради которого стоит однажды терпеливо проглотить плохое, там сужденья человека раздваиваются: одно велит выполнить задуманное, другое тянет назад, прочь от подозрительного и опасного дела. Так и разрывается человек в разные стороны. Но слава при этом погибает. Добродетель выполняет все, что решила, без разлада в душе и не боится того, что делает.

Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,

Шествуй, доколе тебе позволит фортуна! [Вергилий. Энеида, VI, 95-96.]

Но ты не будешь шествовать смелее, если считаешь беды злом. Эту мысль нужно вытравить из сердца, не то останется замедляющее натиск подозренье, и ты натолкнешься на то, на что нужно бы напасть с ходу.

Наши хотят представить уловку Зенона истинной, а вторую, ей противоположную, обманчивой и лживой. Я не проверяю их ни законами диалектики, ни хитросплетеньями дряхлых ухищрений, но считаю, что неприемлем весь этот род вопросов, когда спрошенный полагает, что его запутали, и, вынужденный соглашаться, отвечает одно, а думает другое. Во имя истины нужно действовать проще, против страха мужественней.

Я предпочел бы все, что они накрутили, распутать и разъяснить, чтобы не навязывать сужденье, а убеждать. Войско, построенное для боя, идущее на смерть за жен и детей, – как его ободрить? Вот тебе Фабии, род, взявший в свои руки в<