Драгоценности и обстоятельства жизни 8 глава




Меня, приехавшую из России, несколько удивляло отношение народа Швеции к королевской семье. Они, казалось, смотрели на нас с любовью, но воспринимали скорее как больших детей, любимых детей, чья жизнь, интересы и владения составляли свой особый мир, великолепный, волнующий и необходимый для красоты и полноты картины мира как такового. Любопытство, которое в Швеции вызывало каждое наше действие, даже самое незначительное, несомненно, было частью этой психологии толпы. Вся нация наслаждалась спектаклем. Наши характерные черты, хорошие и плохие, обсуждались с разных сторон безо всякого недоброжелательства, с добродушною усмешкой, как взрослые толкуют о выходках своих детей.

В России было иначе. Там император обладал полной и неоспоримой властью над страной и подданными. Он был, в известной степени, богом, и это распространялось на его семью. В России не было той связанности этикетом, постоянного выставления себя напоказ, ограничения естественной потребности непринужденного общения с близкими людьми, как в Швеции.

В России было гораздо легче завязать дружеские отношения. Общественная жизнь едва существовала. Устраивались великолепные церемонии, но они случались редко, и этикет соблюдался только в официальных случаях. Наши дворцы представляли семейные святилища, оберегаемые не только от всяких посягательств извне, но даже от нескромного взора. Правда, мы принадлежали к семье бессмертных, и то, что мы не были свободны от недостатков, нам прощалось, ведь русские люди со своим Богом на короткой ноге, а потому их подход к Нему вполне доверительный. Позиция русского народа по отношению к нам не была осложнена снобизмом, это не свойственно моим соотечественникам.

Ситуацию можно обрисовать в нескольких словах: в Швеции жизнь была трудна для понимания, но народ был простым, в России же все обстояло наоборот: жизнь была простой, но народ понять было трудно. Те русские, которых принимали в наших домах, очень легко становились нашими друзьями, но они, главным образом по причине своего чрезмерного, почти болезненного самолюбия, часто обижались из за пустяков и прекращали дружеские отношения. А те, кто не был допущен, считали, что ими пренебрегают и изливали свою горечь в критицизме, который несли в народ, их речи жадно слушали и усваивали. И так мало–помалу Олимп был уничтожен.

Как я уже сказала, первая отлучка мужа оказалась для меня тяжелым испытанием, но в то же время пошла на пользу, поскольку поставила перед необходимостью самой организовывать свою жизнь. У меня всегда были многочисленные общественные обязанности, и теперь я выполняла их с особым удовольствием. Дмитрий приехал навестить меня, и мы наносили визиты, посещая окрестные имения и замки. В мою честь устраивались балы, я знакомилась с провинциальным обществом. Я приглашала гостей к себе, стараясь, чтобы эти встречи не были формальными и проходили необычно. Так, например, я пригласила одного юного прусского принца, племянника шведской королевы, на прогулку в открытой коляске, заранее зная, что при такой погоде следует ждать грозы. Действительно, пошел проливной дождь, и было крайне забавно видеть, во что превратился великолепный наряд принца и его серая шляпа. Он хорошо выдержал проверку и через несколько месяцев снова приехал в Стокгольм. У меня остались яркие воспоминания о том лете, проникнутом духом товарищества и искреннего веселья.

В то лето я впервые после замужества поехала в Россию с сыном, которому было лишь несколько месяцев, чтобы показать его семье и друзьям. Сначала я жила в Петергофе, куда меня пригласили император и императрица, а потом отправилась в Москву повидать тетю Эллу.

Эта последняя поездка оказалась очень мучительной для меня. Я приехала в Николаевский дворец, тетя здесь уже больше не жила, и только несколько комнат было оставлено в ее распоряжении. Свита очень уменьшилась в числе, многие из старых слуг здесь уже не работали. В мои прежние комнаты доступа не было. Повсюду, где некогда жизнь была столь упорядоченной и отлаженной до последней мелочи, я видела печаль, упадок, запустение.

