Глава 1. Революция среднего класса




Эрик Хобсбаум

Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет

 

 

От автора

 

Настоящая работа представляет собой несколько расширенный вариант трех лекций, которые были прочитаны мною в Радгерском университете в Нью‑Брансуике, штат Нью‑Джерси, в апреле 1989 года. В первую очередь приношу свою благодарность сотрудникам Радгерского университета за приглашение прочитать эти лекции, издательству «Радгерс юниверсити пресс» – за предложение опубликовать мою работу и, конечно же, наибольшую благодарность покойному Ричарду Шлеттеру, видному историку и моему большому другу, за организацию лекций. Большая часть лекций была написана, а затем доработана весной 1989 года в Центре истории искусств и гуманитарных предметов Дж. Пола Гетти в городе Санта‑Моника, штат Калифорния, где я находился в качестве гостя этого центра и где мне были созданы почти идеальные условия для работы. Выражаю искреннюю признательность сотрудникам центра, а также всем коллегам и друзьям, с которыми мне довелось встретиться за месяцы пребывания там. Ференц Фехер дал мне возможность заняться предварительными изысканиями по ряду рассматриваемых ниже вопросов, предложив написать статью для специального выпуска журнала «Социальные исследования», посвященного Великой французской революции. Журнал этот издается Новой школой социальных исследований, студенты которой столь терпеливо слушали мои лекции на тему «Революция в истории». Один из них, Фред Лонджнекер, помогал мне в работе над периодическими изданиями XIX и начала XX века. Дополнительным стимулом для меня явилось чтение изданных во Франции в последние годы работ, посвященных революции.

Квинтин Хор, Джефри Ноуэлл Смит, а также Лоуренс и Уишарт дали свое разрешение на перепечатку отрывков из «Тюремных тетрадей» Грамши.

 

Введение

 

В январе 1989 года в каталогах книжных магазинов значилось свыше тысячи названий книг на французском языке, изданных к двухсотлетию Великой французской революции. С тех пор появилось еще несколько сотен работ, причем и на других языках, в первую очередь на английском. Кажется, более чем достаточно. И тем не менее я взял на себя смелость добавить к этому длинному перечню еще одну работу.

Поводом к написанию предлагаемого эссе явились лекции, прочитанные мною в Радгерском университете, штат Нью‑Джерси, в 1989 году, предметом которых стала – что вполне естественно – двухсотлетняя годовщина французской революции. Эти лекции и легли в основу настоящей книги. Однако это – предлог, но не причина. У меня есть две причины.

Первая заключается в том, что современная литература, особенно французская, рисует весьма пристрастную картину революции. Так получилось, что в силу соображений идеологического порядка, определенной научной моды, а также огромного влияния современных средств массовой информации в связи с двухсотлетием Великой французской революции выступили в основном те, кто, попросту говоря, не приемлет ни французскую революцию, ни ее наследие. Все это не ново – ведь и в год столетия революции отрицательных оценок было больше, чем положительных, – но несколько странно слышать, что премьер‑министр (социалист) Французской Республики Мишель Рокар приветствует двухсотлетие революции, «потому что оно убедило множество людей в том, что всякая революция опасна и что всегда лучше обходиться без них»[1].

Прекрасно сказано, и под этим, безусловно, в обычных условиях подпишется большинство. Однако бывают и необычные обстоятельства, когда народ хочет революции, более того, совершает ее. И бывают такие моменты в истории, как, например, в том же 1789 году, – и если бы мысль г‑на Рокара устремилась к востоку от Парижа, он и в 1989 году обнаружил бы подобные примеры, – когда народы проявляют желание бороться за Свободу, Равенство, Братство.

Современные ниспровергатели идеалов революции 1789 года считают, что традиционная историография Великой французской революции, истоки которой восходят примерно к 1815 году, должна быть отвергнута как марксистская и неприемлемая в свете последних научных изысканий нового /16/ направления историков‑ревизионистов. Прибегнув к аллегории, один реакционный историк пишет, что, «на улицах беснуются толпы, вздернув на пику голову Маркса и скандируя: «Историков старой школы – на свалку!» Эта аллегория, хотя и достаточно поверхностная, удачно передает дух времени[2].

