Большой театр "Баядерка" — 25. X
"Кащей бессмертный" — 26. Х
"Иоланта" (с участием Неждановой)
Малый театр "Шутники" — 25. X
"Завтрак у предводителя" — 26. X
Театр Корша "Дни нашей жизни" — 25. X
На первой странице газеты "Московский листок" в номере от 25 октября можно было прочесть такое объявление:
"УКРАДЕН БУМАЖНИК 21 ОКТЯБРЯ
В Косом пер. прошу товарища вора опустить в почт, ящик находящиеся в нем документы, векселя и др. бумаги. За доставку вознаграждение 25 руб., вору гарантирую тайну. (Следует адрес объявителя.)"
В газетах появились первые телеграфные сообщения о революционных событиях в Петрограде: "Вооружённый мятеж", "Большевики отдали приказ о вооружённом восстании".
С 26 октября до 8 ноября, в течение 12 дней, наши московские газеты опять не выходили, и население питалось только слухами и тем, что своими глазами видело в городе на улицах. В ночь с 26 на 27 октября треск ружейных выстрелов и пулемётные очереди не стихали до утра. В школу меня не пустили, и мама все время отгоняла от окон, опасаясь шальной пули. 27 октября мы проснулись под грохот орудий. Стояли трамваи. Все заперлись в квартирах, боялись выйти на улицу. Общались со знакомыми в разных концах города только по телефону. Нагоняли друг на друга панику фантастическими слухами: взорван Кремль... разрушены Большой и Малый театры... снарядом снесло памятник Пушкину... На улицах фонари не горели, город погрузился во мрак. Почти целую неделю днём и ночью продолжалась пальба. Только санитарные автомобили да грузовики с солдатами и Красной гвардией проносились по улицам. Часто возникала [26] паника: все бегут, бросаются в первые попавшиеся ворота и подъезды. Ночью мы видели из окна зарева пожаров в разных местах города. Во дворах и в подъездах домов круглые сутки дежурила домовая охрана. Скоро перестал работать телефон, и мы лишились какой-либо информации, кроме слухов в пределах нашего дома.
Наконец 2 ноября стрельба сперва затихла и затем вовсе прекратилась. Улицы наполнились народом. Я с несколькими приятелями в возрасте 12 — 14 лет вышел из дома. Мы отправились по Сретенке, потом через Трубную площадь, Тверской бульвар до Никитских ворот, где на левой стороне ещё дымился глазницами выгоревших окон огромный восьмиэтажный жилой дом. У Никитских ворот — груды железа, кирпича, порванной трамвайной и телефонной проволоки. Здесь было самое жаркое место боёв. На Тверской улице у магазина Келлера почти через всю мостовую — окоп. На тротуарах — битое стекло витрин. Большинство магазинов заколочено досками. На Скобелевской площади (ныне Советской) ещё стояли орудия, валялись ящики со стаканами от расстрелянных снарядов. Мы ходили и на Красную площадь, здесь была масса народу. Все жадно слушали рассказы участников боёв. Говорили, что за несколько дней было убито и ранено около 1500 человек. Рассказывали, как с 28 октября рабочие и солдаты осаждали Кремль, а уже 3 ноября полностью очистили его от юнкеров и офицеров. 8 ноября сотни рабочих приступили к рытью братских могил на Красной площади, у самой Кремлевской стены, для солдат и красногвардейцев, павших 28 октября — 3 ноября. На похороны, организованные московским Военно-революционным комитетом, рабочие шли районными колоннами. Несли десятки белых и красных гробов. 8 ноября 1917 года (по старому стилю) вышел "Московский листок". Вот что писала тогда эта бульварная, реакционная газета:
"Москва пережила ужасы: семидневный обстрел, убийство мирного населения и юнцов, расстрел памятников старины и искусства".