Тетя Элла жила в созданном ею монастыре, откуда руководила строительством церкви, больницы и других строений согласно своему плану. Ее целью было учредить женскую общину, монахини которой по роду своей деятельности походили бы на дьякониц раннего христианства. Вместо жизни в затворничестве они посвятили бы себя специально заботам о больных и бедных. Эта идея была столь чужда русскому характеру, что возбуждала любопытство в народе и встретила стойкую оппозицию части высшего духовенства. Тетя Элла разработала для себя и своих монахинь одежду крайне скромную, строгую и красивую. Это вызывало критические нападки, все, казалось, смеялись над нею. Но ничто не могло заставить ее отказаться от задуманного. Она все же нашла в себе мужество выйти из рамок, которые предписывали сохранять «положение», предназначенное ей по рождению и воспитанию. Я отметила, что, освободившись от них, тетя могла лучше понять народ и соотносить себя с реальностью. Став ближе к бедам, слабостям и грехам человечества, она приняла их, проникая в скрытые мотивы и страсти, которыми движется мир, все поняла, все простила и возвысилась душой. Но она сохраняла верность былой привычке умалчивания, никогда не поверяла мне свои планы и трудности. Я должна была собирать информацию на стороне или руководствоваться интуицией, поскольку не любила задавать вопросы. Москва, куда я стремилась как к себе домой, изменилась настолько, что порой казалась мне городом, который я совершенно не знала. Я больше не испытывала прежнего чувства к ней и вернулась в Швецию с ощущением невозвратимой потери.

 

Дубовый холм

 

Ту зиму мы тоже провели во дворце, в мрачных апартаментах, увешанных гобеленами. Строительство нашего дома шло полным ходом, и мы уже подумывали об обстановке. Я обратилась к королевскому казначею и поинтересовалась, какой суммой могу располагать для этой цели. Он спокойно проинформировал меня, что смета уже давно превышена, и выделенных тетей Эллой денег едва хватит, чтобы закончить строительные работы. К тому же, по условиям брачного контракта, я должна была нести все расходы по ведению нашего домашнего хозяйства; я не хотела трогать свой капитал, но пришлось, в определенной степени существенно помог отец, который сделал мне щедрый рождественский подарок.

Изначально материальная сторона брака была плохо урегулирована тетей Эллой и русским двором. По недоразумению и недосмотру отдельных лиц при дворе я оказалась лишена существенных привилегий, распространявшихся на меня по давнему обычаю, и имела много неприятностей, связанных с состоянием моего дяди, с которого тетя Элла получала только процентный доход, наследование же переходило ко мне. Теперь было слишком поздно что либо предпринимать, ничего нельзя было исправить; моя тетя со свойственным ей пренебрежением ко всему материальному растратила много средств, которыми она в действительности не имела права распоряжаться без моего согласия. Брачный контракт был составлен и подписан министрами двух стран и скреплен государственными печатями. Никакого возмещения мне не полагалось.

Мои деньги находились в России. Проценты сначала выплачивались мне через одного из атташе русского дипломатического представительства, который действовал как мой личный секретарь в русских делах, через него проходила и вся моя корреспонденция. Позже, поскольку атташе в посольстве часто менялись, сочли более целесообразным выплачивать деньги через дворцового казначея, который контролировал мои расходы. Наше положение обязывало нас жить на широкую ногу, и все мои деньги шли на хозяйственные нужды, так что на личные расходы у меня практически ничего не оставалось. Я никогда не могла, к примеру, приехав в Париж, покупать платья в лучших домах моды. Я покупала готовую одежду в магазине «Галери Лафайет» и носила готовую обувь.

Это не казалось мне странным. У меня были очень простые вкусы, слишком простые, как я теперь понимаю, в отношении денег я вообще была малосведущей. А потому я не испытывала каких либо переживаний на этот счет.

Единственное, что мне иногда хотелось, это иметь больше отличных лошадей. Мои средства позволяли держать только трех–четырех, а это меня не удовлетворяло.

Зимой мы часто бывали в обществе. Непрерывная череда развлечений, приемов и званых вечеров вызывала неодобрение короля. Он высказывал свое недовольство моему мужу, но никогда не бранил меня. Ко мне он всегда был исключительно добр. Я имела в нем настоящего друга, таковым он остается и поныне, несмотря на все то, что потом произошло.

