Это произошло во Франции в конце 1894 г. Альфред Дрейфус, офицер французского Генерального штаба, еврей по национальности, был обвинен в шпионаже в пользу Германии и осужден. Приговор — пожизненная депортация на Чертов остров — был воспринят с единодушным одобрением. Суд происходил за закрытыми дверями. Из имевшегося в распоряжении обвинения многотомного, как уверяли, досье было продемонстрировано только так называемое «bordereau». Это было написанное якобы рукой Дрейфуса письмо на имя немецкого военного атташе Шварцкоппена. В июле 1895 г. руководителем отдела информации Генерального штаба был назначен полковник Пикар. В мае 1896 г. он доложил начальнику Генерального штаба Буадефру, что он убедился в невиновности Дрейфуса и в виновности другого офицера — майора Вольсен-Эстергази. Шесть месяцев спустя Пикар был переведен на опасную должность в Тунисе. В это же время Бернар Лазар, действуя по поручению братьев Дрейфуса, опубликовал первую брошюру относительно этой истории: «Une erreur judiciaire; la verite sur l'affaire Dreyfus». В июне 1897 г. Пикар информировал вице-президента Сената Шерер-Кестнера о фигурировавших на процессе фактах и невиновности Дрейфуса. В ноябре 1897 г. Клемансо начал борьбу за пересмотр дела. Четыре недели спустя в ряды дрейфусаров вступил Золя. Статья «J'Accuse» была опубликована в издававшейся Клемансо газете в январе 1898 г. В это же время Пикар был арестован. Золя, обвиненный в клевете на армию, был признан виновным как обычным трибуналом, так и Кассационным судом. В августе 1898 г. Эстергази был с позором уволен за растрату. Он сразу поспешил встретиться с английским журналистом и поведал ему, что автором «bordereau» был он, а не Дрейфус, почерк которого он подделал, и что письмо было им сфабриковано по приказу его шефа, бывшего начальника отдела контрразведки полковника Сандхерра. Несколькими днями позже другой служащий того же департамента, полковник Анри, сознался в подлоге еще нескольких документов секретного досье Дрейфуса и покончил с собой. После этого Кассационный суд распорядился провести дополнительное расследование дела.
В июне 1899 г. Кассационный суд отменил первоначальный приговор 1894 г. Новое слушание дела происходило в августе в г. Ренне. Приговор в силу «смягчающих обстоятельств» был изменен на десятилетнее заключение. Неделю спустя Дрейфус был помилован президентом республики. В апреле 1900 г. в Париже открылась Всемирная выставка. В мае, когда успех выставки был гарантирован, палата депутатов подавляющим большинством голосов проголосовала против каких бы то ни было дальнейших пересмотров дела Дрейфуса. В декабре в результате всеобщей амнистии были прекращены все начатые в связи с этим делом процессы и тяжбы.
В 1903 г. Дрейфус обратился с просьбой о новом пересмотре. Его прошение игнорировалось вплоть до 1906 г., когда премьер-министром стал Клемансо. В июле 1906 г. Кассационный суд отменил вынесенный в Ренне приговор и снял с Дрейфуса все обвинения. Однако Кассационный суд не обладал полномочиями для такого оправдания; он должен был бы назначить новое слушание. Но по всей вероятности и вопреки неопровержимым свидетельствам в пользу Дрейфуса, повторное рассмотрение военным трибуналом снова привело бы к вынесению обвинительного приговора. Поэтому Дрейфус так и не был оправдан в строгом соответствии с законом,[172]и дело Дрейфуса не было по-настоящему закрыто. Реабилитация осужденного никогда не была признана французским народом, и пробужденные с самого начала страсти никогда полностью не улеглись. Уже в 1908 г., девять лет спустя после помилования и два года после оправдания Дрейфуса, когда по настоянию Клемансо тело Эмиля Золя было перенесено в Пантеон, на Дрейфуса было совершено открытое нападение на улице. Суд в Париже оправдал нападавшего, указав на свое «несогласие» с решением об оправдании Дрейфуса.
Еще более странным представляется тот факт, что ни первая, ни вторая мировые войны не смогли отодвинуть это дело в область забвения. По заказу «Action Franchise» в 1924 г. был переиздан «Precis de l'affaire Dreyfus»,[173]ставший с тех пор настольным справочником антидрейфусаров. На премьере «L'Affaire Dreyfus» (пьесы, написанной Рефишем и Вильгельмом Герцогом под псевдонимом Рене Кестнер) в 1931 г. по-прежнему царила атмосфера 90-х годов с ее стычками в зрительном зале, кидаемыми в партер дымовыми шашками, боевиками «Action Francaise», собирающимися вокруг театра и терроризирующими актеров, зрителей и прохожих. Точно так же и правительство — лавалевское правительство — действовало ничуть не иначе, чем его предшественники 30 лет назад: оно с радостью признало, что не может обеспечить порядок ни на одном из представлений, позволив тем самым антидрейфусарам снова отпраздновать свой триумф. Спектакль был вынужденно отменен. Когда в 1935 г. Дрейфус умер, массовые газеты побоялись касаться его истории,[174]в то время как левая пресса в старом духе твердила о его невиновности, а правая — о его вине. Даже сегодня, хотя и в меньшей степени, История Дрейфуса продолжает оставаться своего рода тайным опознавательным знаком французской политической жизни. Когда был осужден Петен, влиятельная провинциальная газета «Voix du Nord» (Лилль) связала дело Петена с делом Дрейфуса, утверждая, что «страна осталась разделенной, как это было после дела Дрейфуса», так как приговор суда не может разрешить политический конфликт и «вселить мир в умы и сердца всех французов».[175]
Если История Дрейфуса в ее широком политическом аспекте принадлежит XX в., то как судебное дело, как ряд судебных разбирательств, связанных с именем капитана-еврея Альфреда Дрейфуса, оно вполне типично для XIX в., когда люди так тщательно следовали юридическим процедурам, поскольку на каждом этапе и в каждой инстанции представлялась возможность подвергнуть испытанию величайшее достижение века — полную беспристрастность закона. Характерной чертой времени было то, что любое нарушение правосудия возбуждало бурные политические страсти и вызывало бесконечную череду разбирательств и пересмотров, не говоря уже о дуэлях и драках. Принцип равенства перед законом так прочно внедрился в сознание цивилизованного мира, что единичное нарушение правосудия могло спровоцировать общественное негодование от Москвы до Нью-Йорка. И никто и нигде, за исключением самой Франции, не был еще настолько «современным», чтобы связать это дело с политическими вопросами.[176]Несправедливость в отношении одного-единственного офицера-еврея во Франции смогла получить в остальном мире более страстный и единодушный отклик, чем все преследования немецких евреев поколение спустя. Даже царская Россия смогла обвинить Францию в варварстве, в Германии же в окружении кайзера открыто высказывалось негодование, сравнимое только с возмущением радикальной прессы 1930-х годов.[177]
Dramatis personae этой истории вполне могли бы сойти со страниц Бальзака: с одной стороны, проникнутые классовым сознанием генералы, лихорадочно спасающие честь мундира членов своей клики, с другой — их противник Пикар с его хладнокровной, проницательной и слегка ироничной честностью. За ними неописуемое сборище людей в парламенте, каждый из которых в ужасе от того, что может быть известно его соседу; президент республики, скандально знаменитый своими посещениями парижских борделей, и следователи, живущие исключительно ради заведения светских связей. Наконец, сам Дрейфус, по сути, парвеню, постоянно хвастающийся перед своими коллегами богатством своей семьи, которое он тратит на женщин; его братья, патетично предлагающие сначала все свое состояние, а потом снижающие свое предложение до 150 тысяч франков за освобождение родственника и так и не решившие, хотят ли они тем самым принести жертву или просто подкупить Генеральный штаб; и адвокат