Человек и люди
José Ortega y Gasset. El hombre y la gente. Revista de Occidente. Madrid, 1957
I. Самоуглубление и самоотчуждение
(…) Человек так же, как и животное, – пленник мира и обстоятельств. Да и само человеческое существование поначалу мало отличается от зоологического. Мы всецело во власти мира, мы – вещь в ряду остальных. Но как только этот внешний гнёт ослабевает, ценой героических усилий человек старается сосредоточиться, остаться наедине с собой, остановить внимание на мыслях, всплывающих из тайников его души, словом, начинает создавать идеи о мире, природе вещей, обо всём, что позднее философы назовут «бытием». Речь идёт пока об исходном представлении о мире, которое вместе с тем представляет собой уже некий оборонительный план, некую линию поведения. Однако ни окружающий мир не позволял человеку надолго сосредоточиться, ни сам первобытный человек (даже при самых благоприятных условиях) ещё не умел надолго останавливать внутренний взор на таких бестелесных фантазиях, как идеи. Направленность внимания на себя – самоуглубление – это факт, безусловно, сверхъестественный, то есть выходящий за рамки простой биологии. Человеку потребовались тысячелетия, чтобы научиться хотя бы немного (подчёркиваю – немного) сосредоточиваться.
Вывод: на протяжении всей человеческой истории во всё более сложных и содержательных формах циклически повторялись три разных момента. 1. Человек ощущает свою заброшенность в вещном мире. Это – самоотчуждение. 2. Ценой огромных усилий человек уходит в свой внутренний мир, вырабатывает идеи об обстоятельствах с целью господства над ними. Это – самоуглубление, «vita contemplativa» у римлян и «theoretikos bios» у древних
греков, «theoria». 3. Человек вновь погружается в мир, чтобы действовать в нем уже согласно готовому плану. Это – действие, активность, praxis.
Стало быть, о действии можно говорить лишь в той мере, в какой оно направляется предварительным созерцанием; и, наоборот, самоуглубление всегда представляет собой проект грядущего действия. А значит, изначальная судьба человека суть деяния. Мы живём не для того, чтобы думать, а, наоборот, думаем, чтобы жить. Вот кардинальный пункт, отделяющий изложенную здесь теорию от всей философской традиции (…).
Человек мыслит не потому, что ему дан разум. Всё проще: у человека нет иного выхода. Он обречён жить в мире, самоотверженно прокладывая себе путь, упорядочивая свою психическую деятельность (не слишком отличную от той, которая присуща антропоидам) в форме мышления (а на это как раз и не способны животные). Вот почему человек (в большей степени, чем у него есть на то данные и что он сам представляет собой в действительности) выходит за пределы собственно природного, и прежде всего в поступках, в поведении. Ибо он вынужден постоянно следить, наблюдать за собой. Об этом я и хотел сказать (что, вполне возможно, прошло незамеченным), утверждая, что мы живём не для того, чтобы думать, а, наоборот, думаем, чтобы жить. Приписывая человеку мышление как врождённое свойство (на первый взгляд высшая похвала), мы допускаем большую несправедливость. Ни о каком даре не может быть и речи. Уместней говорить о тяжком труде, о рвении, наконец, о завоевании, которое – будь то женщина или город – никогда не окончательно (…).
II. Личная жизнь
(…) Нам придётся отступить к самому последнему порядку реальности, к такому её измерению, которое, будучи радикальным, уже не скрывает в себе какой-либо иной реальности. Наоборот, в силу исходности данной реальности все прочие с необходимостью проявляются именно в ней.
Такой радикальной реальностью, на основе которой мы и должны будем в конечном счёте строить своё познание, является человеческая жизнь. Произнося всякий раз слова «человеческая жизнь» без какой-либо оговорки, я не имею в виду жизнь другого. Наоборот, пусть каждый представит себе свою жизнь, подумает о ней. Как радикальная реальность, человеческая жизнь есть жизнь каждого и, стало быть, только моя. Упрощая, я буду иногда говорить «наша жизнь», но опять-таки подразумевая при этом лишь жизнь каждого, а не жизнь других или какую-то мнимую, общую жизнь. Жизнь других, жизнь моего приятеля, возлюбленной – это лишь некое представление на сцене моей собственной жизни (то есть жизни каждого). А значит, «жизнь других» предполагает последнюю. Жизнь другого, даже близкого и дорогого человека, для меня только зрелище (как дерево, скала, парящее облако). Я наблюдаю эту жизнь, но не являюсь ею, иначе говоря, не переживаю её. Так, если у другого болят зубы, я вижу только страдальческое выражение лица, судорожно сжатые губы и т. д.; одним словом, мне открывается картина чужого недуга. Но чужая зубная боль никоим образом не касается меня самого, и, следовательно, моё отношение к ней не имеет ничего общего с моей зубной болью. Строго рассуждая, зубная боль ближнего – это только моя догадка или же предполагаемая мнимая боль. Напротив, моё страдание – несомненно. По сути, мы никогда не можем быть до конца уверены в том, что у приятеля, приставшего к нам со своей зубной болью, действительно болят зубы. Из такой зубной боли явлены только внешние признаки, отнюдь не тождественные самой боли, а именно: лицевые судороги, замутнённый взгляд, ладонь, подпирающая щёку, – жест, настолько несовместимый со своей причиной, что кажется – это не зубная боль, а птица, которую он поймал и боится, что она вот-вот упорхнёт.
Чужая боль – не радикальная, а вторичная, производная, сомнительная реальность. От радикальной реальности в ней вид, кажимость, знак – единственное, что дано явно и несомненно. Но отношение между знаком и означаемым, между выражением и выраженным в конечном счёте двусмысленно и обманчиво. Ведь находятся люди, которые, преследуя свои личные цели, способны разыгрывать всю mise en scene зубной боли, не испытывая на самом деле ни малейших страданий. Жизнь не терпит притворства – в чём нам ещё предстоит убедиться, – поскольку, выдумывая что-то, притворяясь перед собой, мы, безусловно, отдаём себе отчёт, что подобный вымысел никогда не бывает убедительным, ибо в глубине души нам ясна вся его неподлинность. Иначе говоря, никак нельзя до конца обмануться, самого же себя уличая во лжи. Вот эта неумолимая подлинность нашей жизни – очевидная, несомненная, бесспорная (подлинность жизни каждого) – и есть первая причина, в силу которой я называю её «радикальной реальностью».
Но существует и иная причина. Называя жизнь «радикальной реальностью», я отнюдь не подчёркиваю её какого-то особого, возвышенного, утончённого смысла. Жизнь радикальна (от латинского radix – корень), поскольку служит условием всех остальных реальностей. А значит, все они (чтобы быть именно реальностями) всегда должны так или иначе проявляться, по крайней мере заявлять о себе в трепетных недрах нашей жизни. Итак, данная радикальная реальность (моя жизнь) настолько далека от всякого эгоизма и солипсизма, что, по сути, служит площадкой, сценой, на которой неизбежно являет себя любая иная реальность, нисходя, подобно Святому Духу (…).
Нашу жизнь мы не даём себе сами. Мы встречаем её, и именно тогда, когда встречаем самих себя. Неожиданно, не зная, как и почему, человек обнаруживает себя, сталкивается с тем, что он обречён находиться в неизбежном, внезапно явившемся пространстве (здесь и теперь), во власти конкретных обстоятельств (…). Итак, данный мир, где я обречён быть, позволяет мне избрать внутри него то или иное место. Но ведь никому не дано избрать себе жизненный мир. Ибо он – единственный в своём роде мир, существующий здесь и теперь. Мы не вправе избрать себе век, месяц или число, больше того – какой-то мир, – где бы хотели существовать. Жизнь, то есть жизненное, или человеческое, бытие, не выносит, какой-либо подготовки, предварительного опыта. Жизнь – это выстрел в упор (…).
Итак, мы всегда вынуждены что-то делать. Наша жизнь не предстаёт перед нами в готовом виде; каждому суждено её осуществить, сотворить. Жизнь, как она дана, совершенно пуста, и человек обречён постепенно её заполнять, занимать. Вот суть наших жизненных дел. Ни камню, ни растению, ни животному ничего подобного не приходится предпринимать. Камню, например, в его бытии дано не только существование; ему предопределено всё его поведение, вся его судьба: весить, тяготеть к центру Земли. Сходным образом и животному предзадан целый поведенческий репертуар, который совершенно независимо от него управляется инстинктами. И хотя человеку предписана непреложная необходимость всегда что-то делать (под угрозой гибели, вырождения), но чем именно он обречён заниматься – заранее (раз и навсегда) не предписано. Вся чудовищность мира, обстоятельств в том и состоит, что они всегда – разумеется, внутри своего горизонта – предоставляют самые разные возможности. Перед этим разнообразием человеку не остаётся ничего иного, как выбирать, то есть реализовать свою свободу (…).