Живой темперамент не позволял мне долго выдерживать придворный этикет, и это его забавляло; с ним я всегда чувствовала себя свободно. Мы испытывали друг к другу полное доверие. Иногда он брал меня на охоту на оленей, никто из женщин, кроме меня, в этом не участвовал. Во время поездок на поезде в его вагоне я играла в бридж с седобородыми пожилыми мужчинами и радовалась даже небольшому выигрышу. Зимой я входила в круг лиц, которые ежедневно играли с ним в теннис на замечательных закрытых кортах Стокгольма. Короче, мой свекр баловал меня, и мы были такими добрыми друзьями, что я порой позволяла себе подшучивать над ним. Иногда сведения об этом просачивались в газеты, где подавались в сильно преувеличенном виде, но он вполне терпимо относился к моим выходкам.

Например, однажды зимой, когда мы специальным поездом в несколько вагонов поехали кататься на лыжах в Далекарлиа, мне пришла мысль притвориться старушкой и поднести цветы королю, который играл в бридж в головном вагоне. Мой план восторженно поддержали другие пассажиры нашего вагона, и я взялась задело. Грима у меня не было, лишь немного пудры. Я изобразила морщины при помощи жженой пробки, а щеки натерла кусочками свеклы. Глаза я спрятала за темными очками, а голову покрыла большой шерстяной шалью. Затем я одолжила у одной из горничных подбитую мехом накидку и надела ее наизнанку. Все было готово. Проводник остановил поезд на первой станции, и я вышла, прихватив завернутые в газету три увядших тюльпана. Один из адъютантов, который был в курсе затеи, сообщил королю о желании старой женщины засвидетельствовать ему свое почтение. Меня допустили в его вагон. Когда я вошла, он встал и сделал несколько шагов навстречу. Я вручила ему цветы, пробормотав несколько слов дрожащим голосом.

Но затем, видя нелепый букет в руках короля, ту серьезность, с которой он принимал меня, торжественный вид свиты, я не смогла дольше сдерживаться. Я упала на пол, давясь от смеха и надеясь, что это будет принято за слезы. Король решил, что у старой дамы нервный припадок, повернулся к гофмейстеру и с некоторым волнением сказал ему по французски: «Enlevezla, elle est folle» («Выведите ее, она не в себе»).

Два адъютанта подхватили меня. Я представила, как меня выводят на платформу, и я остаюсь, глядя вслед уходящему поезду.

«Да это же я, отец!» — воскликнула я, покатываясь со смеху. Оторопевшие адъютанты отпустили меня. Король склонился надо мной, узнал и рассмеялся. Этот розыгрыш замечательно удался.

В другой раз, весной я пригласила его прокатиться в моей двухколесной коляске, запряженной американской рысистой лошадью, очень быстрой, но трудно управляемой, особенно в условиях города. На главной улице она понесла, закусив удила, и масса народа имела возможность лицезреть своего короля в котелке набекрень и меня, утратившую свой величественный вид, пока мы оба неистово тянули вожжи, силясь остановить лошадь.

Подобные маленькие проделки создали мне в Швеции определенную репутацию. Меня называли сущей сорвиголовой, но меня это нисколько не задевало. Обо мне рассказывали самые разные истории, приписывая подвиги, о которых я никогда не помышляла.

Как бы там ни обсуждали и ни толковали мои выходки, могу сказать одно: в своих розыгрышах я никогда не переходила пределы допустимого, всегда знала, насколько далеко я могу зайти, чтобы никого при этом не обидеть. Но пересуды, пусть даже ради развлечения, не проходят бесследно.

Перед тем как в конце зимы снова перебраться за город, я поехала в Булонь навестить отца. Я любила эти поездки, простота и покой в доме отца благотворно действовали на меня после той внешней, показной жизни, которую я вела в Стокгольме. Мы совершали прогулки, иногда бывали в театрах, но чаще проводили вечера дома, отец читал вслух, а я и мачеха вышивали. С годами привязанность между отцом и мной становилась все крепче. Поэтому когда в этот раз он счел необходимым строго поговорить со мной о моих проделках в Швеции, превратно истолкованные слухи о которых так или иначе доходили до него, я была уязвлена до глубины души. От него я впервые с удивлением узнала, в каком свете выставлялось мое взбалмошное ребячество и какую репутацию я заслужила. Я впервые столкнулась с людским недоброжелательством и была очень подавлена. Вскоре отец забыл о нашем разговоре, а я часто вспоминала о нем с неприятным чувством.

