Анастасов поклонился губернатору и поцеловал руку губернаторше.
Губернаторша была сражена.
Губернатор был сражен.
Спустя две недели коммерсант Лисичкин получил в управление Черловский азотный комбинат, а губернатор с губернаторшей поехали отдыхать на виллу Лисичкина в Ниццу. Вместе с Лисичкиным на вилле был Анастасов.
Из Ниццы губернатор с губернаторшей поехали на остров Бали. Лисичкин оплачивал поездку и, натурально, сопровождал их с любовником.
Спустя две недели губернатор с губернаторшей вернулись с Бали в Черловск, и Анастас Анастасов стал готовиться к открытию своего фирменного бутика в богатой столице Южной Сибири. Все это время Анастасов с Лисичкиным жили в губернаторской резиденции.
На неделю Лисичкин отъехал в Женеву, а когда он вернулся, губернатор вызвал его на мужской разговор и предложил коммерсанту Лисичкину подобру‑поздорову отписать в пользу Анастаса Анастасова принадлежащую Лисичкину долю в бутиках. «Стасик мне рассказал, как ты его обижаешь», – сказал губернатор.
Совершенно потрясенный таким коварством коммерсант принялся объяснять, что он вложил в Анастаса четыре с половиной лимона, что за два года Анастас лично не пошил ни одной коллекции, что под его именем давно работают молодые, талантливые ребята, и что если бы не Лисичкин, то Анастас бы сейчас жил в канаве и, чего доброго, умирал бы от какой‑нибудь заразы.
Губернатор был слеп. Любовь всегда слепа.
Коммерсант Лисичкин бросился к супруге губернатора и… с ужасом обнаружил, что сложившееся положение губернаторшу устраивает. Губернатор, тщательно прятавший свои наклонности во время избирательной кампании, не спал с перезрелой супругой вот уже пять лет, и она мучительно боялась, что он разведется с ней и женится на молоденькой. Анастас в качестве любовника был куда предпочтительней. Отныне Галина Орлова могла не бояться развода. Кроме того, Анастас был так мил, предупредителен и робок с губернаторшей, что она испытывала к нему почти материнские чувства.
|
|
По итогам объяснения Лисичкина с супругой губернатора арбитражный суд региона сменил управляющего на отданном Лисичкину «Черловском азоте». В течение следующего месяца Лисичкин потерял еще два завода, «Аммофос» и азотно‑туковый.
Торговая марка «Анастас» еще принадлежала Лисичкину. Лисичкин закупил для города Москвы семьсот штук передвижных туалетов и на каждом повесил. «Анастас. Все для вас».
Это его не утешило. Лисичкин перестал спать, потому что каждую ночь ему снился великолепный Анастас, с его мягкой кожей, безупречной линией мускулов, и большими глазами цвета грецкого ореха.
Покинутый любовник Лисичкин сидел в своем роскошном московском кабинете, сильно напоминающем будуар проститутки, и сочинял обращение в ФСБ, когда в дверь постучали. Лисичкин открыл дверь, и в ней показались черловские менты. Менты привезли с собой ордер на арест по факту хищения чего‑то там бюджетного два года назад.
Пока в кабинете шел обыск, Лисичкин, извинившись, отлучился в туалет, расположенный в комнате отдыха. Из комнаты отдыха был еще один выход, в другую половинку офиса. Лисичкин выскочил наружу, по коридору и во двор.
Там‑то его и ждали два автобуса с черловским ОМОНом. Лисичкина поймали и намяли ему бока, а потом его увезли в Черловск и бросили там в камеру, в которой содержались сорок арестантов вместо двадцати дозволенных. Слух о любовных привычках Лисичкина довольно быстро дошел до его сокамерников, и Лисичкина, несмотря на его хорошие связи и большие деньги, употребили по назначению.
|
|
Только тут бедный Сергей Лисичкин вспомнил, что до того, как переехать к Лисичкину, Анастас Анастасов обворовал двух прежних своих покровителей.
Многие ожидали, что успех Анастаса будет сколь громким, столь и непродолжительным – однако прогнозы их не сбылись. Маленький сучонок, казалось, приворожил губернаторскую чету и в короткий срок сделался совершенно необходим.
