ФИЛОСОФСКАЯ ЛИРИКА ЛЕРМОНТОВА
1. “ПОЭЗИЯ МЫСЛИ”
Нет смысла говорить о философской лирике М.Ю.Лермонтова как об одном из избранных им жанров. В отличие от А.С.Пушкина, Лермонтов мало считается с жанровыми границами. Пушкин – наследник классической эпохи; поэтому тон, настроение и масштаб его стихов в значительной степени зависят от жанра: в элегии он печален, в шутливом послании - весел, в оде – величав. У Лермонтова все иначе. В основе его поэзии – “идея-страсть”, почти как у героев Достоевского. И она подчиняют себе отдельные жанры, сводит их к одному сверх-жанру – “поэзии мысли”. Та же идея объединяет основные темы лермонтовской лирики в единую “магистральную” тему; обращаясь к разным предметам, поэт думает всегда об одном – о самом важном. Многие из писавших о Лермонтове отмечали эту исключительную сосредоточенность поэта на великих вопросах жизни и мироздания: “Мужественная, грустная мысль никогда не покидала его чела, она пробивается во всех его стихотворениях” (А.И.Герцен); “…Какое у Лермонтова повсюдное присутствие твердой, определенной мысли – во всем, что ни писал он” (В.Боткин). Вслед за ними можно сказать, что вся лирика Лермонтова в той или иной мере – философская.
2. “БЕЗДНА ДВИЖЕНИЯ”
Противопоставляя Лермонтова Пушкину, известный русский филолог Л.В.Пумпянский писал: “Утеряв “бездну пространства” каждого пушкинского слова, [он] создает “бездну движения”, в которой тонут слова и стихи”. “Бездна движения” - эту метафору можно применить и к стилю Лермонтова, и к его поэтической мысли, и к самой его мыслящей личности. Мысль Лермонтова никогда не застывает, не образует законченной системы тезисов. Чего не стоит ждать от философской лирики Лермонтова, так это готовых ответов, выводов и итогов; едва ли не каждое лермонтовское стихотворение – арена отчаянного спора идей, “боренья дум”, незавершенного и открытого.
БОРЕНЬЕ ДУМ”: АНАЛИЗ
Мыслящее “Я” лермонтовской лирики – это мир враждующих стихий, где война (если воспользоваться формулой Гераклита) – “отец всего, царь всего”. Противоположные начала сталкиваются в этой духовной вселенной: “лед и пламень” - холодный анализ и страстная дума, стремящаяся к синтезу; то одна сторона берет верх, то другая.
Если побеждает анализ, то мысли и страсти могут быть не просто “разобраны”, но даже “диагностированы” - как проявления расстроенной психики (“Дума”: “И царствует в душе какой-то холод тайный, / Когда огонь кипит в крови”) и физиологии (“Не верь себе”: “То кровь кипит, то сил избыток”). В таких случаях троп используется как исследовательский инструмент: в “Не верь себе” с помощью сравнения и метафор (“язва”, “бред”, “раздражение”) классифицированы симптомы “поэтической” болезни, и эта классификация развернута сетью уточняющих эпитетов (“тяжелый бред души больной”, “пленной мысли раздраженье”). Привычные же высокие тропы последовательно дискредитируются: “В нем [вдохновении] признака небес напрасно не ищи” (см. также в “Журналисте, читателе и писателе”: “Среди сомнений ложно-черных и ложно-радужных надежд”).
Анализ не щадит ни один из традиционных жанров. В элегии, например, поэт уже не просто тоскует, но и “вскрывает” собственную душу, исследует природу страстей, ставит против всякого своего чувства логический аргумент: “Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..”; “Любить… но кого же?.. на время не стоит труда, / А вечно любить невозможно”; “Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг / Исчезнет при слове рассудка” (“И скучно, и грустно). А в “ораторской” лирике Лермонтова аналитической процедуре подвергается сам “оратор”. Его речь расщепляется на спорящие голоса: он говорит то голосом романтика, бегущего от “толпы”, то голосом “толпы” (“Не верь себе”), то с позиции подсудимого, то с позиции судьи (“Дума”).
БОРЕНЬЕ ДУМ”: СТРЕМЛЕНИЕ К СИНТЕЗУ
Но это только одна сторона поэзии Лермонтова. Победа в борьбе аналитической мысли и мысли страстной далеко не всегда на стороне первой: рассудок очень часто уступает прочувствованной поэтической думе (“1831-го июня 11 дня”: “Холодной буквой трудно объяснить боренье дум”; “Родина”: “Люблю отчизну я, но странною любовью! / Не победит ее рассудок мой”). В то время, как мысль поэта сурово изгоняет эпитеты из одних строк, в других строках сами слова “мысль”, “думать” и “ум” – окружены “страстными” эпитетами: “мысли, дышащие силой”, “думал” – “с грустью тайной и сердечной”, “сердитый ум”; даже “сомнения” в лирике Лермонтова – “жадные”. В не менее “страстных” метафорах и сравнениях сила ума может быть уподоблена силам природы, разум – стихии. Так, душа поэта сравнивается с океаном, его думы – с океанскими тайнами (“Нет, я не Байрон, я другой…):
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или бог – или никто;
идеи же отождествляются или сопоставляются с естественными и сверхъестественными катаклизмами – с “необузданным потоком” (“Журналист, читатель и писатель”), “бурями и громами” (“Я не хочу, чтоб свет узнал…”), “чудесным огнем” (“Мой демон”).
Тропы подобного рода имеют в лирике Лермонтова особый смысл; не случайно же они так часто повторялись критикой XIX – начала ХХ века. Говорили-то ведь о субъективизме и эгоцентризме в лирике Лермонтова – но как говорили! Именно как о грандиозных явлениях природы: “страшная глубина субъективного “я” (В.Боткин), “бездонные пропасти человеческого духа” (В.Белинский), “страшная сила личного чувства” (В.Соловьев), “молнии души, эти грозы и угрозы” (Ю.Айхенвальд).
Известно, что романтический субъективизм вовсе не означает противопоставления “я” и мира, если под словом “мир” понимать стихию, природу, вселенную. “Я” романтика сродни универсуму и стремится к слиянию с ним; так, английский поэт П.Б.Шелли прямо призывает Западный Ветер: “Будь, неистовый Дух, / Моим духом! Будь мною, о стремительный!” Если же романтический поэт отвергает “мир”, то это непременно “мир людей” – общество. Именно таким поэтом и был Лермонтов, один из избранных, “единственный русский поэт, которому был ведом “дальний край” английских и немецких романтиков” (С.Мирский). Всеми силами души Лермонтов “уносится в своего рода “Dahin” [Туда]” (А.Григорьев) - к вечному, идеальному, абсолютному; зато вся сила его отрицания направлена против “нынешнего” и “здешнего” - поколения, общества, порядка вещей. Это “отрицание людей” (В.Майков), “презрение к человеческому стаду” (С.Мирский) - оборотная сторона стремления Лермонтова к синтезу.
5. “ИДЕЯ-СТРАСТЬ”: “МИР ИНОЙ”
В этом стремлении к синтезу, ко всей полноте смысла – и состоит кредо Лермонтова, его “идея-страсть”. Идею эту ни в коем случае нельзя назвать неподвижной: какие бы, самые разнообразные, формы она ни принимала, все в ней движение, искание, порыв – по ту сторону сущего, в запредельность. “Мысль” Лермонтова равняется “мечте” - и в ранней, и в зрелой лирике. Для юного поэта “думать” значит “строить мир воздушный”: “В своем уме я создал мир иной”, “Как часто силой мысли в краткий час / Я жил века и жизнию иной / И о земле позабывал”, “И мысль о вечности, как великан, / Ум человека поражает вдруг”. Многое меняется для Лермонтова в последний период, но не это: все та же у него “могучая воля мечты” (<М.П.Соломирской>), по-прежнему он не ищет “земного счастья” (“Договор”) и все так же одержим мечтой “мир увидеть новый” (“Не смейся над моей пророческой тоской…”).
Поэт ищет смысл в явлениях, но ищет не здесь. За всеми вопросами к “парусу одинокому” и тучам-“странникам” стоит один вопрос: зачем? Но здесь, в мире причин и следствий, ответ на этот вопрос бессмыслен; зато там, в мире абсолютных величин, даже отсутствие ответа исполнено смысла. Пусть движение паруса и туч бесцельно – лишь бы оно было абсолютным.
А в этом мире остается только ловить отзвуки и отблески “иного мира”. В речах поэту слышится “отголосок юных дней”, при звуках напева “мысли далеко несутся”; ему “кто-то шепчет” – о чем?
Есть речи – значенье
Темно и ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно –
откуда же они? Почему волнуется душа при звуке “темных” речей? Они – отзвуки той “песни святой”, о которой не может забыть душа: “И звуков небес заменить не могли / Ей скучные песни земли” (“Ангел”, 1931); таков миф Лермонтова, подобный платоновскому мифу о “припоминании” (“Федон”: “Мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем наши знания”). И не случаен постоянный в лирике Лермонтова мотив заточения, столь сходный с другим платоновским мифом - о пещере. Узнику каждая вещь внушает мысли о воле; так же и поэт при виде “ветки Палестины”, женского портрета или глаз “из-под таинственной, холодной полумаски” грезит об абсолютной воле – и мире вечном.