К жизни на чужбине я так и не могла привыкнуть. Моя тоска по родине усиливалась. В Швеции было много достойного восхищения — ее великая цивилизация, дух порядка, высокая организованность. Но я оставалась лишь сторонним наблюдателем и, воздавая должное всему этому совершенству, мыслями стремилась домой, в свою огромную страну. Эта высокоразвитая цивилизация, где индивидуальное усилие больше ничего не значило, где не было места для творческого воображения, давила на меня. Чем больше я узнавала Швецию, тем больше мечтала о России, такой географически близкой, но столь отставшей от современной жизни; я осознавала с некоторым чувством вины, что шведская принцесса я только по титулу.

Однако в то время моя привязанность к России была главным образом романтического и сентиментального свойства. Я ничего не знала о ее нуждах, политических, экономических и прочих, и если порой испытывала смутное беспокойство о ситуации дома, то это было безотчетное, интуитивное чувство, которое невозможно выразить словами. Помимо того, в годы, когда я жила за границей, в России царило относительное спокойствие. Государственная Дума после немногих безуспешных попыток обрести независимость действий значительно поутихла в интересах самосохранения. С 1906 по 1911 годы правительство возглавлял Столыпин, человек проницательный, честный и энергичный, единственный политик того времени, обладавший качествами государственного деятеля. Единственным темным пятном, омрачавшим горизонт политической жизни, было присутствие при дворе монарха несколько загадочной фигуры Распутина. Ему предшествовали и другие пребывавшие в тени личности, но их правление было кратким; он же по непонятной причине продвигался вверх, и его влияние необъяснимым образом расширялось.

Бывая в России, я с каждым разом все более убеждалась, что здесь, среди возрастающего хаоса, я наконец могла бы найти свою область деятельности. И это не потому, что поездки доставляли мне удовольствие. Я приезжала как иностранная принцесса, и мне оказывали соответствующий прием. Меня влекло в Россию другое: я чувствовала, что с ней связана моя жизнь, моя судьба, что здесь, а не в Швеции, я могу найти истинное применение своим силам.

Дмитрий больше не жил в Москве. После моего замужества он переехал в Петербург и поступил в кавалерийское училище, где ему приходилось довольно тяжело, к тому же он страдал от одиночества, что сказалось на его здоровье, которое и прежде не было особенно крепким. Конечно же, с ним был генерал Лейминг, его часто приглашали император с императрицей, которые его очень любили, но общение с людьми столь далекими от реальности, вроде обитателей Царского Села, не очень то ему помогало; он оказался вне привычной среды и не имел столь необходимой для него в ту пору поддержки. Теперь в конно–гвардейском полку он вел совсем иную жизнь, которая была изнурительной для человека его возраста и хрупкого сложения. Я постоянно думала о том, как он одинок, как ему трудно. Я беспокоилась о его здоровье, но не была способна что нибудь изменить, и это тоже в значительной мере влияло на то, что мысли мои все более обращались к России.

 

 

Чтобы побороть свое душевное состояние, я вставала рано и весь день занималась разными делами. К осени 1910 года мы переехали в наш новый дом на Дубовом холме.

Моя дорогая Сесилия Фалькенберг, которая сопровождала меня из России в Швецию, вышла замуж и покинула меня. Мне очень недоставало ее, поскольку она всегда умела внести веселье и была со мной почти по–матерински нежна, отличалась умом и тактом. Но в выборе двух моих новых фрейлин мне очень повезло, а лейтенант Рудебек согласился оставить военную службу и стать нашим гофмейстером и постоянным домоправителем. Вчетвером мы и жили теперь на новом месте, и я часто благодарила судьбу за общество столь преданных и приятных людей.

Дубовый холм находился совсем недалеко от Стокгольма. Это была небольшая возвышенность среди зеленых лугов общественного парка, террасы, на которых были разбиты сады, спускались прямо к воде. Здесь росли прекрасные дубы, которые и дали название этому месту.