Эта обречённость на выбор, приговор к свободе – к тому, чтобы осуществлять бытие самому, исключительно на свой страх и риск, – всецело обусловлены всем разнообразием обстоятельств, их многогранностью. Другими словами, обстоятельства предлагают разные возможности бытия, разные грядущие деяния. Вот почему мы то и дело говорим: «С одной стороны, я бы решил (желал, подумал) так, а с другой...». Жизнь многолика. Каждая минута, каждое место в жизненном пространстве открывают множество разных путей. Древняя индийская книга гласит так: «Где бы ни ступил человек, он топчет тысячу дорог». Жизнь – это всегда перекрёсток, это постоянное сомнение. Вот почему я продолжаю считать самым удачным заглавием для философского труда то, которое предпочёл Маймонид: «Путеводитель колеблющихся» (…).
Каждый приговорён только к собственной жизни, никто и никогда не заменит нас в этом труднейшем деле. Если у человека болят зубы, это всегда только его боль, ибо он не в силах передать другому хотя бы малую её толику. Точно так никто не может решить или самовольно определить для другого, что ему всё-таки делать, кем быть, то есть подменить другого в желаниях и чувствах. Наконец, никто не в силах поручить ближнему думать вместо него о том, о чём ему следует думать, иначе говоря, ориентироваться, разбираться в мире (вещей и людей), выбирая правильную линию поведения (…). А раз такова судьба всех решений, намерений, чувств, то и сама человеческая жизнь как непередаваемая реальность – это sensu stricto радикальное одиночество (…).
Радикальное одиночество человеческой жизни, бытия вовсе не означает, что кроме этого бытия реально ничего нет. Напротив, есть целый мир и все, что в нём содержится. Итак, перед нами бесконечное множество вещей, но – увы! – находящийся среди них Человек остаётся один в своей радикальной реальности – наедине со всеми этими вещами, и поскольку среди них есть другие человеческие существа, он так же одинок с ними (…).
Только наедине с собой мы познаём истину своей жизни. Из глубин изначального одиночества, каковым, бесспорно, и является наша жизнь, мы то и дело стремимся выбраться наружу, достичь столь же подлинного общения. Мы жаждем другого человека, чья жизнь целиком и полностью слилась и соединилась бы с нашей. Отсюда бесконечные отчаянные попытки найти других. Дружба – одна из них. А самая смелая, решительная – любовь. Подлинная любовь – не что иное, как стремление двух людей обменяться своими одиночествами.
Обрамляя наше одиночество, обступая его, вокруг находятся предметы и существа, которые всегда налицо; они – наше окружение, обстоятельства, составляющие «другое», «иное», то есть чуждую стихию враждебного или по меньшей мере постороннего характера. Поэтому обстоятельства и воспринимаются нами как нечто отрицательное, чуждое, как то, что нас гнетёт. Эти обстоятельства и есть мир.
Ведь живущий принуждён иметь дело с тем, что называется обстоятельствами, миром. Будут ли эти слова различаться в дальнейшем – неважно. Здесь они значат одно – чужеродную, враждебную человеку стихию, нечто «внешнее», где мы обречены осуществить своё бытие. Весь мир образует нечто огромное, безмерное, бесформенное и вместе с тем исполненное некими меньшими данностями – вещами, которые весьма приблизительно и обобщённо мы классифицируем как минералы, растения, животных и людей. Этой работой занимаются разные науки, например биология, наука о растениях и животных. Но биология, да и любая другая наука, представляет определённую деятельность, которую осуществляют какие-то конкретные люди в своей жизни, то есть они занимаются ею как изначально живущие. Короче, биология, как и любая другая наука, предполагает, что до её реализации уже
наличествуют, существуют все предметы и вещи. И как раз тот факт, что последние изначально и первозданно присутствуют в человеческой жизни ещё до того, как мы становимся физиками, биологами, минералогами и т. д., свидетельствует, что эти вещи существуют в своей радикальной реальности (…). Например, Земля – это, безусловно, планета Солнечной системы, которая в свою очередь принадлежит к какой-то галактике или туманности. Она состоит из атомов, а каждый соответственно заключает в себе великое множество вещей, или «как будто бы вещей», загадок, называемых «электронами», «протонами», «мезонами», «нейтронами» и т. д. Но ни одной из этих премудростей не существовало бы, если б Земля как таковая не предшествовала им всем как слагаемое нашей жизни, как нечто, с чем мы должны считаться, а следовательно, нечто важное, значимое, поскольку оно создаёт нам ряд трудностей или, наоборот, определённых удобств. Итак, в изначальном смысле, из которого исходят науки и который они же предполагают, Земля – отнюдь не то, что о ней сообщают физика и астрономия, а нечто надёжно меня поддерживающее, по контрасту с морем, в которое я могу погрузиться с головой (латинское слово terra – «земля», согласно Бреалю, происходит от tersa – «почва», «сушь»). Земля – это, по-видимому, то, что я должен с трудом покорять, как вершину, поскольку оно устремляется вверх, или, наоборот, то, по чему я стремительно спускаюсь, так как оно уходит вниз. Земля – это то, что, к несчастью, отделяет меня от возлюбленной и вместе с тем заставляет меня проживать по соседству с заклятым врагом, иначе говоря, причина, в силу которой что-то оказывается от меня близко, а что-то далеко (что-то здесь, а что-то там и т. д.). Перечисленные признаки, наряду с другими, составляют подлинную реальность Земли, предстающей в том изначальном измерении, каковым является моя жизнь. Заметьте, названные атрибуты, то есть способность поддерживать меня, принуждать к спуску или подъёму, вызывать усталость, когда я иду, куда мне надо, или же отдалять меня от близких людей и т. д. – относятся ко мне. Таким образом, Земля в своём изначальном смысле предполагает исключительно отношение к моим личным целям. Аналогична природа любого другого явления (дерева, животного, моря, реки). (…)
Мир – это совокупность средств или помех, удобств или трудностей, с которыми я обречён сталкиваться в моей жизни. Вещи изначально не «вещи»; это многообразные «нечто», которыми я стараюсь воспользоваться или которых я избегаю, чтобы жить, и жить хорошо. Итак, эти «нечто» составляют то, чем я занимаюсь, чем я так или иначе манипулирую, с чьей помощью я достигаю или не достигаю поставленных задач, словом, это дела, которыми я всецело занят. И поскольку всякие дела, деяния, занятия выражаются греческим словом практика, praxis, то «вещи» изначально суть pragmata, a мои отношения с ними – pragmática (…). Можно лишь утверждать, что «вещь» как pragma – это не то, что существует само по себе, вне связей с субъектом. В мире, или же в обстоятельствах, нет ничего, что не имело бы с нами какой-либо связи. Наоборот, каждый человек всегда связан со всеми слагаемыми обстоятельств, или мира. Таким образом, обстоятельства состоят исключительно из отношений со мной, а сам я опосредован всем, что в них есть, завишу от них (к моему злу или благу), поскольку все либо способствует мне, либо препятствует, либо радует, либо печалит, либо воодушевляет, либо гнетет, либо идёт на пользу, либо во вред. Вещь как pragma есть нечто, чем я манипулирую с определённой целью, с чем я обращаюсь или чего избегаю, с чем я считаюсь или не считаюсь. Итак, это либо благо, средство, либо, напротив, помеха, недостаток, затруднение. Короче говоря, это либо нужное, либо недостающее, либо что-то избыточное. Другими словами, это нечто важное, то есть значимость. Теперь, разобравшись во всех этих сложных определениях, мы чётко поняли различие двух идей: идеи о мире вещей и идеи о мире дел (значимостей). В мире вещей мы вообще не участвуем – данный мир и всё в нём существуют сами по себе. А в мире дел, или значимостей, всё исключительно связано с нами, всё задействовано; всё здесь важно и существует для нас ровно в той мере, в какой оно интересует нас и затрагивает.
Такова изначальная правда о мире. Такова истина, суть которой – всё содержание мира, всё, из чего мир состоит как стихия, где мы обречены жить. Вся иная правда, сказанная науками, – не что иное, как вторичная истина, или истина производная, гипотетическая, сомнительная, – по той простой причине, что мы создаём науку уже после того, как начинаем жить в мире, и после того, как сам мир становится для нас миром как таковым. По сути, наука – лишь одна из бесчисленных человеческих практик, деяний, действий (…).
III. Структура «нашего» мира
(…) Попытаемся теперь рассмотреть структуру, слагаемые обстоятельств, мира, где мы обречены жить. Как уже было сказано, этот мир состоит из вещей как pragmata, иначе говоря, мы встречаемся в нём с вещами. Но уже сама эта встреча потребует некоторых уточнений, поэтому попробуем шаг за шагом представить весь интересующий нас процесс.