Зам губернатора, не подавший Анастасу руки, лишился должности. Бизнесмена, припарковавшего свой джип на месте, излюбленном Анастасом, упекли на трое суток. Старый партийный товарищ губернатора, позволивший себе нелестное замечание о молодом развратнике, пролетел на выборах в областное законодательное собрание.
Самое же изумительное было то, что Анастас Анастасов внезапно оказался очень органической частью управления областью. Именно через него передавались взятки и лоббировались назначения. Он с женской изворотливостью стравливал бизнесменов и сам же потом брал деньги за посредничество в примирении.
Он любому сулил золотые горы, и каждый, кто связывался с Анастасом, в конце концов платил, как за две золотых горы, а получал – медную кучку. В нужный момент, уже получив взятку, он соскакивал с обещания, ссылаясь на строгость губернатора, а губернатор отговаривался от обещанного, ссылаясь на милого фантазера Анастаса, который, оказывается, не передал ему денег. Когда возмущенный кредитор припирал Анастаса к стенке, его увлекали новым, еще более дорогим и фантастическим проектом, а отказ от сотрудничества Анастас воспринимал примерно так же, как американская налоговая полиция воспринимает попытку уклонения от законных и причитающихся с гражданина налогов.
|
|
Анастас блестяще выполнял основную задачу губернаторской власти в России: задачу стравливания как можно большего числа крупных финансовых группировок, ибо только беспощадная война их между собой позволяла сохранить независимость губернатора и удовлетворить страсть Анастаса к интригам. То, что на каждые сто тысяч долларов, доставшиеся в виде взятки Анастасу, приходится миллион долларов ущерба для области, Анастаса не волновало.
Именно благодаря посредничеству Анастаса Вячеслав Извольский зашел на Павлогорский ГОК.
* * *
Спустя двадцать пять минут черная «Ауди» доставила Дениса к московскому представительству АМК – хорошенькому трехэтажному особнячку с серыми стенами и красной черепичной крышей.
Ворота, повинуясь электронному приказу охранника, отошли в сторону, воскресный зевающий охранник в тренировочном костюме распахнул перед Черягой двери, и Денис поднялся на второй этаж, туда, где в конце коридора, в широкой и удобной переговорной, ждал его хозяин – генеральный директор Ахтарского металлургического комбината и глава одноименного холдинга Вячеслав Извольский.
Денис отворил дверь в конце коридора – и тут же заметил некоторый непорядок.
Вячеслав Извольский сидел в переговорной один, и перед ним на полированном столе расположился натюрморт, который Денису не понравился до крайности. А именно – бутылка «Столичной» и обглоданный лещ, скорее приличествующий пиву, нежели водке.
Извольский поднял голову и ухмыльнулся. У голубых глаз Извольского была странная особенность: они как будто мутнели во время пьянки. Вот и сейчас они были уже не голубыми, а с легкой белесой патиной.
– Садись, – сказал шеф. Подумал и добавил: – Лару завтра в Москву привезут. Нельзя ее пока оперировать.
Черяга внимательно оглядел своего шефа. Прошло уже немало времени с тех пор, как Извольский и московский банк «Ивеко» схлестнулись в смертельной схватке за контроль над АМК, и за это время Вячеслав Извольский сильно изменился. Пуля киллера, повредившая позвоночник, почти на год приковала директора к постели. Сляб похудел, осунулся, и, казалось, – навсегда утратил свое прежнее богатырское здоровье.
Некоторое время Черяге казалось, что шеф его вот‑вот оправится: комбинат был отвоеван, банк угодил в незабываемое дерьмо, операция в швейцарской клинике прошла удачно, и через неделю после того, как Извольский встал на ноги, он обвенчался в Ахтарске со своей возлюбленной Ириной Денисовой.
Потом у Ирины родилась дочка.
Врачи предупреждали, что ребенок, зачатый на больничной койке, после тяжелейших ранений, полученных отцом, может родиться больным или неполноценным. Какой дорогой дрянью кололи Извольского, спасая ему жизнь, и что эта дрянь сделает со спермой, точно сказать не мог никто. Врачи советовали Ирине сделать аборт, Ирина плакала и готова была на все, что велит Слава, а Извольский был категорически против аборта. Самовластный князь города Ахтарска, хозяин одной из крупнейших металлургических империй России, победитель московского банка вообразил, что он может диктовать свои условия природе, как он диктует их областным бандитам и даже московским олигархам.
Лариса, Ларочка, родилась на полтора месяца раньше срока. У нее были ясные голубые глазки Извольского и высокий лоб матери, она весила на килограмм меньше положенного, и у нее был тяжелейший врожденный порок сердца.
Извольский, разумеется, и не подумал сдаться. Мозг девочки не затронут, уверяли врачи, по крайней мере, об этом пока еще рано говорить. Значит, дело было лишь за деньгами, хирургами и швейцарскими клиниками. Но месяц шел за месяцем, счета из клиник стремительно прирастали нулями (не то чтобы Извольского нули сильно заботили), а прогнозы докторов становились все более неутешительными.
И тогда, постепенно, Денис все чаще стал отмечать нехорошие перемены в своем шефе. Тот почти перестал лично садиться за руль (а это когда‑то было любимейшим пристрастием олигарха), ни разу за три месяца не съездил на охоту и стал удивительно равнодушен к еде. Извольский и прежде не был любителем публичных выступлений, теперь же он полностью замкнулся в небольшом мирке: Ирина, Лара, врачи, и завод.
Но самое главное было не это. Извольского никогда нельзя было заподозрить в мягкости характера. Теперь же жесткость превратилась в жестокость, решительность – в ненависть. Извольский слишком много перенес, и пуля в позвоночнике была не самым страшным из перенесенного. Денис знал, что где‑то у самого дна души Извольского лежит и гниет, как зловонный труп крысы, черное отчаяние. И, не дай бог, случись у завода какой конфликт – решения, продиктованные этим отчаянием, перехлестнут не только за рамки уголовного кодекса, но и за границы здравого смысла.
– Что с шахтой? – спросил Извольский.
– Шахты больше нету.
– А что есть?
– Есть предложение вступить в общество обманутых вкладчиков.
Дело, приведшее к тому, что заместитель Извольского три дня был вынужден мотаться между Черловском и Швейцарией, никак нельзя было назвать приятным.
Ахтарский металлургический комбинат кушал около шестисот тысяч тонн коксующегося угля в месяц, и день и ночь на железнодорожной станции разгружались составы: из Прокопьевска, Междуреченска и Новокузнецка. Горы черного жирного угля возвышались на территории комбината, и любому, кто шел мимо них, показалось бы, что здесь залежи на много лет. Однако комбинат уминал любую из этих гор в течение двух‑трех суток, и запасы угля не превышали двухнедельных – дольше омертвлять средства было невыгодно.
Отлежавшись, уголь поступал на углеподачу, где из разных марок угля – жирных, газожирных, отощающих – и делалась шихта для загрузки коксовых батарей.
Чужой уголь хорошо, а свой – лучше. В свое время Вячеслав Извольский купил около тридцати процентов АО «Шахта им. Горького», расположенного в соседней Черловской области, в городке Белогурье. На шахте добывались самые лучшие угли из существующих – угли марки «к» и «кснр». Из угля марки «к» кокс в принципе получался безо всяких добавок, если до миллиметра блюсти технологию. Из угля марки «кснр» кокс тоже получался сам собой, и при этом еще не было необходимости строго блюсти технологию.
Извольский, разумеется, рассчитывал довольно быстро приобрести контрольный пакет шахты, выкинуть из нее старый менеджмент и замкнуть на себя финансовые потоки. Но человек предполагает, а бог располагает – случилась свара с банком «Ивеко», Извольскому было не до шахты, а когда весной жизнь наладилась, выяснилось, что контрольный пакет уже скуплен местными бандитами: какой‑то весьма колоритной публикой в золотых цепях, рваных кроссовках и с веками, украшенными надписью «не буди».
Что ж! Извольский взвесил ситуацию и решил, что воевать с бандитами смысла нет, все равно что свинью стричь: визгу много, а шерсти мало. На одной шахте свет клином не сошелся. Колоритного субъекта в золотой цепи вызвали в Ахтарск, провели с ним воспитательную беседу, и тот, к некоторому даже удивлению Черяги, быстро согласился на предложенные условия. А именно – фирмы Извольского получают тридцать процентов добываемого на шахте угля, то есть ровно столько, сколько причитается согласно пакету, а как воруют остальное – Вячеслава Аркадьевича не касается. Такой своеобразный способ выплаты дивидендов по акциям и по понятиям.
Ладно. Две ахтарские фирмы сели в Белогурье на уголь, и так как Извольский был в этот момент очень доволен Черягой, выигравшим для него схватку с банком, то великий герцог Ахтарский решил Черягу премировать и пожаловать ему маленький лен в виде этих самых тридцати процентов шахты им. Горького. И фирмы фактически принадлежали Черяге.
Разумеется, и Черяга, и Извольский видели то, что происходило в Белогурье, и сердце их обливалось кровью. Бандиты разворовывали шахту внаглую. Рабочим не платили зарплату по шесть‑восемь месяцев, дебиторская задолженность предприятия росла, как снежный ком, ни единой копейки инвестиций не наблюдалось даже на горизонте – шахта, по сути дела, была обречена. Еще год‑полтора такой работы, и комбайны, вагонный парк и подъездные пути выйдут из строя, а рабочие покорно замерзнут в своих промороженных городках.
Между самими бандитами тоже, как выяснилось, не было согласия, контрольным пакетом владели сразу три объединившиеся группировки, и шахта была как большая коммунальная квартира, в которой каждый норовит насрать соседу в суп и никто не хочет ремонтировать прохудившийся унитаз.
Но что Черяга мог сделать в этой ситуации? Да в общем‑то ничего. Ремонтировать общий унитаз за свой счет у него опять‑таки не было желания, и его фирма вела себя в Белогурье, как и все остальные: тоже брала уголь и тоже за него не платила.
Три месяца назад Денису Черяге неожиданно позвонил человек, которого звали Константин Цой. Формально Цой значился вице‑президентом группы «Сибирь» – мощной производственной структуры с неясным количеством партнеров, широкими связями в Кремле и правительстве и довольно отчетливым криминальным душком. Говорили, что двадцатипятипроцентным пайщиком «Сибири» состоит Степан Бельский – лидер очаковской преступной группировки. Еще говорили, что Бельский является человеком гораздо более миролюбивым, нежели Константин Цой. Вероятно, это обстоятельство объяснялось тем, что Бельский прекрасно понимал: как только группа «Сибирь» начнет бить посуду, именно ему поручат подметать черепки.
Так или иначе, на встречу с Черягой Константин Цой явился один – безо всяких Бельских, разве что с двумя здоровенными лбами в качестве телохранителей и длинноногой, похожей на статуэтку певицей Ниной – Цой недавно обзавелся любовницей, моментально превратившейся в одну из самых раскрученных российских попзвезд.
Константин Цой был живой легендой российского бизнеса, и Денис, в первый раз видевший Цоя вблизи, смотрел на него во все глаза. Цой был, как то и следовало из его фамилии, корейцем, причем не полностью даже обрусевшим. В прошлом его была какая‑то неясная, фантастическая история – чуть ли Цой не умудрился сбежать еще в советские годы в Южную Корею. Бросился вплавь с российского танкера, на который нанялся моряком, выучил язык предков, и сколотил в Корее некое состояние, которое и было инвестировано удачно в российскую металлургическую отрасль в начале 90‑х.
Цою было сорок с небольшим, он был широк в кости и узок в поясе, и деловой костюм сидел на нем немного нескладно. Не это, впрочем, было самым примечательным в облике Константина Кимовича. Дело в том, что Цой был альбиносом: с болезненно белой кожей, голубыми глазами и белокурыми волосами, скорее подходившими германскому викингу, нежели плосконосому и круглолицему корейцу. Примета эта была насколько характерной, что решительно всей промышленной России Цой был известен под кличкой Альбинос.
Извольский и Цой принадлежали к принципиально разным подвидам российского бизнеса. Извольский был человек основательный, металлург по профессии и призванию, ощущал он себя прежде всего директором Ахтарского металлургического, и все, что он подгребал под себя, рассматривалось именно как продолжение АМК. Подгребалось же все, опять же – наверняка и не спеша, в основном – за деньги. Лучше заплатить больше денег, но получить сделку, под которую не подкопаешься – такова была позиция Извольского.
Не то – Цой. Это был игрок, готовый охотиться на все, что угодно – электролизеры, домны, шахты, медные печки – лишь бы плохо лежало и можно было бы ухватить левым решением арбитражного суда, приправленным горстью вломившихся на завод омоновцев. Он обожал риск, как наркоман героин, он ставил на кон чужие жизни и свою собственную, он покупал заводы за взятки губернаторам и угрозы бывшим владельцам, и он непременно бы зачах с тоски, сунь его кто‑нибудь в кресло директора завода и заставь проводить совещание на предмет экономии электроэнергии. Его схемы были столь изобретательны, что даже не казались ужасными.
Предложение Цоя было очень простым – он был готов купить тридцать процентов шахты им. Горького за пять миллионов долларов и деньги предлагал хоть завтра. Денис очень сильно насторожился:
– А почему, собственно, вы говорите со мной? Акции покупал Извольский.
– А потому что Сляб их отдал тебе. В качестве премии. Они твои, вот я с тобой и говорю.
Осведомленность Цоя как‑то не очень понравилась Денису. Тот должен был долго и тщательно наводить справки перед этим разговором, чтобы знать, что акции шахты фактически находятся в совместном владении Извольского и Черяги, а не принадлежат одному ахтарскому хану. Даже удивительно было, что олигарх его уровня озаботился подробностями существования незначительной, в общем‑то, компании.
– Пять миллионов – это мало. Мы за эти акции платили больше, а это было два года назад, – ответил Денис.
– Когда вы за них платили, это было не дерьмо, а шахта, – возразил Цой, – а теперь это не шахта, а дерьмо.
Денис, разумеется, рассказал о разговоре Извольскому. Тот тоже возмутился малостью предложенной суммы, но в принципе был открыт для переговоров. Он позвонил Цою, и они договорились о встрече в Ахтарске, благо Цой все равно был на следующей неделе в соседней области. Так случилось, что Извольский записал время встречи на каком‑то обрывке бумаги, секретарша выкинула обрывок в мусорную корзину, и когда спустя восемь дней черная бронированная «Чайка» Цоя в обрамлении двух джипов подъехал к заводоуправлению, выяснилось, что ни Извольского, ни Черяги нет на месте: Извольский был в Казахстане, а Черяга – в Канаде.
Константин Цой вышел из «Чайки», задумчиво осмотрел гранитную громаду заводоуправления, прошелся по рыхлому весеннему снегу, разминая ноги.
«Чаек» у Цоя, кстати, было три, а вот «Мерседесов» – ни одного. Цой обожал стиль советской империи, по взглядам своим был великорусским империалистом, из числа самых отчаянных, и, может быть, именно поэтому среди русских промышленников ходили слухи, что невероятная история его побега в Южную Корею была когда‑то грамотно срежиссирована ГРУ.
Тем временем заместителю Извольского по производству доложили, что к заводоуправлению приехал какой‑то Цой. Заместитель по производству как раз вел совещание.
– Что за Цой? – спросил он у коллеги.
Но имя Цоя никому ничего не говорило. Об Альбиносе все слышали кучу легенд.
– А хрен его знает. Охрана говорит, бандюк какой‑то корейский…
– Ну раз приехал, пусть подождет, – милостиво разрешил зам по производству. – Мы минут через двадцать заканчиваем.
Цой поднялся в заводоуправление и посидел в предбаннике зама генерального. На его и Извольского несчастье, предбанник был абсолютно пуст: все руководители комбината были внутри, на совещании, и только молоденькая секретарша барабанила по клавишам. Цой сидел абсолютно неподвижно, пока не прошло тридцати минут: совещание оказалось неожиданно долгим. Цой подождал еще и сорок минут. И даже пятьдесят.
Через полтора часа, когда члены правления веселою толпой вывалились из кабинета, секретарша доложила:
– А этот, белобрысый, вас не дождался.
– Какой белобрысый? – поджав губы, уточнил замдиректора по производству.
– Ну какой‑то кореец, который тут был. Альбинос.
В приемной заместителя генерального директора разом наступила мертвая тишина.
* * *
После этой истории два месяца от Цоя не было ни слуху, ни духу. Говорили, что он бросил поп‑звезду и завел роман с балериной. Говорили, что он бросил балерину и подобрал в канаве какую‑то девку. Говорили, что он бросил девку и отмечает с поп‑звездой медовый месяц на исторической родине. Извольский позвонил ему было по сотовому, Цой очень радушно его выслушал и сказал, что перезвонит через пять минут, а сейчас очень занят.
Цой, однако, не перезвонил. Перезванивать самому в таких случаях – значит терять лицо. И Извольский терять лица не стал.
Спустя два с половиной месяца Черяга, приехав на комбинат, пощелкал в компьютере по новостным агентствам и обомлел: короткое сообщение в «Интерфаксе» гласило, что сегодня решением Черловского арбитражного суда на АО «Шахта им. Горького» введено временное управление, а управляющим назначен Фаттах Олжымбаев, – ближний человек Константина Цоя. Это означало, что отныне тридцать процентов акций шахты, за которые было плачено двенадцать миллионов долларов, не стоят и копейки, потому что все финансовые потоки шахты пойдут через фирмы Олжымбаева.
А через полчаса к Денису прибежал начальник коксохимического производства и сказал, что звонили с шахты им. Горького и передали, что вертушки с углем не будет, пока комбинат не закроет задолженность за все предыдущие поставки.
Денис кинулся в соседнюю область. Цоя он, разумеется, не застал. Бандюки, владевшие контрольным пакетом, как выяснилось, сидели в СИЗО – Цой упрятал их туда по договоренности с губернатором, чтобы не мешались делить пирог. Временный управляющий Олжымбаев принял Дениса очень радушно и тут же и поинтересовался у него, где денежки за отгруженный денисовым фирмам уголь.
Олжымбаев был двадцатисемилетний парень, казах по паспорту, украинец по матери и туркмен по деду. Именно от деда и досталась ему породистая арийская внешность: высокий рост, светлые волосы и надменные глаза на чуть смугловатом, узкоскулом лице. Если бы из туркменов набирали в СС, Фаттах в первый же год стал бы штурмбанфюрером. Фаттах достал кое‑какие документы и продемонстрировал, что фирмы Дениса Черяги грабили шахту по‑черному, и возразить на это Денису было нечего.
– Фаттах, – сказал Черяга, – ты прекрасно понимаешь, что если бы Альбинос был на моем месте, он бы делал то же самое. Потому что у меня не было контрольного пакета. Я не мог это остановить.
Казах улыбнулся и сказал:
– Альбинос никогда не оказался бы на твоем месте. Потому что Альбинос – хозяин, а ты… – и тут временный управляющий помахал в воздухе коносаментами на отгруженный уголь, – а ты дерьмо.
Денис побледнел:
– Фаттах, вам не стоит с нами ссориться. Ты отнял у нас собственность. Ты отнял у комбината сорок тысяч тонн коксующегося угля в месяц. Из‑за этого дела может выйти много изжоги. Я, между прочим, все‑таки шеф службы безопасности АМК, а не Царандой, которого вы в СИЗО упрятали.
На это Фаттах ответил:
– Если шеф службы безопасности Извольского узнает о банкротстве собственной шахты из новостей, это свидетельствует об уровне службы безопасности. Исчерпывающим образом.
* * *
Спустя два часа после этого содержательного разговора Денис встретился в областном центре с обманутыми совладельцами шахты – представителями двух местных группировок и сорокалетним живчиком‑бизнесменом по имени Гриша. Гриша, судя по рваному уху и некоторой легкости движений, деловую карьеру видимо тоже начинал в составе группировки, но потом остепенился, вырос над породившей его средой и ушел в бизнес. Гриша изо всех троих единственный отличался некоторой ясностью суждений, из чего Денис немедленно заключил, что именно Гриша‑то и являлся организатором всех финансовых схем, ответственных за обнищание шахты, ибо схемы, хотя и были весьма примитивны, все же превосходили интеллектуальные возможности прочих акционеров.
Остальные же двое собеседников Дениса являли собой живое умственное убожество. Совершенно было непонятно, каким образом эти организмы умудрились дорасти до бригадиров и даже акционеров шахты: сам Денис им ничего сложнее поджога ларька никогда бы в жизни не поручил. Следовало надеяться, что третий акционер, местный авторитет по кличке Царандой, много выше их по интеллекту, – но Царандоя, как уже было выше сказано, по договоренности между Цоем и губернатором закрыли в СИЗО.
Оба придурка чрезвычайно быстро напились и начали громко орать, что сей же час поедут резать кишки гаду Фаттаху. При том и в самом деле рвались из‑за стола на улицу, где их дожидался серебристый, как крышечка от пивной бутылки, «Лендкрузер». Гриша с Черягой насилу их остановили, бригадиры раздавили еще по поллитровке на брата и согласованно упали мордами в салат, как в дурном кино про новых русских. Официантки ресторана почему‑то раскатывали по залу в роликовых коньках, но без лифчиков, где‑то в углу уже били друг другу морду, и вся обстановка настолько не соответствовала статусу Дениса, что он сам себе был чрезвычайно омерзителен.
Потом у Гриши зазвонил телефон, тот выслушал сообщение, спрятал мобильник в карман и сказал:
– Царандоя завтра выпустят.
– Точно выпустят?
– Точно, – сказал Гриша, – его на допрос к следователю забрали, завели в кабинет – а там вместо следователя Бельский и Фаттах. Ну, и договорились они, что Царандой отдает им долги шахты, а эти его взамен на свободу опускают. Так что я поехал.
– Куда?
– Долги оформлять. Они ж на мои фирмы записаны, не на Царандоя.
– Я бы мог у тебя долги купить, – сказал Денис.
Гриша долго смотрел на Черягу.
– Извини, – сказал он, – но ты, Денис Федорович, в нашей области никто, и звать тебя никак. А Альбинос губернаторские выборы финансировал. Он меня порвет, как Тузик тряпку…
16 июня должен был состояться совет кредиторов, на котором официально должны были решить, что делать с шахтой, а 14 июня, в субботу, ему предшествовала встреча у губернатора, на которой тот же вопрос решался неофициально. На встрече должен был быть Извольский, но в последний момент у него случилась какая‑то накладка, пришлось задержаться в Японии, а в Черловск поехал Черяга.
Несмотря на летнее время и недавний антициклон, в Черловске было неожиданно холодно, на дороге стояли глубокие лужи. Когда машина Черяги въезжала в город, с неба хлынул черный с градом дождь, на центральных улицах мгновенно образовались пробки; пятнадцатиэтажное, стройное, как свечка, здание областной администрации походило на рождественскую елку, воткнутую куда‑то далеко за низкие облака.
В приемной губернатора, обернувшись спиной к Денису, стоял Константин Цой и орал на кого‑то по мобильнику. Денис дождался, пока Цой закончит, подошел к нему и сказал:
– Константин Кимович, я должен извиниться за себя и за Славу. Ну, с этим случаем на комбинате. Произошла какая‑то дикая накладка. Ребята потом вертолет в воздух подняли. Вас же никто не знает, как Цоя, все говорят – Альбинос…
– Я не вор, чтобы представляться погонялом, – ответил Цой.
Денис раскрыл было рот, но тут Цой повернулся прочь и пошел в кабинет, куда стекались все участники совещания. Участников было человек семь: директор шахты, Фаттах Олжымбаев, новый главный инженер, выписанный Цоем откуда‑то из‑под Белгорода, да свита Цоя. Ни Царандоя, ни иных колоритных бандюков на совещании не было: от прежних владельцев шахты присутствовали только Денис да Гриша.
С самого начала Денису стало ясно, что дело абсолютно тухлое. Группа «Сибирь» сидела на шахте второй месяц, а сделала там столько, сколько все прочие владельцы не сделали за полтора года. Временный управляющий даже не утруждал себя темой борьбы с акционерами – акционеров для него просто не существовало. Он механическим голосом отчитался о том, что рабочим выплачены долги по зарплате за восемь месяцев, для чего группа «Сибирь» взяла кредит в одноименном банке, что шахта стала рассчитываться с энергетиками по текущим платежам, и что в случае покупки шахты «Сибирью» первым мероприятием группы будет обновление вагонного парка шахты.
Потом слово взял Цой.
Цой говорил очень отчетливо и очень быстро, с предельно ясной артикуляцией, редко встречающейся даже у телеведущего. Он почти не делал пауз между фразами, стремясь впихнуть как можно больше единиц информации в как можно меньшее единиц времени, он вдавался в поразительное количество технических деталей, которые обычно вгоняют в сон чиновников и журналистов, – и все, во что он вдавался, немедленно становилось понятно, интересно и важно для собеседника. Интонацию как средство воздействия на собеседника Цой игнорировал принципиально: его голос звучал бесстрастно, как закадровый перевод боевика, – и так же завораживал слушателя.
Высочайший уровень инженерного мышления Константина Цоя изумил бы любого. Особенно он изумлял Черягу, который хорошо знал, что докторская диссертация Константина Цоя, защищенная им в двадцать три года в институте востоковедения РАН, была посвящена тайным китайским обществам эпохи Сун.