Было время, только книги, очень разные, интриги
дней минувших и раздумья о вневременном мой ум
поглощали, освещали. Думал я, обогащали
средь неверных, богохульных, приворотных, частных дум.
Я зачем-то бюст Паллады водрузил на балюстраду,
мнилось мне, что бюст напомнит мне подругу иногда,
вдруг в распахнутые двери прилетел, взъерошив перья,
то ли ворон, то ли морок, имя каркал приговором,
будто говорил — «Мария», повторяя — «Никогда».
Размышлял я о невзгодах, за окном же непогода
бушевала, билась вьюга, споря снегом с вихрем юга,
я подумал, мысль Платона развивая, год за годом
заберёт своё природа, вот пройду и я по лугу.
Обнимая, как подругу, ту, которой не скажу:
«Обними меня, родная, будем вечно мы, я знаю,
Мы пройдём сто тысяч весей, и моря, и города».
Да, всё это здраво взвесив, я услышал, ворон метил
в ту же боль, и моим мыслям в такт он вторил — «Никогда».
Тараторка, балаболка, только может, что и вторить,
возмутился я, наверно дрессирован, и тогда,
когда я едва подумал, денется ли это чудо,
он нахохлился, закаркал и сказал: «Я — навсегда».
Так отчётливо не может дрессированный помощник
фокусника ли, шарлатана вторить мысли, навсегда
обосновываясь сонно на Палладе, при Платоне,
и пока негодовал я, что явился приживала,
чистит перья, он уверенно прокаркал: «Никогда!»
И добавил, вечный морок: «Я не стар, и ты не молод,
мы сживёмся, сотрясёмся, буду здесь напоминать,
что любовь — конец имеет, что любить лишь глупый смеет,
кончится хотя б со смертью, стоит ли и начинать?
Никогда не будешь рад ты ни воде, ни фруктам сладким,
никогда не будешь рад ты мысли, чувству и стиху,
будь военный, будь писатель, будешь вечный получатель
грустных писем, смертных писем, ну, признай, не навсегда,
пусть ещё на время жизни, а потом уж никогда…»
Оборвал я излиянья. Вечность и воспоминанья
ум ещё и стойкий, здравый, а не мой смятенный ум
повредят — но от смятенья пусть не успокоит чтенье,
успокоит треск в камине, прерывая бури шум…
Я сказал ему — ты, чёрный, ты безвольный, хоть учёный,
наизустью бредишь вусмерть, не поёшь и не живёшь,
вот сидишь, а чем ты, птица, отличаешься от бюста,
отличаешься от люстры? Свет свечи — и ты айда!
И не будешь никогда, и не каркнешь «Никогда!»
Мэтр Симеон и Ульяна
Мэтр ломал голову над тем, кто мог написать именно такую, кучерявую и вместе с тем в точку бьющую прокламацию. Сидел в верхнем зале весь вечер, просил Ульяну принести то ещё лёгонького светлого рейнского и ветчины, то ещё чернильницу, свежую бумагу и свежее перо. Писал, зачёркивал, рвал. Смотрел на эту странную прокламацию. Как будто утренний похмельный бред мужика, перебравшего на свадьбе у кого из родичей, где говорилось обо всём и ни о чём сразу. А формулировки — господин Герцен или, скажем, Некрасов не смогли бы чеканнее. Вот господин Щедрин, разве что, но не его дело вот так запросто мужиков к бунту подстрекать… Как сказал бы мистер Мак-Хольм, «так ясно, как в безлунную ночь».
И вдруг подсел за стол юный разночинец. Или дворянин, изображающий из себя разночинца. Сейчас ведь не поймёшь, все провинциалы, мнящие себя образованными, изображают из себя портреты то Писарева, то Чернышевского, некоторые завели моду даже очки носить без оптики, а то и вовсе без стёкол. А столичные студенты и вовсе взяли моду играть необразованных и необтёсанных провинциалов. Не потому, что денег нет на приличный сюртук и башмаки, их шутовские кафтаны и армяки наверняка обходятся куда дороже, а про сапоги они даже не догадываются, что самый бедный бедняк, разжившийся сапогами, в первую очередь, следит, чтобы они блестели, чего только на эту тему народная смекалка не изобрела.