Действительно, главным образом в 1970‑х годах благодаря усилиям в первую очередь английских и американских историков были достигнуты поразительные успехи в этой области научных изысканий, в чем могут убедиться читатели журнала «Прошлое и настоящее», в котором публиковались статьи современных авторов[3].

Однако это вовсе не означает, что нужно отказаться от старой историографии за ее ненадобностью; более того, ошибочно думать, что направленные против французской революции идеологические кампании основываются на результатах этих последних исследований. Речь в данном случае идет о различном понимании одних и тех же фактов представителями старой и новой школ. Более того, различные и иногда противоречащие друг другу трактовки ревизионистов далеко не всегда дают более полное представление об исторической роли и результатах революции, чем старая школа. Причем такого же мнения придерживается и большинство самих ревизионистов. Кроме того, некоторые новые теории начинают уже устаревать. С течением времени то же самое произойдет и с другими.

Настоящий труд – это изложение и защита позиций старой школы, а также и ответ ее противникам.

В своей книге я рассматриваю вопрос, который поразительным образом оказался оставленным без внимания: не история французской революции как таковой, а история ее осмысления и толкования, ее влияния на события истории XIX и XX веков. Это и есть вторая и самая важная причина, которая заставила меня взяться за этот труд. Большинство специалистов по истории Великой французской революции – автор, кстати говоря, не относит себя к их числу – жили в эпоху, слишком недалеко отстоящую от событий 1789–1799 годов (кое‑кто, правда, придерживается и другой периодизации), и, естественно, не могли до конца осознать историческую роль этого события. И тем не менее феномен французской революции столь необычен, что очень скоро было повсеместно признано ее определяющее значение для всего хода истории XIX века. Этот постулат стал такой же неотъемлемой частью историографии Великой французской революции, как, скажем, признание Шекспира величайшим литературным гением /17/ Англии – неотъемлемой частью шекспирологии. В течение XIX столетия историю французской революции одни изучали, копировали, примеряли к современности; другие стремились игнорировать ее, замалчивать, третьи же – повторить, а то и пойти еще дальше. В этой небольшой по своему объему книге делается попытка проследить, как осмысливались и осмысливаются опыт и уроки французской революции. Ведь они далеко не потеряли своей актуальности. Интересно отметить, что, словно по иронии судьбы, именно сейчас, когда французские либералы, стремясь откреститься от своего якобинского прошлого, заявляют, что французская революция – дело прошлого и она уже не имеет связи с настоящим, выступления студентов в Пекине и высказывания вновь избранных участников Съезда народных депутатов в Москве свидетельствуют об обратном.

И тем не менее никто из занимающихся проблемой осмысления и толкования революции не может не обратить внимания на водораздел, пролегающий между учеными XIX века и по крайней мере некоторыми из современных ревизионистов в оценке исторической роли событий 1789–1799 годов. Даже делая скидку на то, что эти расхождения определяются различиями в политических взглядах и идеологии, а то и просто элементарным незнанием предмета или отсутствием воображения, все‑таки позиции эти нуждаются в разъяснении. Ученые ревизионистского толка склонны утверждать, что революция не оказала столь сильного, а тем более положительного влияния на историю Франции. Действительно, она вовсе не была вызвана исторической необходимостью – не в том смысле, что ее можно было избежать, а в том смысле, что она дала весьма скромные – скорее даже отрицательные – результаты, причем достигнутые непомерно высокой ценой. В XIX веке мало кто – тем более из числа историков – понял бы, не говоря уж о том, что согласился бы с подобной точкой зрения. Как нам объяснить, что у таких умных и образованных людей середины XIX столетия, как, например, Кобден или историк Зибель, не было и тени сомнения в том, что революция дала мощный толчок развитию французской экономики и сформировала многочисленную группу удовлетворенных ее результатами землевладельцев[4]? Большинство последних исследований не создадут у читателя такого впечатления. И хотя представления современников сами по себе не являются доказательством их правоты и могут быть опровергнуты с помощью серьезных научных исследований, тем не менее /18/ вряд ли стоит с ходу объявлять их ошибочными и несостоятельными. Ведь с помощью новейших методов экономического анализа не составляет труда доказать, что период с середины 1870‑х до начала 1890‑х годов вовсе не был периодом долгого застоя, а уж тем более «великой депрессии». Но тем не менее необходимо все же разобраться, почему умные во всех отношениях люди, хорошо знакомые с вопросами экономики, утверждали именно это. Чем же все‑таки вызваны расхождения, причем временами очень большие, между взглядами представителей старой и новой школ?