На 19 — 21 ноября были назначены выборы в Учредительное собрание. Напротив нашей гимназии стены Спасских казарм, так же, впрочем, как и другие московские стены, густо заклеены избирательными воззваниями и плакатами. Мне запомнились белые листки с надписью красным шрифтом: "Голосуйте за список № 5 большевиков!" [27]
Постепенно в городе налаживалась торговля. В "Московском листке" от 24 ноября было объявлено, что по карточкам выдаются: по 14-му купону — 2 яйца (24 коп. за штуку), по 26-му купону — 1 кг сельди (1р.25к.), по 6-му купону — 1/2 фунта масла (4 руб. за фунт).
Постепенно всё входило в норму. Начались занятия в школах. К всеобщей радости учеников, ввели правописание по новой орфографии. Взрослые трудились в советских учреждениях, на фабриках и заводах. Работали театры и кино. Устраивались концерты и лекции. И при всем том, однако, жизнь в Москве была очень трудная. Холод и голод в буквальном смысле слова донимали москвичей. Все привыкли к печкам-буржуйкам с железными трубами, выведенными в форточку, к примитивным керосиновым и масляным коптилкам вместо электрического освещения, к сахарину вместо сахара и полуфунту хлеба на человека в день. В нашей семье, так же как и у всех, было и холодно, и голодно. Из трёхкомнатной квартиры мы все перебрались в одну комнату, где стояла печка-буржуйка, которую топили чем попало, и даже обломками старой мебели. Из дома вечером на улицу лучше не показываться: кругом неспокойно. На ночь все входы и выходы накрепко запирались. В подъездах дежурили члены домкома. Домком был как бы верховной властью нашего маленького дома-крепости. Хлеба выдавали так мало и такого качества, что приходилось добывать хоть какое-то продовольствие, используя всякие возможности. Хлеб на жителей всего дома по уполномочию домкома получал хозяин шорной мастерской Федор Николаевич Лабазнов, честный и добрый человек. В шорную мастерскую, по стенам которой были развешаны хомуты и всевозможная конская сбруя, мы ходили за причитающимся хлебным пайком. Так как единственным кормильцем нашей семьи был отец — служащий конторы Нефтесиндиката, где хоть и выдавали иногда пайки, но очень скудные, на семейном совете решили, чтобы я тоже пошёл работать. По знакомству отец устроил меня в только что созданное советское учреждение Главтоп, который помещался в огромном жилом доме № 3 на Лубянском проезде, на скорую руку приспособленном под учреждение. [28]
Главтоп ведал распределением в стране нефти, дров, угля, торфа. Соответственно этому он организационно делился на отделы: нефтяной, дровяной, торфяной, угольный. Меня отец устроил на работу в нефтяной отдел курьером. Но вскоре на меня обратило внимание местное начальство, и я получил должность конторского ученика в архиве. Заведовала архивом пожилая стриженая дама с белыми как лунь волосами — Ревекка Соломоновна Соловейчик. Она была единственным работником архива, поэтому обрадовалась, получив под своё начало сотрудника, так как могла переложить на него в основном всю архивную работу нефтяного отдела. Она познакомила меня с дыроколом, шилом, суровыми нитками, и с утра и до 2 часов дня я (так как не прерывал занятий в школе, которые начинались во вторую смену, с 3 часов) крутился среди розовых папок, раскладывал бумаги, а когда их набиралось достаточное количество, пробивал дыроколом и подшивал. В обеденный перерыв к Ревекке Соломоновне приходила её приятельница из торфяного отдела, и мы пили чай с сахарином, с лепешками из кофейной гущи или картофельной шелухи. Ревекка Соломоновна почему-то всегда пила чай из консервной банки вместо чашки, при этом страшно обжигалась и проклинала Советскую власть. Мне думается, что она пользовалась консервной банкой именно для того, чтобы иметь возможность лишний раз посетовать на тяжёлую жизнь. Эти две дамы рассказывали в обеденный перерыв страшные рассказы, преимущественно мистического содержания. То они обсуждали появление в районе Арбата так называемых попрыгунчиков, которые грабили запоздавших прохожих. То говорили как о факте об ожившем на Ваганьковском кладбище покойнике и о женщине-вампире, пойманной после того, как она выпила кровь пяти мужчин. В эти бредни даже я, 14-летний мальчишка, не верил, но слушать их было занятно. Очень скоро меня продвинули по службе и назначили секретарём начальника отдела. Этим выдвижением я был обязан роману начальника отдела с одной из сотрудниц, которая, боясь соперницы-секретарши, настояла на том, чтобы секретарём назначили мужчину. Мне прибавили оклад, а сотрудники стали относиться ко мне с уважением и даже побаивались. [29] Должность секретаря дала возможность свободного хождения по многочисленным и запутанным коридорам Главтопа, по которым нужно было передвигаться с опаской, так как то здесь, то там они пересекались трубами "буржуек" и из них, несмотря на то что под стыками труб были подвешены консервные банки, капала пахучая смола.
Миллионы, которые выдавали в качестве зарплаты в кассе Главтопа, ничего не стоили, но Главтоп среди московских советских учреждений славился хорошими пайками. Так, например, к Новому году на мою долю достались целый гусь и полпуда глюкозы. Этот паёк вызвал триумф в нашей семье. Мама уничтожающе посмотрела на отца, который принес полпуда пшеницы, четверть керосина и лапти!
— Ребёнок гуся принес, а ты лапти! — стыдила она отца. В семье домашним хозяйством занималась мама. Мы, дети, помогали ей чем могли, но у нас было много своих школьных забот. За год до окончания школы пришлось оставить службу в Главтопе, чтобы не рисковать аттестатом зрелости. В школе, помимо учёбы, бурлила общественная жизнь, в которой я активно участвовал. Меня выбрали председателем учкома. Уроки, книги, учком — всё это меня занимало, главным же увлечением к концу школьной учебы стала авиация. Но об этом я расскажу немного дальше. [30]
Начало пути
После школы. — Планерные состязания в Крыму. — "Макака". — Моё творение в полёте. — С путёвкой биржи труда. — Рабочий авиамастерских. — Моторист Центрального аэродрома. — На "капитанском мостике" Зиновий Николаевич Райвичер.
В 17 лет я окончил среднюю школу, и теперь уже надо было всерьёз решать: кем быть? Решение принято: авиаконструктором. Но с чего начать, к кому обратиться? Никаких знакомств среди авиаторов я не имел. В газетах мне часто встречалась фамилия инженера-конструктора Пороховщикова. Не знаю, как у меня хватило смелости, но я решил обратиться к нему с просьбой помочь устроиться на работу в авиацию. И вот летом 1923 года я не без труда разыскал Пороховщикова, поджидая его часами у здания Главвоздухофлота на Ленинградском шоссе. И однажды, смущённый и робкий, подошёл к нему. Пороховщиков — высокий, стройный, в военной форме с ромбами. Я представлял себе, что человек он занятой, и потому коротко изложил свою просьбу, но мне хотелось поговорить с ним о многом.
— Пойдёмте со мной, по дороге и поговорим, — предложил Пороховщиков.
Я с радостью согласился. Сколько раз, глядя в щелочку забора, мечтал я побывать на аэродроме! В пути разговор почему-то не получился: я никак не мог придумать начала, а конструктор был, видимо, погружён в собственные мысли. Когда мы подошли к Центральному аэродрому, часовой строго спросил меня:
— Куда?