Во-первых, если мир состоит из вещей, то последние должны предстать предо мной одна за другой. Возьмём, например, яблоко. И пусть это будет райское яблоко, а не яблоко раздора. Вообразив себе известную сцену в раю, мы сталкиваемся с довольно любопытным явлением: неужели Адам видит и берёт то самое яблоко, которое протянула ему Ева? Когда Ева протягивает Адаму это пресловутое яблоко, перед ней явно и зримо присутствует только его половина. Но ведь и то, что Адам видит и берёт, это тоже только пол-яблока. Строго говоря, то, что видится и воспринимается Евой, отличается от видимого и воспринимаемого Адамом. Стало быть, у любой телесной вещи, как у Луны, две стороны, и к нам обращена только одна. Истина на удивление проста: когда речь идёт об акте видения, то в сущности никто никогда не видел самого обыкновенного яблока; ведь у последнего, как принято считать, имеется две стороны, а налицо – только одна. Больше того: если на одно яблоко одновременно смотрят два человека, то оба видят не одну и ту же сторону; наоборот, каждый замечает только свою, всегда отличную от той, которую видит другой.
Конечно, я могу походить вокруг яблока или повертеть его в руке. Тогда моему взору откроются разные его виды, стороны, каждая из которых непосредственно продолжает предыдущую. Увидев обратную сторону яблока, я
вспоминаю ту, что рассмотрел раньше, и мгновенно прибавляю её к увиденной сию минуту. Разумеется, подобное сложение того, что я помню, с тем, что я вижу, ещё не даёт мне права сказать, что я охватил взором все стороны яблока. Последнее никогда не бывает дано мне как целое, как единство, иначе говоря, как то, что я понимаю под словом «яблоко»; оно не явлено мне с бесспорной очевидностью, а предстаёт в конечном счёте лишь с очевидностью второго порядка соответствующей простому воспоминанию, действию памяти, где хранится предшествующий опыт обращения с чем бы то ни было. Следовательно, к действительному присутствию того, что составляет лишь часть вещи, автоматически прибавляется всё остальное, но оно не присутствует, а только со-присутствует. Идеей со-присутствия (которое сопровождает всякое присутствие) мы обязаны великому мыслителю Эдмунду Гуссерлю. Она-то и поможет нам выяснить, как появляются в нашей жизни вещи и мир, в котором они находятся.
Во-вторых: сейчас мы с вами находимся в этой аудитории, внутри помещения. Данное пространство образует некий внутренний мир по двум причинам: прежде всего, оно обступает нас со всех сторон; и, кроме того, имеет
замкнутую, непрерывную форму. Поверхность присутствует непрерывно, так что кроме неё мы ровным счётом ничего не видим; нет ни одной щели, проёма, отверстия, сквозь которые можно было бы наблюдать какие-нибудь другие вещи, отличные от этой поверхности, а также замкнутые в ней предметы (стены, лампы, скамейки и т. д.). Теперь представим себе, что, выйдя отсюда после лекции, мы неожиданно обнаружили, что за пределами аудитории ничего нет, иначе говоря, что снаружи нет никакого мира и двери аудитории выходят не на улицу, не в город, не в мир, а в Ничто. Будь так, мы испытали бы настоящий шок. Но почему же мы его не испытываем, если, находясь здесь, ощущаем присутствие только этой аудитории и вообще не задумываемся (моё рассуждение не в счёт), есть ли какой-то мир за её дверьми, существует ли вообще что-то снаружи?
Объяснение напрашивается само собой. Подобный шок (хотя и более лёгкий) должен был бы испытать и Адам, если бы Ева вручила ему только половину яблока – ту самую, которую он мог видеть, без другой, соприсутствующей половины. Итак, пока эта аудитория присутствует, перед нами соприсутствует и весь остальной мир за её пределами. Как в случае с яблоком, здесь перед нами – соприсутствие того, что не дано явно и что известно из опыта. Ибо только последний подсказывает, что данное существует, хотя и не находится в поле зрения, и потому нужно и должно считаться с его возможным присутствием. Подобного рода знание стало для нас привычным, обыденным. Что ж, незамеченным приходит именно то, что действует в нас в силу усвоенной привычки. У нас нет о нём какого-то особого, реального понятия. Итак, наряду с такой парой, как присутствующее и соприсутствующее, следует различать и другую; я имею в виду наличное данное в конкретно выраженном акте и привычное или то, что находится в постоянном становлении и существует в подспудной, скрытой, как бы затаившейся форме привычного. Прошу запомнить вторую пару: наличное и привычное. Присутствующее дано нам как наличное, а соприсутствующее – как привычное.
А теперь сформулируем первый закон, касающийся окружения, обстоятельств, мира: жизненный мир состоит из немногих вещей, присутствующих на данный момент, и из бесчисленного множества на данный момент скрытых, подспудных. Последние не лежат в поле зрения, но мы знаем или думаем, что знаем (это неважно), что способны их увидеть, что они могли бы предстать перед нами (…).
Итак, повторяю, первый закон, касающийся структуры нашего мира, гласит, что данный мир состоит из немногих присутствующих и бесчисленного количества скрытых вещей. Попробуем сформулировать второй, не менее очевидный закон: перед нами никогда не присутствует только одна, отдельная вещь. Наоборот, мы всегда видим, как одно выделяется на фоне другого, то есть других вещей, оставленных в данный момент без внимания. И вот почему я называю эти законы структурными: они определяют не сами вещи, имеющиеся в мире, а его структуру, его строгое, можно сказать, анатомическое описание. Второй закон гласит, что мир, где мы обречены жить, разделён на два плана, две части: это, во-первых, то, на что направлено внимание, а во-вторых, фон, на котором выделяется то, что это внимание привлекло (…). Этот второй план – и фон, и пространство – мы назовём горизонтом. Любая замеченная вещь (на которую мы смотрим, которая нас интересует) ограничена горизонтом, внутри которого она является. Я имею в виду не только зримое, присутствующее, ведь сам горизонт – тоже нечто видимое, наличное, И всё-таки мы оставляем его практически без внимания, поскольку последнее направлено на ту или иную вещь, играющую в данный момент главную роль. По ту сторону горизонта находится отсутствующая часть мира (разумеется, на данный момент), иначе говоря, его скрытая часть.
Таким образом, структура нашего мира опять усложнилась. Теперь мы различаем уже три плана или части; во-первых, вещь, которая нас интересует; во-вторых, сам горизонт, внутри которого она появляется, и, в-третьих, то, что на данный момент скрыто и лежит по ту сторону горизонта (…). Что ж, уточним эту простейшую анатомию мира. Сейчас можно уже говорить о различии понятий мира и окружения (до сих пор эти термины употреблялись синонимически). Так вот, окружение – это часть мира, которая в каждый данный момент ограничивает мой кругозор. Стало быть, это присутствующая часть мира. Само собой (об этом уже говорилось), всё присутствующее являет только лик, фасад; остальное лишь соприсутствует. Мы наблюдаем лицо, а не изнанку вещей. Окружение – это явный или же полускрытый мир, лежащий вокруг. Но мир по ту сторону горизонта, окружения, на каждый данный момент содержит бесконечное множество скрытых вещей, образованное их соприсутствием в чистом виде. В любых обстоятельствах безграничность последних подспудна, она заслонена нашим непосредственным окружением. Но, повторяю, данный мир, скрытый per accidens (в силу обстоятельств), как говорят в семинариях, это не что-то загадочное, таинственное, лишённое возможности присутствия. Нет, просто он состоит из вещей, которые мы либо уже видели, либо в принципе можем увидеть, но которые на данный момент заслонены окружающим. Этот скрытый мир воздействует на нас как привычное, подобно тому, как сейчас на нас воздействует, хотя и подспудно, всё, находящееся вне аудитории. Горизонт – это граница между явной и скрытой частями мира.
Ради простоты и экономии времени я говорил только о видимом, поскольку зримое, явное – всем понятная форма присутствия. Со времён древних греков почти все термины актов познания происходят, как правило, от слов, выражающих идею видения. Греческое слово «идея» обозначает вид, который принимает та или иная вещь. Это её аспект (слово, происходящее в свою очередь от латинского spec – «видеть»). Отсюда же – «спектакль», «инспектор», «спектр» и т. д.
Итак, я предпочитаю говорить только о зримом присутствии. Но дело не в этом. Говоря, что вещи присутствуют, я выражаюсь нестрого и ненаучно. И всё же я охотно предаюсь этому философскому греху, ибо он позволяет
непосредственно перейти к анализу изначальной реальности нашей жизни. Однако это не точно. Ведь перед нами присутствуют не сами вещи, а лишь цвета и фигуры, которые могут быть большими и малыми, принимать тот или иной вид. Мы сталкиваемся с разными свойствами: с твёрдостью и мягкостью, с текучестью (жидкости, воздуха, воды), с запахами (приятными и неприятными), с испарениями, с благоуханием и вонью, с пряным и острым вкусом, с тем, что привлекает и отталкивает. Мы слышим ропот, лепет, шум, крик, шипение, шёпот, говор, свист, скрип, гром (…).
