Волевой, собранный, поехал по рати. На речи Ивана Исаевича повольники горячо отвечали:
– Не пропадем, воевода. Вон нас сколь собралось, и без дворян управимся.
– Добро, что не в сече предали. Знать, невтерпеж им боле с мужиками стоять. Быстро улепетнули, – проронил Сидорка Грибан.
– Быстрая вошка первая на гребешок попадает. Не уйти изменникам от погибели. И за стенами достанем! – степенно молвил Семейка Назарьев.
– Достанем! – дружно вторили ратники.
Иван Исаевич велел позвать к себе Нечайку бобыля и Мирона Нагибу. Строго спросил:
– Дворянская конница меж ваших полков прошла. Почему не остановили? Почему дозволили сдаться?
– Обманом взяли, Иван Исаевич, – отвечал Нагиба. – Мы-то всегда настороже. Сутемь, снег, но дворян углядели, тотчас вестовых послали. Те вернулись и сказывают: дворяне надумали на царев гуляй-город навалиться. Надоело-де под Угрешским монастырем стоять. Мы с Нечайкой немало тому подивились: не столь уж и велико у них войско, чтоб гуляй-город взять. На гибель, гутарим, пошли. Трудно едут. Вот, дурни, мекаем, ухнут сейчас пушки дробом – и повалят конницу. Видим, под самый городок подъехали, а пушки молчат. Вот тут-то нас и осенило: измена! Подняли казаков – и вдогонку. Почитай, на хвосты сели, едва в гуляй-город не ворвались. Кабы чуть пораньше.
– Кабы, – буркнул Болотников. – Неча было ворон считать.
И надо ж было ему отлучиться в этот чac под Данилов монастырь. Да и как не отлучиться? За последние два дня Михаил Скопин трижды налетал на полк Юшки Беззубцева, налетал дерзко, нанося ощутимый урон. Помогала воеводе и сама обитель: за каменными стенами засели не только оружные монахи, но и большой отряд московских стрельцов. С появлением конницы Скопина иноки и стрельцы выскакивали из ворот и храбро рубились с повольниками.
Болотников хотел поймать Скопина в западню, но молодой воевода ускользал из самых искусных, казалось бы, ловушек и продолжал лихо задорить рать, нападал то под Симоновым монастырем, то за Яузой, то у Заборья.
«Ловок же князь Скопин! – подумалось Ивану Исаевичу. – От такого любой беды можно ждать».
Раздумья Болотникова прервал колокольный звон – громкий, веселый, раскатистый; казалось, все сорок сороков московских загуляли праздничным перезвоном. А затем гулко заухали пушки.
– Что за веселье на Москве? – пожимая плечами, глянул на Ивана Исаевича Нечайка.
– Аль невдомек? – нахмурился Болотников. – Никак царь Василий Ляпунова чествует. То ль не победа, тьфу!
Добрый час гудели колокола и гремели пушки, добрый час терзали душу повстанцев.
«И зелья Шуйскому не жаль, – качал головой начальник пушкарского наряда Терентий Рязанец. – Ужель большой припас имеет?»
«Господи, звон-то какой! – истово крестился Сидорка Грибан, изумляясь заливистому медному реву тысяч колоколов. Ему, жившему век в сирой захудалой деревеньке, отроду не доводилось слышать такой веселой, неистовой, оглушительной гульбы звонниц. – Господи, творец всемогущий! Благость-то какая, будто сам Христос явился на Москву. Христос!.. А что, как и в самом деле?! – Сидорке стало жарко. На Москве духовному мужу видение было. Будто слышал он, как Богородица с Христом беседу вели. Чу, в московском храме то приключилось. Де, Христос страшно разгневан. Мужичья смута – кара божья за тяжкие грехи народа. Нельзя-де боле крамолить и проливать кровь. Остановитесь! Покиньте злого еретика и антихриста Ивашку Болотникова, он сатане предался. Ступайте с миром по домам, вернитесь к сохе. Чтите своих господ, кои царем и богом поставлены. А коль не кинете воровство, то еще более тяжкие беды ожидают Русь. Суда божьего околицей не объедешь, пошлет господь великий глад и мор, и никому не будет спасенья. Остановитесь, остановитесь, пока не грянул Страшный суд! Покайтесь – и всемогущий бог простит все грехи. Нет пути православному с Ивашкой Болотниковым. То злой ворог и разоритель веры христианской! Оставьте разбойника и кровоядца, покайтесь – и великий государь отведет от вас карающую десницу. Покайтесь!
А колокола все звенели и звенели, и чем дольше слышался их звон, тем все тягостнее и смятеннее становилось на душе Сидорки.
«Господи! И надо ли было убегать из деревеньки?» – внезапно подумалось ему.
А колокола все звенели и звенели, раздирали душу.
«Экая силища у Василия Шуйского! – думал Вахоня Худяк, слушая, как мощно ухают с московских стен тяжелые пушки. Вот тебе и Василий Шуйский. Давно ли на своем дворе с холопами лаялся (не забыть Вахоне холопства у князя Шуйского), давно ли с плеткой по людским бегал – и вдруг на царский трон взлетел. Эк пушками стращает! Силен, силен Василий Иваныч. Вот и слушай ныне Болотникова: Шубнику погибель неминуема, не мы, так сам народ московский его сокрушит. Не царствовать боле Шубнику!.. «Не царствовать». Легко сказать. Вон у него какая силища! Попробуй, сунься – костей не соберешь. Не зря ж, поди, Ляпунов с дворянами к Шуйскому переметнулся. У дворян нюх собачий: кто в силе – тому и службу нести... Не оплошать бы с Болотниковым, не потерять бы голову под московскими стенами».
«Звони не звони, а конец твой скорый, царь Василий, – посмеивался Семейка Назарьев. – Тщетны твои потуги: сам себя под мышку не подхватишь. Напрасно весельем исходишь. Не прельстить тебе не москвитян, ни повольницу. Гром твой, что мыльный пузырь. Не усидеть тебе ныне на престоле. Народна дубина тяжеленька, крепко шмякнет... Пали, пали. Грозила мышь кошке, да из норы».
Вернулся лазутчик из Москвы, принес весть от Аничкина.
– Ну как он, как посад? – нетерпеливо вопросил Иван Исаевич, жадно, цепко всматриваясь в лицо лазутчика. Уж слишком томительно ожидал он вестей от Матвея. Быть или не быть великой крови? Брать или не брать боем Москву? Все зависело от посада.
– Бог милостив, воевода! – бодро молвил лазутчик. – Матвей Аничкин привлек посад на нашу сторону. Народ согласен выдать братьев Шуйских. Завтра жди посольство от всего люда московского.
Иван Исаевич, не скрывая радости, налил лазутчику вина.
– Выпей, друже. Добрую весть Матвей прислал!
Молодец же Аничкин. Не зря послал его на Москву. Молодец! Сколь сметки, сколь отваги понадобилось, чтоб всколыхнуть посад. «Народ согласен выдать братьев Шуйских». То ль не удача! Прорвался-таки нарыв. Не хочет боле терпеть черный люд боярского царя. Как ни хитрит, как ни тужится, как ни изворачивается Шубник, но веры ему нет. На кривде далеко не ускачешь. Изверился московский трудник в Шубнике.
Иван Исаевич поделился вестью от Аничкина с воеводами, те довольно загалдели. Один лишь Беззубцев в рот воды набрал.
– А ты чего молчишь, Юрий Данилыч?
– Думаю, Иван Исаевич... Завтра, сказываешь, послов принимать? Дело не простое.
– Эка невидаль! – рассмеялся Нагиба. – Примем казачьим обычаем. Была бы хата да горилка.
