Егор стоял в нерешительности и каком-то горячечном забытьи. От кургана наносило смрадом догорающего самолета, сырой туман окутал Княжий остров и багрово рдел в закатном солнце. Граненые и резные, сделанные неведомым предком идолы стыли в безмолвии, озирая ликами все четыре стороны света и, казалось, внимали молитве русского офицера Окаемова.
Егор вдруг осознал и прозрел эту багровую картину неведомой гигантской силы, мудрости и согласия природы, от всего исходила высшая чистота и вера в духовное совершенство человека. Он соприкоснулся с чем-то сказочным и великим, упорно оставшимся жить, еще не испорченным, почувствовал дуновение векового уклада предков, гармонию истины и красоты. Мысль его объяла поляну и обитель, взбежала по древу и коснулась неба, улетела в Якутию к библиотеке староверов Станового хребта и вернулась назад глубоко убежденной и просвещенной в силе и бессмертии своего народа. Его осенил благостный покой, природное добродушие и глубокое почтение к старцу Серафиму, благодарность судьбе, которая вывела его за руку к скиту в тайге, а теперь к этой обители, благодарность, что кипит в его жилах не иная с этими богами кровь…
Смеркалось. С колокола гнезда над текучими туманами сокол зрил небо и краешек рдяного солнца: великую Явь дремлющей, омытой и оплодотворенной дождем земли. Он зрил веще и глубоко, видел подземный черный океан Кощея, по нему утица ночью перевозит в челне солнце от заката к восходу, зрил летящую душу Зигфрида, навек ушедшую сквозь землю россов к престолу Валькирии. Сокол все зрил. Все помнил и знал наперед. Память предков, свивших гнездо на молодом дубе много поколений назад, ясно и близко вставала перед его грозным оком.
* * *
Окаемов с Быковым прошли через молчаливый строй богов и остановились на краю огромной воронки, которая вывернула и разметала половину кургана. Дотлевал в стороне отброшенный страшным взрывом хвост самолета с пауком свастики. Шмотья искореженного металла хрустели под ногами, торчали из рваных ран на стволах деревьев. Егору показалось, что Окаемов был не в себе… Бледное лицо, смятенный взгляд, кулаки прижаты к груди, словно пред мигом смертной опасности. Он двинулся к хвосту самолета и кивнул головой на свастику.
— Егор Михеевич, подойдите сюда.
— Что?
— Вы видите сей знак?
— Вижу… Фашистский крест.
— Не-ет… Гитлер только украл древнейший символ. Знак солнца ариев… Постижение Востока и гоняет меня по недоле… Помните? Я сказал вам, что мне одинаково опасно предстать пред очами и Гитлера, и Сталина?
— Помню…
— Так вот… Я знавал их обоих, они знают меня… И это им очень неудобно… Я ведь могу свидетельствовать цель их и силу, откуда пришла к ним власть над людьми.
— Ты встречался с товарищем Сталиным?! С Гитлером?! Шуткуешь, поди…
— Отнюдь… В конце прошлого века, века великого вознесения России в науке и культуре, ренессанса ее, дьяволу было угодно послать своих ставленников и порушить все… Жил один из бесов во Владикавказе. Где бежит по Дарьялу известный Терек, воспетый Пушкиным и Лермонтовым, жил некий Гюрджеев, неведомой расы и племени, черный человек… Он владел магией и создал в Тифлисе институт оккультных наук. Сын сапожника, семинарист Иосиф, слыл его любимым учеником. Мы оба были его учениками… Потом Гюрджеев уехал во Францию и создал там подобный институт под крылом братства масонов «Великий Восток». Один из его лучших воспитанников стал учителем и наставником Гитлера, создал институт оккультизма и астрологии в Германии. Сталина Гюрджеев лепил по образу непроницаемого восточного божка, эдакого Будды. А Гитлер берет толпу за счет своей экспрессии, в чем ясно проглядывается тысячелетний опыт шаманства и камлания. Оба тирана владеют гипнозом и многими способами управления общественным сознанием людей. Вернее, способами самого изощренного обмана с помощью дьявольской магии, в коей личность превращается в ничто, а всеми овладевает безумное поклонение идолу. Посулу скорой райской жизни на земле. Мне довелось с ним встречаться, с Гитлером виделся после возвращения из Тибета, из Индии…
— Ты был в Индии?
— Так слушайте же, конечно, бывал. Вам не кажется странным, уважаемый казак, что Александр Македонский, Наполеон и Гитлер неудержимо стремились в Индию? Это была и есть у Гитлера наиглавнейшая цель войны!
— Почему?
— Одно из древнейших буддийских верований именуется Бон-по. В отличие от обычных восточных лам, у коих шапки желтого цвета, у жрецов Бон-по черные клобуки, а на полу их храмов цветной мозаикой выложен сей знак свастики, — Окаемов указал рукой на хвост самолета, только у Гитлера зеркальное изображение, то есть хвосты загнуты в противоположную сторону. Всякое зеркальное изображение есть символ Дьявола! Немудрено и то, что эсэсовцы, лютая гвардия Адольфа, одеты во все черное, это наглядная преемственность культа, а две молнии на их эмблеме — молнии бога Тора, древнейшего высшего божества Тархуна, почитаемого еще хеттами за две с половиной тысячи лет до нашей эры. Бог Тор есть трансформация от Тархуна ариев… у которых были знамена черного цвета. Гитлер извратил арийское начало, украл у них великие символы на потребу зла. Долго не смыть теперь кровавого тавра. А ведь арийцы были предками хеттов, этрусков, некоторых племен немцев и западных славян, да и нас с тобой. После того как в нашем Ледовитом океане опустилась на дно описанная Платоном страна Гиперборея, поток беженцев раздвоился. Одна часть ушла к Индии, вторая на Тигр и Евфрат, а часть у Карпат осталась, в этих местах. Арии были просто землепашцами и скотоводами, имели свою письменность рунами, свою государственность. Орать — значит «пахать», орала — плуги. И рядом с Аральским морем, на южном Урале, был один из культурных центров ариев, но про это ваши советские историки слышать не хотят, приняв историю, написанную русофобами-немцами Шлёцером и Бое при Петре Первом, гнусную норманнскую теорию происхождения руссов, при которой нам места вообще нет на земле. Одна из арийских ветвей в Индии санскрит, в этом языке сотни русских слов. Как, ты думаешь, на санскрите станет звучать такая фраза: «Вол стоял у ручья»?
— Откуда мне знать.
— На санскрите это звучит так: «Вол стоял у ручья»!
— Так что же завоеватели ищут в Тибете?
— Корни свои и древние знаки-руны, великую утерянную культуру ариев, чтобы воспринять ее, а скорее всего — погубить. Любой ценой искоренить и стереть в порошок божественное начало арийской философии мира, оно зиждилось на священных заповедях добра и любви. Эти знания Силы мешают править зло чертям мира сего. Бытует миф, что в Гималаях укрыта от людского глаза некая сказочная страна Шамбала, центр мировой культуры и книжности. На поиски ее стремились наши староверы с Алтая и гибли тысячами от кочевников и в безводных пустынях. Родовая память хранит унесенные гипербореями в Индию великие Веды и Правду. Там есть книги пяти тысячелетий мира, жрецы Египта знали их и писали о них на папирусе, давали ссылки.
— Ну а если найдут, тогда что?
— Мудрость… Мировое господство Бога или Дьявола, смотря кто найдет. Посланники Дьявола стремятся найти и предать огню, а мы стремимся оберечь… Многие войны на этом зажглись…
— Знаешь, Илья Иванович… Так любопытно сказываешь, что слухал бы и слухал. — Егор нерешительно замялся, потом все же пересилил себя и продолжил: — В двадцать третьем году, когда мне было неполных семнадцать лет, я один выбирался предзимьем из глухой якутской тайги в Маньчжурию. В дебрях Станового хребта меня настигла зима и чуть не погубила. Случайно глазам моим открылся скит староверческий, невесть каким чудом устроенный за сотни верст от жилухи. Старик со старухой выходили меня и спасли от голодной смерти… Лайка Вера… Верка… привела меня к ухороненному входу в пешеру, ее приманил туда запах оленьего окорока. В той пещере нашел я сотни, а может, тыщи книг древнего письма, дощечки с нацарапанным письмом… Это была огромная библиотека, ее староверы собирали веками.
— Почему была? Где она теперь?
— Там же, где ей быть. Закрыта обвалом курумного камня.
— Кто еще знает о ней?
— Боюсь, что никто… Дед погиб от своей берданки, бабка прибралась через год. Я один знаю место…
— Это правда?! — Окаемов внимательно посмотрел Егору в глаза.
— А че мне брехать, как есть, гутарю… С трудом разобрал я на одной из дощечек, ить учился в гимназии, с трудом прочел имена вот этих каменных богов: Перуна, Дажьбога и какого-то Святовида…
- Световида, — поправил Окаемов. — Но этого не может быть! По Руси старообрядчество, тем паче язычество, искоренялось… Как могли попасть столь драгоценные книги в глухую тайгу?!
— Не знаю… Со скитов разных, не знаю…
- Да-а… Вы понимаете, Егор Михеевич, что вам нельзя погибать? Вы не имеете права умереть!
— Почему?
- Полковник Лебедев чудом меня выудил из Лубянки и запрятал в белорусскую деревеньку, а в ней я прямехонько угодил в лапы абвера, я думаю, что по ориентировке некоего чина НКВД; полковник Лебедев, единственный человек Советов, коему я верю и обязан жизнью. Он вам сказал, что я дороже свежей танковой дивизии?
— Было такое…
- А ваша жизнь, дорогой Егор Михеевич, важнее всего!
За вашу душу, может быть, и идет эта война. Душе нет цены. Как бренно все и страшно! Боже мой! Вы обязаны жить и указать людям клад Слова нашего, чтобы возродить забытую и попранную историю. Достаточно одного пергамента в той библиотеке, равного «слову о полку Игореве», и мир станет другим. Теперь уж я от вас не отстану! Если выберемся, надо немедля ехать туда, идти пешком, лететь на крыльях!
- Старик-хранитель мне сказал, — раздумчиво промолвил. Егор, — что книги те могут попасть в костер и следует ждать пришествия людей разумных… Я почему и рассказал, услыхав о книгах в Индии, что один раз, в тридцать восьмом году, меня силой принуждали открыть библиотеку, баба моя проболталась. Мы уже были около, да тот ученый проговорился, что жег ненужные книги в скитах уральских и соловецких…
— Ну?! Дальше…
- Слава Богу, что не открылся тому извергу, все бы пропало.
— Спаситель оберег! Спаситель… Сколько там книг?
— Разве с одного раза сочтешь? Пещера шагов двадцать на десять, и все стены уставлены, и полки из плах посеред до самого потолка. Чего там только нет! Грамотки и книги берестяные кучами, пергаменты, свитки какие-то, доски с письмом, связанные ремнями в проушины. Есть книги метровой вышины в медных и серебряных окладах, и кресты чудные. Недолго я там был, при свече одной разве все углядишь…
— Храни тебя Господь! Как бы мне хотелось хоть краем глаза увидеть, чуть коснуться голубиного слова нашего… Мы обязательно туда поедем…
Они опять вернулись на край воронки, и вдруг Окаемов начал спускаться по ее сыпучему конусу вниз. Взрывом выворотило два черных обугленных столба, уходящих шатром под вершину кургана. Он потрогал их руками, порылся ногой в осыпи и медленно вылез наверх.
— Похоже, что это могильник славянского князя. Мне довелось заниматься археологией и прочесть многое… об обычаях праславян. Я даже написал работы и опубликовать хотел, но… революция все помыслы сгубила… Под этим курганом просторная домовина из дубовых столбов, в ней челн сожженный с прахом князя. Пробить бы ход из воронки и посмотреть, описать захоронение. Возможно, здесь таится не менее ценное, чем вы нашли в Сибири.
— Принести лопатку, может, попробуем?
— Давайте завтра… Если Серафим не воспротивится. Рытье могил — кощунство, а он может нас не понять.
— Ясное дело, совестно… Серафима обижать нельзя.
Смеркалось. Они вернулись к обители и застали безмятежно спящего старца в ней. Потом сходили к Николаю на край болота. Он сказал, что до тумана успел присмотреться к тому берегу. Немцев не приметил, но за лесом вроде вился дым костра. Сержант предполагал, что фашисты ждут подмоги и собак, чтобы продолжать поиск.
Опять наплыла тучка, и заморосил мелкий дождь. Трясина запузырилась, почерпнутая водой, пал мрак ночи. Они уверились, что немцы не сунутся впотьмях, и пришли в обитель. Растопили угасшую печь, тесно улеглись на полу. Егор разом уснул, словно провалился в нежилое…
ГЛАВА III
К полуночи над дубом выяснел месяц, и сокол услышал сквозь чуткую дрему уханье совы в дебрях Княжьего острова. Матерь-Сва повила гнездо свое тут вместе с его давними предками и почиталась у руссов символом Мудрости. Разбуженный сокол открыл глаза и покосился на небо — плат темный Луны в кружевных узорах ясных звездушек. Матерь-Сва царила в ночи и кружила бесшумно над спящей землей, все слыша и видя… Колдобины болота, мороком сокрытые, шевеление гадов в пучине тьмы, переклики сторожей-сверчков в сонной тиши… Мудрая матерь облетала за ночь всю землю, все долы и края, овитые океанами…
Егор Быков крадучись идет через поле, мимо желтени снопов и бессонных каменных богов. Обуревает страх и костенит в ознобе руки его, сжимающие восковые свечи, корит душу спящий ведун из обители, совестит, что полез басурманом на лихое дело… Но какая-то необоримая сила ведет Быкова к затхлой и смертной воронке у кургана. Округ густится лес, дышит и хрустит костьми, колдовским живодерством грозит. Вязнут ноги в густотравье, хочется стремглав убежать, но он идет и идет, помимо воли своей. Вот уж близка навесь леса и различим хвост самолета. Мертвенным пауком по белому кругу бегает и шевелится колченогий крест, не может вырваться… Ползут у Егора по спине холодные мурашки, но все же спускается в преисподнюю воронки и ощупывает рукой вывороченные бревна. Сноровисто копает лопаткой под ними, и скоро проваливается внутрь кургана пустота… Щемящая жуть когтит сердце его, но руки сами зажгли свечу; и полез, пополз в тесную дыру. Распрямился в глухой тьме, озаряясь свечой и вглядываясь. Под курганом просторная шатровая изба из вертикально поставленных бревен мореного дуба в обхват толщиной. Посреди избы высится домовина-гроб, долбленная из толстого кряжа, к домовине прислонен окованный щит и в ногах овитое серебром седло, а в домовине прах в воинских доспехах и остром шлеме. Вдоль стен сосуды греческие расписные и истлевшие ведра. Лежат взнузданные черепа и оседланные хребты коней, в богатых бляхах сбруй. В головах покойного, на каменной площадке, золотая соха с бычьим ярмом, золотые топор и чаша искусной чеканки. Над ними, в рост человека, высится знакомый бородатый идол со щитом в одной руке и золотым желудем в другой. На поясе серебряным ужом с золотой головкой-пряжкой привешен в ножнах меч.
Егор подходит ближе и видит в чаше горку золотых монет с тиснеными на них колосьями. Он взялся за рукоять меча и стер пыль с черенка прикосновением. Загорелись самоцветные каменья, и проявились грызущиеся крылатые волки. В ногах идола каменный резной ящер с золотым солнцем в раскрытой пасти и кровяными рубинами глаз. Подле ящера — яйцо белого камня с кулак величиной. Егора привлекла тонкая щель распила вдоль яйца. Он осторожно снял верхнюю половину и увидел на желтке из янтаря костяную иглу. Испуганно закрыл яйцо и поглядел вверх. Над домовиной сидит на бревне золотой петух, беззвучно кричит, растворив клюв и распушив кованые перья. По левую руку от усопшего груда оружия: наконечники копий, остатки кольчуг и топоров, палиц и ножей. По правую руку стоит закопченный обычный глиняный горшок с торчащими черными костьми. Егор опять берется за меч на поясе идола и с трудом извлекает его из ножен. Меч выкован из неведомого, искрящегося при свече железа, с травленой вязью славянских букв: «Святослав». Егор легонько ударил лезвием по камню, и раздался тонкий колокольный звон… И вдруг затрепетали свечи, опахнуло ветром, и они разом все погасли. Егор в страхе сжимает меч в руке, ничего не видя в кромешной тьме. Что-то обвально рушится с живым вздохом, и обступает его звенящая тишина. Он зажигает трясучими руками свечу и с ужасом видит, что вход завален землей. Егор подскакивает туда, роет мечом, выгребает ладонями липкую землю, а она все рушится и плывет под ноги, не давая хода. В отчаянье он со всей силы втыкает меч по рукоять в рыхлую хлябь и слышит могильный стон… Вдруг кто-то больно ударяет его по щеке, и Егор вопит, отбивается мечом от ползущих со всех сторон гадов и тут же видит перед собой светлый лик старца Серафима… В его руке горит свеча, а рядом испуганные лица Окаемова и Селянинова.
- Что с тобой?! Орал как резаный, — прошептал сержант. Чуть карачун со страху не хватил, когда ты врезал мне сонному по морде. Ну, думаю, все-е… немцы прихватили.
Ошалевший Егор потряс головой и обрадованно выдавил:
— Приснилось…
С трудом разжал закостеневший кулак правой руки и недоуменно поглядел на левую кисть. Большой палец на ней саднил, как от ожога наплывшего со свечи воска.
— Да у вас лицо белей полотна, как у мертвого, — проворчал Окаемов Егору, укладываясь спать.
— Крястись — Серафим кивнул на божницу. — Крястись! Сыру землю оручи, смерть кликаць ходиць душа твоя. Крястись святому радзицелю!
Егор перекрестился, чтобы ублажить старца, и краем глаза поймал усмешку Окаемова. Тот проговорил:
— Когда недоля пристигнет и большевики Бога чтут? Как же… неохота помирать… Не обижайтесь, Егор Михеевич, ведь сразу же полегчало. Ведь так?
— Полегчало…
— У нашего Барского села такая церква распрекрасная и богатая была… С Вологды понаехали, закрыли, — раздумчиво обронил Селянинов. — Теперь старикам хоть кусту молись. Их-то зачем перековывать. А попов сколь гнали через нас на Соловки… Страх вспомнить! А вишь… Человек перекрестился, и помогло. Я ить тоже втихомолку крещусь, особо когда нас немец снарядами молотил, может, и жить остался поэтому… Не нами придумано, не нам и погибель обычаям творить!
— А вы разве не комсомолец? — спросил Окаемов.
— Батяню кулачили, кто меня примет… Детворы полна изба, целая дюжина, вот миром и обжились маленько, две коровы, пара лошадей… В кулаки и записали. Слава Богу, что не успели сослать, послабление вышло. Но скотинешку загребли подчистую, лебедой спасались от голодной смерти. Да все одно в подкулачниках вырос, едва в пахари выбился… Не доверяли…
Серафим внимал им, щурил в думах глаза и вдруг достал из-за нар гусли. Все трое гостей разом умолкли и затаились. Ровно горела свеча на божнице, пальцы Серафима резво ударили по струнам. И Егору почудилось, что шатануло стены обители от мощного их взрыда и плача человечьего. Запел Серафим враз помолодевшим и набрякшим силой голосом. Он пел с закрытыми глазами, раскачиваясь: то откидываясь к стене, то коршуном нависая над гуслями. Играл незнакомую Окаемову былину. Слова текли с губ старца очень древние и малопонятные, но разум внимавших их людей улавливал суть прозрением и памятью. И души их взлетели на простор, поднятые лебедиными крылами гуслей, и увидели глаза стародавнюю быль о двух влюбленных, живших в сильном племени у могучей реки именем Ра…
Сей круг обережный в науку и здраву
Славянскому роду во память навечно…
Врагам на погибель, а Богу во славу!
Так зло беспредельно, а мы так беспечны…
Мигнули столетья Перуна зарницей,
И алчущий змей вполз по отчему Древу…
Влюбились друг в друга охотник с девыцью,
Взроптало все племя, взгордилось до смерци,
Зловредничал каждый за красную деву,
За дочерь вождя извелико прекрасну…
Чтоб в племени распрь кровяную не сеять,
Прогнал вождь двоих на погибель из дома,
Любимую дщерь он отвергнул навеки…
Ушли они, жили беспечно на бреге
Реки величавой, Ра — к солнцу бегущей,
В Сварога кочевье…
Жалели друг друга, спасали от зверя,
Кормились охотой и сбором кореньев.
И вдруг! Объявилось откуда-то племя
От Поньскаго моря — лохматых зиадов.
И стали жить рядом…
И зависть таили зиады, увидев
Лад пару изгнанных и ликами белых,
Душой неразлучных, веселых и смелых.
И жрец их нашептывал мужу той девы,
Медовые речи глаголил в усладу,
Лукаво и тайно, с улыбочкой гадкой:
«Зачем тебе женщина эта, охотник?
Приди к нам и сватай любых крутобедрых,
Бери много жен, пышных передо и телом»….
Не стал муж блазниться и в стан их не ходит,
Не слушал жреца и во счастии с прежней…
Тогда жрец к жене стал шакалом ластиться,
Нашептывал в уши. глаза маслил негой:
«Зачем тебе увспень сей, он не может
Тебя защитить, украшенья навесить…
Смотри, Наши воины грозны и сильны,
И члены У них все мощны, и богатство…
Ты брось поскорей своего недотепу,
И к нам уходи за любого… со златом,
Ты будешь и в неге…»
..Смеялась над ним руса гордая дочерь,
И дланью живот свой потрогала нежно.
И боле она не осталась в лесу ли,
У берега Ра полноводной без мужа.
Страшилась зиадов вонючих, поганых
И верой и телом!
И вот девять лун миновало, и муж ей
Сплел люльку из ивы плакучей охранной,
Все млада дитя ожидая в терпенье.
Рожала она на холме, над рекою…
И только успела младенца увидеть
И ладе его показать, чуять радость…
Как злы и свирепы зиады настигли!
Убиша обоих, глумились над ними…
Бесися от крови…
Но видят вдруг — люлька огнем засветилась,
Дитя в ней сияет и ручками машет.
Велит жрец копьем заколоть — не выходит!
Сгорает копье, не достигнув младенца.
А стрелы подавно как пух палит пламя.
Ничто не берет сироту золотого,
Хранят его Боги и бесят зиадов…
Тогда черный жрец сам метнулся на пламя
И смог лишь ногою ударить по люльке…
И сажею сизой извился на ветер,
И вонью истек, пуще падали мерзкой…
А люлька на волны могучи скакнула
И вниз поплыла по реке синегривой,
Плыла долго так и сияла, как солнце.
Дитя беззаботно в той люльке качалось…
Смотрело на звезды — глаза видя дедов,
Могучего Рода небесную силу.
Внизу по течению бысть племя — Анты!
И волхв их узриша плывущее чудо.
Присипил руками до брега крутого
И поднял из люльки младенца златого.
И молвил сей волхв, обращайся к роду:
«Чей сей дитя?»
— Мой — сей дитя, — откликнулся старец,
Сынов потерявший на сечах и водах,
Один в целом свете оставшийся корень.
И стал он растить и лелеять мальчонку.
Учил меч держать и богам поклоняться,
Водил ночью в поле под взоры Вселенной,
Дедов звездоглазых смотрящих потомка…
А он трепетал весь сердчишком и клялся
Достойным быть предков, и сильным, и
смелым…
Потом спас весь род этот муж огнеликий,
Власами ковыльный и знаньем могутный.
Увел дном Миотского моря от смерти,
От полчищ поганых хазар и зиадов…
Вода расступилась, и шли через рыбы…
От Сурожа, предков оставив могилы…
И звали его МОИСЕЙ, первым словом
Был назван, какое услышали боги
Из вечи Трояни… Бог — Рода посланник!
Дажьбоговы внуци се племя зовется.
Семь лет в нем Христос у волхвов был в
ученье.
И после того, как вернулся за море…
Распят был!
Зиады его погубили, узрили они в нем
Пророка-Сварога,
Небесного Бога добра и знаменья,
Себе на погибель узрили и вере,
Своей жесткосердной, кровавой и злобной.
От жертв неразумных…
Доселе пускают все стрелы и копья…
Но тщетно… Ведь Солнца они не достигнут,
Пускают злословья, и храмы скверняют,
И в жертвенной крови славян силу ищут.
Но Бог русский крепче!
А зло все бессильней!
Клокочет и ярится племя зиадов,
Антихриста племя, тельца неживого,
Во дьявольской страсти попрания мира
И жадности лютой коварства Кощея.
Ползет их нечистая сила и губит,
Добро, и веселье, и распри наводит,
И травит людей друг на друга с оружьем.
Вот зри! Их кощун мчит к святой колыбели,
Где солнцем сияет младенец Арины…
У берега Ра, нашей Волги-Итиля…
Сгори же ее враже семя
И пеплы развей…
Струны рокотали, и новые видения вставали перед глазами гостей Серафима. Слышался в их ритме конский топот и звон мечей, завывание ветра и хлесткие удары волн о борта стругов. Егору чудилось море и шелковый алый парус над головой. Попутный ветер гнал струги россов с богатой добычей от греков. На корме задумчиво сидел воин в скромной белой одежде с мечом у пояса… на эфесе меча грызлись крылатые волки… У воина вислые усы и бритая голова с прядью-чубом осельца через ухо с золотой серьгой. Егор ясно видел этого воина и слушал вместе с ним бородатого старца с гуслями резными на коленях. Вещун пел славу победам князя и ратникам смелым его, победившим злых хазар и с греков дань собравшим. Соленые брызги летели в струг, и бились волны, и дул ветер в паруса из алой паволоки, и рокотали струны, князя думы теша…
* * *
Серафим побудил их на заре. Сварил кутьи, устроил стол на зеленой травице под дубом. Она светилась рдяным бисером росы в лучах восходящего солнца. Звенели пчелки на полете у бортей-дуплянок, и неугомонно свиристели птахи в лесу. Егор опасливо поглядел на темных молчаливых идолов за полем и развороченный взрывом курган. Отчетливо помнился диковинный сон о богатствах несметных под ним.
Они умылись из чистого родника у дуба, поели кутьи и туг заметили, что Серафим одет по-дорожному: через плечо его обвисла ветхая сума и посох в руке.
— Угодьюшко порушил ворог, — печально промолвил он, оглядывая свое поле и курган, — ходзици треба добры людзи… мя немци не тронуть, коль ждуць вас за топью. Коль нет их тамо, призову сумой ходзиць. Дай же вам Боже!
Серафим поманил рукой Егора и повел в избушку. Быков недоуменно оглянулся на Окаемова и Николая и увидел взмах руки Ильи, мол, иди-иди…
Старец впустил его впереди себя, закрыл дверь, зажег свечу на божнице и обернулся.
— Руци дай, благословлю, — он снял тяжелый крест с божницы, поднес Егору, — целуй…
Быков завороженно поцеловал холодное серебро, пахнущее целебными травами. Серафим что-то шептал, помазал его лоб и скрещенные ладони какой-то жидкостью… Заговорил, пристально и ясно глядя в глаза ему:
— Встрець слово мое с душевным спокойствием и твердо… не дайся гордыни…
— Хорошо…
— Ведаю! — громко промолвил старец и положил ему руки на плечи, — не отводзи взор свой… слышь и верь… Ведаю тебе целовек и передаю знание свое… Тебе ниспослана благодать Бога… На земле тебе дан святой путь… Не дзивись, а прими его смиренно и идзи им неуклонно… Я видел твой сон…
— Видели?
— Молци! В кургане так и есть могила князя… Бог дал тебе одному прозрець силу Россов… Он ведет тебя… Взяв в руки меч Святослава, ты посвятил себя оберегу нашей дземли… Благодать… Ты владеешь тайной книг и учения… Великой Силой во спасение Руси, что о сем знаець сам Бог и хранит тебя… целовек! Стань на колени. — Серафим легонько придавил ладонями его плечи, и Егор невольно опустился на пол.
Он увидел, как Серафим снял с себя большой и тяжелый крест из темного серебра на кожаном ремешке, с тиснением все тех же трех богов; и надел ему на шею, заправив под одежду. Потянул за плечи вверх, повелевая встать.
Умиротворенно и тихо продолжил:
— На сём древнем православном кресте Святая Троица: Бог Отец, Сын и Святой Дух… они тя охранят. Я буду молиться за вас… Идзите с Богом. Вас ждут добрые людзи на гибельном пути и помогут в час беды… Идзи… Но помни святой путь свой, веды, укрытые в пещере Сибири… Разумно давай людзям их силу… Аминь!
Егор открыл дверь и вышел, чуя прохладное серебро креста на груди. В него влилась какая-то радостная, пьянящая сила от слов старца. Он шумно вдохнул медовый дух трав, поднял глаза и, щурясь от солнца, оглядел дуб от корней до вершины. Встретил взгляд сокола на гнезде и замер.
Они молча глядели друг на друга, сапсан прянул вниз, полураскрыв крылья и опахнув его струями воздуха, сел на плечо Егора. Ликующе заклекотал, встряхнулся, заглядывая ему в лицо.
— Идзи… Идзи… Князь, — благословил Серафим.
Острые когти прошили одежду и больно коснулись тела. Быков видел краем глаза мудрый зрак сокола, его боевой клюв, красоту оперения. Взгляд сапсана был внимателен и строг, пронзителен и светел. Птица легко взлетела и пропала за лесом.