И в довершение всего он вдруг, коверкая русские слона, запел "Стеньку Разина":
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны...
Это прозвучало до того неожиданно, что в первый момент я не поверил, что поёт сам Хейнкель. Откуда он знал эту песню? Вернее всего, слышал её записанной на пластинку в исполнении знаменитого Шаляпина. Хейнкель, как и Мессершмитт, был не только конструктором. Он являлся крупным капиталистом, хозяином нескольких самолётостроительных заводов Германии. Фирма Хейнкеля известна главным образом созданием двухмоторного бомбардировщика "Хейнкель-111" — основного бомбардировщика германских военно-воздушных сил. Впервые позорную славу снискал себе "Хейнкель-111" при разгроме беззащитных испанских городов, когда Франко с помощью фашистской Германии душил в 1937 году республиканскую Испанию. Затем эти же бомбардировщики жгли в 1939 году польские города и сёла, сбрасывали бомбы на Бельгию, Францию, Чехословакию, Грецию. Позже Хейнкель смонтировал на своем самолёте оборудование для газовой войны. Наши истребители сбили "Хейнкеля", у которого в фюзеляже был установлен газовый баллон для отравляющих веществ. В этом самолёте висели специальные маски для лётчиков с надписью: "Газовые маски". Экипаж, перед тем как пустить в действие отравляющие вещества, должен был надеть противогазы и защитить себя от газа.
Хейнкель вёл себя тоньше Мессершмитта. Мессершмитт не скрывал своей неприязни к русским и открыто говорил нам, что не хочет показывать свои самолёты. Хейнкель же делал вид, что рассказывает нам больше того, что ему разрешено правительством. В некоторых случаях он даже разговаривал с нами полушёпотом, как будто делился какими-то секретами.
— Я очень люблю русских, и моя давнишняя мечта — лично побывать в России, — при каждом удобном случае повторял Хейнкель. Его "любовь" к русским объяснялась тем, что в трудное для него время, в начале 30-х годов, советский заказ на изобретённую Хейнкелем авиационную катапульту и летающую лодку выручил его из беды, как он сам пишет об этом в своих мемуарах:
"...Вскоре после успеха моей катапульты в Германии я стал получать многочисленные иностранные заказы. Самый важный и самый сложный из них был получен с Востока. Как-то в начале 1930 года Мария Хуперц (секретарша Хейнкеля. — А. Я.) доложила мне, что пришли два подозрительных господина, вероятно большевики. Она считает, что ей необходимо присутствовать при беседе и следить за ними. В таких обстоятельствах она неплохой телохранитель. Моих визитёров впустили, и я должен признаться, что они не внушили мне большого доверия. Они даже не представились. Старший из них говорил только по-русски, а его товарищ быстро переводил на немецкий.
"Я представитель торговой делегации СССР в Берлине. — Подозрительно оглядываясь по сторонам, старший подождал, пока его друг переведёт эти слова. — Мне поручено спросить у вас, сможете ли вы в кратчайший срок построить катапульту и летающую лодку. Скажите просто: "да" или "нет". Это всё, что мне надо. Мы пришлём вам технические условия. Вы представите нам проекты. Если они нам понравятся, мы дадим вам заказ".
Я не могу сказать ничего плохого о честности русских в деловых вопросах...
...В лаконичном стиле моих гостей я ответил простым "да". Через два дня я получил документ с техническими условиями...
...Неделю спустя снова появились двое русских. На этот раз они представились. Оказалось, что старший был Алкснис, заместитель командующего красных ВВС, а молодой человек — переводчик Саснов. Я получил заказ на катапульту и опытный экземпляр самолёта. "Если этот самолёт окажется хорошим, — сказал Алкснис, — вы получите большой заказ. Посмотрим".
Они положили передо мной контракт, содержащий несколько десятков пунктов и невероятное количество деталей: точные даты поставок, контроль со стороны русских, обычные неустойки в случае несоблюдения сроков поставок или снижения характеристик по сравнению с указанными в проектах. Самое главное — это контракт, сказал я себе, а с остальным мы справимся, когда его получим..."
Заказ Хейнкель выполнил. Самолёты с катапультой в установленный срок были отправлены в СССР. В мемуарах Хейнкеля далее читаем:
"...Несколько месяцев о них ничего не было слышно. Затем неожиданно пришёл Алкснис и, как всегда, без обиняков заявил мне: "Летающая лодка очень хороша. Вы получите заказ на строительство двадцати экземпляров".
Сначала я не поверил своим ушам. Это был самый крупный заказ на один тип самолёта, когда-либо полученный мной. Для экспериментального завода, подобного моему, это была чрезвычайно большая работа.
...Я спросил: "Приёмочная комиссия тоже прибудет?"
"Конечно, и на этот раз она будет в большем составе, — сказал Алкснис. — Много самолётов требует много глаз. Много глаз видят лучше"".
Дальше Хейнкель сетует на русских приёмщиков:
"...Они вмешивались в каждую мелочь... Мои люди не могли избавиться от них. Они сотни раз испытывали материалы. Они испытывали каждую проволоку, каждый кусок полотна, каждую деревянную деталь. Их контроль вскоре заставил меня усилить свой надзор. Мы вдруг начали работать с такой точностью и в таком темпе, каких у нас никогда не было раньше.
"Ну и ну, — говорил я, всегда думал, что мой завод работает как хороший оркестр, но большевики работают лучше. Это чего-нибудь да стоит…""
И ещё Хейнкель свидетельствует:
"...Строительство этих самолётов для русских оказалось очень важным для меня, так как помогло мне пережить ужасный кризис, охвативший не только авиационную, но и всю промышленность... Хейнкель показал нам созданный им в самое последнее время истребитель "Хейнкель-100". Мы его оценили не так высоко, как немцы. Несмотря на свои хорошие лётные качества, самолёт обесценивался очень плохими эксплуатационными свойствами. Первые же дни войны показали, что этот самолёт, на который немцы возлагали огромные надежды, совершенно себя не оправдал ввиду сложности применения его на фронте. Одно дело — производить полёты с аэродрома завода Хейнкеля, где всё приспособлено для такой машины, другое дело — летать с фронтового аэродрома в условиях весны, осени и зимы. Ещё в начале войны истребители Хейнкеля совершенно сошли со сцены. Бомбардировщики "Хейнкель-111" тоже сошли с производства в ходе войны. Хейнкель оказался неспособным улучшить их настолько, чтобы они могли конкурировать с нашими бомбардировщиками и, главное, чтобы они могли успешно обороняться от наших истребителей. Бомбардировочный самолёт "Хейнкель", обнаруженный в воздухе нашими истребителями, как правило, становился жертвой. Поэтому Хейнкель был вынужден уступить принадлежавшую ему сначала пальму первенства фирме "Юнкерс". Двухмоторный бомбардировщик "Юнкерс-88", хотя и с большими трудностями, всё же дотянул до конца войны на более или менее удовлетворительном боевом и техническом уровне. В своих мемуарах, о которых уже была речь, Хейнкель вспоминает про нашу комиссию: "30 октября на мой завод с целью ознакомления с ХЕ-100 прибыла русская комиссия экспертов ВВС, ВМФ и промышленности во главе с Александром Гусевым, Владимиром Шевченко и Василием Кузнецовым. Этот визит был для нас довольно затруднительным, так как в этот же день прибыла японская комиссия. Надо было сделать так, чтобы они не увидели друг друга, и пришлось рассылать с предупреждениями мотоциклистов, чтобы комиссии не встретились в ангарах. Одним из наиболее интересных русских был некий Александр Яковлев, который в качестве инженера по приёмке продолжительное время оставался у нас в Мариенэе. Тогда ему было тридцать три года и он учился в России в Академии Жуковского. Позднее, во время войны и после неё, когда появились советские самолёты ЯК-1, ЯК-3, ЯК-7, ЯК-9 и реактивные ЯК-15, ЯК-17 и генерал ВВС Яковлев шесть раз подряд получил Сталинскую премию в 150 000 рублей, я вспомнил этого молодого русского, который был у нас в Мариенэе. Один из моих инженеров утверждал, что у него был чудесный метод проверки размеров самолёта, состоящий в том, что он между делом проводил рукой вдоль фюзеляжа, вычисляя затем размер из количества пядей. Они решили купить ХЕ-100 и пригласили меня на чай в русское посольство в Берлине. Присутствовал Геринг. Было много черной икры, водка текла рекой, произносились тосты на дружбу. Русский посол Шкварцев, узнав, что я люблю охоту, пригласил меня в Россию поохотиться на медведей. В составе морской комиссии был молодой лётчик, Герой Советского Союза, лётное мастерство которого произвело большое впечатление. Это был высокий, статный мужчина. Перед первым полётом на ХЕ-100, самом скоростном из всех самолётов, на которых он когда-либо летал, он имел десятиминутную консультацию с одним из моих лучших лётчиков-испытателей. Затем он поднял машину в воздух и стал швырять её по нему, выполняя такие фигуры, что мои лётчики почти онемели от удивления".
"Морской лётчик", которым Хейнкель восхищается, — это член комиссии лётчик-испытатель Супрун. Он, кстати сказать, никогда не был морским лётчиком. Что касается приписываемого мне способа измерять размеры самолета пядью, то это уже не больше как шутка. Старейшими немецкими самолетостроительными фирмами были "Фокке-Вульф" и "Юнкерс". Основатели их профессор Фокке и Юнкерс давно уже не имели к своим предприятиям никакого отношения. Юнкерс был не в почёте у Гитлера и умер перед войной в опале. Но, поскольку имя Юнкерса, крупного учёного, пользовалось огромным авторитетом в Германии, фашисты оставили это имя как ширму. Широкой германской публике было известно только, что выходят новые моторы и новые самолёты "Юнкерс". А что самого Юнкерса давным-давно нет на свете, знали очень немногие. Что касается профессора Фокке, то его выгнали с собственных предприятий и дали ему за несколько километров от Бремена завод, напоминающий скорее сарай или конюшню. Но в течение многих лет имя его символизировало техническую надёжность всего того, что выпускала фирма "Фокке-Вульф". Руководить заводами фирмы "Фокке-Вульф" было поручено бывшему шеф-пилоту Геринга Курту Танку. Когда мы приехали на завод в Бремен, нам отрекомендовали Курта Танка как директора завода, главного конструктора и шефа лётчика-испытателя. Курт Танк — среднего роста, крепко скроенный мужчина с грубыми, рублеными чертами лица, с хриплым голосом, с серыми жёсткими глазами. Это типичный фашист-пруссак. На лице у него шрамы от студенческих дуэлей. У немецкого студенчества существовала традиция — доказывать дуэлями на рапирах свою храбрость и ловкость. И шрам — своего рода визитная карточка настоящего пруссака-арийца. Курт Танк в первый же день нашего посещения завода сам сел в кабину тренировочного самолёта и показал класс высшего пилотажа: вот, мол, удивляйтесь — главный инженер и директор завода у нас сам летает! После целого фейерверка фигур высшего пилотажа Курт Танк вышел из самолёта самодовольный и улыбающийся. Узнав, что среди нас есть лётчик генерал Гусев, он предложил ему попробовать самолёт в пилотировании. Гусев принял предложение, сел в кабину, запустил мотор, начал было рулить, и тут случился конфуз Гусев не справился с тормозами и поставил самолет на попа. После этого не оставалось ничего другого, как принять предложение пойти обедать. Мы ожидали, что нас пригласят в директорскую столовую, как было у Хейнкеля, Мессершмитта и на других заводах. Но Курт Танк повёл нас в рабочую столовую, посадил за общий стол и заявил:
— Вы удивляетесь? Я здесь обедаю.