Дом был светлый и просторный, современный и удобный, самый лучший из тех, в которых я жила. В то время у меня не было вкуса, что и сказалось на его внутренней отделке, но в целом он выглядел привлекательно и скромно, а главное, меня радовало, что не надо больше жить в мрачном дворце и что теперь у меня собственный дом.

Спустя некоторое время после переезда я устроила бал, чтобы отметить свое двадцатилетие. Помню, он прошел замечательно. У меня были присланные из Ниццы цветы, дом был заполнен ими, гости уносили их охапками, когда разъезжались.

Все дни у меня были заняты. Решив покончить с бессмысленным времяпровождением, я придумывала себе дела. Некогда я увлекалась живописью, но давно забросила. Так вот зимой я поступила в художественную школу.

Школа, которую я выбрала, была лучшей в Стокгольме. Принц Евгений, младший брат короля, очень талантливый художник, единственный из семьи одобрил мое желание учиться, хотя и у других оно не встретило возражений, только лишь привело в изумление.

Каждое утро в 8. 30 я уже стояла у мольберта в группе из двадцати пяти человек в большой комнате с серыми стенами. Первые дни были для меня трудными. Сокурсники сторонились меня, отнеслись с недоверием. Но видя, как я упорно работала и отнюдь не кичилась своим положением, они стали дружелюбны и даже оказывали мне знаки внимания. Это благодаря их помощи и критике я сумела за короткое время добиться значительных успехов.

В одиннадцать у нас был перерыв, и я часто оставалась в школе, завтракая принесенными с собой бутербродами. Иногда мои соученики угощали меня молочной едой и имбирными коврижками, которые мне особенно нравились. К полудню мы снова поворачивались к своим моделям и работали до трех, когда ранние в это время года сумерки вынуждали нас вытирать кисти и закрывать этюдники.

Вернувшись домой, я быстро переодевалась и шла на занятия в школу верховой езды. Час или два я напряженно тренировалась, училась ездить на лошади без стремян и даже преодолевать так препятствия. Потом, приняв ванну и выпив чаю, я отправлялась на урок пения или играла на фортепьяно, чтобы уметь себе аккомпанировать. Вечером я обычно выполняла задания по композиции, готовясь к экзамену, который проводился в школе раз в месяц. Мне нравилось, что на них выставлялись анонимные работы и у меня был шанс победить, если я добьюсь хорошего результата.

По дороге в художественную школу я познакомилась с поистине замечательным человеком. Он был кондуктором трамвая на линии от Стокгольма до моего дома в Юргардене. Я часто ездила этим маршрутом, когда не хотела пользоваться машиной. Дорога занимала пятнадцать минут, пассажиры обычно были одними и теми же, и у меня вошло в привычку беседовать с ними. Так я и познакомилась с этим кондуктором — старым седобородым мужчиной, который работал в компании уже много лет. Я узнала, что из своего заработка он переводил деньги небольшому дому для незаконнорожденных детей, брошенных родителями. Я была потрясена великодушием этого человека и пригласила его однажды к себе домой на чашку кофе, чтобы лучше познакомиться. Я и теперь помню его в шапке и перчатках, как он спокойно и с крайним достоинством сидел у меня в гостиной.

Сумрачные утра шведской зимы всегда настигали меня по дороге в школу. Время шло быстро и интересно. Удовлетворение достигнутым, приятная усталость теснили мрачные мысли, которые порой случайно приходили ко мне, несмотря на все усилия отогнать их прочь, а общество друзей моего возраста, простота наших отношений и отсутствие всяких условностей благотворно действовали на меня.

Я попросила короля устроить для меня костюмированный бал и для большего веселья организовала на нем кадриль для молодежи. Восемь наших пар танцевали менуэт и гавот, а потом мы с мужем исполнили мазурку, быстрый танец, живой и энергичный. У нас были красивые польские костюмы. Шпоры на моих маленьких зеленых сапожках сверкали и звякали в такт веселой музыке, и мы совершали такие стремительные пируэты, что отлетели пришитые на мое платье изумруды.