Подсел, ему тут же поднесли омлет и ту особую брагу, не содержащую почти спирта и хмеля, но содержащую спиртной и хмельной вкус, которую держали в последнее время именно для такой нигилирующей публики.
Незнакомец ел, мэтр, не обращая почти на него внимания, формулировал мысли на бумаге, изредка пощипывая ветчину и смачивая губы рейнским — в зале было душновато. И вдруг, держа в одной руке вилку с куском омлета, а в другом кружку браги, незнакомец заявил:
— Не вы ли есть тот самый герр Кнезович! Читывал я ваши недавние статьи… О народном духе, об особенном русском воззрении на мир, о роли царя, места рождения, вероисповедания в этом воззрении. Странно думать, что Вы, столь известный германский вольнодумец, и вдруг исповедуете «Патриотизм, самодержавие, народность»!
— Доешьте сперва. И не мешайте мне дописать фразу, раз уж помешали мне додумать вывод… А ведь столь простой силлогизм намечался! Эх!
Незнакомец зачем-то повертел в руке вилку с куском омлета, задумчиво этот кусок прожевал, запил, видимо, обрадовался, что доел. А то ведь, в самом деле, эта нигилирующая публика очень любит говорить, что народ не доедает. Доедает, часто от пуза, только пищу не весьма здоровую, от коей брюхо пучит, а сытым не делаешься.
Мэтр, тем временем, фразу дописал. И даже силлогизм вывел. Щелчком пальца позвал полового, попросил конверт и велел немедля, как конверт будет надписан и запечатан, снести его на почту. Затем демонстративно раскрыл томик Heinrich Heine, свою любимую Lorelei, о странной любви поэта к рейнской русалке.
— Доел. — Незнакомец, кажется, сам себе удивился. Видимо, в его кругах разглагольствовать часами, размахивая надетым на вилку куском омлета, было в порядке вещей. — И, позвольте, продолжу свою мысль.
Если бы это была мысль, грустно подумал мэтр. А вслух сказал:
— Вы меня узнали. Скорее всего, кто-то из слуг сказал. Я действительно профессор Кнезович, а вот Вы кто есть, милостивый государь?
— Позвольте мне сперва мысль закончить. Мало ли, кто я есть? Какая кому важность? А вот то, что я хочу возразить, это важно.
— Извольте.
Мэтру стало любопытно.
— Так вот-с, что я вам скажу. Читал я ваши статьи внимательно, и даже между строк, только вот не понял, почему же и в Берлине, и в Йене вы сохраняете петербуржскую привычку между строк высказываться… И пришёл к выводу, что Вы странная фигура. Фигура, каких не бывает. Значит, головы морочите почтенной публике.
— Поподробнее, если можно.
— Охотно! Вот Вы пишете, что для жителей Балкан князь — это вождь, а для жителей здешней губернии царь — как бы сосед. Тем самым Вы утверждаете, что для русского народа самодержавие столь же естественно, сколь и соседство, в то время как для каких-нибудь сербов, в их горах, самодержавие противоестественно, поскольку связано с воспоминаниями о древних, вот как у североамериканских индейцев, отношениях, где бывали вожди!
Мэтр ещё подумал сперва, выразить обиду или удивление. Решил, что обижаться рано. А удивляться поздно. Скучно с этими нигилистами, а вечером ещё разговор с Настенькой предстоит, и нужно успеть не разочароваться в человечестве, тем более что Настенька в последнее время свою разочарованность во всём человечестве, кроме своей дочери, откровенно демонстрирует. И пошёл, как говорят итальянцы, во весь денежный запас, ва-банк.
— Поскольку Вы не представились до сих пор, имею честь предположить, что Вы и обо мне ничего не знаете. Как Вы думаете, откуда у меня сведения о сербах?
— Ну, нужно же было сконструировать какой-либо народ, во всём православный, но отличный от русского. Знаю я вас, берлинских философов, всё что угодно в понятии сконструировать можете! Я вообще не думаю, что описанные Вами сербы каким-либо образом существуют. В ваших статьях они получаются то североамериканскими индейцами, в духе Фенимора Купера, бегают по горам, стреляют в оккупантов, только вместо «бледнолицых собак» англосаксов оккупантами почему-то оказываются турки. То, наоборот, древним православным народом, с храмами, монастырями, епископами… Ни в какие ворота не лезет, знаете ли!
— Сербов, значит, я придумал. Так?
— Ну, может быть, не лично Вы. Но по несуразности всего, что о них написано, это придумано в тех же берлинских пивных, где, говорят, один учёный из глубин своего духа вывел существование животного, носящего с собой по пустыне воду в большом горбе.
— Стало быть, Вы и верблюда считаете чистым измышлением, как и сербов?
— Конечно, где это видано! А вот ещё пишут, что в дальних морях живут рыбы, которые длиной могут померяться с небольшой шхуной, родят детей живьём и молоком прямо в море кормят. Извините, не в средние века живём, в эпоху просвещения и научных открытий, нельзя же столь откровенно средневековые бестиарии разводить!
— Это животное, с горбом, Вы можете спокойно за двугривенный увидеть в зверинце моего друга господина Несиделова. Только упаси Вас Боже сказать, что это специальная декорация! Насчёт китов… Да, некоторые сведения об их размере, возможно, преувеличены, а вы попробуйте с палубы линейку приложить к этакой туше, но вот насчёт сербов… Я правильно понимаю, милостивый государь, что Вы упрекаете меня во лжи?
— Ну что же, я, напротив, рад, что в германской философии пробудилась изрядная доля фантазии. Сербы, верблюды, киты. Вот и фантазийная идея, что электрическая энергия может двигать предметы, вот и фантазийная идея, что дети могут умнеть на основе своей естественной любознательности!
Мэтр внутри себя прочитал «Отче наш». Он чувствовал, что закипает, но нельзя же позволить себе закипать по столь ничтожному поводу!
— Верблюдов вы можете наблюдать в зоопарке, лично. Китов наблюдал и лично господин Несиделов старший, в своих морских походах до Антарктики и Русской Америки, и его друзья. А серба вы можете наблюдать сейчас, непосредственно. И если Вы возьмётесь утверждать, что я лгу, позвольте ознакомиться, как в наших горах мальчиков, да и девочек, учат стрелять!
— То есть я снова должен опираться на свидетельства, противоречащие моему знанию о мире, моему образованию, вот этому омлету, в конце концов?
— Уважаемый, вы, кажется, не Творец и не евангелист Иоанн, получивший знание непосредственно в откровении. С чего вы столь уверены, что ваши сведения о мире и есть весь мир, а иные — ложь, фантазия и теоретические измышления? Да доешьте же, наконец, свой омлет, он не мысль, чтобы его на вилке мусолить!
Собеседник, кажется, не внял. Возможно, он и промокашкой бы удовлетворился, вместо омлета, или салфеткой, было бы что насадить на вилку и повертеть.
— А потому что не сопрягается! Вот, и господин Радугин ещё приехал, откуда-то из-за Урала, рассказывает. Там в одних местах растут ёлки в десять аршин, а в других — берёзы в пол-аршина, и гнутые-перегнутые. И местные жители строят дома из жердей и звериных шкур, а греются костром посреди дома, и что бывают морозы, от которых не то что усы в ледышку превращаются, а и глаза мёрзнут! Но ведь чистая фантазия, сопоставимая с бароном Мюнгхаузеном или, как его бишь, Бельведером, нет, Гулливером.
— Хорошо, фантазийные идеи. Я понимаю, Вы — очень образованный человек, если знаете слова Бельведер и Гулливер. Вы ещё омлет, рулет и жилет спутайте, звучит тоже похоже.
Собеседник снова не внял. Звать вышибалу? Да как-то недостойно верхней залы.
— Конечно, моё утверждение, что я родился в Сербии, вырос в горном монастыре и очень хорошо понимаю, что такое есть турки как оккупанты, вы сочтёте германским вымыслом. Кстати, если бы Вы, уважаемый, читали не только журналы, но и министерские сводки и ведомости, знали бы, скорее всего, что некто Иван Кнезович состоит сербским военным атташе при берлинском дворе. Мой брат, надо заметить. Пишет, что плохо ему там, среди этих водочников, колбасников и непрерывных совещаний, но тут уж дело такое, князь велел.
— Князь велел? То есть Вы всерьёз во все эти измышления верите?
— Вообще-то Сербия, к сожалению, является ещё вассальным княжеством. Но уже достаточно самостоятельным, чтобы иметь военных атташе при основных дворах Европы. Вы карту Европы, милостивый государь, давно в последний раз видели?
— В гимназии. И когда я учился в гимназии, никакой такой Сербии на карте не было. И никаких таких ваших верблюдов и китов тоже не было. Сибирь была, соглашусь, нам объясняли, что туда вывозят каторжников, чтобы менять на собольи шкурки. А про германские вымыслы нам ещё тогда учитель словесности всё объяснил.
— Ах, учитель словесности? В гимназии? Ну, всё с Вами, милостивый государь, ясно. А вам объясняли, что в Берлине есть король? А у короля есть двор?
— Нам рассказывали, что в Германии в каждом городке есть какой-нибудь самозванец, выдающий себя за короля.
Гордо так сказал. Эх, навяжутся же такие, не то что настроение испортят, работу испортят, каждый раз после такой беседы перестаёшь на миг верить, что всякий человек сотворён по образу и духу Господа. И начинаешь понимать, откуда взялась та кальвинистская ересь, что людей много, но спасённых немного.
— И ещё более с вами ясно.
Ульяна вертелась-вертелась мимо, дескать, много дел по трактиру, но всё ухо вострила, любознательно ей было. А теперь вот подсела, имеет право, не чужой человек. К тому же у неё всегда чай правильный получается. На периферии ещё Степан маячил. Этого Стёпку мэтр когда-то тоже чуть не с того света вытащил, когда пацан на первом льду ноги промочил, а потом, не обсушившись, до дому шёл. Сейчас какой видный, любо-дорого! Если что, за вышибалу сгодится, хотя в верхней зале некрасиво, конечно.
— Ой, мэтр, а что Вам ясно?
Ульяна любила сыграть в простушку. Только уж больно она много французских романов читала, и простушка из неё получалась очень книжная, французская.
— А ясно, что для этого интересного человека всё, что он сам лично не видел, является предметом воображения. Кажется, и его собственное имя. Он ведь так и не представился. Сербов он, видите ли, не видел, верблюдов не видел, китов не видел. Про разницу между Берлином и Йеной, кажется, не подозревает. Что в Берлине есть король, кажется, подозревает смутно. Я уж не говорю про новейшие достижения физических и педагогических наук.
— Насчёт собственного имени… Симеон Милошевич, но ведь это как минимум невежливо!
— Ну уж такой он есть, что с него взять, он только к чужим высказываниям и умеет относиться. И сразу оценивать, что правда, а что неправда. Вот он сам — неправда, его вовсе не существует. Так только, слова. Ничьи слова. Считай, Ульяна, что примерещились.
— Примерещились… А, примерещились! — анонимный собеседник решил настоять на своём существовании. — Вот когда бомбу в вас, балаболок, буду кидать, тогда поймёте, как примерещилось, выдумщики этакие!
— Вот теперь подождёте. До бомбы. — Сказал мэтр. — Всё же представьтесь. Вы же не ходя китайский какой анонимный. Или не турок, который сразу — я такого-то сераля. Или — такой-то полковник или градоначальник.
— Национальность — это тоже германская выдумка, турки там, китайцы! А имя — вовсе иродская выдумка, чтобы всех пересчитать! — торжественно заявил собеседник, — а зовут меня просто, Никто Никаковский! Прошу любить и жаловать!
После чего собеседник вскочил, запутался в занавеске и вместе с занавеской съехал по лестнице из верхней залы. Внизу, дружелюбно улыбаясь, Степан сообщил посетителю сумму того, что было съедено, выпито, а заодно и причинённого ущерба. Выходили сущие копейки, но посетитель кинул целковый и, похрамывая после спуска по лестнице, отбыл восвояси, громогласно заявляя, что в заведении, где столуются и что-то ещё смеют писать так называемые германские мыслители, он находиться не намерен.
Интересно, как такой будет кидать бомбу? Себе под ноги, наверно? Или, как Кюхельбекер на Сенатской, сперва нечаянно порох подмочит? Кюхельбекер хотя бы стихи приличные писал, с Пушкиным был дружен, а эти… Видимо, эти нигилисты и ниспосланы нам проверить наше человеколюбие. Наряду, конечно же, с чиновниками, но у чиновников всегда бывает «можно», «нельзя», «надо», «не надо», это как железяка или деревяшка, а не как склизлый угорь, то ли рыба, то ли змея.
* * *
— Ульяна Феоктистовна, Уленька, не в службу, а в дружбу. Ракии мне, если ещё есть. И себе возьми, если хочешь. Надо выговориться, чтобы мозги сохранить. Он ведь как будто знал, как будто удочкой выуживал. Одно слово — филолог.
Ульяна ограничилась квасом. Зато на ключевое слово и Надежда подошла, судя по чернильным пятнам, тоже только что что-то считала или писала. Сейчас Надежда уплетала виноград. Но графинчик с ракией мэтру поднесла лично. И тоже блюдечко с кистью винограда.
— Филолог? — спросила Надежда, когда беседа была пересказана. — А почему? Не нигилист, не словесник, а именно филолог?
— Нигилисты — они хоть что-нибудь утверждают. Вот коллеги из Петербурга рассказывали, во взрослое, так сказать, Географическое общество эта молодёжь не вхожа, степеней нет, опыта экспедиций нет, они внутри себя заседают, но среди них вызревают весьма интересные идеи. Весь их нигилизм состоит в том, что они на нас, так сказать, стариков, ворчат, что мы всё по изведанным землям, а их кого на берега Ледовитого Океана тянет, кого в пустыни между Сибирью и Китаем, ну и пусть, географ и должен неизведанную землю сделать изведанной. Да вот и новый секретарь Географического общества их поддержал, от критики стариков отгородил, с деньгами на экспедиции помогает. Сам в те края собирается. Или вот историки, они всё не могут договориться, был ли бунт на Сенатской ошибкой или геройством. Перед ними преклоняюсь, они за самую маленькую записочку, скажем, Рылеева все подвалы Петербурга перелопатить могут. Я уж не говорю, они Зимний Дворец готовы взять штурмом, за копию государева рескрипта. Молодых естествоиспытателей менее понимаю, науки здесь весьма вперёд ушли с тех пор, как я учился. Молодых, которые высказываются за политику, хоть сколько-нибудь понимаю. Они теперь, впрочем, не нигилисты, все позитивисты, у каждого своя система наук целиком, жаль, что договориться не могут. А вот филолог… Ещё хуже, чем политик.
— То есть… А что, и у нас есть политики? — удивилась Надежда. — Вот Настенька рассказывала, в Англии политики — это достойные люди, члены клубов, сидят и размеренно обсуждают, что должны предпринять всякие их английские тори и виги. И если кто один за тори, а другой за вигов, то у них это называется пари, спорят на деньги, или на какую-то сущую ерунду вместо денег, кто победит. А когда ясно, кто победил, снова сидят и размеренно обсуждают. Это, вроде как, и есть политика.
— В Англии я был, в клубы входить было не досуг, но знающие люди говорят, что так и есть. А про Петербург мне рассказывали, вот хоть Юрий Кузнецов, он же оттуда недавно. Собираются в снятой комнате, при керосиновой лампе. Орут, никто никого не слышит. Все точно знают, что будет война с Англией, никто только не знает, где и как, много времени решают, на Кавказе или в Карелии, не зная не там, не там географию. Ладно, историю с географией не знают. Читать не умеют. Толстой, по их мнению, литераторствующий офицеришка, Достоевский исписался, Тургенев и Некрасов вовсе впали в маразм и родину предали. И каждый точно знает, что нужно для спасения страны. Только когда пытается сформулировать, задыхаться начинает. А филолог — это ещё хуже.
— Как — хуже? — удивилась Надежда. — Вот эти самые утверждают, что Толстой — литераторствующий офицеришка, а Достоевский исписался, а кто может быть хуже?
— Они утверждают, что исписались или литераторствуют вообще все и давным-давно. А самое забавное — им вообще не важно, кто, как и про что пишет.
— То есть? — тут уже синхронно, Надежда и Ульяна.
— Что ничего нового в сравнении с Гомером не сказано, писали в Риме и Афинах ещё в те поры, когда из Палестины шли Благие Вести. Ну, эту историю вы хорошо знаете, это в Деяниях описано. А вот второе, про неважно — это забавно. Вот представь себе, Надежда Ильинична, допустим, Ульяна Феоктистовна взялась заваривать чай, да и бросила в кипяток вместо чайного листа, скажем, щавель.
— Как так можно! — возмутилась Ульяна.
— Заметка первая. Ульяна Феоктистовна — не филолог, иначе хороший чай получался бы у нас случайно. Итак, допустим. Ну, Ульяна Феоктистовна, допустим, кто из нерадивых слуг.
— Допустим. И?
— Мы пробуем чай. И вместе признаём, что это не чай, это что-то другое и вовсе отвратительное. Или, напротив, мы вместо того, что нечаянно сотворил нерадивый слуга, пробуем правильный чай и соглашаемся, что он правильный и вкусный.
— Ведь так же и есть!
— А теперь представьте себе человека, который ни разу не пробовал чай, а слышит наш разговор о чае и решает, что вот именно так и принято о чае разговаривать. Представьте себе, как будто он изо дня в день нас наблюдает, и выводит специальные правила разговора о чае. И ещё выясняет специальные закономерности, как разговаривают между собой о чае профессор из Германии, русская помещица и мэтресс-д-отель, управляющая, по-русски говоря, трактиром и постоялым двором.
— Ой! — воскликнула Ульяна. И на всякий случай отхлебнула чай. Чтобы убедиться, что чай существует в реальности, а не в разговоре, и на самом деле крепкий и вкусный. И что она в реальности всё ещё Уля, босой бегавшая за коровой, а потом объяснявшая юной барыне, как разные ягоды в сочетаниях дают вкус хоть квасу, хоть если их просто кипятком залить.
— Вот он и есть филолог. Ему не нужно знать, есть ли чай, или Сербия, или верблюды, ему важны правила разговора. Или… Я могу себе представить, что будет, если господ Достоевского и Толстого признают классиками. И бедным гимназистам будут диктовать их предложения на половину страницы, со случайно расставленными запятыми, и будут наказывать, если запятая не там.
— Я вот думала, Артёма в гимназию отдавать, или домашнего учителя нанять, — сказала Надежда. — Если вот такое предстоит… Нельзя ему туда, он же честный и доверчивый.
— Предстоит или не предстоит — Бог весть. У нас в России…
— У нас в России, Симеон Милошевич? — удивилась Ульяна.
— Ну что поделать. Сербия, она, конечно, родина-мать. Я серб, и всё во что этот юный анонимус не верил, несу в себе. И многое другое, о чём я не возьмусь писать, о чём, может быть, в будущем кто-то написать решится. Когда мы станем действительно свободными, найдётся кто-нибудь, кто напишет, как это было, сопротивляться. Германия — они же сами свою родину мужской считают, землёй отцов, тоже благородно, фатерлянд, отчизна. Йена, благодаря мэтру Шеллингу, была для меня добрым отчимом. Надя, ну ты же помнишь, наверно.
— Конечно! А можно, я Уле ту нашу переписку, твою взрослую и мою детскую, про народный дух, покажу?
— Безусловно! А вот Россия… Сложно сказать. Я, в отличие от вас, не здесь родился, не здесь вырос… Вот приёмная мать, считается, мать, которая приняла. А тут наоборот, мать, которую я принял. Мне уютнее среди вас. Наверно, потому, что здесь от меня никто ничего особенного не ожидает. Сверх того, что могу я сам.
Мэтр вдруг загрустил. Хлопнул стопку ракии, вроде как развеселился, но усы хорошенько обвисли.
— А вот кто, кроме нас, может сказать: моя родина — это то, что я могу сам?
* * *
В тот вечер Ульяна понимала, что сейчас ей не время родить ребёнка. И что она не может быть женой этого пришлого то ли немца, то ли серба. И знала, что нужно сделать, чтобы именно сейчас ребёнок не произощёл. Но знала, что не только она его утешит, но и он её утешит.
Мэтр читал, при трёх свечках, лёжа в постели и держа книгу на вытянутой руке.
Когда Ульяна отворила дверь, мэтр, как будто, даже не обратил на неё внимание. Просто не обратил внимание на то, что кто-то вошёл.
Привычно Ульяна попыталась прочитать на обложке: «Ясное, как солнце»… Что к чему? «…сообщение широкой публике…». И что-то дальше. И крупными, готическими буквами: Иоганн-Готтлиб Фихте.
Как будто не увидев, кто пришёл, мэтр смаковал книжку.
— А вот теперь представьте себя представляющими часы… Как точно, ну почему, ну почему я сам не догадался?
— Не догадался… А всё бы тебе гадать да догадываться! — Не та обстановка, когда есть разница «тебе», «вам». — Замёрз ты, барин, очень! Ну ладно, у нас в России и местному, не то что южному человеку трудно не замёрзнуть…
Горячее тело скользнуло под одеяло, книжка как бы сама собой закрылась, свечи тоже как бы сами собой погасли.
— Сам же говорил, вот есть филологи, которым важны разговоры… А есть люди, которые умеют делать. Извини, что на ты. Я читала, вас в Сербии учили обниматься, как в последний раз… Как будто вас всех наутро убьют.
Он молча обнял. Прижал к себе. Поцеловал в губы, щекоча щёки усами.
— Потные мужики на сеновале… И баре с мутными глазами… Для них что? Или рабочий скот в избе, лишь бы по хозяйству и детей рожала, или так, поиграть и бросить… У вас, в горах, было иначе?
Мэтр наконец-то заговорил.
— В Йене было примерно так же. Служанки, которым интересны иностранные студенты, и студенты, которые не прочь развлечься. А в горах — действительно иначе… Когда обнимаешь девушку, и даже договариваешься с ней, когда будет обручение, а на следующий день она исчезает, и только через три дня в горах находят её тело — потому что она, акушерка, по первому зову поехала в горное село спасать будущего младенца, а гонец и провожатый оказался обычным грабителем…
— Ой, с тобой так было?
— Давно, Уля, три жизни назад.
— И ты после этого жив?
— А на то философия от филологии и отличается.
Они продолжали гладить друг друга. И разговор прерывался на то, чтобы целовать.
— А теперь расскажи про свою философию. Как её почувствовать можно? Ой… Ой… Пресвятая богородица, я, кажется, лечу! Ах!
И многое другое.
Когда всё то, ради чего Творец, в общем, сотворил человека мужчиной и женщиной, произошло, и Ульяна отдышалась, и даже попросила зажечь свет и вспомнила, что сама же принесла воды и кваса, на всякий случай, она спросила:
— А ты сейчас — в горах, на войне?
— Не знаю. Когда вижу вот эти чучела, понимаю, что сижу в болоте. И косички, как у того Мюнгхаузена, у меня нет. А когда вижу таких, как ты…
— А если бы Надежда Ильинична к тебе пришла? Вот так же?
— Она мне почти как дочка, и это было бы неправильно. А ты, Уля, красивая, молодая, интересная, но почти случайная. Если мы захотим, чтобы из этой случайности было продолжение, то захотим. Нет — нет.
Уля уже почти засыпала, пробормотала сонно:
— А ты захочешь продолжения?
Говорить было нечего, оставалось целовать её губы и глаза, пока она засыпала. И заснуть самому, в первый раз за много лет не задув свечу от того, что глаза уже не могут читать, а руки — писать, и не от того, что наутро нужно срочно подниматься и куда-то ехать.
Наутро Ульяна делала вид, как будто ничего не произошло.
Мэтр, конечно, тоже делал вид. Только настоял, что сегодня работает и принимает сообщения у себя, не выходит в общую залу. И из всей прислуги только Ульяну у себя принимает, а то мысли разные у многих бывают, да часто негораздые, несусветные.
— Ульяна, я ждал похожего, но всё же…
— Ой, я сама не ожидала, думала письма писать, ну что там всяким барышням, влюбились, а тут вот вдруг… Обиделся?
— Обрадовался. Знаешь, Ирина, покойница, вот так умела в походную койку лихо проскальзывать.
— Ирина? Ты вчера не говорил, её так звали?
— Ирина. Да, не успел. Она была послушницей, такая же, как и я, сирота. Я учился всякой научной и политической книжности, а она училась медицине, особенно по женской части, родовспоможению. У нас бывало время, бродить по речной долине, вдыхать запах яблонь и слив. Или сидеть в библиотеках.
— Сидеть в библиотеках? Мужчина и женщина?
— Ты, наверно, еще не знаешь, как это обсуждать любимые книги. Или умные книги, спорить подолгу, а потом соглашаться, что надо на завтра доспорить. И провожать друг друга, у нас монастыри стояли по две стороны реки, и в обоих были серьёзные библиотеки. А чем занимаются юные послушники, не давшие обет безбрачия, между монастырями, никто особо не наблюдал.
— Я всё хотела тебя пожалеть, так или иначе от Надежды Ильиничны эту историю знаю. Может, и не в таких деталях. А теперь понимаю, ты счастливый человек, ты не сошёл с ума, ты научился своему вот этому мышлению, серьёзная, Надежда Ильинична говорит, штука. Я из этого тоже кое-что уже понимаю, наверно, не всё. И смог научить, и смог любить этих… Надежда Ильинична говорила, ты их любил если не как своих детей, то как своих племянников, нянчился с ними, её однажды выхаживал… Молчи, не говори, по глазам вижу, словами это не скажешь. Можно, я к тебе сегодня вечером приду… Не отвечай, по глазам вижу, можно. А пока спрячусь, поплачу, чай, квас, чернила, всё прочее, что пожелаешь, тебе кто из молодых будет носить. Я Надежду Ильиничну предупредила.
И ушла, по глазам и дыханию было понятно, что с трудом сдерживается, чтобы сейчас не разреветься. О чём — о таких вещах влюблённых женщин не спрашивают.
И вечером она пришла столь же не уверенной, как вчера.