Королевское войско, несмотря на большой перевес в пушках и ратниках, так и не смогло одолеть русскую крепость. Стефан Баторий вынужден был снять осаду и заключить с московским царем перемирие. Псков заслонил Русь от дальнейшего вторжения. Русь славила Ивана Шуйского.
«Знатно бился дядя с ляхами, – восторженно думал об Иване Петровиче молодой Михайла Скопин. – Русь его никогда не забудет. А вот бояре (горько становилось на душе) забыли. Особо Борису Годунову дядя не поглянулся. Взял да и сослал воеводу на Белоозеро. И хоть бы в живых оставил. Приказал удавить знатного ратоборца».
Михаила Скопин родился в тот самый год, когда Ивана Петровича отправили в ссылку. Но о судьбе воеводы он узнал лишь в десять лет, и с той поры возненавидел Годунова. Открыто хулил его в хоромах дяди Василия Шуйского. Тот же – лютый враг Годунова – поощрял племянника и сам наливался злобой:
– Бориска Годунов многим боярам поперек дороги стал. Не царствовать ему долго. Повыше роды есть!
После внезапной смерти Годунова (разнесся слух, что царя отравили) Михайла Скопин стал «великим мечником» первого Самозванца. Честь для дворцовых чинов немалая. Самозванец, прослышав о потешных походах юного воеводы (в учениях и «боях» принимало участие около пятисот человек), сказал в Думе:
– Сей отрок достоин похвалы. Вижу в нем будущего полководца.
Михайла поразил Самозванца: он знал наизусть многие книги, повествующие о походах и сражениях византийских императоров, и не только знал, но и применял то, что сведал, в своих потешных баталиях на Воронцовом поле. (Учения продолжались и в бытность Лжедмитрия). Самозванец, побывавший на Воронцовом поле, воскликнул:
– Знатно, знатно, великий мечник! И полки ловко расставил, и врага искусно разбил. По весне дам тебе настоящее войско. Пойдешь крымцев воевать.
К Крымскому походу Михайла готовился всю зиму. Вновь и вновь перечитывал трактат византийского полководца Никифора Фоки «О сшибках с неприятелем». Грезил поединками, крупными битвами. А Самозванец и впрямь приказал собрать на татар войско. В Елец (сборный пункт) потянулись обозы с ратными доспехами, пищалями и пушками.
Но на ордынцев идти не пришлось...
Глава 5
ЧТОБ САТАНЕ БЫЛО ТОШНО!
В Брянске черные люди убили воеводу Бутурлина и целовали крест Дмитрию. Через два дня в соседнем Карачеве изрубили в куски князя Щербатого. Город перешел на сторону Болотникова.
Иван Исаевич доволен: чем ближе к Москве, тем все больше городов отходит от Шуйского. Особо порадовался гонцу от Берсеня. Федька возмутил Можайск и Вязьму. Добрая весть! Еще неделю назад молвил Аничкину:
– На Москву надо со всех сторон навалиться. Западные же города покуда Шуйского держатся. Смоленские дворяне рать скликают. Как бы нам в бок не ударили, придется упредить.
Помышлял послать на западные города Мирона Нагибу, но примчал гонец от Берсеня. Федька будто подслушал его мысли, ударил на пособников Шуйского в самое нужное время.
Молвил гонцу:
– Передай воеводе: сердца на него боле не держу. Здоровья ему и новых побед. Пусть и дале склоняет города царю Дмитрию.
Послал Федьке и грамоту, в коей отписывал: идти Берсеню на Драгобуж и Смоленск.
Болотников шел на Москву через Кромы, Белев, Калугу. Истома Пашков – через Елец, Новосиль, Крапивну. После разгрома под Ельцом войска князя Воротынского отступили к Туле. Царская рать таяла с каждым днем; помещики «все поехали по домам, а воевод покинули».
