Питер Лейк чувствовал себя полным сил и энергии. Ему тоже хотелось проехаться на Атанзоре.
– Пора валить из города, – сказал он вслух. – Пора валить из этого долбаного штата, да с ветерком!
Он поднялся на ноги и направился к двери, надеясь, что трактирщик уже принес обещанную горячую воду. Подойдя к ведру, он тут же понял, что оно стоит здесь с вечера, и неожиданно обратил внимание на глубокие царапины, оставленные на его ладонях острыми гранеными алмазами.
У него не оставалось времени на раздумья. Нетерпение Атанзора достигло такой степени, что стены стойла задрожали так, будто через него проезжало разом шесть локомотивов.
Стоило ему подойти к выходу, как он услышал голоса шестнадцати сотен мужчин, которые даже не пытались таиться. «Что происходит?» – изумился Питер Лейк и, выйдя наружу, увидел в полусотне ярдов перед собой боевую фалангу из восьмисот бандитов, выстроившуюся широким полукольцом. Сидевший на сером жеребце Перли сиял от счастья. Питер Лейк ответил ему не менее лучезарной улыбкой.
– Здорово сработано, Перли, – прокричал он. – Но это еще не конец!
– Ты прав, Питер Лейк – прокричал Перли в ответ. – Это еще не конец!
– Неужели ты думаешь, что эти идиоты смогут тебе помочь? – поинтересовался Питер Лейк, окинув взором воинство Перли, и, не дожидаясь ответа, вернулся в подвал и выехал на улицу верхом. Полагая, что Перли вновь допустил промашку, он собирался перемахнуть через их головы – и ищи ветра в поле.
Однако стоило ему подъехать к этому живому кольцу, как внутри у него все похолодело. Ни о каких прыжках не могло быть и речи, поскольку это странное воинство тут же ощетинилось целым лесом острых пик тридцати и сорока футов длиной. Они находились слишком близко, Атанзор же не умел взмывать вверх по вертикали.
|
|
Заметив слева свободный проход, Питер Лейк пришпорил Атанзора и в следующее мгновение оказался за пределами кольца, встретившего его маневр громким улюлюканьем. Операция была спланирована до мелочей. Как только Питер Лейк выбрался из окружения, в конце улицы появилась еще целая сотня коротышек, вооруженных точно такими же пиками. С укосин и перекладин, закрепленных на стенах домов, свисали сети, по улице с ревом носилась дюжина злобных псов. Стволы пока молчали. Солдаты Перли явно хотели оттеснить Питера Лейка к мосту. Ему не оставалось ничего иного, как только подчиниться их воле. Чем ближе он подъезжал к мосту, тем больше виделось пик и сетей и тем громче становились крики преследователей.
Атанзор, в которого целилось не меньше сотни острых пик, уже скакал по пандусу, спускавшемуся с моста. Изо рта его шла пена. Он скалил зубы. Он хотел сразиться с врагами, хотел прорваться сквозь их плотные ряды, но понимал, что это невозможно. Тяжелые сети, висевшие на растяжках моста, заканчивались возле самых башен.
Как и ожидал Питер Лейк, бруклинская сторона моста тоже была завешана тяжелыми тросами и – таловыми сетями. Мало того, оттуда на него двигался еще один отряд вооруженных пиками бандитов. Атанзор мог без труда переломать все эти пики, но он вряд ли смог бы вырваться из вражьих сетей.
Питер Лейк скакал то на восток, то на запад, понимая, что попал в западню. По реке шла крупная рябь. На севере и на западе небо было ясным и по‑осеннему глубоким. Бруклин все еще спал. Находившаяся на юге гавань скрывалась за неистовой облачной стеной, у нижнего края которой ярились пенистые валы.
|
|
Вражеское кольцо постепенно сжималось. Питер Лейк, пусть у него и не было оружия, решил дать врагу последний бой.
Вражеские фаланги внезапно остановились. Перли был слишком умен для того, чтобы сводить их вместе. После того как фалангисты взяли пики наизготовку, из их рядов вышло два боевых отряда численностью не менее ста человек. Участники этих отрядов были вооружены короткими пиками, мечами и пистолетами. Перли понимал, что собранное им воинство не сможет совладать с Питером Лейком и его конем, и потому приберег своих лучших людей для финальной части операции.
– У нас нет выбора, – сказал Питер Лейк Атанзору. – Нам действительно придется сражаться.
Первый отряд взял их в кольцо. Бандиты вели себя достаточно нерешительно. Раздвинув вражеские пики, Атанзор сдал назад и в следующее мгновение, рванувшись вперед, попытался оттеснить врагов, кусая их зубами и круша своими страшными копытами. Пики полосовали ему бока и грудь. Вторая группа, завидев кровь, принялась палить из пистолетов. Один из бандитов, широко размахнувшись, рубанул Питера Лейка по спине. Тот даже не почувствовал боли. Резко повернувшись, он выхватил клинок из рук бандита и завертел над головой.
Атанзор крутился волчком и бил копытами, с хрустом сминая грудные клетки врагов. Рубя направо и налево, Питер Лейк понял, что настал его последний час. Бандиты палили из пистолетов, метя в истекающего кровью Атанзора. Пули застревали в его костях, оседали свинцовым грузом в мышцах и желудке, рвали в лохмы широкие уши, развевавшиеся, словно иссеченный картечью флаг над осажденной крепостью. Питер Лейк тоже едва держался. От потери крови его стало знобить. Перли тем временем приказал своим людям отступать. Окруженный мертвецами Питер Лейк увидел, что в бой готовятся вступить еще несколько отрядов, и посмотрел на поблескивавшие далеко‑далеко внизу голубые воды. Уж лучше утонуть, чем погибнуть здесь, на залитых кровью плитах моста. Терять ему в любом случае было уже нечего.
|
|
Ветер посвистывал в тросах и сетях. Питер Лейк окинул город прощальным взглядом и повернул на юг, к болотам. Едва началась вторая волна наступления, Атанзор принялся расхаживать из стороны в сторону, как загнанный тигр, – на сей раз поперек моста в направлении с севера на юг. Решив, что животное сошло с ума, бандиты вновь открыли стрельбу. Однако конь уже не обращал на них внимания. Сделав шаг назад, он приготовился к последнему прыжку. Люди Перли изумленно замерли. Атанзор громко заржал и, развернувшись, стремительной белой лентой взмыл ввысь, легко разорвав стальной трос и оставив сети далеко внизу.
Прежде чем рухнуть в реку, Питер Лейк на миг завис в воздухе. Однако падения так и не последовало. Напротив, Атанзор поднимался все выше и выше, вытянув перед собой израненные передние ноги. Конь и его всадник стремглав летели к белой облачной стене. Питер Лейк обернулся и увидел далеко внизу сжавшийся до размеров маленького жучка город. В следующее мгновение они вошли в облачную стену, и мир тут же лишился привычных форм, скрывшихся в ослепительной белизне, что стенала и пела тысячами пронзительных голосов.
Так прошли часы; дышать и держаться в седле становилось все труднее. Скорость возрастала, облака сливались в сплошное белое пятно. Питеру Лейку припомнился город, который казался ему теперь необыкновенно красивым и уютным. Как ему хотелось увидеть вновь краски, оттенки и переливы этого города, ставшего для его обитателей маленьким островком в пучине времени!
Наконец белое облако осталось позади, уступив место черному безвоздушному эфиру, в котором Питер Лейк увидел все то, о чем ему когда‑то рассказывала Беверли, и преисполнился суеверного восторга, хоть и никогда не был суеверным. Он не мог дышать и понимал, что продолжение полета обернется для него неминуемой смертью. Нежно потрепав Антазора, он соскользнул с его спины в облачные поля. С этого мгновения ясный горний мир перестал для него существовать. Его падение было туманным, беззвучным, вечным. Порой облачные озера соединялись в моря, из их глубин поднимались ввысь столбы белых вихрей. Он летел, не в силах пошевелить ни ногой, ни рукой, ни повернуть голову, как едва родившийся младенец. Питер Лейк проваливался в царство белизны и, впав в забытье, исчез в сердце яростной небесной мглы.
Часть II
Городские Врата
Городские Врата
У каждого города есть свои врата, которые совсем не обязательно должны строиться из камня. Перед ними может не стоять охранник, на них могут не стоять дозорные. В ту далекую пору, когда города все еще представлялись драгоценными каменьями, украшающими этот темный и загадочный мир, они были защищены крепостными стенами и имели форму круга. Достаточно было въехать в городские ворота, и вы обретали известное прибежище, поскольку за их стенами вы могли на время забыть о диких лесах, опасных морях и бескрайних просторах.
Крепостные стены становились все выше, а врата все массивнее, пока наконец они не уступили место условным легким ограждениям, призванным не пускать в город посторонних. Некоторые люди относились к ним с явным презрением, заявляя, что преград теперь вообще не существует. Они с легкостью переступали через них, однако оставались чужаками.
Если вы действительно хотите оказаться в городе, вам необходимо войти в него через одни из его новых врат. Найти их стало куда труднее, поскольку они обратились в испытания и превратности судьбы. Некогда существовала карта (сегодня о ней уже никто не вспоминает), на которой были изображены спящие красочные животные. Знающие люди говорят, что помимо прочего на этой карте были символически изображены и городские ворота. Восточные врата назывались вратами ответственности, южные – вратами пытливости, западные – вратами красоты и северные – вратами самозабвенной любви. Впрочем, в существование подобного города не верил почти никто, да и саму эту карту люди склонны были считать бессмысленной выдумкой и потому вскоре забыли о ее существовании, сочли сном. Что, конечно же, освободило ее для жизни вечной.
Озеро Кохирайс
Верхний Гудзон отличается от Нью‑Йорка примерно так же, как Китай отличается от Италии, и потому их смог бы свести вместе лишь новый Марко Поло. Если мы уподобим Гудзон змее, то город будет ее головой с соответственными чувствами, мыслями и ядовитыми зубами. Верховья же реки станут ее длинным мускулистым телом. У этой змеи нет гремушки, хотя Олбани время от времени и пытается издавать какие‑то звуки.
Ландшафт Гудзона – это прежде всего ландшафт любви. Для того чтобы добраться до него со стороны моря, необходимо сначала проплыть под вереницей серебристых высоких мостов, округлых, как обручальные кольца, за которыми берега раздаются вширь, будто пара доверчиво раскинутых женских ног. Здесь начинается самое интересное. Мимо вас проплывают тысячи ухоженных садов и десятки городишек, хранящих верность некоему единому плану, составлявшемуся в ту пору, когда будущность представлялась блистательной и безмятежной. Огромные, как оперные театры, имения, потаенные погреба, серые церкви, выстроенные голландцами, длинные причалы, с которых в иные дни вылавливали по нескольку осетров весом более четырехсот фунтов. Здешние конькобежцы уступали в мастерстве разве что самим голландцам, поскольку первые поселенцы соединили болота, поля и деревушки разветвленной системой каналов, длина которых составляла несколько сот миль. Лунными зимними ночами жившие в этом краю юноши и девушки катались на коньках до самого рассвета.
Все они искали любви. Молодые люди бродили по родному городку, вздыхая и мысленно признаваясь в любви к некоему воображаемому предмету обожания, который мог быть принят сторонними наблюдателями за лопату для расчистки снега или за клетку для яиц. О любви мечтала вся долина. Но, к счастью, у местных коммерсантов и фермеров дела шли как нельзя лучше, тем более что погода обычно к ним благоволила (лед и кленовый сироп зимой, устрицы и зелень весной, овощи, зерно и ягоды летом, древесина, минералы, баранина, шерсть и продукты местного производства круглый год), и потому долина не погружалась в хаос.
Жители Гудзона всегда могли получить достойное образование. Оно дополнялось необыкновенной красотой этих мест, волшебством лунных ночей, поросшими тростником заводями, сверканием льдов, летними или зимними погожими деньками, просторами полей, ветром, дующим из Канады, и памятью о том, что совсем неподалеку находится огромный, ни на что не похожий город.
Воды озера Кохирайс были такими же чистыми и голубыми, как вода в ледниковом озере. Его поверхность то и дело покрывалась рябью, когда к ней подплывали стаи водившихся здесь в изобилии серебристых рыб самых разных пород. Во время штормов и бурь оно становилось необычайно гневным, вода же его была удивительно свежа и вкусна. Каждый год в самом начале зимы вся поверхность озера Кохирайс за одну‑единственную ночь покрывалась льдом. Не позднее второй недели декабря обитатели городка Кохирайс собирались в послеобеденный час возле своих каминов, время от времени поглядывая на стропила домов, сотрясавшиеся под напором холодных канадских ветров. Эти родившиеся на крайнем севере ветры обучались своим манерам где‑то в Монреале, нравы которого жители городка Кохирайс считали далеко не безупречными. Ветры срывали черепицу, ломали ветви деревьев и рушили старые печные трубы. Их приход знаменовал собой начало долгой зимы, которая кончалась лишь после того, как с полей начинали прибывать мутные талые воды. В одну из зим ветры были особенно свирепыми и холодными. Они напали на город ночью, разбив о прибрежные скалы множество птиц. Дети с плачем проснулись от страшного воя, пламя свечей трепетало. Госпожа Геймли, ее дочь Вирджиния и сын Вирджинии Мартин сидели в своем маленьком домике, испуганно прислушиваясь к шуму огромных волн, набегавших на берег. Госпожа Геймли сказала, что эти страшные волны растревожили и разбередили всех огромных обитателей озерных глубин, включая Дунамулу.
– Прислушайся получше! – прошептала она. – Слышишь, как они кричат? Бедные создания! Хотя они похожи на морских пауков, извивающихся змей и иглобрюхов, хотя их огромные глаза лишены ресниц и они смотрят на тебя с ненавистью, мне их по‑настоящему жалко!
Вирджиния посмотрела на темное окно и прислушалась. Госпожа Геймли закатила свои маленькие глазки и указала пальцем куда‑то вверх.
– Тише! Неужели ты их не слышишь?
– Нет, – ответила Вирджиния, покачав головой. – Я слышу только рев ветра.
– А их голоса?
– Только ветер, мама.
– А малыш их наверняка слышит, – сказала госпожа Геймли, имея в виду закутанного в теплые пеленки спящего младенца. – В озере живут разные чудища. Я их видела своими собственными глазами задолго до того, как вышла замуж за Теодора. Я была тогда совсем еще маленькой девочкой и жила на северном берегу. Мы их там все время видели. Они всегда плавали стаями и иногда, словно дрессированные собаки, выбирались на берег. Иногда они прыгали через причал и топили лодки. Мы с сестрой несколько раз кормили их пирожками. Они страшно любили пирожки. Дунамула больше всего любил пирожки с вишнями. Длиной он был в двести, а толщиной в пятьдесят футов! Мы бросали пирожок с вишнями в воздух, а он высовывал из воды голову и ловил его своим сорокафутовым языком. В один прекрасный день мой папа решил, что это занятие слишком опасно, и запретил нам выходить на причал. После этого я ни разу не видела Дунамулу. – Она наморщила брови. – Интересно, помнит ли он меня…
Поразившись памяти своей матери, Вирджиния надолго задумалась. Она взглянула на маму и в очередной раз приятно удивилась, увидев ее старое умное лицо, ее совсем еще не дряхлое тело, сильные руки, платье свободного кроя из вельвета и муслина с зеленой кокеткой, маленькие глазки, выглядывающие из‑под копны мягких седых волос, и сидящего у нее на руках довольно урчащего белого петушка с мандариновым гребешком.
– Если Джек будет отсутствовать в течение пятидесяти лет (Джеком звали этого родившегося в Квебеке петуха), а потом вернется назад, сможет ли он меня узнать? – спросила Вирджиния.
– Петухи не живут по пятьдесят лет, Вирджиния. Если к тому же он отправится в Канаду, мы, скорее всего, его вообще больше не увидим. Там говорят по‑французски и ведут себя более чем странно. Они сделают из его крыльев веер или используют его в качестве флюгера.
– И все‑таки давай представим на минутку, что он вернется назад через пятьдесят лет.
– Хорошо. Но где он может пропадать все это время?
– В Перу.
– Почему именно в Перу?
За разговорами такого рода они нередко проводили большую часть ночи. Госпожа Геймли не умела ни читать, ни писать и потому использовала свою дочь в качестве писца и исследователя, занимавшегося поиском интересующих ее слов в энциклопедиях. Старая женщина отличалась крайней пытливостью. За полтора часа она могла обсудить с поражавшейся ее талантам Вирджинией полторы сотни самых разных тем.
Несмотря на свою неграмотность, госпожа Геймли прекрасно владела языком. Откуда она черпала слова, не знал никто. Вирджиния полагала, что людей, живших на северных берегах озера, учили и вдохновляли открывавшиеся им просторы и дали. Обитателям маленьких селений неведомы проблемы и условности больших городов, и потому язык их богат и красив. Словарь госпожи Геймли был поистине огромен. Она знала и использовала множество редких старинных слов, о которых люди не вспоминали веками. Вирджиния отыскивала их в Оксфордском словаре и убеждалась в том, что госпожа Геймли практически никогда не делает ошибок. К примеру, говоря о собаках, она могла назвать их левинерами. Земли в окрестностях Квебека она именовала не иначе как трясиной. Слова «диклесия», «палантин», «раппари», «каротель», «опунция», «фарисей», «пальмерин», «компрадор», «секотин» и «пинтулария» слетали с ее уст без запинки. Их словарь растрепался, поскольку Вирджинии приходилось заглядывать в него едва ли не ежеминутно. Когда же госпожа Геймли гневалась, ее речей не могли бы понять и полдюжины лингвистов, которые скончались бы на месте от приступа «гиперкардии».
– Мама, где ты выучилась всем этим словам? – изумлялась Вирджиния.
Госпожа Геймли недоуменно пожимала плечами.
– Мы с ними выросли.
К счастью, порой она неожиданно ограничивала себя производными англосаксонского языка, и тогда речи ее становились вполне внятными. Вирджиния испытывала необычайное облегчение, а петух радовался так, что, будь он курицей, он нес бы по три яйца в день. А вдруг он на самом деле был курицей? Кто знает. Кстати сказать, в глубине души он считал себя котом.
Ветер задул еще сильнее, разметая стога сена, круша сараи и выплескивая озерные воды на поля. Госпожа Геймли и Вирджиния услышали оглушительный звон тысяч сталкивающихся друг с другом льдин, который походил на прощальный стрекот всех насекомых, когда‑либо живших на свете. Дом стонал и покачивался, но он мог выдержать и не такую непогоду, поскольку строивший его покойный Теодор Геймли хотел, чтобы его жене и дочке ничто не угрожало. За прошедшие с той поры годы его цветущая жена успела превратиться в старуху, дочери же было уже за тридцать. Вирджиния отлучалась из дома всего на три года, после чего вновь вернулась сюда с младенцем, отцом которого был канадец французского происхождения Буасси д'Англе.
– Тебе не кажется, что наш дом может рухнуть? – спросила с опаской госпожа Геймли.
– Нет, не кажется, – спокойно ответила Вирджиния.
– Ну и ветрище! Представляю, что зимой будет твориться! Ох и туго же нам придется!
– Зимой всегда трудно.
– От холода земля промерзнет сильнее, чем обычно. Животным придется не сладко. У сельчан кончится пища, и они начнут болеть.
Эти зловещие предсказания вполне соответствовали погоде. В тех случаях, когда госпожа Геймли вещала столь же торжественно, она, как правило, оказывалась права. Вне зависимости от того, насколько истинными были эти предсказания, ветер в ту ночь дул со скоростью около двухсот миль в час, а температура воздуха опустилась до минус двадцати градусов по Цельсию.
После одного из особенно сильных порывов госпожа Геймли поднялась на ноги и принялась расхаживать по комнате. От раскаленной печи веяло жаром. Она обошла вокруг кухонного стола, посматривая на потолок, по которому бродили красноватые всполохи, едва заметные на фоне стен и полов розоватого, кремового и желтоватого цвета. На крыше что‑то загрохотало. Джек тут же по‑кошачьи бросился на руки госпоже Геймли.
– Мама, неужели это снег? – спросила Вирджиния так, словно она все еще была ребенком.
– В такую погоду снега не бывает, – ответила госпожа Геймли.
Подбросив в печь несколько поленьев, она пошла к углу, с тем чтобы взять двуствольный дробовик. При этом она заметила, что в такие холодные ночи лопаются оковы, открываются тюрьмы, сходят с ума лунатики и впадают в неистовство звери. Чудища, живущие в глубинах озера, могут попытаться забраться в их дом.
Они просидели так всю ночь. Хотя с Рождества прошло уже несколько недель, им казалось, что наступил сочельник. Вирджиния слегка покачивалась, баюкая ребенка и вспоминая свою жизнь. Дров в их доме хватило бы на две зимы, кладовая была забита копченым мясом, птицей и сырами, вяленой бараниной и овощами, мешками с рисом, мукой и картошкой, консервами, местным вином и всевозможными пряностями и приправами, необходимыми для готовки и выпечки. На полке стояло множество книг, трудных для чтения, которые бередили и волновали душу. На кроватях лежали толстые пуховые одеяла, легкие, словно взбитые сливки. Вирджинии довелось пережить немало тяжелых минут, она прекрасно понимала, что и дальнейшая ее жизнь не будет безоблачной и легкой, но сейчас она находилась у себя дома, и потому на душе у нее было покойно и тихо.
Канада – слово это было таким же протяженным и холодным, как занесенные снегом равнины этой страны. На то, чтобы добраться на санях до реки Святого Лаврентия, у Вирджинии и Буасси д'Англе ушло два дня. Ей вспомнился полный диск луны, видневшийся между верхушками согнувшихся под тяжестью снежного покрова деревьев. О своей жизни в Канаде она не помнила практически ничего, это же путешествие врезалось ей в память на всю оставшуюся жизнь.
Они отправились в путь ясным погожим днем, когда все вокруг было залито золотистым светом стоявшего низко над горизонтом солнца. В лучах этого удивительного мягкого света снег казался теплее воздуха. Его вид вызывал в памяти белую кирпичную стену, освещенную лучами заходящего светила. Две лошадки – одна гнедая, другая рыжая – без устали скакали легким ровным галопом далеко на север. День сменился ночью, а они все продолжали свой бег по снежной равнине, освещенной светом луны.
Лошадкам нравилось скакать по свежему снегу. Буасси д'Англе и молодая женщина, которую он едва ли не выкрал из ее дома, молчали. Их лица горели огнем, глаза блестели. Минута сменялась минутой, далекие тени оборачивались горами или лесами, изукрашенными инеем и снегом. По сторонам дороги появлялись и исчезали озера и бурные потоки. Дорога шла то вверх, то вниз, им казалось, что они плывут по волнам бескрайнего океана, над которым висел полный диск луны. Кони были так счастливы, что могли бы доскакать до Канады без единой остановки.
И все‑таки им пришлось остановиться, когда они достигли берегов озера, лежавшего между горными кряжами.
– Не знаю, как лучше поступить. Мы можем заночевать здесь и продолжить путь с наступлением утра. Позади осталось двести миль.
– Ты сможешь уснуть? – спросила Вирджиния. – А кони, думаешь, уснут?
– Нет, – согласно кивнул он, натягивая поводья и выводя упряжку на лед озера.
Они оставляли позади реки и дороги, они проезжали мимо помигивающих огоньками поселков и поскрипывающих мельниц, освещая себе дорогу фонарями в те минуты, когда луна скрывалась за лесом. И теперь Вирджиния не понимала, где она, – несется на санях сквозь морозный лес и вспоминает о тепле родного дома или же сидит дома у огня и вспоминает, как ее когда‑то заворожил приглушенный топот копыт по снежному насту.
К утру госпожа Геймли и Вирджиния почувствовали себя совершенно разбитыми. Госпожа Геймли распахнула входную дверь и выглянула наружу. В комнату устремились потоки холодного свежего воздуха.
– Ни одна снежинка за всю ночь не упала. Беда, да и только. Зря только дрова жгли.
– А что с озером?
– В каком смысле?
– Оно замерзло?
Госпожа Геймли недоуменно пожала плечами. Вирджиния встала и накинула на себя теплую стеганую куртку. Она завернула малыша в мягкое одеяльце и направилась вместе с ним к берегу озера. Не успели они обогнуть угол дома, как им стало совершенно ясно, что озеро замерзло, ибо они не слышали шума его волн, хотя ветер все еще не стих.
Озеро замерзло за одну ночь, и это говорило о том, что зима будет необычайно суровой. О грядущих тяготах свидетельствовала и необычайно гладкая поверхность льда. Госпожа Геймли никогда не видела такого гладкого льда.
Озеро лежало перед ними, поражаясь собственному совершенству. Нигде не виднелось ни морщинки, ни прожилки, ни пузырька. Ужасный ветер и пенистые валы так и не смогли совладать со стужей, обратившей голубые воды озера в твердую гладь, красоте которой могли бы позавидовать и астрономы.
– Чудища надежно заперты, – заметила с удовлетворением госпожа Геймли и погрузилась в думы о предстоящей зиме.
В течение двух недель солнце, всходившее и заходившее над городком Кохирайс, щедро расточало золотые лучи. Ветерок, дувший с запада, очищал безупречно гладкий темный лед от принесенных ветрами веток и жухлых листьев, которые походили на оперных певцов, дружно выбегающих на сцену в конце представления, чтобы в следующий миг навеки исчезнуть за кулисами.
Хотя температура воздуха не поднималась выше десяти градусов мороза, погода оставалась на удивление мягкой, поскольку ветер заметно поутих, а на небе не было видно ни облачка. Обитатели городка, желая развеять зимнюю скуку, дружно высыпали на лед, вспомнив о своих фламандских предках. Вдоль берега стали бесшумно носиться буера с яркими, похожими на чудесные цветы парусами. Население окрестных деревушек потихоньку перебиралось на озеро, где появились рыбацкие палатки с маленькими печурками. Ребятня разъезжала на коньках, привязывая импровизированные паруса к плечам.
Прибрежные огни казались ожерельями, украшающими гавани и заливы. В домах пили горячий шоколад, ром или сидр и лакомились олениной, жаренной на вертеле. Ночное катание на коньках, сопровождавшееся выстрелами из пистолетов, которыми любители ночных прогулок оповещали друг друга о своем местонахождении, казалось путешествием к иным мирам, поскольку они видели над собой небесный свод, усыпанный мириадами звезд, отражавшийся гладкой как зеркало поверхностью льда. Одному из горожан пришла в голову счастливая мысль: положить на широкие полозья легкую как бисквит передвижную эстраду и запрячь эти необычные сани шестеркой крепких лошадок, которые таскали бы ее по всему озеру. Горожане катались на коньках под музыку расположившегося под навесом городского оркестра, исполнявшего такие удивительные, чарующие пьесы, как «Зимний размер» А. Б. Клариссы. При этом молоденькие девушки совершали, к восторгу присутствующих, совершенно немыслимые пируэты. Стоило жившим на берегах озера фермерам завидеть подсвеченный изнутри белый сказочный замок, движущийся во мраке в сопровождении вереницы маленьких оранжевых огоньков, как они бросали все свои дела, хватали коньки и стремглав неслись к озеру, для того чтобы присоединиться к катающимся перед эстрадой мужчинам, женщинам и детям, походившим на невидимый хвост кометы.
Во время подобных празднеств расходовалось огромное количество дров, продуктов, припасов и кормов. В карнавалах этих не было особого смысла, однако обитатели Кохирайса не могли устоять перед подобным соблазном и потому проводили на озере все свое время. Они бездумно расточали нажитое, пели, плясали и проклинали грядущую холодную зиму, которая рано или поздно вновь должна была смениться весной. Это повальное увлечение затронуло даже госпожу Геймли, известную своей осмотрительностью и благоразумием. Она либо пекла пироги, либо вместе с Вирджинией каталась на коньках перед эстрадой, или участвовала в веселых танцах, во время которых старики, которые не могли пожаловаться на недостаток ума, учили молодых любви, терпению и вере.
К середине января горожане, ставшие после декабрьского обжорства страшно ленивыми и неповоротливыми, ощутили нехватку продуктов. Они дружно занялись экономией припасов, надеясь растянуть их до лета (о чем, конечно же, не могло идти и речи).
– Хоть пером покати, – вздохнула как‑то госпожа Геймли, обводя взглядом содержимое кладовой. – В любом случае мы сможем продержаться до марта. Беда в том, что март тоже бывает холодным. В тридцать седьмом году Лэмстон Тарко и его собака замерзли в самый последний мартовский день. Нам нужно понять, что мы будем есть.
– Может быть, с нами поделятся продуктами жители соседних деревень? – осторожно спросила Вирджиния.
– Нет. Их урожай побило градом. В тот раз с ними делились мы, причем делали это бесплатно. Все мы теперь сидим в одной водке. При таком ветре нам вряд ли кто‑то поможет. К тому же мы привыкли обходиться собственными силами. Жаль, что здесь нет сейчас Антуана Бонтика или Теодора. Они бы обязательно что‑нибудь придумали.
– Кто такой Антуан Бонтик?
– Он умер еще до твоего рождения. Он жил между Кохирайсом и трясиной. Он был швейцарцем и ездил повсюду на своей двукролке.
– Двукролке? – переспросила Вирджиния.
– Совершенно верно, – подтвердила госпожа Геймли. – Двукролка – потрясающая вещь. Правда, скачут кролики не слишком быстро, так что по оживленной дороге на ней не поедешь – тебя сметут в два счета. Зато она очень экономична, особенно при перевозке легких грузов. А Бонтик, как нетрудно понять по его фамилии, весил меньше сотни фунтов. Он был каким‑то там инженером, занимался протягиванием кабелей и установкой блоков. Монтаж кабелей действует на швейцарцев отрезвляюще. Это составная часть их теологии. Как это он говорил? Изящная дуга меж горными хребтами является знамением чудной силы тому, кто верует… Дальше идет строка о радуге. Теодор тоже смог бы что‑нибудь придумать. Да и мы, я думаю, выход найдем. До марта времени еще много.