Главная, бесспорная истина такова: все данные образования из цвета, тьмы, света, звука и шума, из твёрдого и мягкого и т. д., связаны с нами, бытуют в активной форме, то есть для нас. Что я имею в виду? То активное воздействие вещей на нас, которое изначально и составляет их самих. В чём же оно заключается? Очевидно, в том, что вещи играют роль знаков, определяющих наше жизненное поведение. Таким образом нас предупреждают: либо здесь присутствует что-то, обладающее полезными или, напротив, вредными свойствами (и тогда следует с ним считаться), либо, наоборот, что-то отсутствует, чего-то не хватает. Мы замечаем голубое небо не как нечто простёртое над головой – спокойное, чистое, безмятежное. Нет и нет. Небо изначально присутствует, посылая нам богатейший набор полезных знаков. Только воздействие последних привлекает наше внимание – и тогда мы видим небо как своего рода семафор. Оно жестикулирует. Чистое небо – знак хорошей погоды. Странствующее по небу солнце, подобно аккуратному, трудолюбивому служащему, в данном случае исполняющему работу бесплатно (что редко бывает), ежедневно движется с востока на запад и исправно показывает время (…).
Небо не только оповещает нас обо всех полезных, хотя и привычных, переменах (показывает погоду, отсчитывает часы, дни, годы, тысячелетия); своим торжественным ночным присутствием, загадочным мерцанием звёзд, как будто чем-то взволнованных, оно символизирует существование бескрайней Вселенной, знаменует её законы, глубины, незримость всемогущего Существа, которое всё рассчитало, сотворило, устроило (…).
IV. Явление «Другого»
(…) Человек – это прежде всего тот, кто заключён в определённое тело. В этом и только в этом смысле человек – это его тело. Столь простой и непреложный факт определяет, однако, конкретную структуру нашего мира и вместе с тем – жизнь и судьбу. Человек обречён на пожизненное заключение в собственном теле (…).
Тело, в которое я заключён, неизбежно превращает меня в пространственную фигуру. Оно отводит мне одно определённое место, исключая меня из всех других, не давая мне быть вездесущим. Я, как гвоздь, вбитый в одну определённую точку, выслан из остального мира. Остальной мир, то есть прочее, расположено в других местах. Я могу этот мир увидеть, услышать, иногда даже потрогать с того места, где нахожусь сам. А место моего нахождения – это «здесь», и в самой краткости данного односложного слова звучит тот неотвратимый удар судьбы, который вбил меня, словно гвоздь, «сюда».
Подобная неотвратимость всегда приводит к новым и роковым последствиям для структуры нашего мира. Я могу ведь переместиться куда-то ещё – однако и это новое место всё равно окажется моим «здесь». По-видимому, «здесь» и «Я», «Я» и «здесь» навеки неразлучны. А поскольку и мир, и всё в нём неизбежно открыты для меня только «отсюда», то они автоматически превращаются в некую перспективу. Так вот, всё в мире находится или близко, или далеко «отсюда», справа или слева, выше или ниже моего «здесь». Таков третий структурный закон человеческого мира. Не будем забывать, что я зову человеком исключительно «каждого» (…). Третий структурный закон гласит, что мир – перспектива (…).
У другого человека тоже есть своё «здесь». Но «здесь» Другого – не моё. Наши «здесь» исключают друг друга, они взаимно непроницаемы, различны. Поэтому перспектива, в которой «Другому» открывается мир, всегда отлична от моей. Наши миры никогда не совпадают в достаточной мере. Я прежде всего нахожусь в моём мире, а он, «Другой» – в своём. И это – ещё одна причина радикального одиночества: не только я нахожусь вне «Другого», мой мир тоже лежит за пределами его мира. Мы «внеположны» друг другу и потому в корне друг другу чужды.
«Даль» – это то, что лежит на порядочном расстоянии от моего «здесь». Вдали – то, что находится «там» (…). Вещи группируются в разных точках моего пространства, и том или ином уголке моего мира. К примеру, некоторые вещи, животные, люди принадлежат к части моего мира, называемой «севером», другие к «востоку» (…).
Итак, в числе слагаемых жизненного мира мы обнаружили ближайшую к каждому из нас вещь – его собственное тело. В столкновении или контакте с ним появляются и все остальные тела, размещаемые в определённых областях человеческого мира в соответствии с некоторой перспективой. Но это не должно заслонять от нас того факта, что одновременно (не раньше и не позже, а именно одновременно) вещи служат средствами для жизни или, напротив, помехами на нашем жизненном пути. Иначе говоря, бытие каждой вещи не состоит в том, чтобы быть самой по себе и в себе – вещи имеют лишь бытие для чего-то. Поэтому мы используем понятие «бытия для чего-то», обозначая изначальное бытие вещей как «жизненных дел», занятий, значимостей. Ведь понятие каждой вещи как бы говорит нам, чем она является, в чем состоит её бытие, высказанное, выраженное в таком определении, характеристике (…).
Такое бытие вещей, как выяснилось, есть не предполагаемое «бытие в себе», а их очевидное «бытие для чего-то», способность помогать или мешать нам в нашей жизни. Другими словами, бытие вещей как pragmata дел и значимостей – это не их субстанциальность, а их пригодность, полезность (причём как с положительным знаком качеств, так и с отрицательным, то есть непригодность вещей, их способность причинять вред и препятствовать осуществлению наших планов).
Действительно, если рассматривать указанные свойства вещей (для простоты мы берём лишь их пригодность, а не способность выступать в качестве помех), легко обнаруживается следующее: всякая вещь служит для какой-то другой, а та в свою очередь ещё для какой-то, третьей, и так далее, шаг за шагом, звено за звеном в цепи средству служащих для чего-то, ведущих, в конце концов, к цели, поставленной человеком. Например, сера применяется для изготовления пороха; порохом заряжают ружья и пушки, а последние необходимы для войны. Наконец, война служит ещё для каких-то целей. Подобная цепь разнообразных средств «для чего-то», заканчивающаяся войной, далеко не единственная из тех, что восходят к столь нужному для изготовления пороха веществу, как сера, поскольку порохом заряжают также охотничьи винтовки и ружья, а охота – занятие, в корне отличное от войны (…).
Итак, вещи суть «положительные» или «отрицательные» назначения, формирующие сложнейшие связи и порождающие разного рода деяния, как, например, война, охота, праздник. Внутри общего мира они образуют малые.
Так, в большом мире существуют миры религии, искусства, литературы, науки, бизнеса. Их я называю «прагматическими полями». Вот последний на данный момент структурный закон, который гласит: наш мир, или мир каждого человека, представляет собой не нечто беспорядочное, а нечто, организованное в «прагматические поля». Всякая вещь принадлежит к одному или нескольким полям, где она связывает своё «бытие для чего-то» с подобным же бытием других вещей, и так далее. Данные «прагматические поля», или поля «дел и значимостей», – в той или иной мере, непосредственно или опосредованно – состоят из тел. Поэтому все они более или менее точно локализованы, то есть приписаны преимущественно к неким пространственным областям (…). Практические, или прагматические, отношения между людьми и вещами (и наоборот) – не материальные, а динамические, хотя в конечном счёте они телесны. В нашем жизненном мире вообще нет ничего материального. Ни моё тело, ни вещи, с которыми оно сталкивается, не материальны. Точнее – и первое, и последнее суть столкновения, динамика в чистом виде. Каждый из нас живёт в некой бескрайней области: в Мире, но в мире своём, то есть отдельного, конкретного человека. Данный мир состоит из «полей дел и значимостей», расположенных в пространстве. Всё, что предстаёт перед нами, непременно является как нечто, принадлежащее к одному из данных полей, областей. Обратив внимание на какой-нибудь предмет, мы тут же относим его к некоторому полю, области или – если угодно – стороне жизни (…).
Согласно древней традиции, всё существующее подразделяется на мир минералов, растений, животных и людей (…). Нашему действию с камнем не соответствует какое-либо его действие с нами. Да и вообще в камне не видно никакой способности к действию. В строгом смысле, мы не вправе считать, что камень даже страдает. Камень не действует и не страдает. Всё проще: чисто механическое воздействие на него производит в нём определённые эффекты. Стало быть, в действиях с камнем имеется только один вектор – направленный от нас к камню и ограниченный им. То же самое происходит (по крайней мере на поверхности явления), когда мы имеем дело с растением (если не брать в расчёт различий между растением и камнем). Что касается животных, здесь уже наблюдается разительная перемена. В моём проекте действия с животным – если я захочу как-то поступить с ним – всегда участвует убеждение: для животного я существую. Иначе говоря, животное ожидает моего действия, готовится к нему, и оно – я это знаю – ответит на него. Нет сомнений, моё поведение с животным никак не назовёшь односторонним, как в случае с камнем (…).
Когда мы имеем дело с животным, а не с растением или камнем, в нашем мире возникает новый тип реальности. Мы совершим ошибку, сказав: «Нас с камнем – двое». Ведь употребляя слово «двое», обозначающее двойственность, то есть множественное, а в данном случае – двойственное число, мы объединяем два бытия, уравниваем бытие камня с чело