Истома Пашков, войдя в Тулу, сидел в ней всего лишь пять дней: поспешал на Москву. Но прямиком к столице не пошел: надо укрепить войско. А укрепить было чем: в Переяславле Рязанском стояли с дворянскими полками Прокофий Ляпунов и Григорий Сунбулов. Два дня назад Ляпунов прислал к Пашкову гонца. Звал к себе, звал горячо: приходи, Истома Иваныч, вместе будем Шуйского бить. Пашков же дал ответ не вдруг: Ляпунов неспроста снарядил посыльного; думы его не только о походе на Москву, но и о своем величии. В Рязани сольются две рати. А кому в Набольших воеводах быть? Вестимо, Ляпунову! Пашков же в подручных походит.
Истоме Иванычу давно были известны тщеславные помыслы Прокофия Ляпунова. Да тот и не скрывал их, кичливо кричал:
– Ляпуновы – не лыком шиты. Мы старинного дворянского роду. Буде нас Шубнику низить. Ныне пришел наш час!
Ляпунов спит и видит себя Большим воеводой. По-другому и не мыслит, иначе не звал бы к себе тульскую рать. Но и Пашков не хотел сидеть под Ляпуновым. И все же к Рязани он выступил.
«За мной все мелкопоместные дворяне, – с тайной надеждой раздумывал Истома Иваныч. – Их и в Рязани сошлось довольно. Авось и перекричим родовитых».
«Старейшину» выбирали не день и не два. Прокофий Ляпунов из себя выходил, чтобы выбиться в Набольшие. Дело доходило до драк. Одного из служилых – сторонника Пашкова – Прокофий избил до полусмерти, чем подлил масла в огонь. Служилая мелкота избрала старейшиной Истому Пашкова. В него верили, на него надеялись, его чтили за Елецкую победу. Мелкопоместные говорили:
– Ляпуновы на одно буйство горазды. Пашков же степенен, разумен и воевода отменный. С таким не пропадем.
Прокофий Ляпунов с братом Захаром и Григорий Сунбулов, огорченные неудачей, крепко загуляли. Захар Ляпунов, напившись до чертиков, ревел белугой:
– Все едино не быть Истомке на коне. Спихнем Шуйского – и Пашкова коленом под зад. Неча худородным у трона вертеться. Вышибем!
– Вышибем! – рьяно кивал Григорий Сунбулов. – Добрым дворянам стоять у власти.
Два дня гуляли. Протрезвев, поутихли: обида обидой, но надо и дело вершить. А дело большое, нелегкое – идти на Москву и бить Василия Шуйского.
На Москву шли две рати. Одна – мирно, почти без крови, другая, под началом Болотникова, сурово и жестоко. «Бояр и воевод и всяких людей побивали разными смертями, бросали с башен, а иных за ноги вешали и к городовым стенам распинали и многими различными смертьми казнили».
В конце сентября «листы» Болотникова возмутили Алексин. Посад и воевода Лаврентий Кологривов присягнули царю Дмитрию. Вскоре Болотниковым был взят и Серпухов. До Москвы оставалось каких-то сто верст. Бояре, прослышав о великом войске Вора, начали потихоньку покидать столицу. Высокородцев обуял страх. Прятались в монастыри, дальние вотчины.
Царь же Василий и вовсе покой потерял: дни и ночи заседал в Думе. После одного из ночных советов повелел:
– Ивашку Болотникова надо остановить на реке Лопасне. Пошлю туда воевод Кольцова-Мосальского да Бориса Нащекина со стрельцами. Надо задержать Вора, дабы с силами собраться.
Воеводы, поставив заслон на Лопасне, сказывали ратникам:
– Вся надежда на вас, служилые. Не пустим Вора к Москве-матушке. Царь выдал вам наперед годовое жалованье, а коль побьете Ивашку, втройне наградит. Сокрушим бунтовщиков!
– Сокрушим! – дружно отвечали служилые.
Не сокрушили. Болотников, навалившись всем войском, в два часа смял царскую рать. Оставив на поле пять тысяч убитых, Кольцов-Мосальский и Нащекин бежали к реке Пахре.
За пологом шатра был слышен гомон стремянного и Афони Шмотка. Афоня, тоненько посмеиваясь, говорил:
– Твою загадку и малец разгадает. А вот ты мою попробуй, век не раскумекать. Слушай, Устимка: летела птица орел, садилась на престол, говорила со Христом: «Гой еси истинный Христос! Дал ты мне волю над всеми – над царями, над царевичами, над королями, над королевичами; не дал ты мне воли ни в лесе, ни в поле, ни на синем море».