Попытаемся пояснить на примере. Среди нынешних представителей экономической истории весьма модной стала та точка зрения, что в период между 1780 и 1840 годами в экономике Англии, а тем более других стран, не было никакой «промышленной революции». И вызвано это не причинами идеологического порядка, в силу которых великий биометрист Карл Пирсон отвергал скачкообразность развития общества, поскольку «ни одна революция не приводила к крупной социальной перестройке, которая бы долгое время отвечала интересам какого‑либо класса общества», а тем, что изменения, происшедшие в темпах экономического роста, в структуре экономики, или даже ее чисто количественный рост представляются слишком незначительными и медленными. Именно поэтому историки, использующие методы количественного анализа, считают, что никакой «революции» не было.

Чем же тогда объяснить, что в 1820‑х годах в Англии и Франции появился в обиходе термин «промышленная революция», а также целый ряд других слов, связанных с понятием «промышленность», а к концу 1830‑х годов термин этот столь часто употреблялся в кругу тех, кто занимался социальными проблемами, что «не нуждался в пояснении»[5]? Более того, известно, что умные и образованные люди, многие из которых имели большие практические познания в области технологии и производства товаров, предсказывали (кто с надеждой, кто со страхом, кто с удовлетворением) полное преобразование общества в связи с развитием промышленности: это и консерватор Саути и промышленник‑социалист Роберт Оуэн (причем еще до битвы при Ватерлоо), это и Карл Маркс и его заклятый противник д‑р Эндрю Юр, это и Фридрих Энгельс и ученый Чарльз Бэббэдж. Очевидно, что эти современники не столько платили дань таким грандиозным новшествам, как изобретение парового двигателя и создание фабричной системы, или отмечали появление весьма интересных в смысле /19/ изучения социальных отношений промышленных центров, как Манчестер или Мертир, о чем свидетельствовал наплыв многочисленных визитеров с континента, сколько были поражены неисчерпаемыми революционными возможностями, которыми были чреваты эти новшества, и той быстротой преобразования, которое они точно предсказали. Короче говоря, оказались правы как скептически настроенные историки, так и провидцы‑современники; просто они обращали внимание на различные грани одной и той же исторической реальности. Одни подчеркивали разницу между 1830‑ми и 1980‑ми годами, в то время как другие выделяли новое и динамичное в проти‑вовес отжившему прошлому, которое рано или поздно окажется на задворках истории.

Подобные же различия наблюдаются и в позициях современников революции, тех, кто писал о ней сразу после падения Наполеона, и их последователей, с одной стороны, и нынешних ревизионистов – с другой.

Остается вопрос о том, кто из них оказывает большую помощь ученому, занимающемуся историей XIX столетия. Ответ очевиден. Предположим, мы хотим выяснить, почему Маркс и Энгельс написали в 1847 году «Манифест Коммунистической партии», предсказывая свержение буржуазного строя в результате революции пролетариата, этого детища «промышленной революции»; почему именно в 40‑х годах прошлого века столь многим стал являться «призрак коммунизма», почему после революции 1848 года представители революционных рабочих были введены в состав Временного правительства Франции, а политические деятели какое‑то время не могли решить, должен ли национальный флаг новой республики быть красным или трехцветным. История, которая лишь сообщает, сколь далека была реальная ситуация в Западной Европе от того, как она рисуется радикалам, ответа на эти вопросы не даст. Из нее лишь явствует, что в 1848 году капитализм находился не на последнем издыхании, а, наоборот, набирал силу, что, кстати, вскоре вынуждены были признать даже социал‑демократы. Объяснения же требует другое: откуда, несмотря на слабое развитие промышленного капитализма, могли вообще взяться люди, всерьез относящиеся к идее о том, что политическая борьба во Франции, а скорее всего, и в других странах примет характер классовой борьбы между предпринимателями‑буржуа и рабочими или что коммунизм как движение сможет представлять собой угрозу для буржуазного общества и это общество будет его бояться. Но такие люди /20/ нашлись, и в их число входили далеко не один‑два юных энтузиаста.