Деманж, по-настоящему убежденный в невиновности своего клиента, но основывающий защиту на принципе отсутствия доказательств в пользу обратного, чтобы уберечь себя от нападок и не повредить своим личным интересам. И наконец, авантюрист Эстергази, представитель старинного аристократического рода, настолько изнывающий в этом буржуазном мире, что готов с равным успехом искать отдушину и в героизме, и в мошенничестве. В бытность свою младшим лейтенантом Иностранного легиона он снискал признание сослуживцев в основном своей дерзостью и отвагой. Вечно замешанный в какие-нибудь истории, он жил за счет того, что брался быть секундантом в дуэлях офицеров-евреев и затем шантажировал их единоверцев. Для установления нужных связей он не гнушался пользоваться услугами главного раввина. Даже в конечном своем падении он остался верен бальзаковской традиции. Погубила его не государственная измена и не необузданные мечты о великой оргии, в которой сотни тысяч хмельных прусских улан неистово несутся по улицам Парижа,[178]а мелкое присвоение денег одного из родственников. А что сказать о Золя с его страстным моральным пылом, несколько пустым пафосом и его мелодраматическим заявлением накануне бегства в Лондон о том, что он услышал голос Дрейфуса, умолявшего его принести эту жертву?.[179]
Все данные проявления типичны для XIX в., и ничто из этого само по себе не пережило бы двух мировых войн. Стародавний энтузиазм толпы по отношению к Эстергази, как и ее ненависть к Золя, с тех пор давно уже прогорели дотла, но так же точно исчез и накал страстей, направленных против аристократии и духовенства, который некогда воспламенял Жореса и который один только и обеспечил конечное освобождение Дрейфуса. Как суждено было показать делу кагуляров, офицерам Генерального штаба уже нечего было опасаться народного гнева, когда они вынашивали свои планы coup d'etat. Со времени отделения церкви от государства Франция, естественно, перестала быть религиозно мыслящей, но она утратила и значительную часть своего антиклерикального чувства, впрочем, так же, как и католическая церковь утратила большую часть своих политических притязаний. Попытка Петена превратить республику в католическое государство натолкнулась на полное безразличие народа и враждебное отношение низшего духовенства к клерикал-фашизму.
История Дрейфуса в ее политической подоплеке смогла пережить свое время из-за того, что в XX в. два его элемента приобрели существенное значение. Первый — это ненависть к евреям; второй — подозрительное отношение к самой республике, к парламенту и к государственной машине. Последнюю большая часть общественности продолжала считать, справедливо или нет, находящейся под влиянием евреев и во власти банков. Вплоть до наших времен слово «антидрейфусар» сохраняет свое значение наименования для всего антиреспубликанского, антидемократического, антисемитского. Еще несколько лет назад оно включало в себя все от монархизма «Action Francaise» до национал-большевизма Дорио и социал-фашизма Деа. Однако не этим малочисленным фашистским группировкам была обязана своим крушением Третья республика. Напротив, очевидной, хотя и парадоксальной истиной является то, что никогда их влияние не было столь незначительным, как в момент этого крушения. К падению Франции привело то, что в ней не осталось больше настоящих дрейфусаров, никого, кто верил бы, что демократию и свободу, равенство и справедливость по-прежнему можно защитить или осуществить при республике.[180]В конечном счете республика и пала, как перезревший плод, к ногам той старой антидрейфусарской клики,[181]которая всегда составляла ядро ее армии, и случилось это в то время, когда у республики было мало врагов, но и почти совсем не осталось друзей. То, что петеновская клика в значительной мере была не порождением немецкого фашизма, а французским продуктом, показывает ее рабское следование формулам сорокалетней давности.
В то время как Германия посредством демаркационной линии хитрым образом искромсала Францию и разрушила всю ее экономику, руководители страны в Виши возились со старой формулой Барреса относительно «автономных провинций», тем самым еще больше увеча ее. Более спешно, чем любой Квислинг, они ввели антиеврейское законодательство, похваляясь тем, что им не нужно импортировать антисемитизм из Германии, и что их закон, регулирующий положение евреев, в существенных моментах отличается от законов рейха.[182]Они постарались мобилизовать против евреев католическое духовенство, но единственно, чего они достигли, так это убедились в том, что священники не только потеряли свое политическое влияние, но даже и не являются антисемитами. Наоборот, именно те самые епископы и синоды, которые вишистский режим хотел снова превратить в политическую силу, заявили самый решительный протест против преследования евреев.
Не в юридическом деле Дрейфуса, а во всей этой Истории в ее широких аспектах можно разглядеть предупредительный проблеск того, что случилось в XX в. Как разъяснял в 1931 г. Бернанос,[183]«дело Дрейфуса принадлежит к этой трагической эре, которая конечно же не закончилась с последней войной. Дело обнаруживает тот самый бесчеловечный характер, в котором в стихии необузданных страстей и в пламени ненависти прячется немыслимо холодное и бесчувственное сердце». Безусловно, подлинное продолжение этого дела надо искать не во Франции, но усмотреть в нем причину, по которой Франция стала такой легкой добычей нацистских агрессоров, не так трудно. Гитлеровская пропаганда говорила на давно знакомом и никогда вполне не забытом языке. То, что «цезаризм»[184]«Action Francaise» и нигилистический национализм Барреса и Морраса не преуспели в их изначальной форме, объясняется множеством причин, и все они отрицательного свойства. У этих писателей не было социального воображения, и они не смогли перевести на общедоступный язык ту умственную фантасмагорию, которую порождало их презрение к интеллекту.
Здесь мы остановимся лишь на политической стороне Истории Дрейфуса, а не на его юридических аспектах. В ней резко очерчен ряд моментов, характерных для XX в. Смутные и едва различимые в первые десятилетия, они затем открыто выступили на свет божий и с тех пор пребывают в числе основных тенденций современности. После 30 лет умеренной, чисто общественной формы дискриминации евреев стало несколько труднее припомнить, что клич «Смерть евреям!» когда-то уже звучал во всю ширь современного государства и что вся внутренняя политика последнего кристаллизовалась вокруг вопроса об антисемитизме. В течение 30 лет старые легенды о мировом заговоре были не более чем привычным дежурным блюдом бульварной прессы и дешевых романов, и миру было нелегко вспомнить, что совсем недавно, но еще до того, как стали известны «Протоколы сионских мудрецов», целая страна ломала голову над тем, кто держит в своих руках бразды мировой политики — «тайный Рим» или «тайный Иуда».[185]
Точно так же, в тех условиях, когда мир, обретя временное примирение с самим собой, не произвел выводка выдающихся уголовников, который бы оправдывал эскалацию жестокости и беспринципности, пережила упадок и неистовая нигилистическая философия духовной ненависти.[186]Всяким жюлям геренам пришлось ждать почти 40 лет, прежде чем атмосфера снова созрела для военизированных отрядов штурмовиков. Число declasses, порождавшихся экономикой XIX в., должно было возрасти до их превращения в сильные меньшинства внутри наций, прежде чем coup d'etat, так и оставшийся во Франции всего лишь гротескным замыслом,[187]почти без всяких усилий реализовался в Германии. Прелюдия к нацизму была разыграна на всей европейской сцене. Поэтому дело Дрейфуса — не просто причудливое, не до конца раскрытое «преступление»,[188]афера штабных офицеров, в темных очках и с фальшивыми бородами, по ночам разносящих по Парижу свои неумные подделки. Его герой — не Дрейфус, а Клемансо, и началось оно не арестом штабного офицера еврейской национальности, а панамским скандалом.