Конечно, было интересно побывать не в парадной обстановке директорской столовой, а в общей рабочей, где обедало в тот момент несколько сот человек. Огромная столовая уставлена рядами длинных столов, за каждый из которых садилось 10 человек. У входа на столах — груды тарелок и ложек. Каждый входящий брал тарелку и ложку и садился за стол на заранее определённое место. Для нас сделали единственное исключение: тарелки и ложки нам принесли и поставили перед каждым на стол. Танк сидел вместе с нами и самодовольно оглядывался: вот какой я демократ! Ждать пришлось недолго: пришла девушка в белом халате и принесла большую миску, накрытую крышкой. Крышку сняли, и каждому было предоставлено право самому взять себе кушанье. Большой разливной ложкой я положил на тарелку какое-то месиво, не густое, не жидкое, серо-зелёного цвета. Оказалось, что это был вареный горох с кусочками ветчины. В этом и заключался весь обед рабочего — тарелка вареного гороха с мелко нарубленными кусочками свинины. Справедливость требует отметить, что блюдо это было вкусное, сытное, и лично я съел его с удовольствием. Про этот обед я вспомнил спустя некоторое время, когда в нашем берлинском посольстве был дан дипломатический обед и в числе гостей я увидел Курта Танка. Он сидел за богато сервированным столом советского посольства. Танк основательно выпил и уже в гостиной, после бесчисленных чашек кофе с коньяком и ликерами, расчувствовался и сказал нам, троим советским инженерам:
— Я сделал сейчас выдающийся истребитель, скорость которого 700 километров в час (по тем временам очень много. — А. Я.). В следующий раз, когда вы ко мне приедете, я покажу вам этот истребитель. Только чтобы вы никому не говорили, — добавил он заплетающимся языком, таинственно приложив палец к губам. Через некоторое время, когда мы были на заводе "Фокке-Вульф" в Бремене, я напомнил Танку об этом самолёте. Танк, не моргнув глазом, заявил:
— Понимаете, какая неприятность! Этот самолёт только вчера потерпел аварию, так что я очень жалею, но показать вам его не могу.
Как можно было потом догадаться, этим самолетом был тот самый "Фокке-Вульф-190", беспощадно битый советскими истребителями с момента своего появления на фронтах в 1943 году. Но только скорость его достигала не 700 километров, как хвастался Курт Танк, а примерно километров на 100 меньше. Может быть, поэтому-то Курт Танк и не показал нам своего истребителя. По возвращении из поездки по заводам И. Ф. Тевосяна должен был принять Геринг. Так как с ним предстояло решить некоторые вопросы, в том числе и о приобретении авиационной техники, я тоже должен был, как мне казалось, участвовать вместе с Тевосяном в поездке в Каринхалл — поместье Геринга под Берлином. Не знаю, из каких соображений, но Тевосян взял не меня, авиационника, а артиллериста Савченко, сославшись на то, что немцы пригласили Савченко, а не меня. Поэтому мне не пришлось повидать Геринга. После поездки по заводам и встреч с Мессершмиттом, Хейнкелем и Танком у членов авиационной комиссии составилось вполне определённое мнение о необходимости закупить истребители "Мессершмитт-109" и "Хейнкель-100", бомбардировщики "Юнкерс-88" и "Дорнье-215". Однако из-за бюрократических проволочек аппарата торгпредства мы не могли быстро и оперативно решить порученную нам задачу, то есть принять на месте решение о типах и количестве подлежащих закупке самолётов. Заведующий инженерным отделом торгпредства Кормилицын предложил действовать по обычной в таких случаях схеме: от имени торгпредства послать запрос во Внешторг, чтобы последний согласовал его с ВВС и Наркоматом авиационной промышленности, то есть потратить несколько месяцев на ведомственные переговоры без гарантии на успех. Я, видя такое дело, попробовал послать телеграмму по адресу: "Москва, Иванову". Торгпредское начальство телеграмму задержало и запретило передавать её в Москву. Только после того, как я объяснил Тевосяну, что, предвидя возможность каких-либо затруднений и учитывая важность задания, Сталин разрешил при осуществлении нашей миссии обращаться непосредственно к нему и для этой цели дал мне шифрованный телеграфный адрес: "Москва, Иванову", он согласился и приказал не чинить препятствий. Буквально через два дня был получен ответ, предоставляющий право на месте определить типы и количество закупаемых самолётов без согласования с Москвой. Такая быстрая реакция на мою шифровку буквально потрясла торгпредских чиновников. Работать стало очень легко, и поставленная перед нами правительством задача была успешно решена. В общем вторая поездка в Германию оказалась такой же интересной и полезной, как и первая, а может быть, ещё интереснее, потому что если первая носила ознакомительный характер, то эта — деловой: мы отбирали и закупали нужную нам авиационную технику. В день возвращения в Москву из Германии, вечером, я был вызван к Сталину, у которого находились Молотов, Микоян, Маленков и Шахурин. Со мной долго и подробно беседовали, сперва в кремлёвском кабинете, а потом за ужином на квартире у Сталина. Сталина интересовало всё: не продают ли нам немцы старьё, есть ли у них тяжёлые бомбардировщики, чьи истребители лучше — немецкие или английские, как организована авиапромышленность, каковы взаимоотношения между немецкими ВВС — "Люфтваффе" и промышленностью и т. д. Участвовавших в беседе, естественно, больше всего интересовало: действительно ли немцы показали и продали нам всё, что у них находится на вооружении; не обманули ли они нашу комиссию, не подсунули ли нам свою устаревшую авиационную технику. Я сказал, что у нас в комиссии также были сомнения, особенно в первую поездку, но сейчас разногласий на этот счёт нет. Мы уверены, что отобранная нами техника соответствует современному уровню развития немецкой авиации. Сталин предложил мне представить подробный доклад о результатах поездки, что я и сделал.
Гитлер и гитлеровцы
С правительственной делегацией в Берлин. — Литерный поезд особого назначения. — Граф Шуленбург устраивает скандал. — Наша резиденция — замок Бельвю. — Приём в рейхсканцелярии и обед у Гитлера. — Главные нацисты. — Безрезультатные переговоры. — "Научитесь бить немецкие самолёты".
Октябрьские дни 1940 года мы праздновали с большим подъёмом: дела нашего наркомата стали налаживаться. Вечер 8 ноября проводили на подмосковной даче Наркомавиапрома. В самый разгар веселья подходит ко мне нарком и говорит:
— Вас срочно вызывают в Кремль к Молотову, машину я уже вызвал.
В Кремле пустынно, правительственные учреждения по случаю праздника не работали, коридоры Совнаркома безлюдны. Это была моя первая личная встреча с Молотовым у него в кремлёвском кабинете. До этого я с ним не раз виделся на различных заседаниях и особенно часто у Сталина, где он бывал ежедневно с другими членами Политбюро при рассмотрении самых разнообразных вопросов. Он сидел обычно по левую руку от Сталина, по правую — Ворошилов, дальше по обе стороны длинного стола располагались Жданов, Микоян и другие.
Перед ним всегда лежала папка с кипой бумаг по иностранным делам, которую он приносил с собой. Просматривает их, делает какие-то заметки и только изредка протрёт пенсне и вскинет глаза, чтобы мы убедились, что он внимательно слушает.
Молотов постоянно участвовал в обсуждении наших авиационных вопросов. Поздоровавшись со мной и усадив в кресло напротив себя, Молотов сообщил, что я включён в состав советской правительственной делегации для переговоров с Гитлером в Берлине.
— Как вы на это смотрите? — спросил Вячеслав Михайлович.
Я ответил довольно неостроумно, больше того, глупо: "Как прикажете". Молотов оборвал меня и сказал с неудовольствием: "Вы можете говорить по-человечески? Хочется вам ехать или не хочется?"
Я сразу спохватился и ответил: "Большое спасибо за доверие, конечно, буду очень рад".
— Ну, вот это другой разговор, сказал он, Значит, завтра в 9 часов вечера вы должны явиться на Белорусский вокзал, поедем в Берлин. Это указание товарища Сталина.
— Но как же завтра? — удивлённо спросил я. — Ведь у меня нет заграничного паспорта, и вообще я совершенно не подготовлен к поездке.
— Ни о чем не беспокойтесь, всё будет. Чемоданчик со свежим бельём найдётся?.. Больше ничего от вас не требуется. Значит, завтра ровно в 9 на Белорусском вокзале...
Назавтра, прибыв на Белорусский вокзал в условленный час, я едва пробился со своей машиной через оцепленную площадь. Масса посольских машин с флажками стояла против подъезда вокзала. Я не имел ни билета, ни каких-либо документов, но тем не менее благополучно добрался до перрона, у которого стоял специальный литерный поезд. В назначенное время мы отбыли. Но не успел поезд пройти и десятка метров, как вдруг с резким толчком остановился. Что такое?! Через несколько минут опять поехали. И вторично, не дойдя до конца платформы, поезд вновь остановился, с ещё более резким толчком. Забегали, засуетились железнодорожники, произошла какая-то заминка. Что случилось? Оказывается, этим же поездом ехал немецкий посол граф фон Шуленбург. Это Шуленбург дважды останавливал состав стоп-краном только потому, что к моменту отхода поезда из посольства ему не доставили... парадный мундир, в котором он собирался выйти из вагона в Берлине. В конце концов поезд ушёл, не дождавшись мундира. Позже мы узнали, что посольскую машину с чемоданами фон Шуленбурга не пропустили на привокзальную площадь, так как она не имела специального пропуска. Когда стал известен инцидент с мундиром Шуленбурга, вдогонку за поездом послали две легковые автомашины. Они должны были догнать состав и на одной из промежуточных станций погрузить багаж графа. Всё это происходило в ноябре, в гололедицу; машины мчались по Можайскому шоссе с бешеной скоростью, одна с багажом, другая резервная. Где-то по дороге, не то в Голицыне, не то в Кубинке, первая машина потерпела аварию. Чемоданы перегрузили на вторую, и дальше в пути, кажется в Вязьме, посольские чемоданы благополучно доставили вконец изнервничавшемуся графу. В Берлине нас встречали с почётом, соответствующим дипломатическому рангу правительственной делегации. К прибытию поезда на Ангальтском вокзале собралось много встречающих, среди которых находились министр иностранных дел гитлеровского рейха Риббентроп и фельдмаршал Кейтель. Был выстроен почётный караул, и оркестр исполнил "Интернационал". В замке Бельвю, где нам отвели апартаменты, все было "заботливо" предусмотрено. Кроме цветов, фруктов, минеральной воды, путеводителей по Берлину и всевозможных реклам любезные хозяева позаботились и о "пище духовной" для нас. На столе рядом с фруктами лежал иллюстрированный журнал под названием "Kunst dem Volk", что значит "Искусство народу", напечатанный на прекрасной меловой бумаге. На обложке изображены два гитлеровских солдата в весьма воинственных позах, с гранатами в одной руке и револьвером — в другой. Фоном картины служили дымящиеся развалины Варшавы. Я перелистал странички журнала. Запомнилась одна картинка. Под развесистым деревом изображён умирающий немецкий солдат. Стоя на коленях, он склонил голову на руки ангелоподобной, светящейся благочестием девушки. Все это нарисовано в полутонах с каким-то "потусторонним" освещением. Девушка нежно гладит голову умирающего. Выражение лица солдата, отправляющегося на тот свет, блаженное. Смысл картины: умереть за фюрера — высшее призвание немца. На следующей странице — красочная иллюстрация, изображающая тяжёлое немецкое орудие, около которого хлопочет орудийный расчёт, а на горизонте — пылающие строения. Всё это было довольно прозрачным намёком. Но нам приходилось проявлять дипломатическую любезность, разговаривать вежливо и с улыбкой произносить на банкетах взаимные тосты, чокаясь со своими соседями. Чуть ли не в день приезда пришлось быть на банкете в честь нашей делегации в отеле "Кайзергоф". Мы приехали в роскошный отель, вестибюль которого представлял собой жужжащий улей. Множество немцев во фраках, смокингах, военных мундирах с орденами и медалями заполняли зал. Сквозь раскрытые двери был виден огромный, красиво сервированный стол, а на стене перед входом в зал — план стола с указанием места каждого из гостей. В назначенное время всех пригласили к столу. Хозяин банкета, министр Риббентроп, любезно улыбался направо и налево. Я быстро нашёл своё место и раскланялся со своими соседями. Перед каждым из нас на приборе лежали меню и визитная карточка с обозначением фамилии, имени и чина приглашенного.
Захотелось узнать, кто сидит рядом со мной. Я скосил глаза направо и увидел карточку генерала Тодта — одного из крупнейших инженеров и организаторов германской военной техники. Взглянув на карточку своего визави, убедился, что это фон Папен, бывший вице-канцлер Германии. В первую мировую войну фон Папен был не то военным, не то морским атташе в Америке. Бесцветные глаза его ничего не выражали даже в тот момент, когда, обращаясь к своему соседу, он поднимал бокал с вином и пытался изобразить на своем лице подобие улыбки. Он до конца своей жизни, подобно всем фашистским главарям, остался лицемером. Когда через пять лет фон Папен был взят англичанами в плен, он смиренно спросил:
— Что вы от меня, старика, хотите?
После войны Международный военный трибунал судил Папена как одного из главных немецких военных преступников.
Левым моим соседом был престарелый адмирал, не помню его фамилии. Шамкая беззубым ртом, он вдруг заговорил со мной по-русски:
— Не удивляйтесь, что я знаю ваш язык. Я был морским атташе в Москве в 1927 году, когда, помните, произошла история с покушением на советника нашего посольства. С тех пор я в Москве не был. Сейчас работаю экспертом в министерстве иностранных дел. Банкет внезапно был прерван. Раздался вой сирены, хозяева всполошились, повскакали с мест. Немецкие офицеры предложили нам свои услуги для того, чтобы отвезти в бомбоубежище замка Бельвю. Мы вышли на улицу. Стояла светлая, лунная ночь. Где-то высоко-высоко в небе жужжали английские самолёты. Бесчисленные лучи прожекторов шарили по небу, пытаясь их отыскать. Бухала зенитная артиллерия. Постепенно лучи прожекторов уходили в сторону, за ними удалялись и выстрелы зениток. В ту пору английская авиация была ещё слаба и немногочисленна по сравнению с немецкой. При налётах берлинцы часто отделывались одним испугом. Больших бед, как это стало позже, английские самолеты им не приносили. Назавтра предстоял приём у Гитлера. Из нашей резиденции — замка Бельвю — мы поехали по аллее Побед, через Брандербургские ворота, по Унтер-ден-Линден, свернули направо, на Вильгельмштрассе, где помещался въезд в новую имперскую канцелярию — так именовался дворец, служебная резиденция Гитлера, занимавшая целый квартал в центре Берлина. Перед нами распахнулись ворота, и мы въехали во внутренний двор новой канцелярии. Двор имел форму правильного прямоугольника, окаймленного с четырёх сторон совершенно плоскими серыми стенами каменных зданий одинаковой высоты, с прямоугольными глазницами окон. Такими же серыми каменными плитами был устлан гладкий, как шахматная доска, двор. Создавалось впечатление, что попали в какую-то каменную коробку. Лишь в противоположной воротам стене был внушительный подъезд с огромными зеркальными дверями. У подъезда, так же как и у ворот, каменными изваяниями стояли эсэсовцы в серо-зелёных мундирах, в стальных касках с фашистской эмблемой, с отличительными значками эсэсовских частей: череп и скрещенные кости. Нас ввели в вестибюль и пригласили сесть. Обстановка здесь была роскошная. Пол вестибюля сплошь застлан мягким красным ковром, мебель дорогая, стены увешаны картинами известных художников. Какие-то прилизанные военные разговаривали между собой благоговейным шёпотом. Они беззвучно сновали туда и сюда, постоянно щёлкали каблуками друг перед другом и отдавали фашистское приветствие. Торжественная обстановка, тишина, шёпот — всё это, очевидно, создавалось для того, чтобы психологически подготовить человека, который должен был "предстать" перед фюрером. Через 5 — 10 минут ожидания тем же полушёпотом была дана какая-то команда. Щёлканье каблуков усилилось. Дипломат, сопровождавший нас, изогнулся в три погибели, сделал жест в сторону арки, ведущей в другую комнату. Мы поняли, что нас приглашают пройти.
Мы встали и направились в другую комнату. В дверях я неожиданно увидел Адольфа Гитлера. Он стоил в ожидании нас и, пропуская в комнату, здоровался со всеми; каждого из нас ему представляли. Вслед за Гитлером цепочкой стояли Риббентроп, Геббельс, Гиммлер, фельдмаршал Кейтель и Лей. Гитлер был в коричневом пиджаке, чёрном галстуке и чёрных брюках — традиционный костюм члена фашистской партии. Наружность невыразительная. Пресловутый чуб на лбу, серые, водянистые глаза, нездоровый, серовато-жёлтый цвет лица, неэнергичное пожатие влажной мясистой руки произвели неприятное впечатление. Вскинув взгляд своих оловянных глаз при рукопожатии, он тотчас же переводил его на другого.
Полным контрастом ему был стоявший рядом Иоахим Риббентроп — высокий, безукоризненно одетый мужчина. Он энергично, продолжительно жал руку и пристально смотрел в глаза с чрезвычайно вежливой улыбкой на лице. Создавалось впечатление, что он знает вас и хочет выразить вам своё особое расположение. По-видимому, он выработал подобную манеру здороваться в результате многолетней "дипломатической деятельности". Затем настала очередь поздороваться с Йозефом Геббельсом — этой маленькой хромой обезьянкой, знакомой нам по многочисленным карикатурам, портретно схожим с ним. Одет он был в такой же, как у Гитлера, коричневый пиджак и чёрные брюки. Наглые, бегающие глазки, совершенно жёлтое, испещренное следами многочисленных угрей лицо и прилизанная лопоухая голова. Плохие, нездоровые зубы. За Геббельсом стоял руководитель так называемого "трудового фронта" Роберт Лей — здоровенный краснощёкий мужик с двойным подбородком и тройным затылком, с кровавым рубцом от шрама на щеке, с сиплым, грубым, пропитым голосом. Типичный мясник, с маслянистыми, навыкат глазами, потным, сальным лицом, с толстыми, короткими, как обрубок, пальцами. Он старался делать вид, что чрезвычайно доволен знакомством с нами, беспрестанно улыбался и издавал какие-то непонятные звуки, которые, очевидно, должны были выражать удовольствие. Фельдмаршал Вильгельм Кейтель с Железным крестом на шее, представитель генерального штаба — типичный пруссак. Высокий, пожилой, с каменным выражением лица, с холодными, жёсткими глазами, менее других словоохотливый. Он молча здоровался, щёлкая каблуками. Омерзительное впечатление производил Генрих Гиммлер — начальник гестапо, главный палач Германии, организатор страшных лагерей — Майданека, Освенцима, Дахау и других. Одет он был в форму офицера СС, в сером мундире с бархатным воротником, с традиционными нашивками: череп и кости. Маленькая головка, волосы подстрижены коротко — ёжиком, остренький носик, узкие, змееподобные губы, маленькие, холодные, крысиные глазки, прикрытые пенсне. Даже затрудняешься сказать, какой у него взгляд. Временами казалось, что Гиммлер смотрит так, как смотрит удав, не мигая. Это взгляд человека, от которого веет могильным холодом. Для полноты коллекции не хватало Геринга, которого в тот момент в Берлине не было. После взаимного представления Гитлер пригласил нас к пышно убранному, украшенному цветами столу. Каждому заранее было определено место. Справа вдоль стены стояло человек 10 — 15 официантов, вытянувшихся в струнку. Все молодые, все одного роста, все одной масти — светлые блондины, с одним цветом глаз и даже похожие друг на друга. Все одеты в одинаковую форму — курточку с серебряным шитьём, светло-серые брюки, белую манишку и чёрный галстук бабочкой. Эти официанты походили скорее на военных, так слаженно они работали и такими механическими, выученными были их движения. Гитлеру подавал особый официант — офицер в форме СС, тоже высокий, тоже молодой блондин с голубыми глазами. Все они, включая и офицера, подававшего кушанья Гитлеру, являлись олицетворением чистейшей арийской расы, той самой "белокурой бестии", превосходство которой над всеми другими народами провозгласил немецкий философ Ницше. Эти "белокурые бестии" являли собой резкий контраст с самими вождями германского фашизма. Ни Гитлер, ни тем более Геббельс не могли ни в какой степени считаться родственными им по расе. Гитлер и его коллеги были с нами предельно любезны. Обед проходил в атмосфере нормальной дипломатической процедуры, за разговорами о самых пустых и нейтральных вещах. И здесь, так же как и на всех других подобных приёмах в Германии, опять я услышал похвалы замечательной музыке русского композитора Чайковского, замечательному искусству русского балета Большого театра (Риббентроп видел в Москве "Лебединое озеро"), высоким качествам души русского человека, "известным всему миру" по произведениям Толстого и Достоевского. Слоном, всё в духе обычной дипломатической любезности. За обедом я заметил, что Гитлер — вегетарианец: ему подавали на особом закрытом блюде, крышку с которого снимали только на столе. На блюде стояло несколько специальных серебряных судочков. В судочках разная еда: какая-то кашица, свежие овощи, овощной салат, поджаренные овощи и другие вегетарианские кушанья. Всем присутствующим официанты наливали в бокалы вино. Один Гитлер пил какую-то воду из специальной бутылки. Оказывается, он не пил вина, не курил. Тут же за обедом нам сообщили, что новая имперская канцелярия — это служебное помещение, а живёт Гитлер в очень простой квартирке из двух комнат. Этот лицемер разыгрывал скромного, добропорядочного немца с запросами среднего обывателя.