Осмысление исторического опыта, основанное на изучении обстановки конкретного периода, интеллектуальной или же социально‑политической, экзистенциальных и аналитических ее аспектов необходимо историкам, стремящимся понять прошлое и, возможно, даже настоящее. Можно, конечно, с помощью архивов и сопоставления фактов доказать, что в период между 1780 и 1830 годами никаких особых изменений не произошло, однако мы ничего не узнаем об истории мира после 1789 года, если не поймем: люди того времени считали, что они жили и живут в эпоху преобразований, в эпоху революции, которая сотрясла континент, и не сомневались, что этот процесс будет продолжаться. Естественно, все мы судим о прошлом с позиций настоящего и в определенной степени применительно к нашему времени. Но те, кто исповедует ис‑ключительно такой подход, никогда не смогут понять ни самого прошлого, ни его воздействия на настоящее. Они могут даже, сами того не подозревая, фальсифицировать историю как прошлых, так и нынешних времен.

Я считаю, что Великую французскую революцию следует изучать в контексте того, что происходило в последующие за ней двести лет, иначе нам никогда не понять эту, как выразился английский историк Дж. Холланд Роуз, «цепь самых страшных и важных для всей истории событий... возвестивших о наступлении XIX века». И хотя я отношусь к числу тех, кто рассматривает эту революцию как явление, оказавшее благотворное влияние на человечество и его историю, я считаю также, что в оценке ее должен преобладать научный анализ, а не суждения, продиктованные политическими убеждениями. Ведь, как сказал великий датский литературный критик Георг Брандес, прочитав «Происхождение современной Франции» Ипполита Тэна, в которой тот резко критиковал революцию, «разве можно с помощью молитвы предотвратить или вызвать землетрясение?»

Санта‑Моника и Лондон, 1989 год

 

Глава 1. Революция среднего класса

 

Данная книга имеет подзаголовок «Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет». Оглядываемся ли мы назад, смотрим ли вперед или в любом другом направлении, у нас всегда есть точка зрения (или обзора): временная, пространственная, интеллектуальная. То, что я вижу из окна дома с шестого этажа здесь, в Санта‑Монике, где я пишу эту книгу, вполне реально. Это действительно здания, пальмовые деревья, стоянка автомашин, а вдали холмы, едва различимые сквозь смог. В этом смысле те теоретики, которые рассматривают реальность как продукт чисто умственной деятельности, не поддающейся анализу, ошибаются, и, сделав подобное заявление, я с самого начала раскрываю свои концептуальные позиции. Если бы история в изложении историков ничем не отличалась от беллетристики, тогда бы отпала необходимость в подобной профессии, а такие люди, как я, прожили бы жизнь понапрасну. Тем не менее нельзя отрицать тот факт, что, когда я смотрю в окно или бросаю взгляд на прошлое, я вижу и здесь и там не просто нечто реальное, а что‑то весьма конкретное. Это то, что я физически могу увидеть с той точки, где я нахожусь, и при данных обстоятельствах. Например, лишь подойдя к другому окну, я могу увидеть что‑то, лежащее в направлении Лос‑Анджелеса, и не могу как следует разглядеть холмы, пока не прояснится, и вместе с тем вижу то, что \22\ меня интересует. Из бесконечного множества того, что там объективно можно увидеть, я фактически вижу лишь очень ограниченное число выбранных объектов. И, конечно же, когда я вновь взгляну на то же самое место из того же самого окна в другой раз, возможно, сконцентрирую свое внимание на других предметах, то есть выберу что‑то другое. И тем не менее почти невозможно себе представить, чтобы я или кто‑либо другой при неизменной картине за окном, в любое время выглянув из него, не увидел бы, или, говоря точнее, не заметил бы, каких‑то определенных, невольно бросающихся в глаза особенностей пейзажа: например, тонкого шпиля церкви, расположенной по соседству с огромным прямоугольником 18‑этажного здания, и башенку в форме куба на плоской крыше этого здания.