— Это со мной, — сказал Пороховщиков часовому. [31]
Тот козырнул, и я прошёл в заветные ворота. Ангаров почти не было. Самолеты стояли прямо в поле, под открытым небом. На аэродроме находилось несколько трофейных аэропланов, отбитых у интервентов в годы гражданской войны. Сейчас эти самолёты произвели бы убогое и жалкое впечатление, но тогда я искренне восхищался ими. Пороховщиков приехал на аэродром, чтобы осмотреть недавно прибывший новый французский самолёт "Кодрон". Мне запомнилась гладкая, полированная, цвета слоновой кости обшивка крыльев и хвостового оперения. Но в целом это было какое-то неуклюжее нагромождение большого количества различных труб и проволоки.
Пороховщиков осмотрел "Кодрон" и направился к другой машине. Тут я решил напомнить ему о себе и, шагая рядом, начал:
— Я с малых лет мечтал быть инженером...
Я не успел закончить фразу, как мы уже подошли к старенькому французскому моноплану "Моран" и Пороховщиков стал разговаривать с лётчиком. Минут через десять мы пошли дальше.
— Я работал в кружке авиамоделизма, — начал я снова, — меня это дело очень заинтересовало. Хочу быть авиационным инженером, конструктором. Прошу вас...
Но тут мы снова подошли к какому-то самолету, и Пороховщиков начал осматривать его, бросая на ходу замечания механику. Улучив момент, я продолжал:
— Сейчас бы я хотел поступить в авиационную школу, или, может быть, вы поможете устроиться механиком в авиационный отряд...
Пороховщиков рассеянно слушал, продолжая переходить от самолёта к самолёту. Наконец он кончил свои дела и, не глядя на меня, проговорил:
— Сейчас многие хотят быть конструкторами. Это несерьёзно. Не такое простое дело — стать конструктором. Начинать надо не с этого.
И хотя я понимал, что Пороховщикову некогда возиться со мной, стало обидно.
Так и не объяснив, с чего же надо начинать будущему конструктору, Пороховщиков направил меня к другому работнику. Делать нечего, я пошёл. Тот выслушал и сказал: [32]
— Зайдите завтра.
На другой день он опять сказал:
— Зайдите завтра.
А в следующий раз вовсе не принял меня. Я понял, что здесь ничего не добьюсь. Обращаться снова к Пороховщикову тоже не хотелось, и я начал искать других путей в авиацию.
Ещё в начале 1923 года в газетах было объявлено, что в Крыму в ноябре состоятся первые планерные состязания. Представление о планере я имел и хотел принять участие в постройке первых советских планеров. Решил обратиться к организатору состязаний, известному тогда летчику-конструктору Арцеулову. Константин Константинович Арцеулов встретил меня очень приветливо. Участливо выслушал и тут же предложил:
— Хотите, устрою вас помощником к летчику Анощенко? Он строит сейчас планер собственной конструкции.
— Ну конечно хочу! — радостно ответил я.
Планеристы работали в здании Военно-воздушной академии. Помню холодный, нетопленный громадный зал Петровского дворца, заваленный строительными материалами и деталями планеров. Я был новичком и смотрел на планеристов как на чародеев. Арцеулов подвел меня к симпатичному, статному человеку.
— Николай Дмитриевич, познакомьтесь, вот вам помощник.
Анощенко протянул мне руку:
— Здравствуйте, очень рад! Как вас зовут? Шура? Ну, что ж, Шура, давайте работать... Будете хорошо работать — поедете в Крым на состязания, — добавил он.
По правде сказать, этому я тогда не поверил, но с огромным энтузиазмом принялся за постройку планера. Обращаться со столярными инструментами я научился ещё в детстве, поэтому работа у меня шла неплохо. Первое время Анощенко сам много трудился над планером, но у него и без этого хватало забот: он был одним из организаторов планерных состязаний, — поэтому, когда он убедился, что работа у меня спорится, стал заходить реже. Придет, посмотрит, даст указания. Мне, конечно, льстило такое доверие, и я ещё больше напрягал свои силы. Увлечение было так велико, что я целые дни проводил в зале академии. Отец сердился. Ему хотелось, [33] чтобы я поскорее устроился на хорошую работу, а постройку планера он считал пустой затеей. Мать, напротив, заступалась за меня:
— Пусть поработает, это не такая уж пустая затея. Может быть, со временем действительно станет авиационным инженером.
Я страстно мечтал об этом, надеялся, что так и будет. Приближалась пора планерных состязаний, а планер ещё не был готов. Пришлось трудиться ещё больше и упорнее. И тут, к большой радости, я узнал, что за активную работу решено командировать меня на состязания в Крым. Наш планер мы с Николаем Дмитриевичем Анощенко обещали закончить там, на месте. Местом для планерных состязаний был избран район Коктебеля — курортного селения близ Феодосии, в юго-восточной части Крыма. Этот уголок Крыма стал впоследствии традиционным местом всесоюзного сбора планеристов. На состязания решено было послать в одном эшелоне участников вместе с планерами. Поезд состоял из нескольких платформ и одной теплушки. На платформы погрузили планеры, накрыли их брезентом, а в теплушке устроились планеристы. Поездка в Крым — одно из самых ярких впечатлений в моей жизни. Раньше я никогда не бывал в Крыму и без матери вообще никуда не выезжал. А тут какую необычайную гордость я испытывал оттого, что еду в первое самостоятельное путешествие! В кармане лежали официальное командировочное удостоверение и суточные деньги. В теплушке я чувствовал себя на седьмом небе. Народ здесь собрался молодой, все энтузиасты авиации. Тут были конструкторы планеров Ильюшин, Пышнов, Горощенко. Теперь этих людей знает вся страна. Ильюшин стал известным авиаконструктором. Пышнов и Горощенко — ученые, профессора. А тогда они были слушателями Военно-воздушной академии и делали первые шаги в авиации. В пути свободного времени много: поезд шёл медленно, мы ехали шесть дней. Но долгий путь не казался утомительным.
За это время я услышал много интересного из области авиации и техники. Подружился с чудесными людьми и добрыми товарищами, получил моральную зарядку для работы в авиации.
Из Москвы мы выехали глубокой осенью, в холод и слякоть. Но по мере приближения к югу становилось всё теплее [34] и теплее. И наконец в теплушке стало так жарко и душно, что пришлось переселиться на платформы, к планерам. Днем мы собирались вместе, и в разговорах время протекало незаметно, а ночью возвращались к своим планерам и, забравшись под брезент, крепко спали. Однажды ночью я проснулся от необычного и непонятного шума, быстро встал, вылез из-под брезента, огляделся кругом... и увидел море, увидел его впервые и совсем рядом, в нескольких шагах. Поезд стоял. Светила полная луна, и море, серебристое, с большой лунной дорожкой, было видно далеко, до горизонта. Оказывается, мы находились в Феодосии, где вокзал стоит на самом берегу моря. До утра я любовался морем и слушал шум прибоя. На следующий день эшелон разгрузился и планеры повезли в Коктебель. Там, на горе, был разбит лагерь и стояли палатки. Все планеры были построены в Москве. Здесь предстояло их только собрать и сразу пускать в полёт. А планер Анощенко оставался незаконченным, и над ним надо было еще много работать. Анощенко говорил мне:
— Вы здесь поработайте как следует, а я пойду. Мне, как члену технической комиссии, необходимо быть на старте.
Ему действительно надо было находиться на старте, но каково было мне оставаться одному, вдали от событий! Уже начинались состязания, планеры летали, а я всё ещё сидел в палатке и трудился. Палатка находилась в двух километрах от места старта, а посмотреть на полёты хотелось мучительно. Наконец я не выдержал, бросил работу и побежал на состязания. Николай Дмитриевич меня там заметил и сказал:
— Идите, идите работать, потом всё посмотрите.
Делать нечего, я отправился обратно. Но усидеть было трудно, и на другой день я снова побежал туда и, стараясь не попадаться на глаза моему "хозяину", с восхищением смотрел на полёты. Теперь множество советских планеров летают на сотни километров, устанавливают рекорды высоты, совершают замечательные групповые полёты, проделывают исключительные по красоте фигуры высшего пилотажа, а тогда, в первых планерных состязаниях, участвовало всего 10 машин, и никто [35] не знал, как они будут летать. Каждый конструктор имел только одно тайное желание: лишь бы его планер полетел! Как полетит, куда полетит — об этом не думалось. Только бы он взлетел и благополучно сел! Поэтому, когда планер конструкции летчика Арцеулова плавно поднялся над стартом, затем сделал несколько небольших кругов и благополучно приземлился, участники состязаний были полны восторга. Арцеулову устроили бурную овацию, бросились качать его. Через две недели был готов и наш планер. Конструктор назвал его почему-то "Макака". Увидев на состязаниях другие машины, я, признаться, мало возлагал надежд на нашу "Макаку". Все планеры строились наподобие самолётов. Они имели органы управления, крылья, хвостовое оперение, фюзеляж. Планер же "Макака" был крайне примитивен: он имел крылья и хвостовое оперение, но отсутствовали кабина, органы управления и шасси. Лётчику приходилось нести планер на себе, разбегаться и, балансируя своим телом, парить в воздухе. Тип этого планера напоминал тот, который в конце прошлого века строил известный немецкий планерист ученый Лилиенталь. Многие сомневались в том, что на нашем планере вообще можно летать. Поэтому к старту собрались все участники состязаний и с нетерпением ждали, что произойдёт. Смелый конструктор сам взялся испытывать "Макаку". Планер оказался несколько тяжелее, чем предполагалось, и был плохо сцентрирован — перевешивал хвост. Когда Николай Дмитриевич Анощенко водрузил на себя своё детище и вдел руки в поручни, хвост настолько перевешивал, что взлететь оказалось невозможным. Мне поручили придерживать при разбеге хвост и таким образом быть "участником" первого полёта. Из осторожности решили сначала испробовать "Макаку" на небольшом пригорке, а не взлетать со склона горы, как на остальных планерах. Николай Дмитриевич выбрал место, приготовился к разбегу и стал ждать подходящего порыва ветра. Я торжественно держал хвост планера. Вдруг раздалась команда:
- Раз, два, три, приготовиться!
И Анощенко крикнул:
— Бежим! [36]
Я держал хвост и бежал изо всех сил. Но Анощенко был здоровый, дюжий мужчина, а я маленький и щуплый. Он делает шаг, а я три и никак не могу угнаться. С громадным трудом я удерживал хвост планера. Наконец Анощенко закричал:
— Бросай!
Я выпустил из рук хвост. Планер поднялся на два-три метра, перевернулся в воздухе и... рухнул на землю.
Все бросились к обломкам. Мы боялись за жизнь Анощенко. Но он выбрался живой и невредимый.
Восстановить "Макаку" было невозможно. Теперь я имел много свободного времени и мог спокойно наблюдать за полётами. Замечательное зрелище — парящий планер! Распластав неподвижные крылья, совершенно бесшумно кружит в высоте громадная белая птица. Тем, кто привык видеть полеты самолётов с оглушающим рёвом мотора, кажется совершенно невероятным парение на планере. Эти полеты без помощи какого-либо механического двигателя, основанные исключительно на совершенстве аппарата и искусстве лётчика, произвели на меня глубокое впечатление. Теперь я уже окончательно стал авиационным человеком. Выбор профессии был сделан мною бесповоротно. В Коктебеле у меня возникла мысль попробовать самому сконструировать настоящий планер. Я строил модели, был знаком с различными конструкциями планеров, но чувствовал, что, не имея технического образования, один не справлюсь с такой трудной задачей. Нужно было с кем-нибудь посоветоваться. Решил обратиться к слушателю Академии воздушного флота Сергею Владимировичу Ильюшину. Я заметил, что ещё с планерных состязаний он относится ко мне хорошо. Сергей Владимирович одобрил моё намерение, но предупредил:
— Одного желания здесь недостаточно. Нужно иметь и знания, лишь тогда можно правильно сконструировать планер. Можно, конечно, многое за тебя сделать — рассчитать и вычертить, но от этого мало будет пользы. Если ты будешь работать сам, я тебе помогу, посоветую, разъясню, что непонятно.
Ильюшин дал мне свои записи лекций по конструкции и по расчёту прочности самолёта и назвал книги, которые необходимо прочитать. Я жадно изучал всё это и взялся за [37] разработку планера. А когда было что-нибудь непонятно, шл к Ильюшину. Сергей Владимирович жил тогда с женой и маленькой дочкой Ирой в общежитии Академии воздушного флота, в Фурманном переулке, в небольшой, тесной комнате. Когда я приходил к нему вечерами, Иру обычно укладывали спать, и было очень неловко, что я их стесняю. Но встречали меня всегда ласково, приветливо. Ильюшин учился в академии, времени было у него мало, тем не менее он охотно занимался со мной, иногда по нескольку часов подряд. Засиживались мы до поздней ночи. Это была моя первая техническая школа. Когда с помощью Ильюшина я сделал все расчёты и чертежи планера, передо мной встал вопрос, где и с кем его строить. Тут я вспомнил свою родную школу, которую только недавно окончил, и решил, что там можно организовать планерный кружок и построить планер. Я пришёл в школу, и первым, с кем завел разговор о постройке, был Гуща. Этот худенький и робкий парнишка с такой смешной фамилией оказался очень настойчивым и трудолюбивым. Я рассказал ему, зачем пришёл. Гуща серьёзно выслушал и деловито спросил:
— Настоящий планер будем строить или так, дурака валять?
— Конечно, настоящий.
Сказал и, вспомнив, как в своё время обещал мне Анощенко, добавил:
— Будешь хорошо работать, и ты поедешь на состязания в Крым.
Гуща недоверчиво усмехнулся:
— Ну, это ты брось! Заливаешь!
И хотя он не был уверен, что поедет на состязания, работать начал с жаром. Он и другой мой школьный товарищ — Саша Гришин стали энтузиастами создания планера.
В планерный кружок вступило 15 школьников, и работа закипела. Собирались после занятий — строгали, клеили, пилили, заколачивали гвозди.
Материал доставали на авиационном заводе, но всё до последней мелочи мы делали сами. Планер строили в гимнастическом зале при постоянном паломничестве школьников. Некоторые подшучивали над нашей выдумкой, не верили, что у нас выйдет что-нибудь [38] путное. Но большинство нам сочувствовало, особенно когда стало видно, что получается какой-то аппарат. Правда, вначале это было довольно бесформенное сооружение — нагромождение реек, планок и проволоки. Планер надо было обтянуть материей, и тут мы столкнулись с большим затруднением: всё построили, всего, кажется, добились, а обтяжку сделать не можем. Кружковцы-мальчики шить не умели.
— Придётся звать девчат, — сказал Гуща.
Девочки охотно согласились помочь, и скоро их умелыми руками планер был обтянут перкалем. Пока шли школьные занятия, хорошо и весело работалось по вечерам. Когда же наступили летние каникулы, наш кружок стал таять. Ребята уезжали в лагеря, в деревню, на дачу. К концу постройки осталось всего пять человек, но зато самых ярых авиаторов. Всем нам очень хотелось, чтобы планер был готов к состязаниям, а времени оставалось мало, и приходилось работать целыми ночами.
Но вот всё готово! Явилась специальная комиссия, дала положительное заключение — и наш планер допущен на состязания. Теперь я должен был позаботиться о моих помощниках. Они заслуживали право на поездку в Крым, и я принёс Гуще и Гришину командировочные удостоверения на вторые всесоюзные планерные состязания в Коктебеле. Я понимал их гордость, так как всего год назад сам испытывал то же самое. Мы погрузили наше сокровище на платформу, заботливо накрыли его брезентом, и эшелон планеристов отправился в Крым. В одной из авиационных палаток на горе Узун-Сырт стоял в числе других и наш планер, собранный за два дня.
Обшивка планеров пропитывается нитролаком, поэтому в палатке пряный аромат маникюрного салона. Этот запах каждому запомнился на всю жизнь. В первый же ясный, с небольшим ветром день вывели планер на старт. Техническая комиссия окончательно всё осмотрела. Пилот сел в кабину и привязался ремнями к сиденью. Прицепили амортизаторы. Стартовая команда заняла свои места. Внимание! Стартёр поднимает флажок и при первом порыве ветра взмахивает рукой. Планер катится, поднимает хвост и, быстро оторвавшись от земли, набирает небольшую [39] высоту. Увидев наше творение в воздухе, я, Гуща и Гришин были счастливы. С замиранием сердца наблюдали мы, как планер бесшумно, скользящим полетом спланировал к подножию горы. Лётчик остался доволен. Планер устойчиво держался в воздухе и хорошо слушался рулей. После этого на нём совершались полёты почти ежедневно. Конструкцию признали удачной, и в награду я получил приз — 200 рублей и грамоту. Этот успех окрылил меня. Работа над планером не прошла бесследно и для Гущи: он тоже навсегда стал авиационным человеком. Через несколько лет я его встретил. Он был уже военным лётчиком. Через год я сконструировал новый планер. После успеха в Коктебеле я больше прежнего стал мечтать об авиационном образовании, но поступить в единственное тогда в нашей стране высшее учебное заведение по авиации — Военно-воздушную академию имени Н. Е. Жуковского не удалось. У меня не было необходимого для поступления в академию стажа службы в Красной Армии. Поэтому я решил начать работу в авиации с азов и поступить рабочим в авиационные мастерские. Некоторые из школьных товарищей не одобряли моего выбора.
— Нельзя поступить в академию — держи экзамен в другой вуз, — говорили мне. — Главное — не потерять времени, потом не наверстаешь...
Но я решительно не мог изменить влечению сердца, изменить своей любимой авиации. Я не мог представить себя врачом или, скажем, педагогом.
Однако и в авиамастерские поступить сразу по окончании школы оказалось невозможным. Тогда я отправился в Рахмановский переулок. В здании, где сейчас Министерство здравоохранения, находилась биржа труда. Я зарегистрировался как безработный и попросил, чтобы меня направили на какой-нибудь завод. Но план свой — при первой же возможности перейти на работу в авиацию — я не оставлял.
В то время трудно было устроиться на постоянную работу. Страна не так давно оправилась от гражданской войны. Старые заводы уже были пущены, а новые ещё не строились. У биржи труда толпилась безработная молодёжь. Мне не раз приходилось по путёвке биржи в числе других, таких же как я, юношей разгружать дрова, кирпич или картошку из товарных вагонов. [40] Помню, первый раз меня послали на картошку в холодный, ветреный день. Где-то далеко от вокзала на путях Ярославской железной дороги стоял на разгрузке эшелон. Вначале мы не знали, как приступить к делу, и работа не клеилась. Нужно было самим подкатывать вагоны к разгрузочной эстакаде и перегружать в крытый пакгауз. Но в конце концов мы приладились. Все быстро перезнакомились, работа увлекла нас, и молодость взяла своё. Песни, шутки помогали работать. А с каким наслаждением тут же, на воздухе, ели мы, обжигаясь, горячую картошку в мундире, какой она казалась вкусной! Было уже темно, когда мы закончили работу. Я очень устал с непривычки к тяжёлому физическому труду, но настроение было хорошее. Не только я, но и все работавшие вместе со мной испытывали большое удовлетворение.