Катрина Кейнс
Лабиринт в форме тебя
Реверди
Реверди (фран.) - то же, что и ирландское "эшлинг". Поэтический жанр, восхваляющий наступление весны. Часто в произведениях подобного рода сталкиваются с персонификацией весны.
Вы наверняка уже слышали эту историю. Стоит только назвать своё имя, и вокруг знающе кивают головами, хмурят брови и поджимают губы. Руки тянутся схватиться за ножку бокала — я больше не пью, но мне нужно за что-то держаться, когда земля уходит из-под ног. Приходится улыбаться в ответ, показывая зубы — это угроза, но кто же её поймёт? Все увидят слабую попытку защититься, единственный жест, который мне позволителен. «Ах, что поделать», скрытое в уголках рта. И можно ещё пожать плечами, только аккуратно, чтобы не задеть лавирующие мимо подносы с крошечными бутербродами, крошечными пирожными и длинными стеклянными тюрьмами для алкоголя. Мне ведь больше не восемнадцать: та наивная, похожая на сильфиду, девочка утонула в складках моего тела. Захлебнулась течением жизни. Остальные красивые метафоры придумайте сами.
Да, конечно, можете рассказать эту историю ещё раз. Ничего, что я стою рядом и вот-вот разобью пальцами стекло или вылью кому-нибудь в лицо шипящий и искрящийся поток. На таких мероприятиях нужно разливать огненные воды Флегетона. Или забывчивый поток Леты. Что-нибудь по-настоящему щекочущее нервы, чтобы было потом, чем похвастаться. К тому же, на этом можно изрядно сэкономить. Однажды мы действительно разлили в жестяные кружки по капле Леты, смешали с травами и чистой подземной водой, выставили посреди комнаты огромный поднос с гранатами и надеялись знатно посмеяться. Никто тогда не пришёл, и мы выпили всё сами, чтобы забыть свой позор. Не подействовало.
Историю моего похищения всегда начинают с прелюдии, в которой светит вечное солнце, зеленеет трава, и не хватает только говорящих животных. Прости, Актеон, за это, где бы ты ни был. Я бы предпочла компанию твою и тех несчастных, кто осмелился разгневать сияющих в этом помещении господ, правда. Всё начинается, как в старых мультфильмах Диснея, а заканчивается, как в жизни. Я никогда в жизни не пела, но в этих историях обычно пою — что-то беззаботное, о жажде жизни, любви и вечного света. Глупые пожелания, ведь я научилась ценить тьму, ненависть и смерть. Всё зависит от того, откуда на всё это смотришь. Смерть — всего лишь продолжение жизни. Тьма — то, благодаря чему выделяется свет. А любовь и ненависть — всего лишь громкие слова, ярлыки, трофеи, которыми любят потрясти перед чужими лицами. Когда понимаешь,что не бывает одного без другого, пусть даже на мгновение, и видишь, что нет ничего постоянного, есть только череда множества состояний, начинаешь немного по-другому смотреть на семьи. Даже корпоративные, как эта, которая думает, что не притворяется. Хотя, может, в какой-то степени и не притворяется. С ними никогда не угадаешь. Большинство ведь искренне не понимают, почему мне хочется выбежать в туалет и выблевать большинство комплиментов и больше никогда сюда не приходить. Если бы я могла, я бы не приходила. Если бы я могла, я бы похитила свою свободу и отправилась на самый край мира. А, может, и дальше.
Но мне приходится слушать о том, как мой муж, старший сын, неугодный бунтарь, похитил меня из родного дома, прямо из сада, в котором я собирала цветы и пела о светлом будущем. Как будто я, дочь своей матери, стала бы рвать цветы. Как будто я уже тогда не знала, что в будущем света не больше, чем в нашем доме во время грозы.
В одном они правы: была осень. Я валялась в листьях, запачкав рабочий комбинезон, и смотрела в небо. Я люблю осеннее небо: оно уже не голубое, но ещё и не синее, словно ещё не решило, что лучше. Словно сомневается. Я чувствовала себя, как то осеннее небо.
В чужих рассказах я зову на помощь мать, бью похитителя ногами и руками, и земля разверзается, и чёрная карета, запряжённая чёрными лошадьми, устремляется во тьму подземного мира. Почему-то все думают, что мой муж уже тогда повелевал мёртвыми. Почему-то все упускают, что для этого нужно, как минимум, умереть.
Пока я-из-рассказа пытается выбраться к свету и вот-вот вкусит запретного плода, я-нынешняя ищет, чего бы поесть. Мне безумно надоела вся эта мини-еда, которой здесь так гордятся. Ловлю фальшивую улыбку своей ненастоящей корпоративной тётки — той, что, всегда носит в волосах золотые цветы — и та закатывает глаза. Она не любит эту историю. Мою историю. Она слышала другую, скучную версию, в которой мой будущий муж влетел в кусты на нашем участке, потому что гнался за собакой. Словно эпизод из романтического фильма, не хватало только спутанных поводков и моего собственного пса. Потом мы завели ещё одного — подарили щенка сыну. Но это было, конечно, сильно потом. Эту версию я рассказала ей сама, когда пряталась в тёмном коридоре у лифтов на очередном ежегодном корпоративе. Она в ответ поведала о своём муже: это он делал ей все эти безумно тонкие золотые украшения. Был год, когда она не носила их: ходила бледная и дёрганная, какой всегда бывает любовь во время войны. А потом пришла с целой короной из роз и снова начала улыбаться. С тех пор на вечеринках иногда появляется и её муж: огромный и тихий, с протезом, который клацает по мраморному полу. Он его жутко стесняется, а она что-то тихонько шепчет ему на ухо, и тогда его плечи чуть расслабляются, а щёки трогает румянец. Их любовь — это тяжкий труд. Может, поэтому мне с ними так легко.
Я нахожу разложенные на дольки апельсины: словно маленькие солнца. Оглядываюсь в поисках кого-нибудь из них, златокудрых и заполняющих собой всё пространство. Они выводят на свет даже то, что никогда не должно было всплывать. Опасные корпоративные родственники. Не то чтобы мне есть, что скрывать.
История продолжается: моя мать собирает армию или идёт жаловаться главе компании, мужниному брату. Я вспоминаю наш первый поцелуй — кровавый, потому что он стукнулся губой о мои зубы. И солёный тоже поэтому. А ещё — бесконечно смешной в перспективе.
Прячусь в тени, потому что дело доходит до гранатов и договора. Нельзя есть то, что не принадлежит твоему миру. Это правило я знала хорошо. Именно из-за него я не заказывала ничего из того, чьё название не могла прочесть. Никаких лобстеров, фуагры и прочего — это была еда не из моего мира, и я бы никогда за неё не расплатилась. Конечно, теперь я — часть огромной корпоративной семьи, и могу есть, что хочу. Но я предпочитаю ночные вылазки в «Макдональдс» и блинчики, которые иногда печёт мой сын. Он то хочет пойти по стопам отца, то стать виноделом, то отправиться в долгое путешествие и познать мир и самого себя. Я ему не мешаю. У него впереди ещё много ошибок, и я не могу оградить его от всех них. Блинчики у него получаются отменные, о чём я не устаю ему говорить, а он только смеётся в ответ. Может, станет поваром. Это было бы неплохо.
О нашем сыне в той истории не говорят. В ней вообще не упоминают о том, что было после: как в каждой «правильной сказке» всё заканчивается на «и жили они долго и счастливо». Ни одно, ни другое — не правда. Мы жили не так уж долго. Мы жили по возможности счастливо.
Что-то фыркает совсем рядом, и я подпрыгиваю от неожиданности. Поднимаю взгляд — в углу стоят брат и сестра, которых притащил сюда, наверняка, взбалмошный брат главы компании. Не мой муж, конечно, а тот, что владеет половиной Атлантики.
У брата — полумесяц рогов и скрещенные на груди руки. Сестра складывает в руках «кошачью колыбель». На их месте я бы тоже пряталась в тенях. Я здороваюсь, и брат фыркает ещё раз, на этот раз как-то одобрительно. Сестра не поднимает взгляда от нитей: сосредоточена так, словно от них зависит чья-то жизнь. Слышала, они здесь случайно. Слышала, отцы у них разные, а мать — одна. Слышала, что они как раз ведут себя как настоящая семья — не то что все остальные, пришедшие сюда сегодня.
Кажется, владелец половины Атлантики чуть не убил одного из их отцов. Я бы не удивилась. Ведь моего мужа тоже, скорее всего, убили. Им нужен был кто-то внизу, так отчаянно, что пришлось поторопить события.
Все взгляды обращены ко мне: похоже, история закончилась. Осталось беспомощно улыбнуться и выскользнуть из зала, доехать до офиса на сто восьмом этаже и кое-что отыскать. Кое-что, чему не будет рад глава компании.
Думаю, через пару лет мне удастся пошатать Олимп. Не думаю, что смогу развалить всю компанию — не та комплекция, не та громкость голоса, не то отчаяние. Но шуму наделаю. Может, тогда меня перестанут называть наполовину вдовой. Хотя, признаться, я почти прикипела к этому титулу. Полупроводник. Полувдова.
Скоро наступит осень, и я тоже умру. Оставлю сыну записку, чтобы он не сильно волновался. Так и напишу: «Вернусь весной». Эта часть истории, по крайней мере, довольно правдива.
Воскресать — не так уж и сложно, особенно когда всё вокруг тебя занимается тем же самым. Весна — лучшее время для возвращения. Осень — лучшее время для историй.
Я спущусь вниз и не буду оглядываться. Порадуюсь прохладе, покачаю головой, посмотрев на хаос в офисе. Обниму мужа и почувствую, каким он стал худым. Накормлю его блинчиками, которые испёк наш сын. Расскажу о том, что творится наверху, и пожалуюсь, что хотела бы остаться подольше.
Муж скажет, конечно, что я вообще не должна к нему спускаться. Что нужно уметь отпускать. Что он обещал братьям, и что «кто-то ведь должен выполнять и эту работу». И я всё понимаю. Правда, понимаю. Дел тут, внизу, невпроворот.
Но я всё равно буду возвращаться. И никто не запретит мне оглянуться у запасного выхода и послать мужу воздушный поцелуй.
Вы наверняка уж слышали эту историю: тёмный, нелюдимый бог встречает весну и забирает её себе. Никому не приходит в голову, что этого тёмного, нелюдимого бога могут забрать у самой весны. Никто не спрашивает себя, этично ли это, и не понесёт ли каких-нибудь последствий.
Я разговариваю с теми, кто обычно молчит. Вы удивитесь, когда узнаете, сколько их здесь, в нашей большой корпоративной семье. И мы все готовы пошатать Олимп. А когда он рухнет, даже не станем на него оглядываться.
Костюм
Марию назвали в честь той, кого она никогда не видела.
В детстве она слушала, как бабушка сердито ворчит в красную пластиковую трубку, распаляясь всё больше и больше, переходя на крик, и знала — это звонит та, другая Мария. Маленькая Маша прижималась к холодной стене и старалась дышать потише, чтобы не прилетело от бабушки: после этих телефонных разговоров та всегда норовила что-нибудь разбить. Маше не хотелось разбиваться. Однажды она случайно уронила с полки стеклянного тюленя с грустными глазами-бусинками, и его хвост разлетелся на сотню прозрачных крошек. Когда бабушка нашла её, собирающую стекло руками и плачущую, то ли от страха, то ли от боли, то ли от всего этого вместе, она не стала кричать. Просто забрала у Маши стекло и ушла, не проронив ни слова. Это был её любимый тюлень, но склеить его уже было невозможно.
Иногда Маша представляла, как падает с антресолей, в которых любила прятаться, и тоже разлетается на сотню — а то и тысячу — осколков. Мысль эта была одновременно приятной и нет. Приятной — потому что только что-то по-настоящему ценное в этой жизни могло разбиться. Нет — потому что остаться после такого прежней Марией было нельзя. И кто знает, прольёт ли новая Маша по старой хоть пару слезинок?
Бабушка обожала коллекционировать. В серванте у неё стояла целая армия фарфоровых тарелочек, которые она не доставала даже по большим праздникам. На балконе прятались оловянные солдатики в чёрно-белых мундирах разных эпох. А ещё у бабушки была коллекция разделочных досок, которую она убрала подальше от глаз — к солдатикам, за санки и лыжи — как только узнала, что на базар их свозят из ближайшей колонии. Убрала не из брезгливости или ещё чего — просто при виде этих самых досок она начинала думать о системе, а мысли о ней не приводили ни к чему хорошему. Потому и с телевизора в зале так редко убирали кружевную салфеточку. Да и вообще включали: новости из мира приносили достаточно горя даже в виде слухов от соседей. А бабушка не любила понапрасну расстраиваться. Она говорила, что у неё и без телевизора поводов хватает.
А вот радио в кухне почти никогда не затыкалось. Оно висело рядом с пластиковыми часами, из которых каждый час выглядывала металлическая кукушка, и разговаривало исключительно о сказках, легендах и, изредка, о рекламе местной игрушечной фабрики. Маша сидела у радио часами и удивлялась, как в такой маленькой коробочке может поместиться столько народу. Но это всё же было знакомым. Это было волшебством, с которым сталкиваешься так часто, что почти перестаёшь обращать на него внимание. Бабушка говорила, что в этом мире его полно, но люди привыкают ко всему и лишь цепляются за него краем глаза, спеша по неотложным делам. Казалось, у всех, кроме Марии и её бабушки полно этих самых дел. У той, другой Марии, их точно было немало: в старых телефонных счетах значились города, названия которых маленькая Маша даже не всегда могла выговорить.
Иногда Маша завидовала своей тёзке. Она представляла, как та покоряет горные вершины, продирается сквозь джунгли, бежит по прожаренному солнцем песку, и вздыхала. Всё это она видела только на картинках в энциклопедиях, изредка — по телевизору, и ещё реже — во снах.
Сны Маше снились тягучие, рождённые больным сознанием и слишком сильно нагретым батареями воздухом: словно она заглядывала в чьи-то чужие фантазии и ей приходилось скорее оттуда сбегать, чтоб не заметили.
Но иногда Маша надеялась, что общего у них с той Марией — только имя. Ей не хотелось так сильно расстраивать бабушку, да и слушать её крики, пусть даже через телефон, — тоже.
Бабушка почти о ней не рассказывала. Порой делала вид, что вообще не знает ни одной Маши, кроме своей дорогой внучки. А в иные вечера выглядывала в окно, из которого был виден пустырь, железная дорога и далёкие коттеджи на холмах, и произносила что-то вроде: “А я рассказывала тебе, как Машка однажды нашла динозавра? Нет? Тогда слушай.”
В такие вечера Мария не знала, как лучше поступить: дать бабушке выговориться или напомнить, что в этом доме не стоит поминать вторую Машу. Чаще всего она сидела и слушала, потому что ей действительно было любопытно, как именно Мария, которую она никогда не видела, отыскала динозавра. Или полузабытый язык. Или следы древней цивилизации, в которую никто не верил. Но самой любимой её историей была история о яйце.
В ней исследовательница Мария почти не играла никакой роли. Потому что произошло это всё слишком давно для того, чтобы хоть какой-то человек в это вмешался.
Когда-то давным-давно не существовало ничего. Только тьма колыхалась наверху, и океан плескался внизу, и невозможно было отличить одно от другого. И из воды торчало колено.
Машу очень забавляло это колено. Всякий раз, как бабушка доходила до него, она вытягивала собственные ноги и тут же сгибала одну из них. В качестве иллюстрации. В ванной получалось, конечно же, лучше всего.
— Но откуда колено там, где нет ничего? — фырчала Мария, сдерживая рвущийся наружу смех.
— Потому что до ничего, — отвечала ей бабушка, озорно улыбаясь. — Существовали монстры.
Колено принадлежало, конечно, великану. В детстве это казалось само собой разумеющимся. Как и то, что об то колено разбилось яйцо, и верхняя его часть стала небом, а нижняя — землёй. Такое происходило во множестве историй о возникновении мира, ютившихся в энциклопедиях Марии, но коленом не могла похвастаться ни одна из них.
— А что было дальше, ммм? — почти заговорчески шептала Маша. И бабушка отворачивалась от окна и строго сообщала, что пора бы и делом заняться. Или пойти спать.
Маша уже давно не спрашивала у бабушки про колено и мировое яйцо. Не спрашивала разрешения, чтобы посмотреть телевизор. Не просила переключить станцию на радио. Она выходила на улицу, когда ей вздумается, а не как раньше, в темноте и таясь, почти перебежками до ближайшего ларька, в котором можно было взять треугольную пачку молока и пару жвачек. Но путешествия… путешествия требовали особого подхода.
Маша боялась, что если заявит, что собирается на пару дней в соседний город, бабушка разобьётся сама. Она боялась, что взгляд её остекленеет, и она вспомнит голос в трубке. Голос той, что уехала и никогда не возвращалась. Маша боялась, что из её собственного рта вырвется тоненький голосок девочки, прятавшейся от красного телефона и криков.
Но убедить бабушку в том, что одиночное путешествие на поезде в наше время — не такое уж и опасное мероприятие, оказалось легче, чем она думала. Скопить денег — тоже.
Сложнее всего было со змеями.
Они и так доставляли достаточно хлопот: им не нравился холод, и зимой Мария почти не выходила на улицу. Иногда они просыпались первыми, и тогда ей приходилось выключать будильник, тяжело вздыхать и тоже подниматься. А уж о сбрасывании кожи Маша и вовсе не хотела вспоминать. Такое и врагу не пожелаешь.
Когда это случилось в первый раз, она жутко перепугалась. И бабушка тоже — по крайней мере, пока не поняла, в чём дело. После этого у Маши появилось ещё несколько энциклопедий про животных. Разделы про пресмыкающихся она зачитала до дыр. И даже это, конечно, не подготовило её ко всему.
В тринадцать она сама начала сбрасывать кожу: на локтях и коленях образовалась корка, словно она несколько раз неудачно упала с деревьев, по которым никогда в жизни не лазала, и под ней заблестела чешуя. Зимой суставы её стало ломить ещё сильнее, но в целом это было почти нормально. В первые месяцы бабушка натирала новенькие чешуйки какой-то вонючей мазью — змеи от неё сворачивались в клубки и утыкались в кожу. Маша смеялась — было ужасно щекотно. А потом плакала, когда несколько чешуек погнулось и отлетело. Замены росли долго и болезненно.
Когда она стояла перед бабушкой, скрестив руки на груди и решительно сдвинув брови, — змеи тоже помогали, их сконцентрированные взгляды сложно было выдержать — на ней уже прибавилось чешуи. Но об этом Маша уже бабушке не рассказывала. Конечно, свежие корочки на лопатках задевали за одежду, и приходилось спать на животе, но в остальном процесс был почти привычным. Маша даже подумывала стащить из комода ту дурно пахнущую мазь, но змеи протестующе шипели. Пришлось им уступить.
Старый телефон укоризненно алел из своего угла, когда Маша собирала вещи. Она ясно представила, что вот прямо сейчас он позвонит, и она впервые услышит голос своей тёзки. Та прокричит что-то о безответственности, о том, что бабушка и так волнуется, а потом извинится и побежит навстречу очередному приключению. И даже не извинится.
Бабушка обвела взглядом Марию — высокую, объёмную, со знакомо пылающей в глазах жаждой — и выглянула в окно. Пустырь был всё тем же. Как и железная дорога. Как и россыпь домиков за ней, которых просто становилось с каждым годом всё больше.
А Маша изменилась. И ей больше не было место в квартире, где время законсервировалось и превратилось в пародию на самого себя.
— Езжай, конечно, — пробормотала бабушка голосом, похожим на один из тех, что жили в радио. — Только не выключай телефон. И будь осторожна.
***
Вокзал встретил её запахом дешёвого кофе, эхом и воробьями, сидящими на спрятанных в чехлы люстрах. Она прошла через железную арку, порадовавшись, что не состоит в родстве с фейри. Встала неподалёку от светящегося табло, на котором места отправления и места назначения сменялись так быстро, будто бы она была в космическом порту. Поправила платок, закрывающий змей, и капюшон, закрывающий платок — просто на всякий случай. И принялась ждать.
Поезда отсюда походили на то, что, должно быть, увидели в них первые держатели железнодорожных акций: монстрообразных гусениц, обладающих чудесной способностью изменить мир. Мир действительно немало изменился с тех пор: механические гусеницы сменились механическими каретами, а потом и птицами.
Пристанища последних в их небольшом городке не было, и потому Маше достались гусеницы. Когда-то они её завораживали: и обычные, и окутанные белесым паром. У обычных были пушистые спинки и угрожающая окраска. У механических — успокаивающий голос, раздающийся из-под брюшка. Колыбельная железной дороги. Мария попыталась выловить из памяти, как давно слышала её в последний раз по волшебному радио в кухне, а потом вспомнила, что время в квартире продолжает идти без неё. И улыбнулась.
Циферблат вокзальных часов, такой старый, что годился в прадедушки её бабушке, неодобрительно косился на творящийся внизу хаос. До прибытия поезда, на который у Маши теперь был пропуск — жаль, что не с позолоченным тиснением, чтобы соответствовать моменту — оставалось полчаса.
За полчаса на вокзале можно сделать уйму самых разных вещей.
Можно улыбаться прохожим, которые, в большинстве своём, слишком торопились, чтобы улыбнуться в ответ. Можно сражаться с автоматом, держащем в заточении банки газировки и сладости в шуршащих упаковках — подобно Дон Кихоту. У Маши, правда, не было напарника на маленьком ослике, да и вместо копья в руке она сжимала распрямлённую купюру. Вот только автомат не желал сдаваться и постоянно выплёвывал банкноту обратно в ладонь.
Можно также праздно шататься и не бояться, что кто-нибудь тебя в этом уличит в середине рабочего дня. Вокзал был нейтральной территорией. Здесь не было места праздношатанию: оно тут же превращалось в ожидание чьего-то прибытия, будь то поезд, люди, или газетчик.
Этим Маша и занялась после неудачной стычки с автоматом: праздношатанием.
Она любила наблюдать за людьми. Вживую они казались куда менее значительными, но куда более настоящими. Как достопримечательности. На фотографиях они всегда выглядели больше, чем жизнь, казались кусочком чего-то волшебного и неземного. Было время, когда Маша и сама считала себя пришельцем: смотрела на звёздные карты и гадала, вокруг какой из них вращается её маленькая планетка. А потом она узнала, что смотрела не на те карты.
Достопримечательности были куда ближе звёзд, но ни одно изображение не передавало истинного положения вещей. И Маша не имела в виду запахи, или доносящиеся до тебя обрывки разговоров на чужом языке, или горячий асфальт под ногами. Вокруг достопримечательностей всегда было полно других людей. Или ты не мог подойти к ним достаточно близко. Или у фотографий были потрясающе удачные ракурсы.
То же было и с людьми: некоторые фотографии говорили о них куда больше, чем встреча вживую. По крайней мере до тех пор, пока вы не начинали разговор.
Не то чтобы Мария разговаривала с такой уж кучей людей за всю свою жизнь. Самым первым — и самым важным её собеседником — конечно, была бабушка. Но ещё были продавцы из соседнего магазина. Работники парка через дорогу: когда у бабушки было хорошее настроение, она выводила Машу на прогулку и разрешала кататься на каких-нибудь очень безопасных аттракционах. Больше всего Маша любила детскую железную дорогу: иногда контролёр разрешал ей прокатиться несколько кругов, и она разговаривала с другими пассажирами, как самый заправский путешественник. У неё даже было несколько знакомых, с которыми она обменивалась книжками и пластиковыми безделушками, попадавшимися в пакетиках с конфетами или жвачкой. Но никто из них не пересекал порог её квартиры. Ни с кем из них она не оставалась наедине надолго: особенно после того, как одна из змей зашипела на местного хулигана. Маша всегда была крайне осторожной. Змеи — тоже. Но иногда стерпеть было очень сложно.
Все во дворе думали, что у девочки слабое здоровье и отчаянно её жалели. В каком-то смысле так оно и было. И иногда Мария жалела саму себя. Когда ей исполнилось четырнадцать, она проклинала своих змей. Грозилась ножницами и операцией. А потом тихо извинялась, плача в подушку и засыпая под змеиное шипение.
Даже людям бывает трудно принять себя. Что уж говорить о Горгонах?
— Деточка, не поможешь?
Маша обернулась так резко, что чуть не упала, запутавшись в собственных ногах. Невысокий старик, опирающийся на палку, двигался почти бесшумно. Или она настолько утопла в своих мыслях? Бабушка говорила, что с этим нужно быть аккуратнее: в водах разума водятся такие чудовища, которых на Земле уже давным-давно не встретишь. Проглотят — и никто о тебе и не вспомнит. Даже ты сам.
— Очки дома забыл, никак номер места не пойму, — старичок протянул Маше лист бумаги. Она заметила, как дрожат его руки — даже та, которой он опирался на набалдашник в виде головы орла. Таким тростям место только в сказках… Мария не удивилась бы, если б и в самом деле попала в одну из таких. Она, как никто, знала, какими тёмными и опасными бывают сказки. Особенно те, что начинаются с помощи незнакомцу.
Маша спохватилась — она уже пару секунд никак не реагировала на просьбу — и протянула руку.
— Двадцать девятое, вагон одиннадцать, — прочла она, а потом добавила. — Может, вас проводить?
— Не нужно, милая. К моему поезду лучше без надобности не подходить.
— Поезд до Вороньего Гнезда подходит на нулевой путь! — громом прокатилось где-то под потолком, распугав воробьёв.
Маша подняла голову и заметила посреди крошечной стайки огромную крылатую тень: она проскользнула к дверям на платформу и исчезла. Маша на всякий случай протёрла глаза — совершенно детский жест, от которого ей тут же захотелось спать.
— Но мне и правда не слож… — Маша моргнула и договорила, обращаясь к пустому месту. —...но.
Старичка рядом с ней уже не было.
Маша посмотрела на табло с расписанием. Никакого Вороньего гнезда!
Сквозь стеклянные панорамные окна было видно, как рассеивается вокруг подошедшего поезда пар, и как огромная крылатая тень растворяется в нём и пропадает в поезде.
Он выглядел совсем обычным: разве что, немного грязным, словно проскочил множество станций без остановок. Из пыльных окон сочился нежный розовый свет, хотя кто бы стал включать освещение, когда солнце так высоко? Маша подошла поближе — встала у аппарата, выплёвывающего пластиковые стаканчики с кофе и какао. Поезд был выкрашен в непривычный бордовый цвет, и светящиеся окна делали его похожим на что-то из детских страшилок. Если бы утренняя заря решила прокатиться от одного края страны до другого по железной дороге, её поезд выглядел бы именно так.
Маша снова посмотрела на таблицу с расписанием, но никакого Вороньего Гнезда на нём не появилось. Змеи обеспокоенно зашевелились под платком.
— Тише там, — зашипела она им в ответ и почти прижалась лицом к стеклу.
Табличка на одном из вагонов тоже была покрыта слоем грязи, но даже сквозь него можно было различить надпись: “Мировое Древо — Воронье Гнездо”.
— Надо им было красить поезд в рыжий, — прошептала Мария, провожая взглядом приходящий в движение состав. — И назвать “Рататоск”. С таким-то маршрутом.
Под потолком прозвенело сообщение об отправлении поезда до Гнезда. Воробьи бросились от эха врассыпную. Маша отошла от кофейного автомата и присела на один из жестяных стульев, бело-сине-красные ряды которых стояли в центре зала.
Она, конечно, знала, что мир был куда больше их с бабушкой квартиры, пусть в ней и помещалось столько книг, столько радио-историй и столько голосов. Она знала, что он не заканчивается энциклопедиями и выходом в Интернет (который в их доме появился совсем недавно, потому что бабушка долго не соглашалась трогать телефонную линию), соседним двором и парком, названиями городов и картами, которыми она обклеила свою комнату. Но вот о чём Маша не подозревала, так о том, что мир, подобно Вселенной, похоже, постоянно расширяется.
Она была уверена, что, если выйдет сейчас на перрон и опустит взгляд на рельсы нулевого пути, то увидит рядом со шпалами орехи. Или не увидит этого пути вовсе — только неровные асфальтовые пороги первого пути, на который вот-вот должна была подскочить местная электричка.
Между ней самой — её чешуёй и её змеями — и старичком с тростью было куда больше общего, чем она могла предположить.
Мария вдруг перестала быть единственной и стала частью множества. И это было волнительно. А она ведь ещё даже не села на поезд.
Неужели все поездки будут такими?
— Поезд “Бедонск — Неназываевск” прибывает на третий путь, — раздалось из дальнего угла зала, и Мария подскочила на месте.
Время отправляться в путешествие.
Проводница встретила её усталой улыбкой и вежливым кивком. Мария не могла оторвать взгляда от её рук: пальцы управлялись с билетом так привычно, что это тоже немного походило на магию. Может, всё вокруг и было магией, и потому Мария из телефона так и не вернулась домой, а бабушка превратила свою квартиру в неприступную крепость, неподвластную поветриям из внешнего мира, чтобы больше ими никого не унесло.
В вагоне было пусто: Маша поздоровалась с единственной женщиной, которая попалась ей по пути к своему месту. Та даже не подняла головы от кроссворда, который решала. Маша чуть задержалась, прочла “созвездие справа от Андромеды, шесть букв, шестое по горизонтали” и поспешила дальше, хотя знала ответ. Она рассматривала звёздные карты с тех пор, как добралась до энциклопедий по мифологии. До этого её фиксацией был космос и множество теорий об инопланетном происхождении всего, что окружало их с бабушкой. Включая саму Машу. Но потом она прочла историю про Данаю, её сына и его подвиги. И попросила карты с созвездиями. Ей хотелось знать своих врагов в лицо.
Созвездие Персея мало походило на человека. Впрочем, любое созвездие мало походило на то, что рисовали поверх них давно умершие художники. Или художники поживее, которым очень нужны были деньги, а тут подвернулась халтурка на работу с Министерством образования. Кто-то рисовал Персея бородатым и в полном расцвете сил. Кто-то — молодым и хитрым, словно перепутали его с Гермесом, вестником богов. В конце концов, они оба носили крылатые сандалии. Иногда у звёздного Персея в руках были меч и щит. Иногда — только щит, а на нём — приколотое к зеркальной поверхности доказательство. Голова Горгоны.
Маша помнила тот день, когда впервые увидела их в энциклопедии: трёх чешуйчатых сестёр с хищными крыльями и змеями на головах. Она подскочила на месте, пробежала сначала в прихожую, где радостно глянула на собственных змеек, а потом — прямиком к бабушке. Может, она специально не прятала от неё все эти истории — какой в этом толк? А, может, сделала всё специально. Чтобы не начинать этот разговор самой.
Потом Маша узнала про Персея. Чаще всего на страницах её энциклопедий мелькала его статуя — та самая, которая на вытянутой руке держит отрезанную голову Медузы.
Змеи взяли за привычку шипеть на эти страницы. Мария какое-то время и вовсе не притрагивалась к этим книгам.
— Газеты? Журналы? Постельное бельё? — монотонно, но с улыбкой проговорила появившаяся в проходе проводница.
Маша вздрогнула. Она ведь ещё не снимала капюшона?
— Кажется, — прошептала она. — В стоимость моего билета входит и бельё.
Проводница протянула руку, будто и не помнила, что Маша была единственной, кто забрался в её вагон на этой станции.
— А почему так мало народа? — Маша вытащила билет из кармана рюкзака, который повесила на крючок неподалёку от номера койки. — Не сезон?
Поддерживать беседу ей всегда было сложно. О чём вообще говорят с людьми, когда говорить-то и не о чем? Не только ведь о погоде?
— И точно… — глаза проводница пробежались по чернильным буковкам на билете. — Сейчас принесу.
— А не могли!.. — спохватилась Маша, но проводница уже исчезла. Почему-то здесь, в пустом вагоне, было прохладно. Или ей только так казалось?
Одна из змей шевельнулась за ухом. Наверное, чтобы сообщить: нет, не показалось.
Проводница вернулась со сменой белья и стаканом в жестяной подставке.
— Вы словно мысли мои прочитали… — удивилась Маша, предвкушая горячий чай.
— Да я вас слышала. Обычно стаканы сразу и просят. Стоит сесть в поезд — и бесконечно есть хочется.
— Есть такое, — Маша качнула головой. Одна из змей зашипела от неожиданности.
Проводница покосилась на кондиционер и вздохнула.
— Опять что ли…
— Так куда они все подевались? — поспешно выпалила Маша, отвлекая проводницу от шипения.
— Кто?
— Ну, пассажиры.
Мария махнула рукой в сторону соседних коек.
— Обычно в это время их больше, — проводница пожала плечами. — Словно какой-то другой поезд пустили, а нас оповестить забыли.
Маша вспомнила бордовую краску под слоем пыли и розовый свет из окон. Интересно, где находится Воронье Гнездо? В той же стороне, что и Неназываевск?
Убедившись, что более от неё ничего не требуется, проводница унеслась в сторону хвоста. Змеи выглянули из-под платка — все вместе, словно по команде.
Маша шикнула на них и сгоняла до бойлера. Она захватила с собой целую пачку любимого красного чая с розовым перцем, который согревал получше всяких обещаний.
Из вагона вокзал казался каким-то эфемерным и бесконечно чужим. Маша представила, будто не знает, что за его громадой тянется парковка, упирающаяся в остановку и ряды старых домов с высокими потолками, а на фасаде красуются огромные стрелки часов. Представила, что не знает, куда едут оттуда автобусы, как называются улицы, сколько супермаркетов ютится среди каменных коробок. Может, в этом и был смысл: в дороге ты на какое-то время перестаёшь быть собой. Тот, прежний ты, словно чуть опаздывает, бежит по рельсам следом за поездом, а ты — свободен. Смотришь в окно на дома, в которых кто-то живёт всю жизнь, а ты видишь впервые, и думаешь: впереди — будущее. Оно огромно и прекрасно, пока поезд не тормозит, ты не выходишь на перрон, и другой ты, от которого порой так сильно хочется сбежать, не встаёт рядом. И ты снова превращаешься в себя. И будущее снова пугает.
Змеи тоже решили посмотреть на вокзал, и на этот раз Маша им позволила. Пусть отдохнут. На самом фестивале для этого времени не будет: придётся играть роль, и играть её хорошо. Конечно, они все вместе тренировались перед зеркалом, но ведь перед публикой всё будет совсем по-другому.
Большие электронные часы, которые мигали над выходом на платформу, показывали, что до отправления осталось три минуты. Сквозь стекло люди казались древней аквариумной цивилизацией, которая вот-вот должна была исчезнуть, подобно Атлантиде. Гром оповещения прокатился по зданию, но слов Маша, конечно, не разобрала.
А потом она заметила крылья. Не одни из тех, которые покупали в магазине “Всё по 99”, из проволоки и тонких розовых чулок, а полупрозрачные и живые: если бы на них не падал свет вывесок от ларьков с едой, она бы легко их пропустила. Крылья покачивались над кем-то, закутанным в зелёное пальто и явно спешащим. Маша приподнялась на месте и почти вжалась носом в стекло, но обладатель крыльев скрылся в толпе, и скоро даже отблески на прозрачных краях перестали сиять.
Вселенная продолжала расширяться. Маша почти забыла, что когда-то весь её мир ограничивался начинённой историями квартирой.
— Как считаете, кого мы встретим на фестивале? — прошептала она себе под нос, и змеи начали было шипеть в ответ…
— Ого! — раздалось позади неё. — Кондиционер что ли потёк?
Маша никогда ещё так быстро не затягивала капюшон: змеи протестующе зашевелились, какую-то из них она, похоже, прижала сильнее, чем нужно. На секунду ткань закрыла ей обзор. Сердце гремело так гулко, что болью отдавалось в районе лопаток, там, где росла свежая чешуя.
— Как будто бы сильней зашипел… Я щас.
Когда Маша высвободилась из своей кофты, незнакомец уже исчез. Видимо, побежал за проводницей.
Змеи легли поудобнее и затихли. Маша понадеялась, что не слишком сильно покраснела. А потом её взгляд зацепился за соседнюю койку. На которой лежал рюкзак, а поверх него — нечто, замотанное в пупырчатую плёнку и несколько слоёв скотча.
Она подод