Хозяин Желтого ерика, свирепый рак Стальные Клещи, отец пяти тысяч двухсот тридцати семи сыновей и дочерей, выбросил на берег жука-плавунца, которого не зря прозвали Коричневым Пройдохой. Жук опасно проказил и обижал рачат, катаясь на их спинах.
Коричневый Пройдоха треснулся о песок и простонал:
— О, Стальные Клещи, разве так шутят, как ты!
На него тотчас кинулись с дерева три трещотки, три бездельницы сороки: Терка-Перетерка, Крячка-Раскорячка и Тыр-Пыр-Растопыра. Самая проворная из них, Терка-Перетерка, схватила Коричневого Пройдоху, положила на пень, чтобы расклюнуть его броню и полакомиться.
— Не торопись, не торопись, Терка-Перетерка! — затрещала Крячка-Раскорячка. — Я первая увидела жука, и я его съем!
— Зря стараешься, зря кричишь! — затараторила Тыр-Пыр-Растопыра. — Не будь я Тыр-Пыр-Растопырой, если не съем этого жирного жука!
И она, растопырив крылья и хвост, полезла в драку.
— Прочь, прочь, прочь! — прострочила Терка-Перетерка, идя на них грудью и щелкая клювом.
Коричневый Пройдоха лежал на спине и беспомощно сучил ногами, пытаясь перевернуться и удрать от сумасшедших трещоток. Но тяжела была броня на спине, не мог жук встать на ноги и развернуть крылья — не за что было зацепиться ему. Потому и лежал он на пеньке, как приклеенный.
— Пш!.. Пш-ш!.. Проклятые балаболки! Лучше бы они меня съели! Ох, беда, задыхаюсь!..
Сороки, забыв и о жуке, и о причине ссоры, ругались и дрались уже посреди поляны.
Подняв глаза к небу, Коричневый Пройдоха увидел Мрачного Мудреца, старого ворона. Тот неподвижно сидел на ветке дуба и казался черным наростом на ней.
— Послушай, Мрачный Мудрец, — прошептал жук-плавунец. — Спаси… Я, Коричневый Пройдоха, умею быть благодарным…
— Мрак! — ответил ворон и мудро покачал головой. — Врак! Как ты, ничтожный жук, сможешь отблагодарить меня, Мрачного Мудреца?
— Каждый день я буду дарить тебе на обед серебристую жирную тарань, — выдохнул из последних сил Коричневый Пройдоха. — Спаси-и, высыхаю…
— Дар? Тарань?
Мрачный Мудрец вспомнил, что жук-плавунец, несмотря на свою ничтожную величину, мог загрызть даже большого сазана.
Покинув дерево, он взял в клюв умирающего Коричневого Пройдоху и полетел к Желтому ерику.
Терка-Перетерка, Крячка-Раскорячка да Тыр-Пыр-Растопыра спохватились, но поздно. И подняли тарарам на весь Старый лес. Ругали Мрачного Мудреца:
— Мудрый дурак! Грак! Брак! Мрак!
Старшина Старого леса, могучий старый дуб, видавший сто тысяч золотых зорь, вздохнул и тихо прошептал:
— Шумите? Смешные!..
НИНА МИХАЙЛОВНА ПАВЛОВА
ЗИМНЯЯ ПИРУШКА
Заяц всё лето кормил хромую белку: озорной мальчишка перебил ей лапку. А когда белка поправилась, она простилась с зайцем и сказала:
— Спасибо тебе, зайчик, спасибо! Смотри никаких запасов на зиму себе не делай. Летом ты меня кормил, зимой я тебя прокормлю.
Но с того дня заяц белку не видел. Последняя трава скрылась под снегом. И остались зайцу, чтобы поглодать, только голые веточки да кора. В непогоду он часто голодал. Тогда он вспоминал белку, и ему становилось веселее:
«Стоит мне только её найти, а тогда заживём!»
И вот наконец заяц наткнулся на белку. Она сидела на сучке у своего дупла.
— Здравствуй, — крикнул заяц, — какое счастье, что я тебя нашёл! Ведь как раз сегодня я с утра ничего не ел.
— Ладно, ладно, поставлю для друга самовар,—
сказала белка. —Вот только принёс бы ты мне берёзовых веток, я бы из них угольков нажгла.
— Принесу, принесу, хлопотунья, — сказал заяц и помчался.
А белка-то хитрила. Ей стало жаль своих запасов. И она нарочно отослала зайца.
«Когда-то он ещё найдёт берёзку, — думала белка.— Я тем временем потихоньку перетащу все свои запасы в другое дупло и сделаю вид, будто меня куница съела».
Но не успела белка вдеть в иголку нитку, чтобы починить мешок, а заяц тут как тут.
— На, получай берёзовые ветки, хлопотунья!
— Быстро же ты обернулся, — сказала белка.
— Да ведь берёзу-то нетрудно найти, — сказал заяц, — с опушки видно, как березнячок белеется.
«Это верно», — подумала белка. И давай хитрить дальше:
— Угольки-то у меня будут, а разжечь-то мне их нечем. Принёс бы ты мне осиновых веток, я бы из них спички сделала.