В январе прошли большие придворные празднества, приуроченные к официальному открытию парламента. По этому случаю мы все собрались к десяти утра — принцессы в парадных платьях из черного бархата с длинными шлейфами и рукавами с прорезями, отороченными горностаевым мехом, придворные дамы также в черном, но без меха, король, принцы и министры в нарядных мундирах. Мужчины группировались около короля на возвышении в зале, принцессы и придворные дамы позади них занимали верхнюю галерею. Церемония не была слишком утомительной, после нескольких речей, хотя довольно длинных, мы вернулись домой. Вечером мы должны были присутствовать на даваемом во дворце ужине в честь депутатов, после которого мы беседовали с ними, и время тянулось ужасно медленно.

Но большой бал был самым долгим и самым утомительным из всех торжеств. Все принцы и принцессы собрались в одной из комнат дворца, и им вручили памятные записки с именами их партнеров по ужину и для танцев. Потом двери открылись, и мы вереницей проследовали по дворцу до бального зала. В каждом помещении были собраны люди разных слоев и сословий, с которыми нам надлежало поговорить. В большом салоне, примыкавшем к бальному залу, находились молодые девицы, впервые представляемые двору, они стояли в ряд вместе со своими матерями. Гофмейстерина с листком в руке представляла матерей, потом дочерей принцессам, а те проходили вдоль по ряду, говоря каждой что нибудь соответствующее. Это было ужасно тяжелым испытанием.

Начался бал. Мы должны были протанцевать по три кадрили с членами правительства и иностранными послами. Король и принцы танцевали с их супругами. Для других танцев нам предоставлялась относительная свобода выбора, но следовало заблаговременно предупредить партнера, а потому камергер отправлялся сказать ему о чести, которой он удостоен.

Весной 1911 года король решил послать моего мужа и меня в путешествие, и это нас обоих обрадовало.

Следующей зимой должна была состояться коронация короля Сиама, приглашения на которую разослали во все европейские дворы. Нам предстояло представлять шведскую корону.

Не знаю, догадывался ли король о явной холодности в отношениях между мной и его сыном и потому предложил эту поездку в надежде, что все уладится, или же торговые интересы Швеции в Сиаме действительно требовали присутствия принца для продвижения дел. Разумеется, последняя причина и была выдвинута нам и для публики.

 

Восток

 

Наше путешествие продолжалось шесть месяцев. Большую часть лета мы провели в подготовке к нему, а в конце октября отправились в путь, посетив по дороге Париж и Ниццу, откуда перебрались в Геную. Здесь мы сели на германский лайнер водоизмещением 8000 тонн, направлявшийся в Сингапур.

В дополнение к нашей обычной свите, которая состояла из фрейлины мисс Гамильтон, гофмейстера Рудебека и личного адъютанта Хейденстама, нас сопровождали еще десять человек — шведские дипломаты, профессора, консул Сиама в Стокгольме и другие лица.

Путь до Сингапура занял три недели с короткими остановками в Порт–Саиде, Адене, Коломбо и Пенанге. Всюду, куда мы прибывали, нас ожидал официальный прием, английские губернаторы и постоянные жители приходили встречать нас в белых мундирах и устраивали нам обеды в прохладных комнатах своих просторных дворцов, что казалось раем после душных маленьких кают нашего судна.

Но на берегу нам доводилось проводить лишь краткое время, а дни плавания тянулись нескончаемо медленно. Жара, безделье, отсутствие комфорта стали действовать на нервы, пассажиры, главным образом немецкие колонисты, лишь наводили скуку.

В Сингапуре, где мы пересели на яхту короля Сиама, мы встретились с другими гостями, прибывшими на коронацию.

Прием в Бангкоке был поистине великолепен. Меня с мужем и наших сопровождающих разместили во дворце, где создали прекрасные условия. Фрейлина сиамского двора и две камергер–дамы были причислены к моей свите и несколько сиамских адъютантов к свите принца. Для нашего обслуживания выделили много пажей, мальчиков из хороших семей, так как к королевским персонам могли быть приближены только лица из знати, постоянно в нашем распоряжении находились совершенно новые автомобили, коляски и верховые лошади.

Торжества, которые начались вскоре после нашего приезда, были так удивительны и разнообразны, столь необычны и так фантастически красивы, что казались прекрасным сновидением. По–моему, нигде я так интересно не проводила время, как в Сиаме.

После церемонии коронации все гости разъехались, а мы остались посмотреть страну и принять участие в охоте, которую устраивали в честь моего мужа. Мы плыли по рекам на сампанах, превращенных в комфортабельные плавучие дома, в сопровождении флотилии других судов с провизией и слугами.

При каждой остановке нас уже ожидал накрытый стол под навесом из бамбука и пальмовых листьев, местные музыканты тихо играли на свирелях, пока мы ели, а на берегу нас с улыбками приветствовала пестрая толпа.

Нас задаривали подарками: попугай, обезьянка, перья редких птиц, фрукты, шелка.

Путешествуя так, мы достигли моря, где для нас был приготовлен лагерь из просторных палаток с невообразимым комфортом.

Мы провели здесь несколько дней купаясь, наслаждаясь относительной прохладой. Каждый день мужчины охотились. Надолго остались в памяти необычайной красоты закаты над морем и изумительное очарование тропической ночи. Мы посетили знаменитые храмы, где во тьме высились громадные древние Будды из камня или позолоченного дерева. Мы останавливались в различных имениях, принадлежавших королю, где нас встречали с такой же помпой и окружали неслыханной роскошью. Мы присутствовали на празднике уборки риса, ходили на охоту, видели скачки быков и петушиные бои.

После замечательного путешествия, продолжавшегося более месяца, мы покинули Сиам и отправились в Индокитай, где муж намеревался поохотиться. Я же хотела посетить руины Ангкора.

Поскольку дороги между Сайгоном и Ангкором не было, часть пути нам предстояло проделать по реке. Поэтому была снаряжена экспедиция. Мой муж прибыл с нами в Пномпень, столицу Камбоджи. Мы нанесли визит королю Сисовату и провели вечер, восхищаясь его балетом, потом муж вернулся в Сайгон поохотиться с герцогом Монпансье.

Я поплыла на маленьком речном пароходе с Анной Гамильтон, несколькими шведами, министром–резидентом Камбоджи и несколькими другими спутниками. На следующий день мы покинули пароход, пересели на большие сампаны и отправились дальше по реке, поскольку из за небольшой глубины иного способа передвижения не было. Потом мы пересели на запряженные быками повозки, которые, раскачиваясь и подпрыгивая, везли нас по труднопроходимой местности, пересекая ручьи и овраги.

Только часть гигантского комплекса была откопана. Остальное укрывали густые заросли вьющихся растений. Увиденное создавало впечатление неразгаданной тайны. Мы часами бродили по неосвещенным галереям, где тишину нарушали только крики обезьян, а ближе к вечеру — шорох крыльев летучих мышей. Мы видели лежащие в грязи статуи прокаженного короля и его жены, следы удивительной кхмерской цивилизации, которая, подобно им, была погребена. Мы поднимались на вершины храмов по почти разрушенным ступеням и оттуда окидывали взором уходящие к горизонту вершины деревьев. Ночью местные жители разожгли костры, и подсвеченные огнем руины выглядели особенно впечатляюще, застывшие в своей холодной отчужденности, они словно угрожали тем, кто осмелился потревожить их своим вторжением.

За два дня мы осмотрели все, что можно, и вернулись в Сайгон. Герцог Монпансье организовал охоту, и мы провели десять замечательных дней в лесу. Мы жили в бамбуковых хижинах на сваях, что предохраняло от нападения хищников, и все дни проводили в седле, охотясь на диких буйволов.

Мы поплыли в Сингапур, оттуда в Бирму, потом в Калькутту. В Индии принц снова был поглощен охотой, а я одна совершала поездки по стране. Я начала с Бенареса, где посетила храмы и видела мутные воды Ганга, спускающиеся к нему мраморные ступени и людей, совершающих омовение. Я видела, как на берегу на погребальных кострах сжигали тела умерших, а родственники со спокойным безразличием ожидали момента, когда они смогут бросить пепел в реку. Махараджа пригласил меня посетить его и показал индийские танцы и бои животных.

Месяц мы путешествовали по Индии. Бесконечная череда храмов, мечетей и памятников, постоянная жара и пыль, визиты и приемы, белые и смуглые лица. К концу я так устала, что уже неспособна была что либо воспринимать.

Из Бомбея мы направились в Коломбо, а потом провели несколько дней в освежающе прохладном и зеленом Канди. В конце марта мы отправились в Европу.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: