В лирике Лермонтова мы находим основные темы русской поэзии XIX века: поэзии, природы, любви. Но за ними скрывается другая тема – заветная, та, которую внушала Лермонтову его “идея-страсть”. Об этом писал П.Бицилли: “Всю его [Лермонтова] недолгую жизнь его занимали, собственно говоря, две темы: <…> тема смерти и тема “другого мира”. Все его произведения так или иначе группируются вокруг этих двух центров, где его внутренний мир отразился с наибольшей отчетливостью, простотой и наглядностью”. Две темы – утверждает Бицилли. Мы возразим: одна; ведь тема смерти прямо следует из темы “другого мира”.
ТЕМА ПОЭЗИИ
В поздней лирике Лермонтова звучит настойчивый призыв, обращенный к поэту: “Не пиши стихов” (“Не верь себе”, “Журналист, читатель и писатель”). Как же понимать отказ от поэтической речи при той миссии, что берет на себя лирический герой Лермонтова, - поэта-пророка, поэта-визионера? Так ведь поэт молчит вовсе не потому, что слаб, а потому, что слишком причастен небу и бездне.
В стихотворении “Журналист, читатель и писатель” указаны два возможных источника поэтического вдохновения. Светлое начало творчества – от Бога:
Восходит чудное светило
В душе проснувшейся едва:
На мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова…
Тогда с отвагою свободной
Поэт на будущность глядит,
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и обмыт.
Есть в душе поэта и другое начало – от демона:
Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце – жадная тоска;
Дрожа, холодная рука
Подушку жаркую объемлет;
Невольный страх власы подъемлет;
Болезненный, безумный крик
Из груди рвется…
Но к какому бы полюсу не стремился поэт - “над бездной адскою блуждая” или провозглашая стих, подобный “божьему духу”, он все равно несовместим с веком, с “сегодняшней” толпой:
Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый,
И, кроме бури да громов,
Он никому не вверит думы…
Поэт мог и должен был служить народу былого времени – “богатырям” в сравнении с “нынешним племенем”:
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Но сделать свой божественный дар “игрушкой золотой” или выставить его на продажу – постыдно для избранника высших сил:
Пускай толпа растопчет мой венец:
Венец певца, венец терновый!..
Пускай! Я им не дорожил.
Что остается поэту? Мирный уход из “этого” мира и присоединение к хору светил: “И звезды слушают меня, / Лучами радостно играя”. Или безнадежная, но славная война с поколением, обществом, миром людей; обличение и месть – посредством “железного стиха, облитого горечью и злостью”, поэтического “клинка, покрытого ржавчиной презренья”.
ТЕМА ПРИРОДЫ
В романтической поэтике описание природы, климата и погоды – всегда есть выражение внутреннего состояния лирического героя. Его страсти исключительны; вот им и ищутся соответствия в мире природы. Безудержным порывам романтического “я” должно соответствовать стихийное в природе (море – лучше в шторм, ветер – лучше ураган, водопады и вулканы), его взлетам – высокое в природе (горы, небо), падениям – страшное (пропасти). Исключительность поэта подчеркивается необычностью природы: поэтому из пейзажной лирики исключается все будничное и привычное. Зато весьма желательна экзотика – то, что Пушкин называл “роскошью природы”; для России экзотика - это Кавказ.
Картины природы, описываемые ранним Лермонтовым, вполне соответствуют романтическому канону; только его горы еще выше, а моря - еще глубже, чем было принято. Душевное состояние лермонтовского лирического героя выражает себя не просто в масштабном, а именно в космическом видении природы: “Кой-где во тьме вертелись и мелькали / Светящиеся точки, / А меж них земля вертелась наша” (“Ночь II”). Поэтому и горы у него вполне могут перекрыть звездное небо:
Иль дивы, словом роковым,
Стеной умели так высоко
Громады скал нагромоздить,
Чтоб путь на север заградить
Звездам, кочующим с востока?
Так сказывалась одержимость Лермонтова “иным миром”: его горы стремятся быть ближе к миру ангелов, его пропасти – ближе к “адской бездне”.
Юный поэт был, “как дома, в мире <…> призраков, которые создает воображение в полусвете зари, в тумане” (П.Бицилли); он старался сравнивать материальное с духовным, индивидуальное с общим, близкое с отдаленным: “горные хребты, причудливые, как мечты”. Однако в зрелых стихотворениях Лермонтова гигантские и призрачные картины все более уступают место, казалось бы, обычному среднерусскому пейзажу. В шуточном стихотворении из альбома С.Н.Карамзиной поэт утверждает, что и погода в его лирике прояснилась:
Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.
Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.
Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду,
Под вечер тихий разговор…
Означает ли это, что Лермонтов в конце концов отказался от своей “идеи-страсти”? От жажды видеть в каждом явлении природы “загробный, поту-светлый “х” (В.Розанов)? Вовсе нет: так он ищет новый путь к “иному миру”. Ищет те же отблески потустороннего – но уже не только в “отвлечении от земли, забывчивости земли” (В.Розанов), а и в самих земных предметах и приметах.
Поэт перебирает в памяти привычные образы природы: “желтеющая нива”, “свежий лес”, “малиновая слива”, “зеленый листок”, “ландыш серебристый”, “студеный ключ” (“Когда волнуется желтеющая нива…”) - и вдруг видит бога в небесах! Английский романтик У.Блейк учил “видеть небо в диком цветке”, другому английскому романтику У.Вордсворту простой цветок внушал “мысли, слишком глубокие для слез”. Подобно им, поздний Лермонтов увидел новыми глазами неприметный ландыш. Его мистическое зрение в последние годы жизни становилось все тоньше. Наконец, и при виде ландыша он смог устремиться думой в надлунный мир.
ТЕМА ЛЮБВИ
Русский философ В.Соловьев указал на “миражность” как на важнейший признак любовной лирики Лермонтова: “Заметьте, что в этих произведениях почти никогда не выражается любовь в настоящем, в тот момент, когда она захватывает душу и наполняет жизнь”. И вывел отсюда решающую черту лермонтовского творчества в целом – “способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений”.
То есть: не любви ищет поэт, а “иное” в любви. Отрицание – вот реакция поэта на чувство, живущее в нем “сейчас”: “Она [любовь], как чумное пятно…”, “Все, что любит меня, то погибнуть должно”, “Мне грустно, потому что я тебя люблю”, “Нет, не тебя так пылко я люблю”. Условие истинной любви – отсутствие возлюбленной; роднит не близость, а даль: “дальний отзвук дальних гор”, “бледный призрак лучших лет”. Любить стоит только невозможное – тот идеал, что в прошлом (“огонь угаснувших очей”), или тот идеал, что в будущем (“бесплотное виденье”).
Идеал поэту является в снах. Во сне любовь оживает, пробуждение убивает ее. Мистическая тавтология грезы завораживает лирического героя: он видит во сне деву, подобную сну (“Я видел деву; как последний сон / Души, на небо призванной, она / Сидела тут пленительна, грустна”), по смерти ему будут сниться сны о снах (“…но если я не позабуду / в этом сне любви печальный сон”). А в завершении темы “из одного сна выходит, по крайней мере, три” (В.Соловьев о стихотворении “Сон”, май-июль 1941): поэту снится, что он умирает и видит во сне любимую, видящую сон о нем, умирающем.
Не о земной страсти грезит поэт, но о любви абсолютной – той, которая может исполниться лишь в посмертном сне:
Я б желал навеки так заснуть,
……………………………………………………………………………………………
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
О любви мне сладкий голос пел…
Поэтому еще здесь, на этой земле, сновидческий взгляд поэта силится различить в облике смертной женщины – ангельские знаки: “Ты ангелом будешь”; “Глядит – и небеса играют / В ее божественных глазах”. А когда эти глаза обманывают, душа поэта бунтует; лишенная идеала, она предается демону (“Мой демон”: “Покажет образ совершенства, / И вдруг отнимет навсегда”) – и эта личная катастрофа приравнивается к катастрофе мирового значения.
Если не ангельская любовь, то демоническая страсть. Романтик мыслит крайностями. Нет ничего для него хуже, чем середина; меньше всего он готов смириться с действительностью как таковой, с голым фактом. Отсюда дилемма: или подняться в небеса на крыльях преображенной любви, или же мучительно и сладострастно свергнуться в “адскую бездну”.
Лучшее оружие против быта – гипербола и “предельная” антитеза: “И целый мир возненавидеть, / Чтобы тебя любить сильней”, “Мгновение вместе мы были, / Но вечность ничто перед ним”. Так рождается миф о любви демона к ангелоподобной женщине: “Ты ангелом будешь, я демоном стану”,
Над бездной адскою блуждая,
Душа преступная порой
Читает на воротах рая
Узоры надписи святой.
Вообще, для творчества Лермонтова характерна такая эволюция - от гиперболы к мифу. В ранний период гипербола “раздувала” личные чувства до космических размеров. С годами поэт все скупее в выражении личных чувств; зато сами силы природы становятся в его зрелых балладах персонажами мифа.
Миф этот - о любви как законе подлунного мира, действующем с непреложностью античного рока. Мир подлунный разъят на отдельные элементы, обреченные на “войну всех против всех”, одинокую неподвижность или одинокое блуждание. Силой любви один элемент притягивает к другому; таков закон, единый для всех – что для людей, что для камней: “всеобщность страсти”; “всепроникнутость любовью, ее драмами, ее злобой, ее мстительностью” (Н.Берковский). Для всего живого любовь означает смерть: царица Тамара убивает любовников (“Тамара”), молодой грузин мстит сопернику и обманувшей его возлюбленной (“Свидание”), три пальмы срублены теми, кого они так долго ждали (“Три пальмы”). Зато и после смерти тела “не выбывают из оборота опасных и губительных страстей” (Н.Берковский). Мертвец “перенес земные страсти / Туда с собой” (“Любовь мертвеца”); Терек влюблен в свою добычу, убитую из мести казачку, но вынужден отдать ее Каспию (“Дары Терека”).
Есть роковая ирония в законе любовного притяжения: он всегда влечет данную частицу к чему-то чуждому или прямо противоположному ей. Поэтому отдельным элементам не дано сойтись: утесу и туче (“Туча”), сосне и пальме (“На севере диком стоит одиноко…”), листку и чинаре (“Листок”). Если русалка обнимет витязя, то это будет мертвый витязь (“Русалка”); если витязь заключит в объятья русалку, то это будет мертвая русалка (“Морская царевна”).
Но в мире надлунном совсем другой закон – любви как вселенской гармонии. Там “звезда с звездою говорит” (“Выхожу один я на дорогу…”), комета “меняется” с еще не падшим ангелом “улыбкой ласковой привета” (“Демон”), “и месяц, и звезды, и тучи толпой” внимают ангельской “песне святой”. И всякая частица в мире подлунном стремится вырваться из круговорота страстей и взлететь к надмирной любви.