— Принесу, принесу, хлопотунья, — сказал заяц и помчался.
А белка думает:
«Ну, осину-то зимой ты не скоро отыщешь: ведь без листьев все деревья друг на друга похожи, одна берёзка белая ото всех отличается».
Но не успела белка первую заплату на мешок положить, а заяц уж тут как тут.
— На, получай осиновые ветки, хлопотунья.
— Быстро же ты обернулся, — сказала белка.
— Да ведь осину-то нетрудно найти, — сказал заяц, — осинничек как частокол стоит. Осинки тоненькие, пряменькие, серо-зелёные, а кора у них горькая.
«Это верно», — подумала белка. И давай хитрить дальше:
— Самоварчик-то я поставлю, а как я на стол на-
крою? Ведь стола-то у меня нету. Принёс бы ты мне дубовых брёвнышек, напилила бы я досочки, сделала бы дубовый стол.
— Принесу, принесу, хлопотунья, — сказал заяц и помчался.
А белка думает:
«Ну, дуб-то зимой ты не скоро отыщешь».
Но не успела белка десяти орешков в мешок сложить, а заяц уж тут как тут.
— На, получай дубовые брёвнышки, хлопотунья.
— Быстро же ты обернулся, — сказала белка.
— Да ведь дуб-то нетрудно найти, — сказал заяц. — Большой, толстый да корявый, а на веточках зимой, как флаги, висят засохшие листья.
«Это верно», — подумала белка. И давай хитрить дальше:
— Стол-то я сделаю, а пошоркать его нечем. Принёс бы ты мне липовой мочалки.
— Принесу, принесу, хлопотунья, — сказал заяц и помчался.
А белка думает:
«Ну, липу-то зимой ты не скоро отыщешь!»
Но не успела белка мешок с орехами перевязать, а заяц тут как тут.
— На, получай липовую мочалку, хлопотунья.
— Быстро же ты обернулся.
— Да ведь липу-то нетрудно найти, — сказал заяц, — у неё каждая ветка посередине прогнулась, будто на ней в этом месте сидел верхом медвежонок.
«Это верно», — подумала белка. И давай хитрить дальше:
— Пировать-то мы с тобой попируем, но какой же это пир без музыки? Принёс бы ты мне кленовых брёвнышек. Сделала бы я из них балалаечку.
— Принесу, принесу, хлопотунья, — сказал заяц и помчался.
А белка думает:
«Ну, клён-то зимой ты уж не скоро отыщешь!»
Но не успела первый мешок с орехами взвалить на плечи, а заяц тут как тут.
— На, получай кленовые брёвнышки, хлопотунья.
— Быстро же ты обернулся, — сказала белка.
— Да ведь клён-то нетрудно найти, — сказал заяц, — у него все прутики сидят парами, вот как человек стоит, руки кверху поднял: тело — это ветка, руки — прутики. Только и загоняла же ты меня, хлопотунья! Ну да ничего, уж для такого праздника стыдно не постараться. Да и лапы у меня большие, крепкие, не чета твоим. Я, когда летом перевязывал тебе лапку, всё удивлялся: как такие лапочки могут выдержать твои прыжки?
Тут белка вспомнила, как заяц за ней ухаживал, как всё лето её кормил, и белке стало стыдно. Ей стало так стыдно, что она вся покраснела и из серенькой опять стала рыжей.
— Посиди немножко, зайчик, — сказала белка тихо и ласково. — Я всё сейчас приготовлю.
И она быстро сделала из осины спички, нажгла берёзовых углей, растопила самовар, сделала дубовый стол, отшоркала его липовой мочалкой и наставила на него всякой всячины. Всего-всего наставила, как для большого пира.
А когда они с зайцем немножко подкрепились, белка наладила кленовую балалайку и заиграла. И тут у у них с зайцем такое веселье пошло, что даже все ближние деревья в этот вечер жалели, что у них нет ног, чтобы потанцевать.
НИНА МИХАЙЛОВНА ПАВЛОВА
КАК ОБЛАЧКО
Подмаренник был ещё совсем маленьким: у него были тоненький стебелёк и узенькие листики тремя этажами. Ему ещё долго нужно было расти. И он ещё не знал, какие у него будут цветы.
— Прилетишь ко мне, когда я расцвету? — спросил он пёструю мушку. — У меня будут большие-большие цветы жёлтым шариком, как у купавки.
— Не сочиняй! — сказала пёстрая мушка. — Я-то знаю, какие у тебя будут цветы: меньше моей головы и беленькие.
— Нет, не такие! Нет, большие! — сказал подмаренник и заплакал.
Но когда он увидел хорошенькую белую бабочку, он стал опять придумывать:
— Знаешь, какие у меня будут цветы? Большие-большие, голубым колпачком, как у колокольчика. Прилетишь тогда ко мне?
— Не сочиняй! — сказала белая бабочка. — Я-то знаю, какие у тебя будут цветы: меньше моего глаза и беленькие.
— Нет, не такие! Нет, большие! — сказал подмаренник и заплакал.
Он плакал, пока не пошёл дождь. А после дождя он познакомился с дождевой каплей и рассказал ей о своём горе.
— Я хочу, чтоб у меня были большие, красивые цветы. Я хочу, чтоб их было всем видно. И чтобы ко мне все прилетали. Ну на что мне цветочки меньше мушкиной головки, меньше бабочкиного глаза!
— Успокойся, — сказала дождевая капля. — Видишь это круглое облачко? Я раньше жила в таком же облачке. И знаешь, ведь оно всё из таких малюсеньких капелек, что их не видно. А гляди, какое облачко! Уж его-то видят все. Может так случиться и у тебя: цветочки-то будут маленькие, но зато их будет много.
— Да, очень много! — развеселился.подмаренник.
И больше он уже не думал о своих цветах.
А когда он вырос совсем большим и расцвёл, то вспомнил дождевую каплю. У него было так много малюсеньких цветочков и они так густо сидели на стебельках, что все вместе очень походили на маленькое облачко. И к этому облачку со всех концов лужайки летели мушки и жучки.
— Каким я раньше был дурачком! — говорил подмаренник. — Ну зачем мне были нужны большие цветы?
ЮРИЙ ИЛЬИЧ ХАРЛАМОВ
ПРОЗВАЛИ МЕНЯ ГРУШЕЙ
Не в деревне, не в селе, не на ветке, не в дупле, а в крошечной избушке жила себе молоденькая старушка, лет шестнадцати без ста, ни худенька, ни толста. Это, стало быть, я — Луша, по прозвищу баба Груша. Еще вчера, кажись, была пионерка, а уж глядь — юная пенсионерка. В боку стреляет, в глазу сверкает, в ушах шумит, коленная чашечка, как сковородка, гремит.
Грушей меня сызмальства дразнят. Я заводилой была, с хлопцами по садам лазила. Однажды сторож дед Зловред облаву на нас устроил. "Заходь слева! — кричит. — Обходь справа! — орет. — Окружай! Заряжай! По расхитителям колхозного добра! Солью самого крупного калиберу! Беглым огнем пли!” Мы с веток летели, как воробьи. Какие уж тут яблоки! Убегли в балку, спрятались, да тут только смекнули, что это ж он нас сам-один в окружение взял, артист! Хохочем, как дурачки, а я кричу: "Да разгрузите вы меня, наконец? Я ж вам не самосвал!” Хлопцы глянули — ишо больше со смеху покатились: у меня полна пазуха груш, дыхнуть не могу. Начали меня трясти, рекордный урожай собрали, два ведра отборных мичуринских. Так с тех пор и зовут меня Грушей.
Живу я одна, как в небе луна. Хозяйство, конечно — корова, да утенки, да цыпленки. Я с ими и разговариваю, иной раз и пореву. А родственной души нет. Мужа война отняла, детки выросли, разлетелись, по городам живут, с какого конца у козы хвост растет, забыли.
Ладно, что это я на жалобну ноту сбилась? Да какая ж сказка без присказки?
Ну, а теперь слушайте, как было дело...
ЮРИЙ ИЛЬИЧ ХАРЛАМОВ
НЕ САЖАЙ МЕНЯ В ПЕЧЬ
Надумала я испечь пирог. Замесила тесто, печь истопила. Посадила пирог в печь, а кусочек теста остался. Я его в руках мяла-мяла, сама про свою холостяцкую жизнь задумалась и не заметила, как вылепился у меня из того теста маленький ребеночек. Вдруг говорит он мне человеческим голосом:
— Не сажай меня в печь, бабушка. Выставь на солнышко, я обсохну, стану тебе сыночком.
Чудеса да и только! Видать, не зря в народе говорят, будто на миллион пшеничных зернышек одно непременно волшебное. Вот почему хлебные крошки нельзя выбрасывать — вдруг эта крошка как раз из того волшебного зернышка.
Выставила я своего хлебного мальчонку, как он просил, на солнышко, через час он затвердел, к полудню на ножки стал, вечером уже по двору бегал.
Я за это время одежку ему по росту сшила. Оно хоть и не аржаной — пшеничный, а все ж неприлично голышом. Обрядила я его в шаровары, в рубашонку, вижу — славный парнишка. Глазки синие, что твои васильки в поле, нос курносый, лобик выпуклый — не дурак, знать. А волосики рыжие-рыжие, во все стороны распушились, колосок, да и только.
А до чего любопытный да любознательный — просто страсть. Это кто? А это что? А это зачем?
Я ему все свое хозяйство поименно представила.
— Это, — говорю, — корова Зорька, это ее сыночек Борька. Это индюшка Нюшка, это гусыня Ксюшка.
— А собаку как зовут?
— Дружок.
— А под сеновалом кто живет?
— Ежик...
Дошла очередь до пугала.
— Это что за страшило?
— Пугало, — говорю. — Повадилась сорока-воровка цыплят таскать.
— Пусть только посмеет! Теперь я всех охранять буду, никого в обиду не дам! Только ты мне, бабуль, для острастки деревянную сабельку сделай.
Выстрогала я ему из щепки сабельку, он ее к боку пристегнул — чем тебе не казак? Да с такой охраной мне теперь не то, что сорока — серый волк не страшен!
— Тебя-то самого как величать прикажешь?
— Назови, как хочешь, я не обижусь.
— Ну так будь Ванечкой!
ЮРИЙ ИЛЬИЧ ХАРЛАМОВ
И МНЕ БЫТАКОГО
Сосед мой, дед Митяй, загонял козу на крышу — там у него трава выросла — увидал Ванечку, чуть с лестницы не упал.
— Это што у тебя за мальчонка? Игде взяла?
— Известно, — говорю, — игде: в нивирмаге.
— Заводной?
— Да нет, абнаковенный.
— А что ж он у тебя на месте не сидит? Видать, импортный?
Во мне национальна гордость взыграла:
— На что мне, — говорю, — твой импорт! Да наши, отечественны, супротив ихних и крепше, и не такие привереды.
— А работящий? Али так только, для забавы?
У Митяя всякая блошка при деле. Собака воду качает, кошка в лукошке цыплят высиживает, воробьи подсолнухи обмолачивают. Ну я, чтоб подзадорить его:
— А как же, — говорю, — он у мене и сено косит, да сразу в стога мечет, и корову доит, и короладского жука сбирает. Дед Митяй с лестницы без парашюта слетел:
— Надо бечь, а то разберут!
Сберкнижку — под мышку, а старуха его, Василиса, вслед кричит:
— Двойняшек бери! Двойняшек!
— Прибегает Митяй в нивирмаг, да с порога:
— Мальчонки игрушечны есть?
Нюрка с Шуркой, молоденьки продавщицы из культтоваров, обрадовались:
— Есть, дедушко, выбирай...
Все коробки перед им раскрыли, рекламный показ устроили.
— А что они умеют? — спрашивает Митяй.
— Глазами моргают, да плачут, когда их уронишь.
— Это я и сам могу. А которы сено косют да в стога мечут, корову доят да короладского жука сбирают?
— Про таких что-то не слыхали, видно, к нам, в сельску периферию ишо не дошли.
— Знаю я вас! Кумовьям да сватьям с подприлавка раздали! По начальству разошлись! Вот я на вас в кляузну книгу жалобу настрочу! Развели тут семейственность!
Девки в слезы, а Митяй:
— Ладно вам реветь! Этто чиво там, гармошка? Давай ее сюды! Купил гармошку, пришел домой, сел посреди огорода, песни орет. Василиса:
— А где ж мальчонки?
— Энтих разобрали, а нового завозу покеда нет. Зато меня новаторска мысля осенила.
— Какая ишо?
— Картошку под гармошку взращивать. Она под музыку агромадных размеров вымахивает, наукой доказано. Бабка перепужалась:
— Митюш, дык ты уж шибко-то не пиликай, а то некуды складать будя.
— Ладно, — говорит Митяй, — буду укрупнять через одну. И правда, затоваришься с нею!
ЮРИЙ ИЛЬИЧ ХАРЛАМОВ
СОРОКА УНЕСЛА
Живем мы вдвоем с Ванечкой.
До чего потешный ребенок, так это я вам и передать не могу. То уздечку сделает, лягушку оседлает, по двору скачет. То колючку найдет, с ежиком на шпагах дерутся. То индюка раздразнит, до истерики доведет.
Но не бездельник. Цыплят сторожит, теленочку репьи из хвоста вычесывает, цветы наперстком поливает.
Дою корову — он у меня на коленке сидит:
— Бабушка, мне вон из той доечки!
Подставит наперсток, я ему нацежу, выпьет, переведет дух:
— А теперь ещё из энтой...
Накушается — и опять за свое:
— А что ветерок листьям шепчет? А ласточки — потому что ласковые? А сверчки поют, чтоб в темноте не страшно?
Я, что знаю, объясню ему. Но он иной раз такой мудреный вопрос задаст — диву даешься.
Все бы ничего — да больно мал Ванечка, всяк его обидеть может. Сороке-разбойнице поживиться нечем — Ванечка с цыплят глаз не сводит — так она со злости его самого прям среди бела дня утянула. Я за нею три километра по степи, как сумасшедшая, с ружжом бежала. А стрельнуть боюсь — как бы в Ванечку не попасть. Она его в клюве за рубашонку держит, хорошо еще не уронила, целехоньким в гнездо доставила. Тут уж я разулась, на руки поплевала и что твоя рысь — на дерево. Вызволила Ванечку. Хотела в сердцах всех сорочьих птенцов передушить, да он за них вступился. Не бери, говорит, бабуль, грех на душу, они ж, мол, не виноваты, что у них маманька такая.
ЮРИЙ ИЛЬИЧ ХАРЛАМОВ
ЗЕЛЁНЫЙ МАЛЬЧИК
| — Я все думала, кого напоминает мне наш Завиток,— продолжала Катушка своим скрипучим голосом, ужасно растягивая слова. — Все ду-у-у-у-у-умала, дуу-у-умала и наконец вспо-о-о-о-о... — Да говори скорее, не тяни! — не выдержал дядюшка Оградник. —...--о-о-о-о-о-омнила! — упрямо дотянула Катушка. — Неужели не догадываетесь? Теньтеня! Да-да, Теньтеня, вот кого он мне напоминает. И пусть меня проглотит лягушка, если это не так! С этими словами Катушка втянулась в свое дупло, дав понять, что ее мнение на этот счет твердое, и менять его она не намерена. Но оказалось, никто и не собирался с нею спорить. — То есть вылитый Теньтень! — подтвердил дядюшка Изчулана. — Какой-такой Теньтень и почему это я должен быть на него похож? – возмутился Завиток. Бабушка Жасминна задумалась и долго сидела молва, потом сказала, глядя на него своими маленькими черными глазками: — Ну что ж, пожалуй, тебе надо знать эту историю. Хотя бы для того, чтобы не натворить тех глупостей, которые натворил Теньтень. Все одобрительно закивали, а дядюшка Оградник взглянув на солнце, которое уже клонилось за ограду заволновался: — А успеем? Насколько я помню, это довольно длинная история. — Успеть-то успеем,— отвечала бабушка Жасминна.— Да ведь я знаю только начало и конец этой истории. Боюсь, даже все вместе мы не сможем вспомнить ее! Среди нас ведь нет ни сестрицы Радужницы, ни дедушки Прудовика, ни дядюшки Виноградника... — Так немедленно сообщить им! — распорядилась из дупла Катушка. Тут же попросили паучка Паутинника дать телеграмму за ограду. Паучок отстучал срочную паутинку, затащил ее на самую верхушку сухой груши и отправил с попутным ветром. Паутинка полетела над землей, и все улитки, которых она касалась, прочли ее. «Спешно! Молниеносно! — гласила паутинка .— Любой ценой! Сломя голову! Одна нога здесь — другая там! Галопом и кувырком!...» Все срочные слова, какие только знал паучок, послал он в голубой эфир. И уже через пять минут на попутном орле спустился с гор дедушка Водопадник. Вслед за ним на собачьем хвосте примчался дядюшка Виноградник. В карете из лепестков, запряженной шестеркой кузнечиков, прикатила тетушка Радужница. Из овощной сумки у проходившей мимо старушки выкатился дядюшка Салатник. Своим ходом, в бутылке из-под рома, приплыла по ручью, протекавшему через сад, тетушка Избутылки. И наконец последним на зеленой лягушке прискакал дедушка Ручейник. — Прошу прощения, если заставил себя ждать,— раскланялся он с дамами. — Я плыл на листке, увяз в песке, загнал чуть не до смерти трех лягушек — и вот я перед вами!... Но где же наш будущий мальчик? Ага, вижу, вижу... Ну что ж, думаю, они не пожалеют, что выбрали именно его, вот только сходство с Теньтенем — это весьма тревожно, весьма тревожно!... На чем остановились? Ах, еще не начали? Так начнем же! — Но еще нет Прудовика,— сказал дядюшка Оградник. — Начнем без него! — зашумели все.— Нечего тянуть червяка за хвост! Бабушка Жасминна подождала, пока все рассядутся поудобнее, настроят свои рожки-антенны, сама тоже вся подобралась, закрыла на минуту глаза, что-то припоминая или собираясь с мыслями, и произнесла первые слова: — Жил-был мальчик... — По порядку, по порядку! - послышалось из дупла. — Ну, если по порядку, тогда... Жили-были Гром и Молния... — С самого начала, с самого начала! - снова проскрипело из дупла. Любой другой на месте бабушки Жасминны рассердился бы и сказал — пусть в таком случае Катушка сама рассказывает, раз она такая умная, но бабушка Жасминна только улыбнулась в ответ: — Ну, если с самого-самого начала,— сказала она. — Тогда... Жила-была я... — Вот это другой разговор! — буркнула Катушка и больше не придиралась. Рассказ бабушки Жасминны — Так вот, жила я с сестрами-улитками на зеленом лужку среди желтых лютиков. Счастливое было время!... Но вот однажды разразился страшный ливень и меня унесло с лужайки. Прилепилась я к какой-то веточке, а веточку несло-несло и принесло в город. Так из луговой улитки я стала горожанкой. Но жить на асфальте, где каждую минуту можно погибнуть под чьим-нибудь каблуком, так и не смогла. Я ползала по проводам, деревьям и железным крышам, которые днем раскалялись от солнца, а ночью по ним разгуливали черные коты с такими круглыми горящими глазами, что просто умирала от страха. И вот однажды, переползая через какой-то старый дом с балконами и голубятнями, я присела отдохнуть на подоконнике. Окно было открыто, а тут как раз вышла луна, и я увидела удивительную картину: по комнате разгуливали куклы, раскланиваясь друг с другом и о чем-то важно рассуждая. Были здесь король с королевой, и принцы, и генералы, и придворные. Потом, из коробки вылезли бродячие музыканты, заиграли скрипки, начался бал. Кавалеры щелкали каблуками и звенели шпорами, дамы обмахивались платочками, слуги носили подносы с разноцветными рюмочками. Но самое забавное случилось утром. С дивана вдруг слетела одеяло, из-под одеяла выскочил взлохмаченный человечек — это был Игрушечный мастер, а все куклы мгновенно брыкнулись на пол и притворились спящими. «Опять танцульки устроили! — закричал Игрушечный мастер .— Опять из моих рюмок чернила пили, моей зубной щеткой башмаки чистили! Когда это прекратится с ума можно сойти!» Увидал меня — еще больше осерчал. «Это еще что за трубочистка? Схватил, я думала в окно вышвырнет, а он не в окно —в ванну меня посадил, теплой водой с душистым мылом отмыл, веточкой сельдерея накормил. «Только не думай,— говорит,— что я такой добренький. Я беспорядка не люблю. Когда такая маленькая улитка ползает одна по крышам — разве это порядок? Подрастешь —я тебя сам на твою кочку отнесу, а пока чтобы дальше балкона носа не высовывала! У меня во всем порядок!» Порядок у него, и правда,был невообразимый. Вся комната была завалена куклами, игрушками и деревяшками, елочными шишками и разноцветной бумагой, лоскутками, проволочками и пружинками, но мне у него все равно понравилось. На окне стоял цветок в горшке, там я и поселилась, Известно, мы, улитки, сидеть без дела не умеем. Почистила я ему окно, каждое стеклышко вылизала, в комнате сразу светлее стало. По вечерам он мне сказки рассказывал, утром из лейки поливал. В общем, как родная дочь я у него... — Ну, а где же Теньтень? — не выдержал Завиток.— Какой-то мастер-фломастер со своими игрушками! Хочу про Теньтеня! — Будет, будет тебе про Теньтеня,— отвечала бабушка. — А мастер, был, между прочим, не «какой-то», а может быть единственный, кто умел вдохнуть душу в свои игрушки. Они у него играли в кукольном театре, снимались в кино и даже спасли одну девочку: она тяжело заболела, лучшие врачи были бессильны е й помочь, тогда Игрушечный мастер за одну ночь сделал для нее такую забавную куклу, что девочка засмеялась и с того дня начала поправляться. Продолжение рассказа бабушки Жасминны — Однажды стук в дверь, на пороге — мать Теньтеня. Я, конечно, ее тогда еще не знала, первый раз увидела, но сразу поняла: жизнь у нее - не мед. Вся в слезах, тушь по щекам течет, платочек хоть выжимай. Игрушечный мастер ножницы бросил, ногой топнул. «Безобразие! — кричит — У меня теперь от слез все отсыреет, у генералов мундиры расклеятся, у королей парики разовьются!» Мать Теньтеня пуще прежнего слезами залилась. «Целый год,— говорит,— мороженого не ела, в кино не ходила, Теньтеню на заводную игрушку собирала, а он ее в одну секунду молотком расколотил». Мастер игрушку взял, в руках повертел. «Чистая работа,— говорит.— Ее теперь сам господь бог не починит!» — «Что уж тут чинить! — отвечает мать Теньтеня. — Да я не за этим пришла. Рыбок ему купила — он в аквариум чернил налил. Хомячка принесла — он его в холодильнике закрыл. Всех воробьев во дворе из рогатки перестрелял... Вы знаменитый мастер, так нельзя ли такую игрушку смастерить, чтобы она Теньтеню по затылку, как только он что-нибудь дурное задумает?» — «Таких игрушек-колотушек я делать не умею,— отвечает Игрушечный Мастер — Да и не поможет тут никакая колотушка, потому что все — и доброе и злое — не в голове, а прежде всего в сердце рождается». — «Что же мне теперь делать?» — спрашивает она. Он подумал-подумал, по комнате туда-сюда побегал, потом достает, смотрю, из шкатулки наперсток. Нет у меня, — говорит,— на свете ничего дороже этого наперстка. Служил он моей бабушке-золотошвейке, отцу-портному и мне, игрушечному мастеру, всю жизнь был верным помощником. Но так уж и быть, возьми!» — «Обыкновенный наперсток?»— удивилась мать Теньтеня. «Не совсем обыкновенный,— отвечает мастер. — Придешь домой — три раза вокруг себя обернись, один раз улыбнись, брось его через плечо, где упадет, там и пусть лежит, пока Теньтень сам его не найдет. А найдет... ну, да не будем загадывать...» Жаль мне было расставаться с Игрушечным мастером,— вздохнула бабушка Жасминна, но уж больно любопытно было узнать, что будет дальше. Пока мать Теньтеня с мастером прощалась, я с цветка скатилась, к платью ее прилепилась... Вот прибежала она домой. Сделала все, как он велел: трижды крутнулась, хоть сквозь слёзы, но улыбнулась, наперсток через плечо бросила. Зазвенел наперсток, покатился, по комнате покружился, у самого порога остановился. Я тем временем отлепилась, под диван закатилась… |
Продолжение следует…
ЮРИЙ ИЛЬИЧ ХАРЛАМОВ
ДЕВОЧКА И ЦАРЬ
Давно-давно в небольшом сибирском городке Ишиме жила маленькая девочка по имени Паша. Когда она немного подросла, то узнала, что её отца за какую-то провинность сослали сюда, а они с мамой приехали вместе с ним по своей воле, чтобы папа тут не пропал один.
- Что ж ты такое натворил? - стала допытываться у него Паша.
Он долго отмалчивался да отнекивался, но маленькая упрямая Паша не отставала от него, пока он, наконец, не сдался.
- Однажды, когда мимо проезжал царь в карете, я не снял шляпу, - признался он.
- Разве это преступление? - удивилась Паша.
- Дело в том, - продолжал папа, - что когда меня всё-таки вынудили снять шляпу, из неё вылетел чижик.
Тут Паша не выдержала и захлопала в ладоши:
- Ах, как это забавно! Как это весело и смешно, если бы все подданные сняли перед царём шляпы, котелки и цилиндры, а из них вылетели чижи, стрижи и ласточки!
Папа виновато опустил голову.
- На моё несчастье, - сказал он, - чижик, пролетая мимо царя, свистнул, и царь страшно испугался, решив, что это покушение, и возле его уха просвистела пуля.
-Так пусть бы чижика и наказали, - вполне резонно заметила Паша. - Чтоб не свистел где не надо.
- Но чижик-то мой, и я должен отвечать за его поведение.
- А почему он вдруг оказался у тебя в шляпе? - продолжала недоумевать Паша. - Не сам же он туда залетел?
- Я купил его тебе в подарок на Рождество, - объяснил папа, - но в тот день было очень холодно, и я, чтобы он не замёрз, пока я донесу его до дома, достал его из клетки и посадил в шляпу, а шляпу надел на голову.
Тут в разговор вмешалась мама.
- Чижика пожалел, - вздохнула она, - а теперь мы сами замерзаем здесь, как чижики.
Она укутала папины ноги тёплым шерстяным платком, а сама, надев овчинный тулуп и валенки, пошла с вёдрами к обледеневшему колодцу.
Мама держалась молодцом. Паша вообще не чувствовала, что она в ссылке - ей нравился и сам городок, занесённый снегом по самые резные окошки, и её новые друзья, с которыми она зимой каталась на санках, а летом купалась в речке и собирала грибы в лесу. А вот папе сибирский климат был явно не на пользу. Последнее время он всё чаще кашлял, на улице прятал нос в воротник, а спал с кошуркой Муркой в ногах, заменявшей ему грелку.
После этого разговора Паша стала часто о чём-то задумываться, а когда наступила весна, сказала однажды за утренним чаем с любимыми папиными сухариками:
- Папенька и маменька, послушайте, что я придумала. Я решила идти пешком к царю-батюшке и вымолить у него прощение папы и чтобы нам разрешили вернуться в наш родной город.
Папа с мамой сначала расплакались, вспомнив родные края, но утешились тем, что у них растёт такая добрая заботливая дочь. Что же касается её пешего похода к царю-батюшке за три с полтиной тысячи вёрст, то, конечно же, они не приняли его всерьёз. Дети часто скажут что-нибудь и тут же забудут.
На всякий случаи мама всё же попугала Пашу медведями - в тайге их видимо-невидимо! - и рассказала на ночь сказку про девочку, которая пошла в лес, заблудилась и нечаянно забрела в медвежий домик.
-...Поела она, попила и улеглась спать. А тут вернулись медведи: «Кто сидел на моём стуле? Кто ел из моей миски? Кто пил из моей чашки?» Пришлось девочке бежать от них без оглядки. Хорошо ещё - не догнали.
- Ладно, - сказала Паша, уже засыпая. - Обещаю не брать пример с этой девочки...
Как только мама, перекрестив её, ушла, Паша открыла глазки и вылезла из-под одеяла, потому что она вовсе не спала, а только притворялась, и стала собираться в путь. Она погладила платье и бант - не могла же она явиться в царский дворец непричёсанной и ненаглаженной. Застелила постель. После этого сняла висевший в изголовье её кровати образок Божьей Матери - заступницы и покровительницы во всех добрых делах. Вместо посошка взяла прутик, которым гоняла гусей на речку и, соблюдая обычай, присела на дорожку на край кровати.
Паша ни разу в жизни не ослушалась родителей и не соврала им. Поэтому такой поступок, как самовольный уход из дома, был для неё, конечно же, непростым решением. Она не помнила, как шла по скрипучим половицам, как открывала дверь, а потом и калитку. Опомнилась лишь, когда оказалась уже в глубоком лесу.
Паша была очень впечатлительным ребёнком, и когда перед нею вдруг выросла, как из-под земли, избушка посреди земляничной поляны, ей тут же вспомнилась мамина сказочка про девочку и медведей, и она долго не решалась войти в избушку. «Скорее всего, в ней живут охотники или сборщики кедровых орешков», - убеждала она себя. Ну, а вдруг и правда медведи? Когда, наконец, преодолев страх, она постучалась и тихонько открыла дверь - мама родная! - такого беспорядка она в жизни не видела! Самовар не чищен, пол не метён, постели - клубком. Паша смертельно устала и хотела есть, но в доме не нашлось даже сухой корочки, а прилечь отдохнуть среди такого бедлама она ну никак не могла. Схватив тяжеленные деревянные вёдра, она сбегала к речке и принесла студёной водицы. Перемыла всю посуду, выскоблила пол, перетряхнула и застелила постели, а потом и сама умылась и, свернувшись калачиком, улеглась на одной из кроватей.
Долго ли она спала или только вздремнула, как вдруг раздался рёв, шум, топот, грохот, избушка заходила ходуном, и в неё ввалились, - так и есть! - сразу четыре медведя: два взрослых и два медвежонка.
Паша мигом скатилась с кровати и юркнула под стол в надежде, что непрошеные гости, не найдя в доме ничего съестного, уберутся восвояси. Но по тому, как они себя вели, она вскоре поняла, что это вовсе не гости, а, наоборот, хозяева этой избушки, которые вернулись с ярмарки. Они побросали на пол набитые чем-то мешки и кульки, швырнули в угол балалайку с гармошкой и тут только заметили, что в доме что-то не так.
- Это кто тут без нас хозяйничал?! - заревел басом глава семьи.
- Это кто посмел перемыть всю мою посуду? Да ещё не разбив при этом ни одной тарелки! - подхватила баритоном его жена-медведица.
- А кому пришло в голову застелить наши постельки, так уютно перекрученные жгутом!? - дискантом и фальцетом заскулили их детки - медвежатки.
«Что я натворила! - испугалась Паша. - Сейчас они заглянут под стол - и я пропала!»
Но Михаил Потапыч не стал никуда заглядывать. Он хватил своей лапищей по столешнице и прорычал:
- Этот вредитель далеко уйти не мог. Догоним его и покажем, кто в тайге хозяин!
С криками: «Догоним!», «Покажем!» - они, все четверо, толкаясь в дверях, выбежали из домика и бросились в погоню.
«Кажется, я спасена! - подумала Паша. - Выскочу и спрячусь. А когда они вернутся, пойду дальше. Благодарю Тебя, Матерь Божья!» - поцеловала она висевший у неё на груди образок. От Богородицы исходил свет доброты, в глазах Её не было ни тревоги, ни предостережения. Она вроде даже как улыбнулась: мол, эх ты, трусишка, медведь невинное дитя ни за что не тронет! Её спокойствие передалось Паше. Страх сразу прошёл. Заглянув в мешки и кульки, она обнаружила там столько сладостей, пряников и бубликов, сколько за всю свою жизнь не видела. Она быстро накрыла на стол, разложив на чистеньких тарелочках все эти лакомства, и уселась дожидаться тех, кто гонялся в это время за нею по лесу.
Медведи вернулись злые, как собаки! И что же они видят? Стол накрыт, а за столом сидит незнакомая девочка и вежливо им говорит:
- Ну, мишутки, я вас заждалась! Вы аппетит, что ли, нагуливали?
- Ты ещё кто такая и откуда здесь взялась? - взревел глава семейства.
- Оттуда же, откуда и вы - с ярмарки, - спокойно отвечала Паша. - Мне так понравилось ваше представление, вы так талантливо пели и так задорно плясали, что мне захотелось побывать у вас в гостях.
Мишки удивлённо переглянулись. Впервые в жизни они слышали в свой адрес столько хвалебных слов. До этого им было известно о себе только то, что они кому-то наступили на ухо.
- Вот я и забралась незаметно к вам в мешок, когда вы делали покупки, - продолжала на ходу сочинятъ Паша. - Прошу, конечно, извинить, что я к вам без приглашения, но я ненадолго.
Говоря это, она заваривала чай, разливала его по чашечкам и вежливо подавала всем по старшинству.
- Ах, как у вас чистенько, всё блестит, - приговаривала она. - Наверное, у вас есть домработница?
- Сами, всё сами! - разомлел от чая, похвал и вежливого обращения глава семьи. - Собственными вот этими лапами! Стараемся, чтоб было не хуже, чем у людей.
Как ни торопилась Паша, но вырваться из гостеприимных объятий мишек раньше следующего дня ей не удалось.
Всё это время медвежата Миша и Маша показывали ей своё искусство кувырканья, лазанья по стволам поваленных деревьев и учили Пашу реветь по-медвежьи, хотя она уверяла их, что это никогда ей не пригодится. Паша, в свою очередь, рассказывала им сказки, обучала азбуке и таблице умножения.
Медведица Матрёна Ивановна научила Пашу ловить руками рыбу. А глава семейства Михаил Потапыч, увидав, что обувка у Паши совсем износилась, надрал лыка и сплёл ей лёгонькие удобные лапотки, в которых она и пошагала дальше.
Миша и Маша долго бежали за нею, размазывая по щекам слёзы - так не хотелось им расставаться с нею. Чтобы хоть как-то утешить их, она пообещала при первой же возможности дать весточку о себе. Только после этого медвежата успокоились и вернулись домой.
Идёт Паша, торопится - где оленьими тропинками, где вовсе без тропинок. Малые речки по камушкам перебегает, непроходимые болота с кочки на кочку перепрыгивает.
Вдруг слышит тоненький, как волосок, ласковый голосок:
- Ой, какая девочка! Ой, какая лапочка! А как<