Секира примолк, примолк надолго. Афоня довольно хихикал:
– Куды уж те, несмышленышу.
Губы Болотникова тронула улыбка. Сошлись, балагуры! Сейчас ратники сбегутся: где Секира с Афоней, там и веселье, там и смех на сто верст. Бакульничать не мешал: пусть, пусть отдохнут повольники. Сколь тягот перенесли, сколь ран в сечах приняли!
Вышел из шатра, бодро глянул на ратников.
– Живы, ребятушки? Дойдем до Москвы?
– Дойдем, воевода. Ишь как баре от Лопасни драпали. Знатно поколотили!
– Знатно, ребятушки. Запомнит Шуйский Лопасню. Сию победу и отметить не грех, а? – глаза веселые, шалые.
– Не худо бы, – тотчас отозвался Мирон Нагиба.
Аничкин же посмотрел на Большого воеводу с удивлением: что это вдруг с Иваном Исаевичем! Не сам ли запретил до Москвы зелену чару?
– Так гульнем, други, за победы наши? Москве в скорби быть, нам – чару пить. Пусть Шубник задохнется от злости, пусть знает, как веселится повольница! Гульнем, а? – кинул оземь шапку, лихо, бесшабашно тряхнул серебряными кудрями.
– Гульнем! – мощно грянуло войско.
Из обоза прикатили бочонки с вином. И пошел пир на весь мир! Иван Исаевич выпил три кубка кряду, стал хмельной, взбудораженный.
– Веселых с рожками!
Веселых и звать не надо: давно уже прибежали к воеводскому шатру – с дудками, свирелями, бубнами.
– Плясовую, ребятушки! Играй, чтоб сатане было тошно! Играй, веселые!
Заиграли, загремели, задудели; заиграли лихо, громко, задорно. Ноги сами понеслись в пляс; плясали Секира и Нагиба, Нечайка Бобыль и Тимофей Шаров, Юшка Беззубцев и Семейка Назарьев, плясала хмельная рать.
– Гись!
Болотников вошел в круг. Летят кушак и кафтан наземь (стремянный ловко поймал саблю). Высокий, бронзо-волобый, белая рубаха с голубыми узорами обтянула могучие плечи.
– Веселей, дьяволы!
И пошел, пошел игриво, легко, молодцевато.
– Веселе-е-ей!
Сорвался в пляс: быстрый, буйный, залихватски-ухарский.
Матвей Аничкин – он единственный не пригубил и чарки – ужаснулся лицу Болотникова, оно показалось ему жестоким, мученически-отчаянным, будто Большой воевода не плясал, а яро втаптывал в землю гадюку. Сколь неукротимого гнева было в его лице!
У Аничкина дрогнуло сердце: Болотников устал! Устал от прежней каторжной жизни, непрестанных забот и бессонных дум, от неимоверно-тяжкого бремени, легшего на его плечи.
Пляска – забытье.
Пляска – веселье.
Пляска – крик!
– Гуляй, гуляй, вольница! Гуля-я-яй!
Плясал долго, свирепо, пока не иссякли силы. Шатаясь, побрел к шатру.
– Вина, Устимка!
Выпил, ожил и вновь брызнул шалым весельем.
– Славная у меня рать... Что ворога бить, что вино пить... Слышь, Устимка, покличь деда Михая с гуслями. Покличь!
Сыскали гусляра. Крепкий белобородый старик с густыми висячими бровями. Болотников поднес вина.
– Выпей, Михей Кудиныч, да песню сыграй.
Гусляр поклонился, принял чару.
– Какую сыграть, воевода?
Иван Исаевич присел рядом. Помолчал. Лицо стало отрешенным, задумчивым. Дед тихо перебирал струны гуслей, а Болотников вдруг запел:
Как с околицы идет молодец,
А навстречу красна девица,
А близехонько сходилися,
Низехонько поклонилися.
И говорит добрый молодец:
Здорова ли живешь, красна девица?
Здорова живу, мил сердечный друг,
Каково ты жил без меня один?
Давно друг с другом не видалися,
Что с той поры, как рассталися...
К Болотникову, пошатываясь, ступил Мирон Нагиба.