Не хочу долго останавливаться на аналогии между взглядом на пейзаж и взглядом на прошлое, тем более что мне хотелось бы вернуться к тому, о чем я уже говорил. Мы еще увидим, насколько велики, в силу причин главным образом политического и идеологического характера, были различия в позициях людей, изучавших историю Великой французской революции в течение двухсот лет, прошедших с 1789 года. И все же по двум пунктам разногласий между всеми этими людьми не существует.

Первый – это сам пейзаж, на который они смотрят. Какие бы теории ни выдвигались относительно истоков революции, все согласны в том, что старая монархия находилась в кризисном состоянии, что и привело к созыву в 1788 году Генеральных штатов – собрания представителей трех сословий: духовенства, дворянства и так называемого третьего сословия, – которые до этого в последний раз собирались в 1614 году. В определении важнейших политических событий эпохи революции, с самого начала и до сегодняшнего дня, тоже нет никаких расхождений. Это – преобразование Генеральных штатов, или, вернее, собрания депутатов третьего сословия, в Национальное собрание; события, покончившие со старым режимом: 14 июля – взятие Бастилии, 4 августа – отказ дворянства от своих феодальных прав, принятие «Декларации прав человека и гражданина», преобразование Национального собрания в Учредительное собрание, которое в период с 1789 по 1791 год \23\ произвело коренную перестройку административно‑организационной структуры страны, введя, в частности, метрическую систему, распространившуюся затем по всему миру, и составило первую из 20 конституций современной Франции, установившую либерально‑конституционную монархию. Не существует также разногласий по поводу того, что после 1791 года революция приняла значительно более радикальный характер. В 1792 году это привело к войне между революционной Францией и изменявшейся по своему составу коалицией контрреволюционных иностранных держав, к восстаниям местных контрреволюционеров, причем война продолжалась почти беспрерывно до 1815 года. Это также привело ко второй революции в августе 1792 года, уничтожившей монархию, установившей республику и с небольшой задержкой возвестившей о наступлении новой, подлинно революционной эры в истории человечества введением нового летоисчисления. Оно начиналось с I года и уничтожало древнее разделение на недели, сохраняя деление года на месяцы. Месяцам, правда, были присвоены новые названия, при одном упоминании которых у студентов начинает болеть голова, хотя, с другой стороны, они обогатили наши знания в области мнемоники. (Новая эра и новое летоисчисление просуществовали всего 12 лет.)

Еще большее единодушие достигнуто в признании периода радикальной революции (1792–1794 гг.) и особенно периода якобинской диктатуры, известного также как время террора (1793–1794 гг.), а также 9 Термидора, положившего конец террору и приведшего к аресту и казни Робеспьера, хотя именно об этих событиях велись и ведутся наиболее ожесточенные споры как о важнейших вехах Великой французской революции. Режим умеренного либерализма, стоявший у власти в течение последующих пяти лет, не имел ни необходимой политической поддержки, ни способности восстановить стабильность. На смену ему в 1799 году в результате переворота, произведенного в знаменитый день 18 Брюмера бывшим радикалом, молодым и удачливым генералом Наполеоном Бонапартом, пришла откровенная, что также общепризнано, военная диктатура, первая из многих в новой истории. Большинство современных историков считают, что на этом и закончилась \24\ революция, хотя, как мы увидим, в первой половине XIX века режим Наполеона – во всяком случае, до того, как в 1804 году он провозгласил себя императором, – обычно рассматривался как институциональное закрепление нового революционного общества. Можно напомнить, что Бехтовен снял посвящение своей «Героической симфонии» Наполеону только после того, как тот перестал быть главой республики. Не возникает споров и по поводу основной последовательности событий, их характера и периодизации. Каковы бы ни были наши расхождения в отношении к революции или ее основным вехам, но, если мы рассматриваем одни и те же вехи на ее историческом ландшафте, мы говорим об одном и том же. (А такое в истории встречается не всегда.) Стоит упомянуть 9 Термидора – и любой, кто хоть что‑нибудь знает о французской революции, поймет, о чем идет речь: о падении и казни Робеспьера, завершении наиболее радикальной стадии революции.