– Горилка сыщется, а вот о хате, Иван Исаевич, надо бы подумать. Не в сей же курной избенке послов встречать. Что они скажут, о чем подумают? Москва пришлет послов, чую, дотошных. Так неужель Большому воеводе царя Дмитрия в эдаких хоромах срам терпеть?
– Что предлагаешь, Юрий Данилыч?
– Коломенский дворец, воевода. Небось слышал, что в нем каждое лето цари проживают. Всей Руси сие знатное место ведомо. Случалось, тут и заморских послов принимали, великие дела оговаривали. Ныне и наше дело великое.
– Но мы ж не цари, – молвил Нагиба.
– Зато именем царя Дмитрия дело вершим! – громко и отрывисто заключил Юшка.
Совет Беззубцева пришелся Болотникову по душе. Пожалуй, и впрямь надо встретить посланников Москвы в Коломенском. Встретить достойно. Пусть Москва видит, что войско царя Дмитрия не только могуче и крепко, но и наделено его большой властью.
И о другом надумал воевода: перенести стан свой в село Коломенское. Пусть на высоком правом берегу Москвы-реки и встанут Большой и Передовой полки. Об этом Иван Исаевич еще подумывал, когда велел опоясать Коломенское крепостицей.
А крепостица получилась на славу.
– Ну что, Мирон, и ныне сомненье имеешь? – спросил Болотников, когда закончили поливать телеги и сани, набитые соломой.
– Кажись, изрядно получилось. Добро бы тяжелым ядром колупнуть. А вдруг не выдюжит?
– Все еще не веришь, дьявол! – Болотников повернулся к стремянным. – А ну скачите за Терентием Рязанцем. Пусть притащит самую могучую пушку.
По ледяному валу выпалили четырехпудовым чугунным ядром из тяжеленного осадного «медведя». Ядро будто от железной стены отскочило. Выпалили в другой раз, в третий, но крепость выстояла.
Мирон Нагиба снял перед Болотниковым шапку.
– Теперь верю, Иван Исаевич. Никакой вражине не пробить сию крепость. Ну и башка у тебя, воевода!ъ
Иван Исаевич ходил по дворцу и не переставал изумляться:
– Знатные мастера ставили. Надо ж таким умельцам родиться.
Коломенский дворец и в самом деле был диковинный. Легкий, воздушный, сказочный. Нарядные терема в затейливой резьбе, шлемовидные и шатровые башни и крыши. Ярко горят на солнце высеребренные и позолоченные купола, радуют глаз нарядные гульбища, парапеты и крыльца. А сколь благолепных сеней, переходов и присенков! Сколь резных петухов и причудливых зверей на искусно изукрашенных верхах!
– Вот перед кем надо шапку ломать, Нагиба, – восхищенно молвил Иван Исаевич. – Велик же русский трудник. Вот кто на Руси царь!
На другой день, часа за два до полудня, к Ивану Исаевичу вбежал стремянный Секира.
– Едут послы, воевода!
Послов встречали с почетом. За полверсты от Коломенского, по обе стороны дороги, выстроились отборные конные сотни. Вершники – в кольчугах, юшманах и бахтерцах, в медных шеломах и железных шапках. Грозные, бравые, молодцеватые.
«Доброе у Болотникова войско, – поглядывая на ратников, думал посадчанин Ошаня Тороп, ехавший в челе посланников. – И великое. Ишь какой огромный стан! Поди, и впрямь тыщ сто будет. Экая силища на Москву навалилась... И село укрепили знатно. Век такой диковинной крепости не видывал».
Неподалеку от дворца посланники сошли с коней. Иван Исаевич принял москвитян в Брусяной избе. Был в богатом цветном кафтане с жемчужным стоячим козырем, в алых сафьяновых сапогах с серебряными подковами; сверкали самоцветами позолоченные ножны и рукоять меча. По правую и левую руку от Болотникова – воеводы и казачьи атаманы в нарядных зипунах и кафтанах.
Посланники сняли шапки, перекрестились на киот.
– Здрави будь, Большой воевода. Москва челом тебе бьет! – громко молвил Ошаня Тороп и низко поклонился.
– И вам отменного здоровья, люди добрые, – приветливо отозвался Иван Исаевич. Глаза его зорки, цепки и живы, а на душе отрадно. «Москва челом бьет!» Вот и дождался ты, Иван Исаевич, заветного часа. Тебе, вожаку мужичьему, стольная Москва челом бьет. Рати народной, повольнице. Москва бьет челом мужику! Знать, совсем худо боярам и Шуйскому, коль люд московский с поклоном к мужику прибыл. Ужель скоро быть ему, Болотникову, в Престольной, ужель скоро устанавливать по всей Руси праведную жизнь! Без бояр, кабалы и господского кнута. Ужель?!
– Пришли к тебе, Большой воевода, от черных слобод, торгового люда и стрельцов.
– От стрельцов? – вскинул бровь Иван Исаевич. – Аль и служилые от царя отшатнулись?
– Отшатнулись, воевода, – кивнул Ошаня. – Да вот самого стрельца спытай. Подь наперед, Аникей.
Из толпы посланников протолкался к Торопу дюжий русобородый детина. Афоня Шмоток – стоял позади воевод, атаманов и сотников – ахнул: да это же Аникей Вешняк! Приемный сын деда Терентия, у коего останавливался когда-то Болотников. Вот и опять свиделись.
Аникей Вешняк перешел к Болотникову после падения Болхова, но долго быть в повольничьем войске ему не довелось. После разговора с Иваном Исаевичем стрельца позвал к себе Матвей Аничкин и сказал:
– Возвращайся в Москву, Аникей. Там ты нам боле пригодишься. От воров-де бежал. На Москве ж мути стрельцов. Авось и не станут за царя биться.
Признал стрельца и Иван Исаевич, но и вида не подал. Аникей же молвил:
– Ошаня Тороп правду сказывает, воевода. Надумали стрельцы царю Дмитрию Иванычу послужить.
– Молодцы, коль так надумали. Молодцы! Давно пора от Шубника отстать, – весело произнес Болотников и вновь перевел глаза на Торопа. – А каково посада слово?
– И посад за царя Дмитрия, воевода. Не желает московский люд под неправедным Шуйским стоять. Не видать с ним житья доброго. Выдадим тебе и бояр, и всех князей Шуйских. Так мы всем миром порешили.
– Добро, добро, послы московские!.. Теперь же прошу со мной потрапезовать. К столу, други!
Но послы ни с места.
– Вишь ли, Большой воевода, – крякнул Ошаня. – Нам бы вначале царю Дмитрию Иванычу поклониться. Не дозволишь ли пресветлые государевы очи увидеть? Допусти к царю Дмитрию челом ударить.
Улыбка сбежала с лица Болотникова. С удивлением глянул на Ошаню.
– К царю Дмитрию? – поперхнулся. – О чем речете, други?.. Царя Дмитрия в Коломенском нет.
– Как это нет? – в свою очередь удивился Тороп. – А нам поведали, что он у тебя, батюшка. Чудно, право... Так где ж государь?
– Царь Дмитрий в Речи Посполитой. Ждет, пока моя рать Москву не возьмет.
Длинное узкобородое лицо Ошани потускнело, острые зрачкастые глаза стали растерянными.
– А мы-то чаяли, – развел руками, – у тебя государь. Думали, коль царь Дмитрий нас примет да своим праведным словом обнадежит, то и Москву ему сдадим... Нет, выходит, Дмитрия... В Речи Посполитой. Так-так.
И Ошаня, и все другие посланники заметно увяли. Хоть и пошли к столу, но веселого застолья не получилось. Пили, ели, слушали речи Болотникова и воевод, но так и не воспрянули. Под конец же застолья Ивану Исаевичу вновь пришлось испытать замешательство. Ошаня Тороп, осушив три корца, молвил:
– На Москву из села Красного мужики прибежали, воевода. В страхе прибежали. Де, твое воинство великий погром учинило. Мужиков зорили и смертным боем били.
У Болотникова дрогнула рука с чаркой, хмурые недоверчивые глаза вперились в Ошаню.
– Мои ратники мужиков не забижают. Навет!
Тороп кивнул одному из послов; тот, лысый, широколобый, поднялся и с укориной произнес:
– Не навет, воевода. Я сам из села Красного. После Михайлова дня набежали твои казаки и начали дома зорить. Будто ордынцы накинулись. Не токо грабили, но и убивали. Восьмерых мужиков саблями посекли. Да вот глянь! – скинул кафтан, рванул от ворота белую рубаху. Обнажилось плечо с кровоточащим сабельным шрамом. – Самого чуть не убили.
Болотников вспыхнул и на какой-то миг онемел. Повольница напала на мужиков! Ограбила и секла саблями. Пролила мужичью кровь!
Гневными глазами повел по лицам воевод. Кто? Чьи повольники набросились на село?.. Юшки Беззубцева? Нет. Недоумен... Нечайки Бобыля? Глаза чистые... Мирона Нагибы? Сидит, будто собака побитая. Башку отвернул. Его казаки шарпали!
– Ныне все подмосковные мужики напуганы, воевода, – сыпал солью на рану Ошаня. – Унял бы свое воинство.
– Уйму! – тяжело бросил Болотников. – Дело сие худое, но случилось оно без моего ведома. В рати все знают: мужик для нас первый содруг. Едва ли не все войско мое мужичье. И никому не дозволено зорить и бить крестьянина. Тот же, кто посмел поднять руку на мужика, понесет тяжкую кару. Не бывать боле в рати погромщикам и душегубам! О том твердо на Москве скажите. И еще скажите: царь Дмитрий прибудет немешкотно. В сей же час снаряжу гонца к государю.
– Ну, а коль не прибудет? – в упор глянул на Болотникова Ошаня. И застолица смолкла. Установилась тишь – мертвая, тревожная.
– Сами Москву возьмем! – громко, отрывисто произнес Болотников, и посланники сразу заметили, как круто изменилось его лицо, став жестким и решимым. – Сами возьмем! – повторил Иван Исаевич. – Шубнику за каменными стенами не отсидеться. Силен медведь, да в болоте лежит. У нас же видели, какое войско? Могучее войско. Сметет оно и бояр и Шубника. О том крепко на Москве скажите.
– Скажем, воевода, скажем, – заверил Ошаня. – Видели, огромное у тебя войско. У Шуйского и половины нет. Плохи его дела... Вот кабы еще и царь Дмитрий у тебя объявился, враз бы всех Шуйских порешили.
– А без царя Дмитрия? – теперь уже Болотников глянул на Ошаню в упор. – Пойдет ли посад на бояр и Шубника?
Тороп вильнул глазами, и у Болотникова нехорошо стало на душе. Ужель посад не восстанет, ужель не поможет народному войску?
Ошаня ответил уклончиво:
– Мир послал нас к царю Дмитрию. Наказал: увидите царя – быть Москве в его руках... Жаль, что покуда Дмитрий Иваныч у ляхов. Однако ж слова твои, Большой воевода, народу передам. Авось и без царя Дмитрия прикончим Шуйских.
Еще день назад жизнь царя Василия висела на волоске: черный люд вот-вот ворвется в Кремль и выдаст его Болотникову. Не спасли бы Шуйского и стрельцы: те, услышав, что в стане Болотникова находится «истинный государь», собрались идти к нему на службу.
Братья Иван и Дмитрий Шуйские в тревоге явились к царю.
– Не отъехать ли в монастырь, пока гиль не уляжется?
– Дурни! – закричал Василий. – Коль из Москвы выпорхнем, обратной дороги не будет. Завтра же другого царя выкликнут. Захотелось в чернецах походить? Бегите, бегите, малоумки! Пиры и девок забудьте. Поститесь, схимничайте, чахните в кельях.
– Но и тут лихо. Уж лучше в иноках походить, чем без головы остаться. Чернь, того гляди, через стены хлынет, и удержать некому. Стрельцы на Красно Солнышко уповают. Каиново семя! Заодно с посадом ныне стоят. Посад же к Вору собрался. И как ты сие дозволил, государь? Зачем велел послов к Болотникову пропустить? Аль уж совсем нам крышка?
– Э-э-эх, – махнул рукой и покачал головой Василий Иваныч. – Вижу, последнего умишка лишились... Пусть, пусть сбегают охальники к Вору.
Царь Василий не только не противился посольству, но и тайком от бояр и братьев его поощрял.
В тот же день, когда посланники вернулись в Москву и когда весь московский люд узнал, что царя Дмитрия в рати Болотникова нет, Василий Шуйский разослал по Китаю, Белому городу и Скородому своих ближних людей. Те ж, облачившись в азямы, дерюги и сермяги (под голь посадскую), громко и неустанно кричали:
– Православные! Неча нам боле Ивана Болотникова держаться. Он – облыжник! Мы-то чаяли с царем Дмитрием идти, а того и в помине нет. То ли у ляхов, то ли у черта на куличках. Нет никаких грамот Дмитрия! То проделки чернокнижника Мишки Молчанова. Поди, не забыли сего святотатца? Мишку за колдовство на Ивановской площади кнутом били, а Гришка Расстрига сего ведуна и прелюбодея к себе приблизил. Не забыли, православные, как Мишка вкупе с Расстригой честных девок силил? Не забыли, как по приказу Самозванца он ляхов ублажал как божьи храмы зорил и рушил? Расстригу убили, а Мишка схитил цареву печать и к ляхам утек. Вот и рассылает оттоль свои воровские грамоты. Нет царя Дмитрия! На Руси один царь – Василий Шуйский. Стоять за Василия!
Кое-где крикунов слушать не захотели; гнали прочь, носы кровенили. На Варварке и в Зарядье побили насмерть.
– Сами облыжники! Жив Красно Солнышко! Стоять за Избавителя и воеводу его Болотникова!
В иных же местах к крикунам прислушивались. Особо поколебали московский люд речи красносельцев: Иван Болотников велит не только бояр и дворян побивать, но и самих мужиков. (Показывали головы убитых.)
Посад раскололся.
Царь Василий повеселел, ожил. Еще день, другой – и гиль на Москве пойдет на убыль. Да и патриарх Гермоген вовсю усердствует. Слово святейшего пуще стрелы бунтовщиков разит. Одумаются. Не так-то просто супротив царя и церкви крамолить. От бога отказаться – к сатане пристать. Одумаются! Не стоять им за еретика и разорителя веры христианской Ивашку Болотникова.
Молебны, проповеди захлестнули Москву.
Зол Иван Исаевич. Зол на Истому Пашкова. Так вот чем обернулась его хитродальняя байка. Выходит, нарочно распустил слух о царе Дмитрии. Как будто наперед все знал о посольстве. Предугадал – и ударил. Ударил коварно, исподтишка...
Послы уехали кислыми, без запала. И один теперь бог ведает – поднимется ли посад на Шуйского и бояр. Уж слишком на царя Дмитрия в Москве уповали. А где его взять, коль он за тыщу верст. И чего так долго у ляхов сидит, почему к Москве не поспешает? Войско у столицы, а царь за рубежом прохлаждается. Скорей, скорей надо ехать! (В Путивль к Шаховскому ускакали гонцы. Пусть поторопит князь государя Дмитрия, пусть тот немедля снимается к Москве.) Будь он здесь, въехал бы в столицу без боя и крови. Ныне же... ныне едва ли без крови обойдешься, едва ли посад откроет ворота.
Ждал новых вестей от Аничкина. Вести же пришли неутешительные: черный люд в ропоте поутих и повалил в храмы. Многие постятся и каются, другие же все еще поджидают из Речи Посполитой царя Дмитрия. Нужно чем-то вновь всколыхнуть посад.
Матвей прав: нужно всколыхнуть, непременно всколыхнуть! Выжиданьем и переговорами Москвы не взять. Пора показать Москве свою силу, пора готовить полки к сече. Нечего и Пашкову стоять без дела. Будет ему отсиживаться под Угрешью и разносить пакостные слухи, будет ему злобиться и чваниться. Чертов вестоплет!.. Да и только ли вестоплет? Не кроется ли за его опасными байками еще более мерзкая каверза? Не готовит ли дворянские полки к измене?
Неожиданная мысль показалась чересчур страшной и невероятной; постарался задавить ее, отбросить... Не хули, не хули Пашкова! Не такой он человек, чтоб пойти на измену. Уж слишком зло бил он царские рати. Человек он, по всему, достойный, да и мужиков, сказывают, в своем поместье не обижал. Лютой кабалой не давил, меру знал. А что спесив да честолюбив – так это у бар в крови. И все же... и все же гложет душу сомненье. Не послать ли его к Красному селу? Пусть дорогу с Ярославля и Вологды перекроет. Москву же надо запереть со всех сторон, дабы ни один хлебный обоз к Шуйскому не проскочил.
(Пораньше бы к этому пришел, Иван Исаевич! Уж чересчур опоздал ты, понадеявшись на мирную сдачу столицы! Пораньше бы, воевода!)
С приказом к Пашкову был послан Юшка Беззубцев.
– Выходить Истоме всеми полками, – сказал Болотников. – Взять Красное и перекрыть Москву с востока и севера. И чтоб мышь не прошмыгнула к Шуйскому! В Красном же – народ не трогать.
Село Красное – заноза в сердце. Сколь порухи нанес войску набег на торговых мужиков сотника Нетяги! На Москве только и разговоров: Болотников мирных, христолюбивых крестьян зорит и бьет... Да и в самой рати недобрые речи поплыли: казаки-де крестьян грабят и саблями рубят. То дело неправедное.
Вгорячах было приказал казнить Нетягу при всем войске, но казнь пришлось отменить: за Степана заступилась вся казачья сотня. Дерзко шумела: село купецкое, торговое, мужики там сохи не знают, товарами промышляют. Мошны им не занимать, купцами живут и царя Шуйского держатся. Помочь же войску наотрез отказались. Аль не злыдни-враги?
Заступился за казаков и Мирон Нагиба:
– Тут не в одном Степане дело, воевода. Казнить Нетягу – казаки огневаются.
Болотников, скрепя сердце отменил приказ: не ко времени сейчас раздоры. Однако с тревогой почувствовал: в крепко сбитой рати начинают появляться трещины. От Беззубцева, Бобыля и Нагибы нет-нет да и придут неутешительные вести: то ратники вражьих чернецов-лазутчиков с миром отпустят (наслушаются «христовых иноков»!), то на царевы подачки польстятся. Сколь уже повольников лазутчики подкупили, чтоб те полки мутили; многих вылавливали, но всех разве выудишь? Находились и такие, кои из войска в села и деревеньки свои уходили... Нет, нелегко стоять мужику под царевой Москвой, нелегко противиться карающим проповедям патриарха, коль он грозит отлучением от церкви христовой. Нелегко! Какую ж надо иметь силу, чтоб не убить в себе чаяния о лучшей доле. И видит бог – сила та жива в мужике. Лишь немногие поддаются на крючок Шуйского и устрашающие речи Гермогена. Рать жива дерзкими помыслами о воле, о царстве без господ и неправедных судей. И помыслы эти неистребимы. Вот падет боярская столица и заживет мужик добрым житьем. Скоро, скоро тому быть! Не раз уж били царские войска на пути к Москве, будут разбиты они и под Москвой. Перед волей мужика, перед волей народа никакому врагу не устоять.
Глава 14