Кузьма Смолянинов несусветно бранился. Что ни день, то напасть! Только миновали сельцо, ступили на мост через речонку – и первая же подвода ухнула в воду. Придавило возницу, ушли на дно бочонки с порохом.
Голова, большой, рыжебородый, свирепо закричал:
– Зелье! Зелье спасайте!
Сам, не дожидаясь, пока «даточные» люди кинутся в речку, тяжело плюхнулся воду.
– Крючья, крючья, черти!
Зелье с грехом пополам удалось вытащить на берег. Смолянинов осмотрел мост и вновь закипел:
– И куды токмо глядят власти уездные! Головы бы поотрыцал, лежням треклятым!.. Плотники! Ну чего рты раззявили? Лес рядом. Валите сосну. Да спешно, спешно, дьяволы!
«Даточные» с топорами и пилами кинулись к бору. Пушкарский голова, тяжело отдуваясь, принялся стягивать с себя сырую рубаху. Недовольно бурчал. Обоз громадный, а дорог путных нет. Что ни мост, то падает воз, что ни гать, то трухлявина. А пушка – не соломина, в одном лишь «Медведе» полтысячи пудов, да стан с колесами за двести. А ядра? А бочки с порохом, ямчугой[33] да картечью? На одного «Медведя» с оснасткой шесть десятков подвод да сто двадцать лошадей надобны. Уйма! Да кабы лошади были! Наберись после таких перевозов!
Большое хозяйство у Кузьмы Смолянинова. Были в его наряде не только пушкари, пищальники и затинщики, но и кузнецы и плотники, возницы и землекопы. А скарбу? На подводах гвозди и подковы, топоры и пилы, лопаты и кирки, веревки и подъемные снасти, фонари и свечи, деготь и запасные колеса, хомуты и конская упряжь... Не перечесть! А кулей с овсом, а возов со снедью! Поспеть ли тут за ратью воеводы Нагого! Тот ежедень гонцов шлет, серчает, поторапливает. Без пушек-де крепостей не берут, поспешай, коль в опале не хочешь быть, Куземка.
Но как голова ни усердствовал, как ни бранился, а царево войско все больше и больше отрывалось от пушкарского наряда.
Лишь только через неделю гонцы донесли:
– Наряд в семи верстах, воевода!
– Наконец-то! – обрадованно воскликнул Михайла. Все эти дни он бездействовал. Войско обложило Кромы, но на приступ не шло: Нагой ждал подхода пушек.
В воеводском шатре было гомонно. Михайла, нарушив царское повеленье, бражничал, забавляясь с красной девицей, доставленной из ближней деревеньки.
Кузьма Андреевич разместил на ночь наряд в березовом перелеске. Но покоя пушкарям не дал. Чуть свет собрал к себе и приказал:
– Седни подойдем к войску. Готовьте наряд к смотру. Чтоб золотом пушки горели!
Вскоре к голове примчал на саврасой лошаденке боярский тиун из соседнего села.
– Беда, батюшка! Ворог идет на Кромы!
– Кой ворог? Очумел, борода. То ж дорога из Москвы.
Крамольников позади себя голова не ожидал. Ведал: воры должны идти на Кромы из Путивля.
– Ворог, батюшка, людишки мятежные! – напуганно баял тиун. – Ночью в село вошли. Цело войско. А воеводой у воров Ивашка Болотников. Де, послан царем Дмитрием.
– Велико ли войско? – встревожился Кузьма Андреевич.
– Велико, батюшка. Немалые тыщи. Поди уж, из Дубков наших выступили. Ты бы...
Кузьма Андреевич, не дослушав тиуна, кинулся к вершникам. Одного послал к селу, другого – к воеводе Нагому. Сам же приказал развернуть в сторону неприятеля пушки, зарядить их ядрами и дробом[34].
Вскоре лазутчик, посланный к селу, вернулся.
– Идут, голова!
– Впереди кто?
– Конные. Эдак тыщи в три. За ними пешая рать. Кузьма Смолянинов решил принять бой. Надеялся на воеводу Нагого.
«Встречу воров нарядом. А там авось и полки Михайлы Александрыча подоспеют».
Бегая среди пушкарей, пищальников и «даточных» людей, кричал:
– Из лесу не высовываться! Палить по моему приказу!
Легкие полевые пушки голова расставил по всему перелеску, охватившему подковой дорогу на Кромы. Тяжелые пушки выдвинул на большак.
Кузьма Андреевич облачился в кольчугу, надел на голову железную шапку. Страха не было, не впервой ратоборствовать. При государе Иване Васильевиче ходил Смолянинов на ливонцев, при Федоре сражался с татарами, при Борисе Годунове бил воровских казаков в Диком Поле.
«Уж не тот ли самый Ивашка Болотников, с коим довелось у Медведицы сразиться? – подумалось Смолянинову. – Тот был воин отменный, немало с гультяями стрельцов уложил».
Когда вышли из Путивля, Иван Исаевич сразу же выслал встречу Михайле Нагому лазутчиков из ертаула.
– Скакать вам денно и нощно. Изведайте: далече ли царев воевода и много ли с ним войска.
Лазутчики, возвращаясь, доносили:
– Нагой миновал Одоев. Войско его тыщ в десять.
– Царева рать под Болховым.
– Нагой у Орла.
И вот настал день, когда один из лазутчиков известил:
– Михайла Нагой у Кром.
Появился в стане лазутчик не один, вместе с ним примчались к Болотникову семь конников в летних тегиляях[35].
– Из царева войска бежали, – пояснил лазутчик.
– Чего ж так? – усмехнулся Болотников. – Аль худо стало в государевой рати?
– Да кой там государь? – махнул рукой один из переметчиков. – Шубника бояре выкликнули, лют он к народу. Хотим истинному царю послужить. Примай, воевода!
Иван Исаевич весело глянул на своих ратников.
– Слыхали, други? Бежит от Шубника войско. Не было и не будет в боярской рати крепости.
– Вестимо, воевода, – отозвались повольники. – Мужик николи за боярина биться не станет. Да и на кой ляд ему за вотчинника кровь проливать?
– Верно, други. Не стоять мужику за барина.
Затем Болотников подробно пытал перебежчиков о войске Нагого, и те охотно отвечали:
– Рать свою Михайла разбил на две половины. Одна – осадила Кромы, другая – стала на Путивльской дороге. В каждом войске по семь тыщ ратников.
– А стрельцов?
– Две тыщи, к Путивлю развернулись...
Отпустив перебежчиков. Иван Исаевич подумал:
«Нагой-то не дурак. И Кромы в кольцо замкнул, и дорогу из Путивля перекрыл. Врасплох Нагого не взять, придется сквозь стрельцов продираться».
Сказал на совете:
– В лоб не пойдем, ударим воеводу с тыла.
– Как это? – не поняли начальные люди. – На Кромы другого пути нет.
– Есть, други. Свернем к Оке, пойдем правобережьем и выйдем на Орловскую дорогу. Нагой оттуда нас не ждет. Правда, крюк немалый, но окупится удачей.
Крюк обошелся в четыре дня пути; шли запутицами, а то и вовсе по бездорожью, пересекая овраги, балки и мелкие речки. Войско поустало, и когда, наконец, выбралось на Орловскую дорогу, Болотников дал дружине передышку.
– Ничего, ничего, ребятушки, теперь уж скоро, – подбадривал повстанцев Иван Исаевич. – До Кром рукой подать.
Заночевали в Дубках, небольшом селе в десяток дворов. А рано поутру выступили на Кромы.
Вперед поскакал дозор в пять вершников; летели наметом, не таясь. Знали: вражьих ратников не встретят до самых Кром. Скакали весело и беззаботно, радуясь тихому солнечному утру. Когда миновали просторное ржаное поле и въехали в березовый перелесок, угодили в плотное кольцо служилых пушкарского наряда.
– Теперь гляди в оба. Вот-вот воры покажутся. И чтоб стоять храбро! С нами бог и государь! – кричал пушкарям Кузьма Смолянинов.
На большаке появились конные; ехали молодцевато, пятеро в ряд; мелькали черные, серые и рыжие шапки, позвякивали уздечки. То был передовой полк Федора Берсеня.
Широкое медное лицо Смолянинова покрылось испариной, глаза недобро сощурились.
«Смело идут, крамольники. Подпушу поближе. Лишь бы пушкари не дрогнули. Не дай бог, коль ране меня выпалят».
И когда до перелеска осталось не более трех десятков саженей, голова взмахнул рукой.
– Пали по супостату!
Рявкнули мощные «василиски» и «гаковницы», «гауфницы» и мортиры, осыпав ядрами и картечью войско повстанцев. Сотни коней и наездников грянулись оземь. В грохоте пушек послышались испуганные выкрики, стоны раненых, ржание лошадей.
Вершники в замешательстве бросились вправо и влево к перелеску, но с обеих сторон их косил смертоносный дроб пищалей и пушек.
То был страшный час для повстанцев; враг бил в упор, усыпая дорогу и поле телами поверженных.
Болотников находился в Большом полку. Услышав неожиданные залпы пушек, встревожился.
– Откуда?! Откуда здесь пушки? Где дозор? – резко повернулся к стремянному. – Скачи в Передовой. Что там?
Стремянный огрел плеткой коня, полетел. На встречу уже неслись вестовые Федора Берсеня.
– Беда, воевода! На вражий наряд напоролись. Там сотни пушек. Гибнет полк! Что Берсеню сказать?
Болотников вскочил на коня, кровь прилила к лицу, тяжелая ладонь до боли стиснула рукоять меча.
Примчали новые вестовые.
– Берсень отступает!
Начальные глянули на воеводу.
– Что надумал, Иван Исаевич?
Нечайка Бобыль, горячий, порывистый, выхватил из ножен саблю.
– Прикажи, батька. Айда на ворога!
Болотникова и самого неудержимо тянуло ринуться на неприятеля, и был уже миг, когда он, так же как и Нечайка, хотел сверкнуть над головой тяжелым мечом, но все ж укротил себя.
– Не знавши броду, не суйся в воду, – мрачно и хрипло выдавил он. – Отступать... Отступать всему войску.
Глава 8
«ЛИСТЫ» БОЛОТНИКОВА
В стане Михаилы Нагого праздник. Победа свалилась нежданно-негаданно.
«Ай да Кузёмка! Ай да голова! – ликовал боярин. – Славно побил мятежную рать!»
Но вслух о том не высказывал, говорил иное:
– То моим помыслом содеялось. Это я велел Куземке воров бить.
Воеводы же «во товарищах» таем посмеивались:
– Горазд брехать Михаила Александрович. Ловок, похвальбишка. Вон уж и гонца к царю с сеунчом[36] снарядил.
В Москву был отправлен любимец воеводы, его стремянной Андрюшка Колычев.
– Скачи, Андрюха, скачи что есть духу! Царю молвишь: вор Ивашка Болотников разбит, разбит воеводой Михайлой Нагим. А еще скажи, что на днях будут взяты Кромы. Царю то будет в радость.
Василий Иванович, и в самом деле, несказанно возрадовался. Сбежал с трона и, забыв про этикет, трехкратно облобызал гонца. Ступил к боярам.
– А что я говорил? Не посрамил меня Мишка. Не седни-завтре и в Кромы войдет!
Дрогобужанин Андрюшка Колычев был пожалован дворянским чином и поместьем.
Тяжело переживал неудачу Болотников. Под вражьими пушками пало около четырехсот ратников.
«Худой зачин. Полегли славные донцы-повольники... Но как же враг оказался в засаде? Нагой давно у Кром, и для осады ему позарез нужны пушки. Но почему он их оставил на орловской дороге? Почему развернул пушки вспять? Выходит, разгадал мой умысел. А может, кто-то из ратников Нагого уведомил? Ужель нашлась подлая душа?»
Терялся в догадках, но все оказалось куда проще. Матвей Аничкин, посланный дозирать пушкарский наряд, вернулся к Болотникову с языком – чернявым угрястым мужиком из обоза. Тот на расспросы воеводы молвил:
– Поотстали мы от царева войска. А тут из Дубков боярский тиун примчал. Воровская рать-де нагоняет. Голова наш, Кузьма Андреич, и не чаял беды оной, гонца к Михайле Нагому снарядил. Но воеводу ждать не стал, повелел пушкарям бой принять. А тут и твое воинство показалось. Зачал голова ядрами и дробом посыпать...
– Буде! – оборвал мужика Болотников.
Иван Исаевич отвел рать к селу Бордаковка. Собрал начальных.
– Думали Нагого врасплох взять, да сами угодили в ловушку, – с укором глянул на Берсеня. – Чего ж ты, Федор, идучи впереди войска, малый дозор выслал?
Берсень покривился: морщаясь, ухватился рукой за раненое плечо. Болотников, не щадя Федора, ронял сурово:
– И под пушками надо умеючи воевать. Негоже врагу спину показывать.
Федор вспылил.
– Да там и сам дьявол не устоял бы! Ад, пекло.
– Вестимо, – усмешливо бросил Болотников, – у страха глаза, что плошки, а не видят ни крошки. Надо похитрее быть. Уж коль на врага напоролся, да ежели силу его не ведаешь, напродир не иди. Отступи, но не сломя голову. Попытай конницу в обхват кинуть. Пушкарский наряд лишь в открытом бою хорош. А коль его обойти да в том же леске зажать, тут ему и конец.
– Да мы ж сами в обхвате были! – горячился Берсень. – Куда ни ступи – ядра да картечь.
– Буде, Федор, оплеуху языком не слижешь, – осадил Берсеня Иван Исаевич. – Давайте-ка лучше покумекаем, как нам дале держаться. Бранью делу не поможешь. Впредь быть умнее. Да и дозорам боле так не ходить. Отныне врага доглядать тремя разъездами, и чтоб каждый дозор друг с другом сносился.
– Дело, батька! – одобрил Мирон Нагиба.
– Бояре злы на народ, – продолжал Иван Исаевич. – Глотку перегрызут за свои пожитки. Но мы то зло будем вырубать мечом. И меч сей должен быть не токмо сильным, но и мудрым. Надобно и врага разбить, и мирскую рать сохранить. А посему боле спотыкаться нам не с руки. Побьют наше войско – беда непоправимая. Бояре и вовсе народ закабалят. Так не уроним же боле своей чести, други. Духом ратным укрепимся и зачнем крушить боярских псов. Так ли сказываю, братья-воеводы?
– Вестимо, батька, рук не опустим. За тот тумак, что получили, воздадим Нагому сторицей, – сказал Устим Секира.
– Воздадим! – пробасил Нечайка. – Первый блин всегда комом, боле не оплошаем. Литься вражьей кровушке!
– Литься! – разом заговорили Юшка Беззубцев, Матвей Аничкин, Тимофей Шаров...
Иван Исаевич обвел глазами суровые, полные отчаянной решимости лица. Воеводы не сникли, они крепко верят в победу. И то славно.
– Войску отныне ходить пятью полками, – твердо и веско ронял Болотников. – Полк Правой руки вверяю Юрью Беззубцеву, Левой – Мирону Нагибе. В Сторожевом быть Нечайке. Большой же полк сам поведу.
– А кому ж Передовой? – набычась, спросил Берсень.
– Тебе, Федор. Думаю, такой оплеухи боле не изведаешь. Так ли?
– Так, – буркнул Берсень. Но на душе его по-прежнему кипело, он серчал на Болотникова. Тот костерил его при всех начальных людях, а к этому Федор не привык. В Диком Поле, на вольном Дону, он был почитаемым атаманом. Казаки славили его за храбрость и дерзкие походы. И вдруг такой срам. Сидел Федор букой.
Болотников обратился к Аничкину:
– А тебе, Матвей, дело особое. Повезешь «листы» по городам и селам. Пусть народ знает, что идем мы на Москву избавительной войной. Подбери людей ловких да отважных – и с богом.
– А что в «листах», воевода? С каким словом в народ идти?
– С каким словом?
Болотников, искоса глянув на полковых воевод, горячо произнес:
– По всей Руси клич кликнем, дабы крестьяне, холопы и все черные люди посадские за топоры, рогатины и мечи брались. Именем великого государя Дмитрия Иваныча повелим изменников-бояр побивать, а вкупе с ними дворян, гостей и неправедных судей. Мзду и лихоимство – под корень! Холопам – волю, казну и пожитки господские, оратаям – барские нивы, леса, покосы, выгоны и рыбные угодья. Призовем крестьян громить кабальников, жечь усадьбы, перепахивать сумежья[37]. Буде страдникам жить под господским кнутом! Буде гнуть спину на барщине и платить оброки. Сказывать в селах, чтоб на Василия Шуйского пошлин и податей не давали, городовых и острожных поделок не делывали, «даточных людей», возниц и подвод не посылали. Шуйский – боярский царь, а посему враг мирской. Звать города и веси целовать крест законному государю Дмитрию, звать войной на бояр и Шуйского.
– Славно, батька! – загоревшись, воскликнул Нечайка.
– Любы будут «листы» народу. За такое и голову сложить не жаль, – молвил Тимофей Шаров.
– Мню, вся Русь подымется. Натерпелся народ! – произнес Мирон Нагиба.
– Натерпелся, други, – продолжал Болотников. – Хватил мытарства! Бояре в мужике лишь раба видят, смерда забитого. Ан нет! Народ, коль всколыхнется, всю Русь перевернет. Не быть мужику рабом! Ныне народ силу почуял, а чья сила, того и воля.
– Любо, батька! – вновь воскликнул Нечайка. – Буде терпеть господ.
– Буде, други. Брага терпит долго, а через край пойдет – не уймешь.
Беззубцев сидел молчком и все время о чем-то напряженно думал, шевеля темными мохнатыми бровями.
– А ты чего ж, Юрий Данилыч? – подтолкнул его Устим Секира. – Аль речи наши не любы?
– Любы, – кивнул Беззубцев. – Давно настала пора побить бояр и неправедных судей. Одного не пойму. Кто ж миром править будет? Кому у дел в городах и селах стоять?
– Кому? – стал супротив Юшки Болотников. – Сам о том не единожды кумекал, голова пухла. Кому-де подле доброго царя во товарищах быть? Ныне же ведаю, ведаю, други! На Москве – Земской думе, в городах – народному вече, в селах же – мирскому сходу.
– Толково, батька! – вскочил с походного стульца Устим Секира.
– Толково, – согласно кивнул Юшка Беззубцев.
– Выберем повсюду праведных людей и зачнется жизнь на Руси вольная да сытая, – весело высказал Аничкин.
– И на Дону заживем, – вступил в разговор Федор Берсень. – Будем и с хлебом, и с зельем, и с зипунами.
В шатре стало шумно.
Болотников с соратниками готовил для сермяжной Руси свои дерзкие, вольные «листы».
Глава 9
КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ
Кромы взять Михайле Нагому так и не удалось. Горожане отбили все приступы. Не помог и пушкарский наряд.
– Худо, худо палят твои пушкари! – серчал боярин. – Другую неделю стоим, а ворота и стены целехоньки.
– Далече до крепости, воевода, – оправдывался Кузьма Андреевич. – Кабы у рва закрепиться. Отсель же большого урона не сделать, токмо попусту ядра и зелье изводим.
Нагой и сам видел, что пушки не рушили, а лишь «щекотали» крепость, но приблизить наряд ко рву он так и не смог: кромцы не только метко разили из тяжелых самострелов и самопалов, но и осыпали свинцовой картечью из затинных дробовых пушек. Войско пятилось, оставляя у рва десятки убитых.
К Нагому прискакал гонец от Василия Шуйского.
– Великий государь шлет новое войско на Кромы. Ведет полки Большой воевода, князь Юрий Никитич Трубецкой!
Михайла Нагой досадливо фыркнул.
– И сам бы управился.
Крепко обиделся на царя.
«Знать, разуверился во мне Шуйский. А не я ль Ивашку Болотникова побил? Не я ль мятежных кромцев в крепости зажал? Норовили к путивльским ворам пристать, ан не вышло, в капкан угодили. Долго им не брыкаться. Поставлю туры[38] – и прощай крепость. Город спалю, воров казню. То-то ли возрадуются царь и бояре. «Михайла Нагой мятеж подавил, слава Михайле!»
В тот же день воевода повелел ладить туры. «Даточные» люди побежали в лес; валили сосну, рубили сучья, тащили на подводах к крепостному рву.
Кузьма Смолянинов довольно покрякивал.
– Теперь ворам не устоять, Михайла Лександрыч. Лишь бы туры немешкотно поставить.
– Поспешай, Кузьма. Дело те, чу, знакомое. Не единожды, бают, возводил ты сии огневые башни. Поспешай!
– И недели не пройдет, Михайла Лександрыч.
Торопко и звонко стучали топоры.
Вскоре примчал от Большого воеводы новый гонец, и Михайла Нагой помрачнел: дён через пять Юрий Трубецкой будет у Кром.
«Для кого стараюсь? Для Юрья щербатого. С турами-то дурак крепость возьмет. Трубецкому – и победу праздновать, и почести принимать... На-кось, выкуси! Пущай лоб себе расколотит».
Едва гонца отправил, как тотчас к плотникам помчал.
– Буде, буде топорами тюкать!
– Чего ж так, Михайла Лександрыч? – спросил Смолянинов.
– И без туров бунтовщиков осилим.
– Да как же осилим? Не достать нам воров без башен. Поднимать надо!
– Цыц, Кузёмка! Не тебе, пушкаришке, мне указывать. Цыц!
Смолянинов в сердцах шапку оземь. Михайла же, не оборачиваясь, журавлем пошагал к шатру. На чем свет бранил Шуйского:
«Дня без пакости не проживет. Бывало в Угличе Нагих низил и опять. Слаб-де Михайла в ратном деле, пущай у Трубецкого в меньших походит... Слепец, недосилок слюнявый!»
Ударился в зелье. В села и починки поскакали стремянные холопы за девками. Закутил Михайла!
Иван Исаевич спозаранку ушел к пушкарям. Дотошно осмотрел наряд и остался недоволен. Молвил начальным:
– Многи пушкари набраны наспех, к бою они не свычны. Нужен толковый голова пушкарский. У Нагого вон какой досужий, век его порки не забыть. Вот и нам бы такого хитроумца выискать.
– Искать неча, – хмыкнул Федор Берсень. – Поди, не забыл, Иван Исаевич, раздорского голову?
– Тереху?.. Тереху Рязанца? – оживился Болотников. – Ужель жив?
– Жив и здравствует. До сей поры в Раздорах.
Иван Исаевич крепко обнял Федора за плечи.
– Да лучшего пушкаря нам и не сыскать. То всем пушкарям пушкарь!
В тот же день в Раздоры помчал спешный гонец.
Афоня Шмоток бродил за Болотниковым тенью. Воеводский стремянный Устим Секира как-то ревниво обронил:
– И че прилип! Откель выискался такой замухрышка? Гнал бы ты его, батька.
– Не трожь его, Устим. С Афоней мы старые друзья.
– Слыхал, Устюха? С Иваном Исаевичем мы в одном селе жили. Ты же сбоку припека.
– Сам ты не пришей кобыле хвост. Глянуть не на что, от горшка три вершка, щелчком собьешь.
– Мал мех, да туго набит, Устюха. Ты ж большой пень, да дурень.
– Это я-то? – ершился задетый за живое Секира. Ему ли, известному краснобаю, спуску давать? Да вон и казаки сбежались, гогочут, черти!
– Сам дурень. С твоей башкой в горохе пугалом сидеть. Спрячь помело-то.
Но не на того Секира напал: Афоню словом не прошибешь, сам кого хочешь уложит.
– А пошто прятать, Устюха? – картинно подбоченясь, отвечал Шмоток. – Рот, чать, не ворота, клином не запрешь.
Нашла коса на камень!
А ратники довольны: такую перебранку не часто услышишь, баюны-бакульники один другого хлеще.
Собралась вокруг Шмотка и Секиры добрая сотня повольников. Хохот на сто верст! А ратники все подваливали и подваливали. В задних рядах вытягивали шеи, переспрашивали:
– Че рекут-то? Не слышно, братцы.
Другие, что к говорунам поближе, утирая слезы, сказывали:
– Лих, мужичонка! Посрамит ныне Секиру. Чирей, грит, те в ухо, а камень в брюхо. Лих, дьявол!
– Не видим! Уж больно мужичонка мал!
Выпрягли лошадь, подкатили телегу, подняли баюнов над ратью. Иван Исаевич стоял среди повольников, посмеивался. Любуясь неказистым, кудлатым сосельником, молвил:
– Шмотка всей ратью не переспоришь. Говорит – что клещами вертит.
Молвил тепло, задушевно: с Афоней когда-то делили и горе, и радости. Вспоминал неугомона-мужика и в Диком Поле, и в татарском полоне, и за тяжелым веслом турецкой галеры.
Теперь же Афоня стал вдвойне дорог.
– Я ить сынка твово, Никитушку, от материна пупка отрывал. А где повитуху сыскать? Лес, глухомань, рази што баба-яга, хе-хе. Три года в землянке укрывались. А тут в Богородское подались. Тошно в лесу, Иван Исаевич, чать не скитники, на люди потянуло. Бреду на село, а сердце екает: Телятевский крутёнок. А што, как в порубе[39] сгноит? Не сгноил, слава богу, однако ж батогами попотчевал, едва очухался. Опосля приказчик Калистрат наведался.
«Буде, Афонька, на полатях отлеживаться. Мужики на княжьей ниве зело надобны. Проворь, нечестивец!»
На барщину побрел, куды ж денешься. Хоть и лихо, а все на миру. А тут и Василиса с Никитушкой в Богородское вернулись. К батюшке Лаврентию с поклоном.
«Окрести, отче, дитя малое».
Тот же рыло воротит.
«Чадо твое, раба божья, от Ивашки Болотникова. А сей человек вор и богоотступник, христову паству на гиль поднял. Не стану крестить».
Я ж образок Спаса в руки и на колени.
«Чего ж ты, батюшка, христову заповедь рушишь? А не сын ли божий велел молиться, чтоб господь сохранил родильницу и новорожденного от всякого зла, покрыл их кровом крыл своих, простил грехи родильнице, восставил ее с одра недужного и сподобил младенца ее поклониться святому храму?»
Батюшку же словом не проймешь. Я к нему оком, а он боком. Не быть чаду в крестильнице – и все тут! Пришлось к бортнику Матвею на заимку бежать. Тот помог.
Вернулся к Лаврентию с мехами бобровыми. Прими, баю, святый отче, на храм божий. Принял, аж глаза загорелись. Велел за Никиткой идти. Я ж к Василисе со всех ног. Та рада-радешенька. Каково сыну без церкви-то божьей? Никитку твово, Иван Исаевич, от купели принимал, крестным отцом ему стал. Так что сроднички мы, воевода.
– Земно кланяюсь тебе, Афанасий. Спасибо великое, что Василису с Никиткой в беде не оставил, – обнимая крестного, растроганно молвил Болотников.
Дни стояли жаркие, душные. Солнце палило нещадно. Ратники лезли в воду, толковали:
– Эк солнце печет.
– Другу неделю жарит, и ни дождинки.
– Кабы нивы не засушило. Глянь, хлеба за угором. Сник колос.
Иван Исаевич слушал озабоченные речи мужиков и сам вступал в разговоры:
– По ниве тужите, ребятушки? Дождя ждете?
– Ждем, воевода. Как не ждать, истомилась землица. Ишь, хлеба-то как сникли. А травы? Ни соку, ни зелени. Сенцо-то жухлое будет. Прокормись тут! – сетовали мужики.
И эта мужичья боль хлестнула по сердцу.
«Господи, владыка всемогущий, оратай и на войне о земле-кормилице кручинится. Нива ему допрежь всего... Эх, кабы без бояр пожить да волюшку мужику дать».
Поздними вечерами, когда рать валилась на ночлег, Иван Исаевич уходил из душного шатра в поле. Нива неудержимо влекла, волновала душу.
– Стосковался в полону-то? – вопрошал неизменный сопутник Афоня и, не получив ответа, словоохотливо продолжал. – Да и как не стосковаться, сосельничек. Там, в полону-то, небось и нивы не видел. Земля у янычар, чу, неладящая. Горы да камень, негде сохой ковырнуть. На Руси же вон какое раздолье, паши не выпашешь. А землица? Богова землица. В этих краях без назему родит.
Иван Исаевич неторопливо шагал вдоль межи.
– Через пару недель и зажинать в пору. Так ли, Афоня?
– Боле и ждать неча. Вон какая сушь. На Илью-то уж всяко зашаркают.
– Зашаркают, Афоня, – с благостным упоением протянул Болотников и ступил в янтарную ниву. Эх, то-то бы с косой разгуляться! Снял бы суконный кафтан, облачился в чистую рубаху, помолился – и пошел валить знатный хлебушек. Звень, звень! Солнце пожигает, рубаха липнет к спине, а на душе покойно и радостно. Зажинки, первохлебье!
И грезится Ивану: мужики косами звенят, бабы перевяслами снопы вяжут. Иван идет позади Исая; тот, высокий и сухотелый, сноровисто и ловко кладет ярицу в широкий тугой валок; ветер треплет потемневшую от пота рубаху, кудлатит седые космы волос, колышет густую бороду. А коса знай пошаркивает, знай роняет на жниво спелый хлебушек. Любо в поле!
А тут, как полдник приспеет, и Василиса с узелком. Поклонится жнецам в пояс, молвит:
– Бог в помощь. Снедать пора.
Пригожая у Ивана женка, всему селу на загляденье. Старики и те дивятся:
«Экой красой бог девку оделил. И статью, и лицом взяла, и на работу досужа. Знатная молодка у Ивана».
Слушать отрадно, но еще отрадней жаркие Василисины слова внимать. Прильнет хмельной ночью, заголубит.
«Люб ты мне, Иванушка...»
А вот и Никитка полем бежит.
«Глянь на сына, Иванушка. Ишь, какой добрый молодец».
И впрямь: крепкий, кудрявый, будто дубок стоит. Сын, родной сын, чадо богоданное!
Шли полем, обнявшись за плечи: он, Василиса, Никитушка. То ли не счастье, господи!..
– Иван Исаевич!.. Батько!
Возвращаясь из сладких грез, обернулся на голос; пред затуманенными глазами – стремянный.
– Гонец из Путивля. Ждет тебя, батько.
Глава 10
ДЕЛА ДА ЗАБОТЫ
Примчал посланец Шаховского; грамоты не было, молвил на словах:
– Князь Григорий Петрович повелел сказать, воевода, что он недоволен твоим стояньем. Князь велит немедля выступать на Кромы.
– Аль с печки видней Шаховскому? Уж больно прыток! – Болотников взад-вперед заходил по шатру. – Донеси князю: пока большую рать не соберу, не выступлю.
Гонец поскакал в Путивль, Болотников же прилег отдохнуть. Но сон не шел, одолевали заботы; день-деньской на ногах, надо всюду поспеть, за всеми досмотреть: за головами и сотниками, что обучали молодых ратному делу, за пушкарями и пищальниками, что готовили наряд к сражениям, за походными кузнецами и бронщиками, ковавшими мечи, сабли, боевые топоры и рогатины... Всюду нужен глаз, подсказ да добрый совет. Забот – тьма-тьмущая! Из головы не выходили Кромы. Восставшие, осажденные царевым войском, ждали помощи.
«И все ж время еще не приспело, – раздумывал Иван Исаевич. – Ныне к Михайле Нагому князь Трубецкой подошел. Рать собралась немалая, наскоком ее не осилишь. Надо и дружину сколотить, и врага распознать».
Дружина полнилась с каждым днем. «Листы» взбудоражили польские и северские уезды. На стан прибывали крестьяне и холопы, бобыли и посадские тяглецы, монастырские трудники и гулящие люди; шли с топорами и косами, а то и просто с дубинами.
– Слабо оружье, – сожалело высказывал воеводам Иван Исаевич. – На кузнецов навалитесь. Но чтоб горячку не пороли. От худого оружья проку мало.
Кузнецы ковали денно и нощно, замаялись.
– На вас вся надежа, – подбадривал Болотников. – Скоро уж и на Кромы двинем. Будет вам и роздых, а покуда порадейте.
Но кольчуг, колонтарей и панцирей не хватило и на треть войска.
– Ничего, ребятушки, будет вам и полный доспех. Лишь бы до бояр добраться. Там и сукно, и кафтан, и оружье знатное.
Войско готовилось к сраженьям. Не дремали и лазутчики из ертаульного полка; не было дня, чтоб они не крались под Кромы.