Второй пункт, по которому, во всяком случае до последнего времени, не существовало разногласий, в некоторых отношениях более важен. Речь идет о том, что революция имела глубочайшее, небывалое влияние на историю всего мира, что бы мы конкретно ни понимали под этим влиянием. Согласно цитате из сочинения английского историка конца XIX – начала XX столетия Холланда Роуза, это была «цепь самых страшных и важных для всей истории событий... возвестивших о наступлении XIX века, ибо этот великий переворот оказал глубокое влияние на политическую и, еще более глубокое, на общественную жизнь Европейского континента»[6].

По мнению немецкого либерального историка Карла фон Роттека, высказанному в 1848 году, «в мировой истории не было более важного события, чем Великая французская революция, более того, не было события, сопоставимого с ней по своему значению»[7].

Другие историки были не столь категоричны. Они лишь считали, что это было наиболее значительное событие со времен падения Римской империи в V веке н. э. Кое‑кто из слишком активных защитников христианства или слишком прогермански настроенных немцев был склонен считать, что крестовые походы или Реформация в Германии были событиями не менее важными, \25\ однако Роттек счел возникновение ислама, реформы средневекового папства и крестовые походы недостойными сравнения с революцией. Единственное, что, по его мнению, столь же сильно повлияло на ход истории, – это установление христианства и изобретение письма и печатания, хотя воздействие их проявлялось постепенно. Лишь французская революция «резко и с необоримой силой потрясла континент, породивший ее. Ее отголоски достигли и других континентов. С момента своего зарождения она стала фактически единственным достойным внимания явлением на арене мировой истории»[8].

Поэтому давайте примем за аксиому, что в XIX веке французская революция рассматривалась, по крайней мере в образованных слоях общества, как явление чрезвычайно важное, как событие или ряд событий беспрецедентных по размерам, масштабу и воздействию. Объясняется это не только огромными по своей значимости историческими последствиями, которые современникам представлялись очевидными, но также и удивительно ярким и захватывающим характером того, что происходило во Франции и благодаря ей в Европе и даже за ее пределами в годы после 1789‑го. Революция эта, по мнению Томаса Карлейля, который первым в 30‑х годах прошлого века страстно и красочно описал ее историю, была в определенном смысле не только европейской революцией – в ней он видел предшественницу чартизма, – но и великой поэмой XIX века[9], живым воплощением мифов и эпических произведений Древней Греции, которые были созданы не Софоклом или Гомером, а самой жизнью. Это была история террора: ведь период якобинской диктатуры (1793–1794 гг.) до сих пор известен как время террора, хотя, по нынешним меркам, погибло не так уж много людей – приблизительно несколько десятков тысяч. В Англии, например, благодаря Карлейлю и Диккенсу, который под влиянием Карлейля написал «Повесть о двух городах», и таким популярным литературным эпигонам, как баронесса Оркзи, написавшая «Красный цветок», рисовалась примерно такая картина революции: непрерывно работают гильотины, а рядом бесстрастно вяжут, глядя, как катятся головы контрреволюционеров, женщины‑санкюлотки. Многие до сих пор \26\ видят французскую революцию именно так, о чем свидетельствует огромная популярность вышедшей в 1989 году на английском языке книги «Граждане» английского историка‑эмигранта Симона Шама. Это была эпоха героизма и великих свершений, солдат в поношенных униформах, под предводительством двадцатилетних генералов завоевавших Европу и ввергших континент в войну, которая с небольшими перерывами продолжалась на суше и на море почти четверть века. Она породила таких эпических героев и негодяев, как Робеспьер, Сен‑Жюст, Дантон, Наполеон; интеллектуалам она дала прозу изумительной лаконичной ясности и силы. Короче говоря, что бы ни представляла собой революция, это был грандиозный спектакль.

Однако наибольшее воздействие на изучавших историю революции в XIX и тем более в XX столетии она оказала не в сфере литературы, а в сфере политики или, в более широком плане, идеологии. В настоящей книге я касаюсь трех аспектов ретроспективного анализа. Во‑первых, я рассматриваю французскую революцию как буржуазную, на самом деле в некотором смысле как прототип буржуазных революций. Затем я рассматриваю ее как модель для последующих революций, в первую очередь революций социальных, для тех, кто стремился эти революции совершить. И наконец, я рассматриваю различные политические позиции в отношении революции и их влияние на тех, кто писал и пишет ее историю.

В настоящее время стало немодным считать французскую революцию буржуазной; более того, многие прекрасные историки считают такое ее толкование устаревшим и несостоятельным. В связи с этим – хотя мне и не составит труда показать, что первые серьезные исследователи истории революции, кстати, жившие в период с 1789 по 1815 год, рассматривали ее именно как буржуазную, – я хотел бы сказать несколько слов о нынешней стадии исторического ревизионизма. Течение это зародилось в середине 1950‑х годов, а инициатором его был покойный Альфред Коббэн из Лондонского университета. Однако особую мощь оно приобрело в 1970 году, когда Франсуа Фюре и Дэни Рише[10]выступили с критикой установившейся благодаря кафедре в Сорбонне, созданной с этой целью почти сто лет назад, \27\ точки зрения на историю революции. В последней главе я еще вернусь к каноническому списку профессоров, выступавших в защиту революции и республики. Здесь же следует сказать лишь о том, что усилия ученых ревизионистского толка направлены в первую очередь против сложившегося за 20 лет, охватывающих период до и после второй мировой войны, толкования революции марксистами, точнее говоря, вполне определенными марксистами. Вопрос о том, так ли толковал ее Маркс, довольно тривиален, особенно если учесть, что самое полное научное исследование трудов Маркса и Энгельса на этот счет показывает, что их взгляды по этому вопросу никогда не были систематизированы, а высказанные ими мнения были иногда непоследовательны или нечетко сформулированы.

Здесь нелишне будет напомнить, что, по свидетельству ряда ученых, термин «буржуазная революция» встречается в 38 объемистых томах обоих авторов не более десятка раз[11].

Предметом полемики стало положение о том, что история Франции XVIII века – это история классовой борьбы между набирающей силу капиталистической буржуазией и правящим классом феодалов‑аристократов за главенствующее положение в обществе, которое проникшаяся классовым сознанием буржуазия стремилась занять. Сторонники этой точки зрения рассматривали революцию как триумф класса буржуазии и, следовательно, как механизм истории, который разрушил феодально‑аристократическое общество и положил начало эре буржуазного капиталистического общества XIX века. При этом подразумевалось, что революция может разбить то, что Маркс называл «скорлупой старого общества», говоря о пролетарской революции, которая, по его мнению, призвана уничтожить капитализм. Иными словами, ревизионисты критиковали (и критикуют) идею о том, что французская революция была вызвана социальной необходимостью и являлась главным и неизбежным шагом на пути исторического развития современного общества, а также, конечно, средством перехода власти от одного класса к другому.

Нет сомнения, что подобные идеи получили широкое распространение не только среди марксистов. Однако следует добавить, что крупные историки, придерживавшиеся \28\ этой точки зрения, конечно, не пользовались столь упрощенной схемой. Повторяю, что этой схемой пользовались не только марксисты, хотя по причинам, которые я изложу в последней главе, в период от 1900 года до начала второй мировой войны представители ортодоксального направления в историографии революции сходились во взглядах с марксистами. Очевидно также, почему подобная схема устраивала марксистов. Буржуазная революция была прецедентом, предвещающим грядущую победу пролетариата. Ибо пролетариат – это еще один класс, зародившийся и обретший огромную силу в недрах старого общества, которому предстоит в свое время сыграть ту же роль, что буржуазии в буржуазной революции. И на сей раз революция неизбежно обеспечит победу рабочего класса, а новое социалистическое общество явится следующей и более высокой стадией развития человеческого общества, точно так же, как буржуазное общество пришло на смену феодальному. В применении к эре коммунизма эта модель еще полнее соответствовала интересам историков‑марксистов, поскольку подразумевалось, что только революция сможет преобразовать общество столь быстро и основательно.

Нет необходимости приводить все аргументы, говорящие о несостоятельности подобной точки зрения на Францию конца XVIII столетия. Достаточно лишь сказать, что в 1789 году буржуазия не осознавала себя классом, представляющим собой основную силу новой экономической системы, и не была готова взять в свои руки судьбы государства и общества; в 80‑х годах XVIII века класс этот уже сформировался, но он ставил своей целью не свершение социальной революции, а скорее преобразование существующих учреждений королевства; в любом случае он не собирался целенаправленно создавать промышленную капиталистическую экономику. Итак, мы заявили, что в 1789 году не существовало ярко выраженных и антагонистических классов – буржуазии и дворянства, вступивших в борьбу за власть; тем не менее вопрос, почему эта революция была буржуазной, остается. Ибо, по Колину Лукасу, чья работа «Дворянство, буржуазия и истоки французской революции» широко используется французскими ревизионистами, если в 1789 году не существовало \29\ ярко выраженных и антагонистических классов, то «необходимо уяснить себе, почему в 1788–1789 годах группы, которые можно определить как недворянские, вступили в борьбу с группами, которые можно определить как дворянские, заложив таким образом основы буржуазной политической системы XIX века, и почему в 1789 году эти группы недворян перешли в наступление, уничтожили привилегированные сословия, разрушили сложившуюся структуру французского общества XVIII века и подготовили структуру, в которой в XIX веке шло успешное социально‑экономическое развитие»[12].

Другими словами, необходимо понять, почему французская революция вопреки общим намерениям стала буржуазной.

Такой вопрос не возникал у тех, кто с самого начала рассматривал французскую революцию как революцию социальную, как проявление классовой борьбы и победу буржуазии над феодализмом в годы, последовавшие за окончательным поражением Наполеона. Они были умеренными либералами, более или менее проникнутыми классовым сознанием буржуа, хотя к их числу принадлежали и такие умеренные либералы, как Алексис де Токвиль, выходец из старой аристократической семьи. Сам Маркс откровенно заявлял, что именно у них он заимствовал идею классовой борьбы[13]. Они были современниками описываемых ими событий. Ко времени ссылки Наполеона на остров Святой Елены Франсуа Гизо было 28 лет, Огюстену Тьерри – 20, Адольфу Гьеру и Огюсту Минье – 19, Виктору Кузену – 23. Более того, П. Л. Редерер, который считал, что революция сначала произошла «в нравах среднего класса», и чья идея о предначертанном выдвижении на передний план средних классов и замене феодальной собственности на землю капиталистическими отношениями была высказана в 1815 году, родился в 1754 году и принимал активное участие в революции[14]. Он был немного старше Антуана Барнава, принадлежавшего к умеренному крылу и погибшего на гильотине, чье «Введение во французскую революцию», написанное в ожидании смерти, содержало примерно те же идеи. Текст этот был использован Жаном Жоресом в его социалистической версии «Истории Великой французской революции» в качестве основы, позволяющей дать \30\ классовое толкование. В своих суждениях о Великой французской революции первая плеяда ее исследователей основывалась на собственном опыте или опыте своих родителей, учителей, друзей. Когда же они приступили к написанию истории в начале 20‑х годов XIX века, они лишь, как говорится в недавней работе одного французского автора, «воспели эпическую историю французских средних классов»[15].

По Гизо и Тьерри, а также по Марксу, эта «эпическая история» началась задолго до революции, фактически с того времени, когда средневековые городские бюргеры добились автономии от феодальных сеньоров и таким образом сформировали ядро современного среднего класса.

 

«Буржуазия – новый слой населения, – я цитирую Тьерри, – чье поведение и мораль определялись гражданским равноправием и независимым трудом, вклинилась между дворянами и крепостными, навсегда нарушив тем самым исходный социальный дуализм эпохи раннего феодализма. Ее стремление к новому, деятельная активность, накопленный капитал давали ей реальную силу, чтобы всяческим образом противодействовать власти землевладельцев»[16].

 

Тьерри считал, что «постоянное возвышение третьего сословия является основополагающим фактом и законом нашей истории». Историческое возвышение этого сословия и обретение им власти было продемонстрировано и закреплено Великой французской революцией и даже в большей степени революцией 1830 года, в которой Тьерри видел «предопределенное завершение исторической поступи веков, начиная с двенадцатого»[17].

Фр



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: