Мэтр Симеон
…Гость… — зашуршали в трактире.
Артём удивлялся. На то и трактир, чтобы гостей полно было.
Не такой, как в книжках, где платят, едят, пьют, спят, иногда дерутся.
Но это же особенный, это наш трактир, про это здесь знали настолько, что никто не спрашивал, а почему особенный, почему наш.
Если бы «наши» слуги были все из Несиделовки, было бы понятно. Но в слугах водились и остзейская немка Анна, и Муслим откуда-то из-под Баку, и двое совсем непонятных из Одессы, их иначе не называли, как дядя Шлёма и тётя Сара.
А «наши» из Несиделовки были «наши-наши».
Вот как мастер на все руки по механической части дядя Илья, вообще-то работавший в городе, но живший в трактире, и время от времени что-нибудь чинивший, приговаривавший: «Ну это же невозможно! Это же надо так ухитриться поломать! Если бы у меня была лишняя тысяча рублей, я бы половину заплатил себе за то, что сумел починить, а половину — ему за то, что сумел поломать.»
Или тётя Алёна, говорили, мамина молочная сестра. То есть уж совсем почти родная. Коровница. Коровам, понятно, жить хорошо в селе, не в городе. Тётя Алёна потому металась между селом и городом, то следила, чтобы правильно сено на зиму готовили, то — чтобы сливки, сметана, масло получались правильными, простокваша правильно бродила.
Или тётя Дуня, садовница. Её муж, дядя Рося, каждый день запрягал свою таратайку, наваливал в неё всякую всячину и ездил по окрестностям, налаживать водяные и ветряные мельницы. Возвращался часто мокрый, иногда весь в муке. Их сын Андрейка, чуть младше Тёмы, до поры до времени вообще говорить, как будто, не умел. Так, что-то бормотал внутрь себя, зато был всегда первый на санках с горки, первый вперегонки, первый на пони. Зато когда стал говорить, оказалось, всё время сказки сочинял, в которых «мама Дуня и мы, дунянчики». «Мы» — это были мальчики и девочки, цыплята, саженцы.
Когда он начал каждый вечер по сказке рассказывать, не то, что тётя Дуня, даже мама, даже бабушка всех, кто ещё не взрослый, и всё, что ещё не взрослое, «дунянчиками» начали называть.
Это «наши».
Ещё есть друзья.
Кто может приехать, занять комнату, мама с ним будет до ночи разговаривать, и ещё часто потом разговаривать, иногда они могут ругаться и кричать друг на дружку, но это понарошку, потому что всё равно одновременно пьют чай или ещё что-нибудь. И, как бы ни кричали, улыбаются.
Как вот дядя Жора из Одессы. Странный человек, всё время спрашивает: «Что делаешь?», «А зачем это делаешь?» И сильно обижается, когда не можешь ответить. Но зато любит говорить — «А давайте, нарисуем, как мы это делаем!» И всегда получается очень интересно, иногда, когда дядя Жора приезжает, они с мамой и ещё с кем-нибудь весь вечер рисуют.
Или дядя Иван. С железной дороги. В книжках Тёма видел железную дорогу, читал о ней, дядя Иван тоже вкусно и интересно о ней рассказывал.
Мама сама вышла встречать гостя.
А до этого ещё распорядилась, получив письмо, чтобы комната на третьем этаже, с окнами на улицу, кровать мягкая и без излишеств, книжные шкапы большие, а шкап для одежды не великий.
Комнаты на третьем этаже — там жила мама, там жил Артём, там жили наездами дядя Михайло и дядя Юрий с княжной Дарьей Александровной, там жил наездами дедушка и его друзья, молчаливый моряк Румпель и говорливый моряк Ломайко, там жила Уля… Ульяна, с некоторых пор как бы старшая сестра.
Третий этаж был для своих, со своей обеденной залой, с особым залом гимнастическим, где располагались снаряды для всевозможного напряжения рук, ног и поясницы, как при скачке или, допустим, гребле, тир для стрельбы и даже канатное снаряжение для парусных упражнений.
Была и библиотека с книгами, на которых Тёма разве что греческие или латинские буквы на обложках мог разбирать. Αριστοτελεζ. Kikero. Это, правда, отдельный шкап был, а в остальных Adam Smyth, Jean-Jacques Rousseau, Immanuel Kant, и иные умные английские, французские, германские дяди. Были здесь и Александр Пушкин, и Михаил Лермонтов, и Николай Гоголь. В особом, запираемом на ключ, шкапу хранились странные книжки под общим названием «Колокол», скорее всё же журналы, с нумерацией по годам. В том же шкапу, вместе с журналами, хранились и особо переплётённые рукописные книги, и просто книги, в названиях коих не угадывалось ничего особо таинственного. Например, «Путешествие из Петербурга в Москву». Мало ли кто путешествует из столицы в Первопрестольную, зачем описание такого путешествия запирать на ключ? Или «Философические письма». Вот германские, французские и даже древние философы открыты, а эта книжка почему-то заперта. Но Тёме пока это было не особо интересно.
Была и историко-географическая комната, с картами по стенам, и с понятными книгами, Плутархом, жизнеописаниями и мемуарами. С романами о жизни рыцарей, иных мастеров шпаги и лука, и даже индейцев, Walter Scott, James Fennimore Cooper, Alexander Dumas. С недавно изданными и пахнущими свежей французской типографией томиками Jules Gabriel Verne, где можно было прочитать про полёт на воздушном шаре или плавание через весь мир и посмотреть, как всё это на карте выглядит.
Третий этаж Тёма считал своим. И твёрдо знал, что чужим там места нет.
Второй этаж — да, там почтенная ресторация и комнаты для уважаемых гостей. Из тех, кто может себе позволить кровать с периной, завтрак по звонку и шампанское в номер. «Купчики, барчуки» — Тёма ещё не очень понимал эти слова.
Первый этаж — всё просто, люди приходят поесть, выпить, кто проезжие, те и поспать.
По первому этажу интересно прошмыгивать. По второму — скучновато.
* * *
— Мама, а кто это — господин Кнезович?
— Считай, что это мой учитель. Ну, и как бы названный дядя.
— Названный? Дядя? Учитель?
— Знаешь, когда я была чуть старше, чем ты сейчас… Когда я только-только училась… И не в гимназии, а в оврагах, в Петровском лесу, и в зверинце, и за разговорами в гостиной и библиотеке… Он, умный человек, объяснял мне всё вокруг, и очень странные вещи объяснял. Когда я однажды помирать собралась, своими руками с того света вынул. Вот так, знаешь ли, бывает.
— Мама… Помирать?
Тёму прямо передёрнуло, перекособочило.
— Давно это было. Считай, что это такая страшная сказка.
Но Тёма не успокоился, скорее, воспрял:
— Мама, а что, в наше время и подвиги, и приключения бывают, я знаю, а бывают и сказки?
— Бывают. Страшные сказки. Если они со счастливым концом, часто кажутся просто снами. А иногда, как говорит господин Радугин, книгой, которую пишет о нас кто-то другой. Совсем нас не знающий, наблюдающий нашу жизнь кусочками. Вот как если бы он приходил к нам каждую неделю во вторник и видел, о чём мы разговариваем. Со мной бывало и страшно, и странно, и радостно. И про некоторое тебе знать рано…
Тёма надулся.
— Мама, ну сама же говорила, я уже большой! И я в самом деле большой, вот и дедушка меня и на рыбалку берёт, и флотилию смотреть, и я, между прочим, сам грести могу, пока дедушка рыбу ловит!
— Да, ты большой и сильный, но вот спроси хоть тётю Дуню, хоть Ульяну. Они тебе враз объяснят, как раньше в деревне мерили, большой — не большой.
— А как? Я же не побегу их прямо сейчас спрашивать, вот тётя Дуня сейчас — Тёма глянул на настенные часы — следит, чтобы подойники были правильно помыты. А тётя Уля... Она, сейчас, наверно, в верхней зале.
Мама расхохоталась.
— До штанов дорос, и до часов дорос! И до грамоты, и до арифметики дорос!
— До каких штанов?
— Как бы тебе объяснить… Эх, видел ты цивилизацию, в Несиделовке, да не видел, как по-старинке живут… Раньше среди крестьян считалось: дитёнок, хоть мальчик, хоть девочка, в одной рубахе бегает. Без штанов. Или без юбки. А с возрастом пора надевать. Кому как положено. Штаны или юбку. Надели, значит, вырос.
— А дальше?
— А дальше мальчик растёт до усов.
Тёма потёр верхнюю губу. Усов, конечно, не намечалось. Не длинных и седых, как у дедушки или как у моржа в зверинце, а даже тех колючих точек, которые у Елёськи, Елисея Онуфриевича, поповского сына, были. И об которые он сам укалывался, когда хотел губы пальцем обтереть.
— А когда дорос до усов?
— Ну, пусть землю пашет вместе с отцом и растёт до бороды. А как до бороды дорастёт, так можно и жениться…
Мама расхохоталась, обняла сына.
— До усов ещё не дорос, а умный, весь в дедушку! Только господин Кнезович — он иначе умный.
— А это как, иначе?
— Дедушка до многого своим умом дорос, а когда книжки читал, то подтверждал, что эти книжки его опыт усиливают, а иные отбрасывал, за ненадобностью или впрок. И я такая же. А мэтр Кнезович…
Мэтр. Учитель. Но и мастер. А мама паузу сделала, думала, видно, как точно сказать.
— Вот в Писании сказано — пришли к Нему книжники и фарисеи. А Он посрамил их… Почему? Потому что те книжники и фарисеи каждый свой рисунок дела к делу прикладывает, и если не по его рисунку, то судит, что неправильно. Среди себя они, конечно, собираются в свой синедрион, теперь такие синедрионы университетами именуются, и судят, чей рисунок действия более, а чей — менее правильный. А мэтр — он на всё по несколько рисунков действия имеет, и судит, как лучше, как быстрее, как для большей пользы… И рассуждать о них умеет, как бы в уме рисовать. Вот примерно как дядя Жора из Одессы. Но дядя Жора всё про общую пользу, а мэтр — ну как бы тебе сказать… Он сколько раз мне и братьям говорил и писал, что общая польза ему не интересна, если одному хорошему — заметь, хорошему — человеку плохо живётся. А особенно недавно намекнул, что в России господин Достоевский про это один писать умеет.
Мама расхохоталась.
— Но сие ты поймёшь, как до усов дорастёшь!
Как рассуждал дядя Жора, Тёма видел. В самом деле, как будто картинку в голове рисует. И на этой картинке видно, как на карте военных действий, хоть из книжки про походы Суворова: вот здесь пехота, а окопы не вырыты, вот здесь конница, а бурелом не прибран, вот здесь пушки, а лес перед ними не вырублен, посему будем брать, господа, вот так. Рисунки действия дяди Жоры всегда были войной, всегда было ясно, что мы должны победить. Это было хорошо, мама много раз говорила, что живут они достойно и многим людям помогают благодаря рисункам дяди Жоры. Только у самого дяди Жоры ни откуда не следовало, что другим нужно помогать. А следовало, что побеждать или договариваться себе на пользу.
— Мама, раз уж я до штанов дорос, а до усов не дорос, скажи — а как мы понимаем, что лучше, что хуже? Я дядю Жору представил, и его рисунки действия. И мне примерещилось, на таком рисунке поставили бы плюс или минус. Я понимаю, война, наши или не наши. Торговля. Кузнечик вот пошёл на базар перекусить, купил невкусную булку за две копейки, а рядом были вкусные, и по копейке, а он свои две копейки на обед уже истратил. Хорошо, все парни по кусочку ему отломили, и сами поели, и он вкусную булку поел. А кто по куску ему отломил — у них где на этих рисунках плюс и минус?
— Я не знаю, что сейчас бы сказал мэтр, — честно ответила мама. — Но когда приедет, точно скажет. Вот только… Представь себе, вдруг девочка, и не крестьянская, а дворянская, а в те времена это было уж совсем важно, вдруг днём себя чувствовала хорошо, а к вечеру загорячилась, забредила.
— Могу.
— И к утру бы эта девочка померла. Что сказал бы дядя Жора?
Тёма прямо набычился, чтобы интонацию изобразить.
— Наши врачи зря думают, что всё понимают в течении болезней. Сие доказывает, что медицина не есть до конца наука. А теперь рассмотрим, как могла бы быть устроена действительно научная медицина…
— Верно-верно! — мама снова рассмеялась. — А ты знаешь, что сделал в этом случае мэтр?
— Он начал рисовать частный случай? И разбирать его, как делают некоторые компаньоны дяди Жоры?
— Он велел дедушке Илье быстро слать гонца, чтобы всё приготовили и служанке объяснили. И сидел со мной всю ночь, вместе со служанкой меня растирали, потом рассказывали, какая я была горячая. И такое мне снилось… Ну, когда до усов дорастёшь, расскажу. Вот что называется, своими руками спас. А если бы он взялся разбирать частный случай…
— Ага, мама, я понял. То есть это не рисовать, это руками по рисунку?
— Вот, вот! Молодец, Тёма, даже до усов понял!
Завтрак у Несиделовой
Как правило, завтрак у Несиделовых проходил, что называется, в узком кругу.
Безусловно, матушка, если она не отлучалась по делам в Несиделовку или куда-то ещё, в города, названия которых были известны Тёме не только по карте — Москва, Таганрог, Одесса… Трактирные служащие из тех, кого матушка называла своими компаньонами и воспитанниками. Вот сегодня была Ульяна, самое, по словам матушки, доверенное лицо.
Иногда приходил кто-нибудь из управляющих строительством завода или приезжал управляющий из Несиделовки. Тогда за завтраком звучали странные слова — бюджет, подряд, поставки, иногда даже начинали что-то считать или чертить прямо за едой, на сей счёт рядом с неизменной вазой с цветами (летом полевыми, зимой — оранжерейными) предусмотрительно стоял письменный прибор и лежала стопка бумаги.
Иногда приходили уважаемые гости. Те, с кем матушке необходимо было переговорить очень быстро, от этого часто зависели её планы на весь день, а иногда после такого разговора она целовала Тёму и говорила: — извини, опять придётся срочно уехать.
Сегодня такими уважаемыми гостями были профессор Симеон Кнезевиц и купец второй гильдии Василий Евдокимович Приказов. Эти люди ещё неоднократно появятся в повествовании, поэтому стоит остановиться на них поподробнее, пока Тёма переодевается после колокольни в то, в чём приличествует выходить к завтраку, моет руки, церемонно входит, здороваясь со всеми, и садится за стол.
Тёма знал, что профессор родился в Сербии, получил образование в Германии. Читал столько книг, сколько и представить невозможно. Дедушка Илья однажды говорил — если бы я захотел собрать столько книг, сколько прочитал господин профессор, весь наш дом в Несиделовке со всеми флигелями, конюшней и псарней пришлось бы шкафами заставить, и то не всё вошло бы. Изъездил всю Европу, а недавно вернулся из Америки, где, говорят, как и дядя Михайло, помогал президенту Линкольну против мятежников.
Был он профессором по географии, и от того Тёма к нему особенно тянулся, у кого же ещё можно послушать то, о чём сам Жюль Верн ещё не написал, о весне на Балканах, о маленьких горных деревушках и великолепных монастырях, о смелых гайдуках, о народах, живущих по великому Дунаю… Да и о германских городах, о Лондоне, о паровозах и пароходах, о тех людях, с которыми приходилось встречаться, рассказывал он преинтереснейше. Не так, как дядя Юрий, у дяди Юрия всё про зверей и приключения, а у профессора любимым словом было — встреча.
Знал Тёма, и что профессор был когда-то учителем и его дядьёв, и его матушки в те поры, когда они были ненамного старше его нынешнего. Учил, как он сам рассказывал, разбираться во всём на свете. То есть не знать всё на свете, а именно разбираться. И либо уж ничего не делать, либо делать хорошо. И оставаться честными и добрыми, даже когда вокруг все подлые и злые. И заранее интересоваться всеми людьми, быть лёгким, никогда не унывать.
Как говорил дядя Юрий — именно он меня убедил, что даже у полицмейстера или барыги бывает душа. Как мне это пригодилось во время экспедиций!
Как говорила мама — если бы не он, была бы, наверно, кисейной барышней. Или в суфражистки бы пошла. Что такое кисейная барышня — Тёма много раз видел.
А ещё профессор географии был врачом. Тёма слышал, что совсем маленьким он болел чем-то, от чего обычно умирают, и именно профессор его вылечил. Профессор всего неделю жил в Нововознесенске, а уже несколько раз к нему приходили разные люди и обращались к нему «доктор».
За день до приезда профессора, разболелась Васёнка, дочь трактирного повара Агафона, весёлая девчонка, знающая множество игр, шуток и прибауток. Уездный врач только и сказал — злокачественная лихорадка, хорошо, если попа позвать успеете. Умыл руки, отобедал с привычным шкаликом и собирался уже было отъехать, когда профессора в дверях трактира встретил. Профессор сразу, не разбирая чемоданы, схватил свой саквояжик, велел принести ему белый халат, хоть бы и поварской, и если нет чистого спирта, то водку, а если нет корпии, то просто чистые тряпицы, долго мыл руки и ушёл в комнату, где лежала больная. Колдовал, наверно, часа два, вышел довольный, водкой почему-то пахло от рук, и ещё чем-то странным пахло. Объяснил, что жить будет, что теперь надо дать поспать, взял листочек, велел сбегать к аптекарю, и уже потом поздоровался с хозяйкой и со всеми, кто его хорошо знал, попросил отнести чемоданы в номер и туда же подать обед.
Такой вот человек.
Как это быть врачом и географом одновременно, Тёма пока не понимал. Хотя был благодарен профессору и за свою матушку и дядьёв, и за то, что он жив остался, и за то, что жива осталась весёлая Васёнка…
И ещё одна странность. Отец Дионисий однажды в каком-то споре говорил о профессоре — он не просто философ, каких сейчас в Германии уже на каждый департамент с десяток, он ученик самого Шеллинга, поэтому к его мнению стоит прислушаться, а не к мнению какого-нибудь недоучившегося бурсака!
Кто такой Шеллинг, Тёма, естественно, не знал. Но не всякого отец Дионисий назовёт «Сам». И не ко всякому мнению рекомендует прислушаться.
Экая вот путаница возникает!
Географ — доктор — философ! Уж точно многовато для одного человека, даже очень замечательного. Правда, любимый Тёмой Пётр Великий владел четырнадцатью ремёслами и, как мы помним, Тёма его за это особенно ценил, но, во-первых, то Пётр Великий, и сегодня таких людей уже не бывает, во-вторых, то Пётр Великий, стало быть, царь, а Кнезевиц точно не царь и даже не король. В-третьих, Тёма уже понимал, что одно дело умение вытачивать детали или рвать больные зубы, так сказать, в свободное время, а другое дело — всю жизнь заниматься открытием материков, вытаскиванием людей с того света или чем-то таким, чем занимаются философы. Каждое из этих дел, по разумению Тёмы, требовало от человека тратить всё или почти всё его время.
Ну, в самом деле, как вы это себе представляете: два часа в день я открываю материк, а после этого два часа спасаю больного, а потом еще два часа занимаюсь философией. А вдруг, пока ты лечишь больного, начнётся буря, и новый материк скроется из виду за пеленой дождя? А пока философствуешь, больной умрёт? Нет, надо браться за одно из этих дел и доводить до конца, сколько бы времени это ни потребовало.
Но, возможно, профессор Кнезевец — волшебник? Тогда, конечно, он может за пару часов открыть материк и по воздуху перенестись к очередному больному. Да он, наверное, и не то еще может! Как бы узнать — волшебник он или всё-таки нет? (Тёма, конечно, был большой мальчик, но в волшебников верил, и позже мы вам расскажем, какие на то у него были основания.)
Предполагаемый волшебник был статным, хоть и не очень высоким, мужчиной лет под пятьдесят, несколько тяжеловатым на вид, но с неплохой выправкой. Он носил длинные, темно-каштановые волосы, спадавшие на плечи, еще практически без седины. Из-под широкого и высокого лба, черных вразлет бровей внимательно смотрели тёмно-синие, как маслины, слегка навыкате глаза. Профессор был усат, бородат, но бороду брил коротко и аккуратно. За завтраком он был просто в белой рубахе и расшитом жилете, какие, по его словам, носят в той области Сербии, в которой он в основном проживает. Аккуратно он отрезал по кусочку от яичницы, жареной на сале, и подносил вилкой ко рту, притом, успевал между этими операциями каким-то образом не прекращать беседы.
Совсем другое — Василий Евдокимович. Как рассказывают, когда только-только создавалась Новая Слобода, он чуть ли не первым из не местных купцов понял, что здесь интересно. Был он из Нижнего Новгорода, по части ремонта и снабжения судов, как это бывает, Тёма много раз сам наблюдал. Сперва, говорят, приехал посмотреть, потом нанял приказчика строить мастерскую да набирать рабочих людей, а потом и сам головную контору из Нижнего перенёс, до сих пор приговаривал: «Велика река Волга, да мелко плаваем!»
За мастерскими потянулись ремесленные школы, где учили всему, что нужно. Куда ещё до реформы принимали и беглых крепостных, и тех, кто на промыслы уходил. Дело спорилось, да и почитался среди знающих людей купец Приказов сведущим не только в устройстве дела, а и в устройстве обучения. Сколькие теперь в Нововознесенске могли сказать: «Если бы не Василий Евдокимович, и по сей день бы в подпасках ходил!» И те, кто работал на хитрых причальных снастях или ладил эти снасти, и те, кто в мастерских чинил борта барок, плёл канаты, ковал всякие затейливые металлические штуковины…
Вот теперь он на паях помогал строить мастерские для будущей железной дороги, мечтал о том, чтобы свои рельсы здесь делать, а не за тридевять земель возить.
Был он уже в летах, стрижен по-купечески под горшок, волосы и борода со значительной долей седины. Телосложением походил на постаревшего молотобойца — а может быть, и сам когда-то начинал как молотобоец, во всём, что касается металла, он разбирался от и до. В мастерских о нём рассказывали легенды, что может он и сейчас зайти, посмотреть на юного несмышлёныша, скинуть сюртук, надеть фартук и рукавицы и сказать: «Ну кто же так штевень клепает! Вот, смотри!»
Хотя видно было, что ему чаще приходится сейчас проводить время в конторе, а не в мастерских, и руки его были не в мозолях, а в не отмываемых уже до конца пятнах чернил. Был он одет в старомодный хрусткий сюртук, за старомодный же шейный платок была воткнута салфетка, и с хрустом он разламывал свежую корочку расстегая.
Матушка была в обычном утреннем туалете, она и Ульяна, кажется, уже позавтракали и теперь пили модный заморский напиток — горячий шоколад, правда, густо забеленный подогретым молоком.
После колокольни кушать очень хотелось. Но мы же приличные люди, поэтому надо подождать, пока дежурный половой положит в тарелку кашу, не спеша намазать хрусткую французскую булку маслом… И прислушаться. Кажется, разговор уже давно был начат.
— Вы знаете, я сопоставил письма Благомирова. Благодарю вас, господа, что в нашем деле мы секретов не делаем. Прелюбопытнейшая вещь выходит, я вам скажу! Ульяна, не сочтите за труд, постарайтесь некоторые мысли записать. Уже потом я сяду и буду думать над ответной реляцией. Над тем, о чём согласимся.
Что профессор выражался старомодно, иногда даже бравируя словами времён Екатерины Великой и Александра Благословенного, все уже давно привыкли. Даже Тёма.
— Но позвольте? — сказала матушка. — ведь предложение господина графа вполне прозрачно. Рядом с городом нужно развернуть огромный лагерь, целый ярмарочный город, обеспечить его поставками… За строительство предлагается отвечать Василию Евдокимовичу, за поставки — мне, да, задачка не из простых, но если иметь столичные полномочия и казённые деньги — то что бы не сделать?
— Э, нет, матушка Надежда Ильинична! — сказал купец — Ведь это только первый слой! С этим-то мы справимся, не впервой, к тому же в деловой чистоплотности господина Благомирова нам неоднократно приходилось убеждаться, да и смету для казны сами уточнять можем. Меня иное смущает: вынь да положь лучшие образцы обучения! Кого, зачем? На ваше усмотрение, дескать!
— Василий Евдокимович, неужели мы и это не сделаем?
— Не понимаю, зачем. Когда я учу своих мастеровых, когда вы учите своих крепких хозяев, мы понимаем — кого и зачем.
— Позвольте, господа, вмешаюсь. — Профессор достал из кармана три листа бумаги, на которых просвечивала печать с имперским орлом — Есть ещё третий, четвёртый, пятый слои… Славянская ярмарка — событие политическое. Могу предположить, что за кулисами будут вестись переговоры. Пока на сцене, так сказать, все будут веселиться, показывать друг другу народные танцы и ремёсла, и всё прочее, что нам — подчёркиваю, нам, здесь граф нам всецело доверяет — покажется разумным и полезным. Могу предположить, насколько я знаю не только политическую подкладку — а интересы министерства иностранных дел в отношении славянских народов Австрийской и Османской империй вполне прозрачны — но и амбиции графа Благомирова. Он ведь никому здесь не объяснял, почему вдруг столичный аристократ, приближённый и даже друг детства Государя, вдруг решает строить свой летний дворец именно здесь?
— Нет — задумчиво сказала матушка. — В самом деле, у него здесь именье, мог бы перестроить усадьбу, если уж вздумалось на лето сюда выезжать, места живописные, опять же охота, рыбалка… В самом деле, почему он решил строить прямо дворец, не уступающий столичным особнякам, здесь, практически в городе? Да, я занималась поставками, знаю, что при случае сумеем организовать банкет персон так на двести, и чтобы не хуже столичных, а с местными угощениями так и лучше. Он что, заранее к ярмарке подгадывал, столичных и заграничных гостей принимать?
— Подгадывал, не подгадывал… Это надо сейчас посчитать, как вырастет нагрузка на порт и успеет ли господин Антонсевич достроить дорогу, и не нужно ли ему чем подсобить… Две тысячи гостей! А обслуга! И всё это в чистом поле! Это же какой табор! Так и быть, я готов выставить смету. Но только про второй слой, пожалуйста, избавьте… Мастерские, веселье на сцене…
Купец взял чистый лист, выхватил перо из чернильницы, взялся что-то прикидывать.
— А мне любопытно. Как минимум, любопытно, — сказала матушка. Тёма хорошо знал этот взгляд, мама как бы ненадолго становилась наивной девочкой, только что узнавшей, что земля на самом деле круглая, а небо вовсе не хрустальное, и ждущей подробности. «А как мне, а как мне любопытно!» — захотелось закричать Тёме. Но он сдержался, как подобает, отодвинул тарелку, взял кружку с горячим шоколадом (никакого молока, говорил дядя Юрий, индейцы всегда именно так пьют) и приготовился ждать.
Ждать пришлось недолго.
— Граф Благомиров так схватился за Новую Слободу Вознесенска… И даже помог дать этой слободе статус города, несмотря на огромное сопротивление даже в кабинете министров и окружении императора… Потому что есть у него одна амбиция. Ещё когда мы с ним были знакомы по учёбе в Йене (вот как, подумал Тёма), ему крайне не нравился разгоравшийся тогда спор «западников» и «славянофилов». Тем более не нравится сейчас, когда все достойные ушли, остались одни подражатели, хватающие одни вершки. Он не согласен с тем, что Россия должна ввозить из Европы идеи, машины, мастеровых, инженеров и что только это — возможный путь развития. Он не считает Россию какой-то особенной цивилизацией. Что мы можем доказать, что можем так же, как в Европе, даже лучше, что в чём-то мы больше Европа, чем какие-нибудь Йена, Веймар, Нюрнберг с их старинными замками и старинной зевотой.
— А, я поняла! Он решил, что мы — хороший пример проснувшейся России?
— Именно так! И хочет показать это Западной Европе, а заодно научить всех славян тому, что мы здесь умеем. Жаль, он Сербию не видел, но не зря же именно я у него консультант по Балканам. Вот у кого учиться просыпаться нужно! Впрочем, про Сербию я потом расскажу. Если Артемий попросит о таком уроке географии.
Если бы не странный сон сегодня, Тёма даже удивился бы столь церемонному поклону со стороны уважаемого профессора. И, нарушая правила пристойного поведения, закричал:
— Попрошу, господин профессор, попрошу!
Профессор и матушка мягко улыбнулись.
Мама встала, обняла Тёму и сказала:
— Конечно. Но ты же помнишь, сегодня вечером у нас как раз разговор о том, чему и как тебя учить. Потерпи до вечера!
— Мама, а можно я сейчас… Ещё ваш разговор послушаю, и ещё про одну вещь господина профессора спрошу.
— Можно… Господа? Ещё шоколад, чай, кофе?
К этому времени уже было допито и доедено. Ульяна строчила, кажется, она торопилась записать весь разговор дословно.
Тёма настоял на шоколаде. Профессор спросил кофе, по возможности, покрепче и с коньяком. Купец сказал:
— Извините, Надежда Ильинична, баловство это всё, ваш шоколад. Мы у себя привыкли чай. Бывало, пока переговоры проведёшь, два самовара уговорить можно.
Видимо, несиделовские самовары были несговорчивы, Василию Евдокимовичу принесли обычный фаянсовый чайник, профессору — кофейник и графинчик с тёмно-коричневой жидкостью, ну и чашки под стать, маленькую с французскими надписями для профессора, большую, да ещё и блюдце с колотым сахаром для купца. И кружку с шоколадом для Тёмы.
— Так вот, вернёмся, — сказал профессор, налив себе кофе, добавив из графинчика и отпив. — Я примерно понимаю, что хочет Благомиров. Чтобы мы смогли показать весь ход событий. Что-то вроде такой ускоренной школы для мастеровых и хозяев, с таким ускоренным университетом для тех, кто хочет уметь понимать и управлять. И обязательно — про освоение новой техники, новых ремёсел…
— Э, любезный господин профессор — Василий Евдокимович оторвался от своего чая и своих вычислений. — Ускоренная школа для мастеровых и хозяев, это я ещё как-то понимаю. Для мастеровых — основные приёмы. Мне самому иногда за месяц из парня, который был подай-принеси в сельской кузнице, толкового молотобойца удаётся сделать. Но тут же всё очевидно, для них это понятный шаг. Он в родном селе видел, как делается лемех, или подкова, или обруч для бочки, а тут ему немного поднатореть, и готовый штевень или клёпка. Тот же бондарь, он ладил бочонки, плотник утварь для избы делал, а теперь им нужно доску в борт барки грамотно воткнуть. То же самое. Да и те, кого Надежда Ильинична называет крепкими хозяевами — вот они как сеяли, так и сеют, как пасли, так и пасут, а что другие сорта и другие породы, да и считать их научили как следует — вот здесь я понимаю, здесь мы можем показать. А новая техника, новые ремёсла… Не верю! Вот мне нужен был телеграфист. С Антонсевичем без телеграфа уже никак. Да и по Дону уже всё сообщение на речных семафорах и телеграфе, толкуют, скоро и беспроводной телеграф изобретут. Так как же я молотобойца или плотника за телеграф посажу? Тут, господа мои, код знать нужно, а как же они код будут знать, если они аз-буки-веди только вчера научились?
Василий Евдокимович разошёлся. От него уже пар шёл, как от самовара. Тёма, кажется, понял, как это купцы «самовары уговаривают».
Матушка улыбнулась хитро. И сказала:
— Ульяна, а ты что скажешь?
— Надежда Ильинична, мы же договорились — хотите меня хвалить, пожалуйста, а я сызмальства хвалиться не приучена.
Она, видимо, поняла, что можно расслабиться ненадолго, аккуратно вытерла перо, начала как-то по–особому разминать пальцы.
— Вот вам пример. Насчёт прыгнуть выше головы. Она же совсем девчонкой, ещё когда, прибежала в Несиделовку. Босая, по первому снегу. Из Гиреевой Гари. Вы представьте, сколько это, оврагами да буреломами. Это тогда сынок тамошнего барина дурил. Еле живая была. Дядька Игнат был жив, они с тёткой Акулиной первейшие на уезд травники были, баньку истопили, всё как надо, к утру ожила. Видно, что полезной быть хочет. А по хозяйству не умеет. Дворней её воспитывали, подай, принеси, утри барыне сопли, почеши пятки на ночь. Определила её подавальшицей, мы трактир как раз тогда расширяли. Оказалась сметливая. Считать ещё не умела, но тютелька в тютельку помнила, кто за каким столиком что и в каком порядке. Аз-буки-веди, там и четыре правила арифметики, там и бухгалтерия, там и обслуживание гостей конфиденциальных… Кого подавальщицей к секретным переговорам? Ульяну, не выдаст, не разболтает. Заехал купчик или юнкеришко какой, загулял, наутро сам не помнит, сколько прокутил, а у неё всё аккуратненько… А тут ещё случилась оказия. Сами ведь видите, мы разговариваем, а кто-то должен всё записать. Кто-то в губернских ведомостях прочитал, что и в Воронове курсы стенографок открылись. При гимназии. Ульяна на наш кошт и поехала, с отличием закончила. Его императорское высочество через Воронов проезжать изволили, знакомство с империей, выступали перед дворянским собранием. Она единственная всё дословно записала. Вот, а вы говорите — как они код будут знать.
Ульяна покраснела.
— Ну уж что ж вы, Надежда Ильинична, меня так хвалите?
И снова взялась за перо.
Профессор налил себе вторую порцию кофе.
И добавил.
— Знаете, мне редко когда приходилось видеть, как такое происходит. Сербия — не в счёт, там всё-таки не аз-буки-веди, если ты не помнишь наизусть огромное количество легенд и преданий, нам же много лет запрещали печатать книги, кроме церковных, ты, как бы, и не серб. Я видел в Северной Америке, во время гражданской войны, негритянские и ирландские полки. Негр, который в своей жизни ничего не видел, кроме хлопковых плантаций, и не слышал ничего, кроме своих Spirituals — это такой пересказ Псалтири и основных библейских сюжетов на плохом английском, хотя музыкально это очень интересно. Ирландец О`Коннор какой-нибудь, который тоже ничего не знает кроме картошки, лендлорда, мессы на плохой латыни и Fairies, это их сказки о феях холмов. Малополезная, надо сказать, в жизни штука, хотя и трогает, местами не хуже, чем братья Гримм или господин Андерсен.
Малополезная, но трогает… Интересно, подумал Тёма, а каковы эти ирландские сказки? И уже пора намекнуть, что хватит одного французского, надо изучить немецкий. Хотя бы чтобы братьев Гримм и Андерсена прочитать. Не говоря уже об этом таинственном Шеллинге.
Профессор продолжал.
— Какие-нибудь лесорубы и плотогоны с Великих Озёр и с верховьев Миссури. Их никто никогда не учил воевать — в современном строю, с синхронной стрельбой из винтовок, не говоря уже из пушек. Их никто никогда в жизни не учил что-то делать по приказу, а тем более приказывать. Я видел, как им приходится становиться офицерами, машинистами, телеграфистами, как они придумывают совершенно невозможные боевые корабли, вроде их «Монитора», который теперь, говорят, по всей Европе модным становится. Всё это неграмотно, некультурно, из них две трети даже на нормальном английском говорить не умеют… Ей-Богу, если Россия сейчас не поднатужится, именно эта нация через сто лет будет изобретать две трети машин во всём мире!
Купец остывал.
Но всё же добавил:
— Уж больно всё это хорошо и складно… Но я вам не верю. По мне так ковать — это одно, готовить и разносить — это другое, кодировать и управлять — вовсе даже третье.
И здесь Тёма не выдержал. Он сперва всем своим видом продемонстрировал маме, что хочет спросить, и спросить то, на что ответа он не ожидает. Она улыбнулась, кивнула.
— Василий Евдокимович, а как вы сами научились управлять? Вы же, сколь я знаю, сами молотобойцем в молодости были.
— И то верно! Уел, отрок окаянный! — Купец рассмеялся. — В кузнице начинал, на верфи продолжил. Так, приглядывался, прислушивался, потом с друзьями решили, что денег мы маленько скопили, что бы нам своё дело не завести…
— Тёма, ты прав, я ведь и сама не задумывалась, как я научилась управлять… А это, наверно, важно.
Когда такое говорит уважаемый купец, это ещё ладно. Когда родная мама так говорит… Нет, лучше отложить и пока не думать.
День солнечный, впереди верфь и дед Илья, впереди много ещё интересного, сегодня, говорят, ещё и Катарцевы приезжают, значит, с Алисой можно встретиться, если повезёт.
Один вопрос свербит. Не заданный вопрос к господину профессору.
Но на него, кажется, ответ уже почти есть. Главное, успеть всё за день.
Тёма целует руку маме, церемонно кланяется всем остальным и бежит переодеваться.
Последнее, что он слышит из утреннего разговора — голос профессора:
— Мы, вроде бы, договорились. Нам интересно, кто и как научился управлять. Найдём с десяток таких, среди уезда, да ещё с десяток в столицах, да ещё среди участников ярмарки…
Кирилл Высотин
Юродивый — это не значит человек, лишённый разума, человек, которому безразлично, что, кому и зачем он говорит, кто не различает мороз от зноя, а еду от помоев. Иначе бы не почитали его божиим человеком, а в лучшем случае старались бы призреть, как умом убогого и за себя не отвечающего, в худшем — сторонились бы.
Юродивый — это человек, столь разумный, что ему безразличны социальные границы. Вот как с Луны нет особой разницы между, скажем, Москвой и Рязанью, разве ч