– Кинь песню, батька. Айда к столу!.. Слышь, батька!
Болотников не слышал: он весь в песне. Матвей Аничкин подхватил Нагибу под руку, повел к гулебщикам.
– Не тронь воеводу. Не в себе он ныне. Не тронь!
Аничкин усадил Мирона за стол и вернулся к Болотникову. Иван Исаевич пел, пел тоскующе и задушевно, пел со слезами на глазах.
«Знать, жену вспомнил, – вздохнул Аничкин. – Сколь годов не видел!»
Болотников смолк, столкнулся с участливыми глазами Аничкина, нахмурился.
– Чего тебе, Матвей?
– Мне?.. Добро спел, воевода. Еще спой, коль душа просит.
– Душа? – криво ухмыльнулся Болотников. – А ты у нас все-то ведаешь... Чего не пьешь? – голос колкий, сердитый.
– Выпью, выпью, воевода, – поторопился сказать Аничкин. Понял: Болотников догадался, догадался, что он, Матвей, увидел его слабым.
– Пей, сатана!.. И мне чарку, Устимка!
– Не хватит ли, Иван Исаевич? Тяжел ты, – молвил Юшка Беззубцев.
– Цыть!.. Устимка, дьявол!
Секира запропастился, но тотчас возник незнакомый Аничкину ратник. Широкогубый, лобастый, с оловянной чарой в руке.
– Испей, воевода.
– Дай! – метнулся к ратнику Аничкин. – Сам воеводе поднесу, – остро, прощупывающе впился глазами в повольника. – Кто такой?
– Человек божий, – поклонившись, широко осклабился ратник. – Бориска Лукин.
– Кто сотник твой?
– Ты чего, Матвей? – тяжело ворочая языком, ворчливо произнес Болотников. – Чего прицепился?.. Дождусь я чарки?
К Ивану Исаевичу подошел Нечайка Бобыль с полным кубком вина. Колобродный, рот до ушей.
– Знатно гуляем, батько! Плесни в душу грешную.
Болотников принял кубок, осушил, покачиваясь, пошел к застолице. Матвей же, слив чарку в баклажку, повернулся к ратнику. Но того и след простыл. Аничкин окликнул повольника из охраны Большого воеводы.
– В обозе собак видел. Доставьте одну. Доставили. Аничкин кинул кусок мяса. Собака съела.
– Поглядите за ней.
Пошел к воеводе. Тот сидел в обнимку с Мироном Нагибой и тихо напевал казачью песню, напевал покойно, бездумно, закрыв глаза.
К Аничнику ступил один из телохранителей; косясь на Болотникова, молвил:
– Беда, Матвей Романыч... Пленные баре сбежали.
– Сбежали? – встрепенулся Аничкин и прикусил язык. Но Болотников услышал, открыл глаза.
– Давно ль?
– Коло часу, воевода.
Болотников насупленно глянул на Аничкина, а тот, не дожидаясь воеводской нахлобучки, живо приказал:
– Догнать! Пешие далече не уйдут. В погоню сотню конников. Быстро!
Иван Исаевич поднялся, боднул начальника Тайного приказа – вот уже три месяца был такой приказ в войске – недобрым взглядом.
– Худо царевых псов бдишь, Матвей. Худо!
Болотников огневался: из плена бежали дворяне, кои люто сражались с повстанцами. Сколь ратников полегло от их бешеных сабель! Хотел было дворян уничтожить, да Аничкин отсоветовал:
– Не лучше ли казнить под стенами Москвы? Пусть черный люд убедится, что у нас с врагами разговор короткий. Глядишь, и на Москве с барами расправятся.
Болотников согласился. И вот, поди ж ты, дворяне удрали из-под самой надежной, казалось бы, охраны, удрали средь бела дня!
– Изменой пахнет, Матвей.
Аничкин и сам о том подумал. Без предательства не обошлось. А тут еще новая напасть: к ногам Матвея бросили собаку.
– Сдохла, Матвей Романыч.
Аничкин побелел.
– Под богом ходишь, воевода, – вытирая испарину со лба, деревянным голосом выдавил он. – В чарке, что ратник подносил, вино было отравлено.
У Болотникова голова хоть и чадная, но хмеля как и не было. Горечь, досада, гнев! Все могло рухнуть в один час: заботы, дерзкие помыслы, надежды. Рухнуть из-за подлой руки.
Лицо ожесточилось.
– Коня!.. Где эти суки, что рубили повольников? Догнать!
Взметнул на коня и бешено помчал к деревеньке, в покинутых избах которой были заперты пленные. За Болотниковым полетел Матвей Аничкин с полусотней всадников.
– К бору, к бору, воевода! Никак туда подались! – прокричал Матвей.
От деревеньки до бора несколько верст. Скакали брошенными, безжизненными полями, жидкими осинниками и березовыми перелесками. Десяток дворян настигли в полуверсте от бора; дворяне заметались, кинулись врассыпную.
– Не уйдешь! – хрипло, остервенело, разгоряченный гонкой, выкрикнул Болотников; настиг, страшно взмахнул мечом. Дворянин ткнулся в траву. Настиг другого – голова покатилась с плеч.
– Не уйде-е-ешь! – осатанело ревел Болотников, с неожиданной для себя жестокостью уничтожая безоружных врагов. Таким лютым, бессмысленно яростным Аничкин своего воеводу еще не видел; будто злой, беспощадный демон вселился в Болотникова.
– Все, что ль?!
Спрыгнул с коня, вытер окровавленный меч о траву. Глаза остановившиеся, безумные.
Тишь! Жуткая, застывшая.
Болотников тяжело грянулся наземь, широко раскинулся; часто, высоко вздымалась грудь. Матвей стоял рядом. Неподалеку разнесся громкий хрипящий стон. В луже крови корчился дворянин с отсеченной рукой. Молодой, русокудрый.
– Матушка родима-а-я!.. Ма-ту-шка!..
У Матвея застрял комок в горле.
– Добей же, дьявол! – донесся из травы глухой надтреснутый голос Болотникова.
У Аничкина опустились руки.
– Не могу... не могу, воевода.
– Добей!
Аничкин, не глядя на дворянина, бухнул из пистоля.
Глава 6
ПАХРА
Через день подошли к Пахре.
– Перейдем или здесь встанем? – спросил Юшка Беззубцев.
Солнце бежало к закату. Болотников, оглядев с коня местность, приказал полковым воеводам расположиться вдоль реки.
– Пахру утром перейдем.
Вскоре стали прибывать конные разъезды.
– Все спокойно, воевода.
Михаил Скопин-Шуйский, прознав, что Болотников остановился на Пахре, обрадовался. Слава богу! Он так и прикидывал, что воровское войско встанет у реки. Сам же поджидал Болотникова у села Ясеневки, надежно укрывшись в лесу. А двумя днями раньше Михаил Скопин дотошно оглядел Пахру, намечая возможные удары по войску неприятеля. Воевода нанес на бумагу каждый лесок и перелесок, каждый холм и овраг, каждую излучину реки. В последний день, проведав через лазутчиков о передвижении бунташной рати, Скопин начал расставлять свои полки. Молвил воеводам:
– Болотников идет к Пахре. Подойдет к реке вечером, но переходить Пахру не станет. Едва ли он захочет оставлять за спиной реку. Ночевать будет на правом берегу. Место сие просторное, но для битвы неудачное. Глянь, воеводы, – ткнул пальцем в чертеж. – Стан Болотникова оказался меж двух речек. Справа от стана, в трех верстах – Ружа, слева, в двух верстах, река Моча. С севера же – Пахра. Ударь Болотников от села Сенькова либо Климовки – и он в ловушке, из коей ему уже не выбраться.
Скопин-Шуйский говорил неторопливо и уверенно, будто век воеводствовал. Царь Василий уступил-таки просьбам племянника, однако упредил:
– Ну, Мишка, гляди. Коль побежишь от Вора, десяцким не поставлю.
Князь Кольцов-Мосальский, побитый Болотниковым на реке Лопасне и назначенный вторым воеводой к Михаилу Скопину, ехидно кривил рот: легко тут говорить – в шатре на стульце, – а вот как запоешь, когда с Ивашкой Болотниковым сойдешься? Как бы сам в ловушку не угодил. На словах-то все горазды... Да и зело молод. Чудит царь Василий! Неуж поопытней воеводу не мог сыскать? Тут тебе не потешный полк. Тут десятки тыщ людей, коими надо хитро распорядиться. Слушал Скопина-Шуйского с ухмылкой, а тот мерно, степенно ронял:
– Большому полку стоять у Ясеневки. Полку Правой руки этой же ночью пересечь Пахру и идти вдоль Ружи. Встать у села Сенькова. Полку Левой руки идти вдоль реки Мочи. Ждать моего гонца у деревни Юрьевки. Пушкарскому голове со всеми пушками занять место у березового перелеска, на берегу Пахры, супротив Бабьего луга. Передовому полку на заре скрытно перейти Пахру и начать бой с Большим полком Болотникова.
Скопин-Шуйский верил в победу, лишь бы воеводы не оплошали. На рассвете, неожиданно для Болотникова, Передовой полк Шуйского перешел Пахру. Конные караулы открыли пальбу из пистолей, но было уже поздно: вражеские сотни, смяв разъезды, ворвались в спящий лагерь Болотникова. Ивана Исаевича поднял Аничкин.
– Царская рать, воевода!
– Как?.. Откуда? – всполошно выбежал из шатра Болотников. Однако замешательство его было недолгим. – Доспех!
Вскоре он уже был на коне. Зорко, въедливо оглядел поле брани. Большой полк, теснимый врагами, откатывался к его воеводскому шатру, откатывался с большим уроном. В полках же Правой и Левой руки лишь только сейчас тревожно заревели рожки, загремели тулумбасы. Иван Исаевич повернулся к вестовым:
– Скачите к Мирону Нагибе. Пусть тотчас снимается и идет на царское войско. Живо!
Вестовые сорвались. Секира нетерпеливо глянул на Болотникова.
– А полк Нечайки? Надо и ему выступать, батько. Ну, чего мешкаешь? Худо наше дело.
– Не каркай!.. Вестовые! Скачи до Бобыля. Пусть стоит!
У вестовых глаза на лоб: тут сейчас всему Большому полку придет конец, а воеводе будто очи застило. Помощь же надобна!
– Чего мешкаете? – закричал Болотников. – Скачи живо до Бобыля! Стоять ему, покуда новый вражий полк не покажется. Живо!
Устим Секира, унимая дрожь (как тут не взволноваться!), потянулся к баклажке. Воровато оглянувшись на воеводу, приложился. Болотников напряженно смотрел в сторону Пахры. Появится или не появится новый царский полк? Долго ли стоять Нечайке? Большому полку и впрямь тяжко. Но и Нечайку срывать нельзя. Никак нельзя! Вот-вот должно высыпать еще одно вражье войско. Удобней места для нападения не сыщешь... Надо бы повечеру там пушкарей поставить. Но кто ж ведал? Будто с неба свалились. Сам виноват. За победами осторожность забыл, караулам доверился. А те недалече, знать, и ездили, целу вражью рать проворонили. Башку сверну дьяволам!.. Но где же вражий полк, где? Должен же он появиться, иначе стоянье Нечайки дорого обойдется. Ишь с какими потерями бьются повольники... А может, двинуть Бобыля? То-то воодушевятся ратники... Нет! Надо ждать. Ждать! Враг выйдет, непременно выйдет!
И дождался-таки. Вот он, царский полк! Вылез именно из-за леска и теперь катится с увала. (Эх, ударить бы пушками!) Нечайка двинул свою конницу. Мощно двинул.
Устим Секира любовно глянул на Болотникова. Однако чутье у Ивана Исаевича, однако выдержка!
Неприятель же по-прежнему теснил Большой полк (вместе с ним и Передовой сражался. Вечером стал близ Большого, и теперь оба перемешались). Болотников давно заприметил Юшку Беззубцева. Тот храбро и умело отбивался от натиска врагов. Иван Исаевич вытянул из золоченых ножен меч. Бодро, уверенно глянул на ратников.
– Баре чаяли взять врасплох, чаяли перебить нас, но не выйдет! Не выйдет, ребятушки! За мной, покажем барам! За мно-о-ой!
Личная трехтысячная дружина Болотникова ринулась на дворян. Отступавшие ратники, увидев скачущего воеводу, воспрянули и вновь повернули на бар.
– Набольший с нами! Веселей, мужики!
Болотников кидался в самую гущу врагов.
Падали тела, летели головы. Люто гулял по дворянам меч.
Передовой и Большой полки Шуйского начали было отступать, но в это время с тыла выкатился еще один царский полк.
Болотников бросился с дружиной в сторону реки Ружи, чтоб успеть оказаться на невысоком угоре и отчаянно чертыхнулся: от реки, встречу повольникам, двигалось царское войско.
«Кто ж ныне так ловко бьется?»
Появление двух полков оказалось для Болотникова и вовсе неожиданным. Попытался отвести рать к Бабьему лугу (ох как верно угадал Михаил Скопин это перемещение!), но из березового перелеска вдруг мощно грянули пушки.
Войско Болотникова заметалось.
«Надо отступать к селу Никулину», – решил Иван Исаевич.
Но от Никулина показалась царская рать.
В западне!
Михаил Скопин, стоя у Пахры на холме, довольно (забывшись, по-мальчишески) захлопал в ладоши. Болотникову конец! Из такого силка никому не выбраться, будь это сам Александр Македонский. Теперь лишь мужичье рубить.
«Ай да Мишка! – похвалил Кольцов-Мосальский. – Ай да разумник! Болотникова в капкан загнал. Ныне уж Ивашке не уйти, спета его воровская песенка».
На болотниковцев со всех сторон навалились враги. Казалось, что уже ничто не спасет войско повольников от сокрушительного разгрома.
«Ужель всему конец? – остервенело рубясь с дворянами, подумал Матвей Аничкин.
«Кажись, отгуляли», – пронеслось в голове Мирона Нагибы.
«Гибель неминуема», – безысходно предрекал Юшка.
Тягостно, гнетуще стало и на душе Болотникова. Ему, искушенному воину, не раз бывавшему в самых тяжелых, непредсказуемых ратных переделках, стало ясно: сечу уже не выиграть. И от этой горькой, безжалостной мысли его охватила неистовая ярость.
– А-а-а! – дико, исступленно выплеснул он и с чудовищной, дьявольской силой попер на врагов. Проложил в стане дворян кровавую улицу и опустил меч: перед ним никого не было, враги с ужасом отпрянули на добрый десяток саженей. Рядом оказался Семейка Назарьев. (Он, Матвей Аничкин и Устим Секира прикрывали Болотникова от боковых ударов).
– Знатно ты их покромсал, Иван Исаевич.
– Что? – будто пробуждаясь ото сна, хрипло выдохнул Болотников.
– Знатно, говорю, по барам прогулялся, воевода.
– Всех не перебьешь, – процедил сквозь зубы Болотников. – Попали, как сом в вершу.
Семейка пристально глянул в лицо воеводы и похолодел. Болотников в отчаянии!
– Так уж и в вершу, – хмыкнул. – Над кем лиха беда не встряхивалась? Выстоим. Жидковат барин супротив мужика. Выстоим, воевода! Налетает и топор на сук. Так у нас топоров не занимать. Глянь, как мужики топориками бьются.
Болотников в упор глянул на Семейку; глаза того, смешливые, спокойные, будто и не свирепствует вокруг лютое побоище. И от этих мужичьих глаз на душе Ивана Исаевича разом что-то перевернулось. Мужик, сосельник из Богородского, не дрогнул! Не кинулся безумно на смерть. А он?! Раскис, потерял разум, тьфу!
– Выстоим, говоришь? – обретая обычную уверенность, переспросил Болотников. И ответил сам себе, ответил твердо: – Выстоим! Нельзя нам на Пахре гибнуть. Нам еще Москву брать. Выстоим, други!
Вокруг воеводы удало билась его трехтысячная дружина, сдерживая напиравших дворян. Болотников обозрел битву. Всюду тяжко, смертельная опасность нависла над полками, но обреченности в душе уже не было. Надо искать выход из западни. Надо! Крикнул Аничкину:
– Отправь полусотню к Бобылю! Пусть Нечайка кинет треть полка на выручку Нагибы!
Вскоре новый приказ:
– Шли вестовых к лугу! (Ратники, встреченные ядрами и картечью, отступили к Моче). Пусть к реке не жмутся. Перетопят. Пусть пробиваются к Юшке Беззубцеву.
– К Тимофею Шарову полусотню! Идти ему ко мне. Живо!..
Семейка Назарьев облегченно вздохнул: Иван Исаевич пришел в себя, теперь вся надежда на его сметку. Нет ничего хуже, когда по рати загуляет неразбериха.
Болотников, сидя на коне (поле брани хорошо видно), принимал и отсылал вестовых (многие гибли, прорубаясь к полковым воеводам), сыпал приказами, норовя сбить войско в один кулак.
Михаил Скопин ждал решающего перелома; он близок, мужики, холопы и казаки вот-вот начнут сдаваться в плен, сопротивление бессмысленно. Но решающего перелома почему-то долго не наступало. А ведь был час, когда среди воровских полков началась невообразимая паника... Но что это? Сумятицы, кажись, боле и не видно, бунтовщики оправились. Как, почему, кто вдохнул в них свежие силы? Полки были разрозненны, теперь же они сбиваются в единую рать. И как сбиваются!
Удивлен, ошарашен Михайла! Чья-то смелая, искусная рука уводила воровские полки от неминуемой гибели. Скопин-Шуйский стоял на холме как зачарованный, забыв обо всем на свете. Вот это битва! Вот это игра! Вот это ходы! Ни в одной книге византийских полководцев такого не прочтешь. Хитро бьется Иван Болотников. Все его перемещения достойны высочайшей похвалы. Хитро!
А когда Болотников изловчился переместить один из полков в обход Бабьего луга (из такого-то месива!) и тем самым обезопасить войско от разящих выстрелов пушек, Михаил Скопин с восторгом воскликнул:
– Ловко, Болотников!
Второй воевода Кольцов-Мосальский удивленно глянул на Скопина вылинявшими дымчатыми глазами.
– Чему радуешься, Михайла Васильич? Ивашкиной досужести?
Скопин поперхнулся.
Битва шла до полудня. «И бысть бой велик и сеча зла. И многое множество обоих падоша».
Собрав рать в кулак, Болотников приказал отступать полкам к селу Никулину. Михаил Скопин попытался было удержать воровское войско в кольце, но Болотников вырвался.
Михаил Скопин послал на Москву с сеунчем окольничего Василия Бутурлина. Василий Шуйский, узнав, что наступление воровской рати по серпуховской дороге остановлено и что Ивашка Болотников бежал от Пахры, буйно возликовал:
– Молодцом, Мишка! Ныне о сей победе по всем городам отпишу. Пусть ведают, как расквасили нос Вору! В колокола звонить, из пушек палить! Пусть народ празднует.
Глава 7
СТРАХ ОБУЯЛ МОСКВУ
Поле!
Черное, пустынное, раздольное. Черный конь, черная соха, черный пахарь.
Голос далекий, тоскующий:
«Ивану-у-ушка!»
Он отрывается от сохи. В неоглядной дали, облитая золотом закатного солнца, стоит Василиса. В алом кокошнике, в алых сапожках, в алом развевающемся сарафане. Протягивает руки.
«Ивану-у-ушка!»
«Иду-у-у! – во всю мочь кричит он, но голоса своего не слышит, и вновь налегает на соху. – Скорей, скорей, Гнедко!»
Бежит конь, бежит соха, корежа наральником землю, бежит он в черной рубахе.
А Василиса все далече.
«Ивану-у-ушка!»
«Иду-у-у!»
А соха все глубже и глубже. Конь храпит, исходит пеной, переходит на тяжкий шаг.
Он хочет оторваться от сохи, но руки намертво прилипли к поручням. Василису едва-едва слышно, алый сарафан едва-едва видно. Он изо всей силы хочет оторваться от сохи, но соха целиком погружается в землю.
Он – по колени в земле. Конь горячо, натужно бьет копытами пашню; тянет зло, упрямо, могуче.
Он же в земле по горло. Земля душит, стискивает грудь. В недосягаемой мутной дали исчезает алое пятно, меркнет солнце. Он летит в черную бездну, кричит: