Михаил Мамаев
Месть негодяя
https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=4561412
Аннотация
«Завтра улечу в чужой город и там осяду. Такая у меня работа – время от времени отчаливать и оседать на несколько месяцев вдали от дома. Не всякому это подойдет. Особенно, если больше всего на свете боишься потерять любую дорогую для сердца мелочь, заполняющую равнодушную пустоту вокруг. Я не боюсь. И у меня таких мелочей нет. <…> Я долго, терпеливо перестраивал, перекраивал и перетряхивал жизнь прежде чем привел ее в боевой походный строй. Теперь она мобильная, компактная и надежная, как проверенный временем и многочисленными офицерскими командировками старый отцовский чемодан, защищенный от ударов судьбы двумя блестящими английскими замками и прочными, как гильзы от орудийных снарядов, железными набойками по углам…»
Михаил Мамаев
Месть негодяя
Сюжет этой книги основан на реальных событиях. Но я не пытался точно воссоздать их, а дал воображению некоторую свободу. Выражаю сердечную благодарность тем, кто, вольно или невольно, так или иначе вдохновил меня на это. В то же время, приношу искренние извинения каждому, чье имя, фамилия, внешность, черты характера, род занятий и т. п. могут, полностью или частично, не желательно обнаружиться у отдельных героев сего текста. Вряд ли эти совпадения случайны, но, смею вас заверить, не имеют злого умысла.
Автор
Чемодан (пролог)
Завтра улечу в чужой город и там осяду. Такая у меня работа – время от времени отчаливать и оседать на несколько месяцев вдали от дома. Не всякому это подойдет. Особенно, если больше всего на свете боишься потерять любую дорогую для сердца мелочь, заполняющую равнодушную пустоту вокруг. Я не боюсь. И у меня таких мелочей нет. Да и стараюсь не заполнять пустоту мелочами, несмотря на то, что пустота, по‑моему, именно этого обычно от нас и ждет (может, именно поэтому с годами мы и сами имеем обыкновение становиться мельче и мелочнее). Я долго, терпеливо перестраивал, перекраивал и перетряхивал жизнь прежде чем привел ее в боевой походный строй. Теперь она мобильная, компактная и надежная, как проверенный временем и многочисленными офицерскими командировками старый отцовский чемодан, защищенный от ударов судьбы двумя блестящими английскими замками и прочными, как гильзы от орудийных снарядов, железными набойками по углам. Мне почему‑то кажется, точно такой чемодан был у Чкалова, когда он полетел в Америку через Северный полюс, и у Жукова на Халхин‑Голе и на Главной Войне, и у Гагарина, когда он стартовал в командировку в космос… Лично я последние лет пять путешествую с прочной, спортивного вида сумкой всемирно известного итальянского бренда, на крупных металлических молниях и из художественно потертой мягкой коричневой кожи. Но если бы мне вдруг приказали покинуть Землю навсегда и разрешили взять с собой всего один предмет багажа, я бы, пожалуй, взял чемодан моего отца. Наверное, потому что в критические минуты до сих пор стараюсь быть похожим и на Чкалова, и на Жукова, и на Гагарина, но в первую очередь, на отца…
Кстати, и пресловутый гагаринский развязавшийся шнурок можно легко объяснить с помощью чемодана. Воображение рисует такую историю. Самолет из Байконура благополучно приземляется в Москве, подруливает к красной ковровой дорожке, на другом конце которой уже толпятся счастливые члены правительства, мусоля в карманах ордена для Первого Космонавта Земли и полковничьи погоны. Гагарин подходит к люку самолета, волнуется, одергивает парадную шинель, поправляет фуражку, сдувает с груди серебряные космические пылинки, сжимает в руке свой дорожный чемоданчик. Вид у него безупречный, но кто‑то из сухарей‑сопровождающих вдруг замечает, что не по протоколу докладывать с чемоданом в руке. И не по уставу. Типа, оставь чемодан в самолете, брат, потом заберешь. Глупость, конечно. Я бы на их месте тут же изменил протокол и устав, и обязал всех последующих космонавтов по возвращении из космоса докладывать правительству с переходящим кожаным чемоданчиком Юрия Гагарина в руках! Но я не они, а они не я – короче, отвлекли Гагарина разговорами о чемодане, не дали закончить скрупулезный осмотр себя. И вот уже Юрий Алексеевич шагает по ковровой дорожке без чемодана, но со свободно болтающимся на ботинке шнурком. Кстати, ходить с развязанными шнурками вполне могло бы стать однажды новой традицией в нашей стране, где веками ожидавшаяся и наконец наступившая свобода самовыражения нередко понимается рабами лишь, как возможность развязно себя вести! Но страх споткнуться и воткнуться со всей дури носом в асфальт все‑таки пересилил, и у нас так не ходят. Страх всегда пересиливает, если ты раб. А вот афроамериканские реперы ходят, не боятся. Впрочем, на то они и рэперы, и афроамериканцы…
Я люблю жить в пути. В безликих номерах отелей, в не запоминающихся съемных квартирах, в пансионах, в купе поездов дальнего следования, в каютах морских и речных кораблей, в таежных заимках и брезентовых походных палатках…
Живу в пути, меж городами,
не верю слухам и врачам.
И женщины с большими ртами
грызут мне печень по ночам…[1]
Это написано лет пятнадцать назад. С тех пор у меня мало что изменилось. Разве что печень стала чуть больше, а женщин по ночам чуть меньше.
Думаю, всех без исключения настоящих путешественников роднит стойкая симпатия к аскетичному обезличенному пространству – не важно, стандартный ли это номер дешевого пансиона на берегу Женевского озера, где я пару раз останавливался прежде, чем у одного моего приятеля появился там дом, или борт космического корабля «Союз» накануне старта. А еще их роднит умение мгновенно приспосабливать мир под себя, настраивать на свою волну, а когда придет время – уйти, не оглядываясь.
Раньше я всегда брал в дорогу записную книжку. Теперь – портативный компьютер, диктофон и фотоаппарат. Но записная книжка по‑прежнему в кармане – на всякий случай. Немного перефразируя слова героини фильма «Милые кости», мне нравится ловить необычные моменты жизни прежде, чем они исчезнут!
Да, забыл сказать – когда‑то, лет сто назад, я был журналистом‑международником. В «смутные» времена поменял кучу профессий. Например, работал переводчиком с турецкого, таксистом, экскурсоводом по городам Золотого кольца, весело торговал просроченным итальянским соком, снисходительно редактировал стенгазету круизного турбохода Федор Шаляпин с портом приписки в Городе‑Герое Одессе… А когда случились кое‑какие неприятности, и пришлось около полугода отсиживаться в глухой таежной деревушке на берегу Северной Двины, то, чтобы не сойти с ума от безделья, обреченно выучился на лесоруба и сплавщика леса…
Теперь я актер. Уже лет десять. И по‑моему, это самое подходящее для путешественника занятие, так как позволяет не только обживать новые географические места и осваивать экзотические профессии, но и с головой погружаться в других людей, не пытаясь это скрыть, что очень и очень кстати – большинство людей терпеть не может, когда в них погружаются. Ну уж, по крайней мере, не с головой…
Там, куда я завтра отправляюсь, у меня будет съемная квартира в центре, служебный автомобиль, медицинская страховка, абонемент в фитнес, безлимитный интернет и, как говорят, толпы красивых девчонок на улицах… Что еще надо одинокому мужчине средних лет, любящему работать, умеющему ценить свободное время и мечтающему как можно интереснее прожить мимолетную жизнь мотылька, коей наградила, а может, наказала нас природа…
По контракту могу наведываться в Москву в любое время, если позволит КПП – календарно‑производственный план. Но, наверное, не трудно догадаться, мне нравится сидеть на съемках безвылазно. Не отвлекаясь на бытовые мелочи, придумывать персонажу, которого играю, прошлое, страхи, мечты… В свое время сам я столько беспризорно боялся и необузданно мечтал, что на сегодняшний день мой личный лимит исчерпан. А от третьего лица – пожалуйста. От третьего лица удобно делать многое из того, что вряд ли когда‑нибудь сделаешь от первого или второго… По крайней мере, до тех пор, пока оно – это чужое и, как правило, набросанное в самых общих чертах лицо – не стало подробным и твоим…
Чернов
Созвонился с Черновым, заехал за ним. Двинулись на берег.
– Я тебе сегодня звонил несколько раз, – говорю. – Чего не подходил?
– Отдыхал после вчерашнего.
– …?
– Так, посидели в одном месте. Пришлось успокаивать людей.
– …?
– Ну, как …? Экономический кризис. Проблемы. Американские кредиторы требуют погашения долгов.
– Кого успокаивал?
– Илюшу, что машины из Америки таскает. Когда хорошие деньги капают, а потом вдруг – Бац! – и все, некоторые, начинают хандрить. Когда были деньги, он жену бросил, связался с одной из Крыма. А сейчас у него голяк, так она уехала отдыхать с другим. Илюша моложе нас лет на десять, у него лаве не превращалось в фантики, как у нас 98 м… Я ему: «Все нормально: вдохни – выдохни… Новую найдешь. И товар твой никуда не денется – это не рис и не сок! Уйдет со временем. Еще с руками оторвут…»
– А он?
– Скучает по ней. И за стоянки нечем платить. Машины у него никто не покупает. Цены надо опускать, а он уже и так опустил ниже плинтуса. В общем, материт родину, хочет свалить за кордон и там замутить.
– Ну, это не страшно, это пусть хочет, на здоровье. Помнишь, как в одном хорошем фильме: «Это место – как будто ты кого‑то трахнул и так и не слез». Ну и что, что время от времени жизнь становится похожа на это место? Кого теперь этим удивишь?! Тут главное мечтой за что‑нибудь зацепиться. Чтобы голову занять. Если реальность – дрянь, учись мечтать! Пока будет мечтать о своей загранице, глядишь, и тут наладится.
– Я ему так и сказал.
– А он?
– Говорит, просыпаюсь утром – колбасит!
– Надо было сказать: «А ты сделай над собой усилие, начни снова засыпать не один, тогда и по утрам все будет чики‑пуки!» В такие моменты лучше пусть утром подташнивает, чем оставаться в темноте одному. Ему бы хоть кого‑то найти на первое время. Тут ведь не только из Крыма вертятся смазливые мордочки, есть и из Владивостока, и из Владикавказа, и еще черт знает, откуда – только успевай!
– Ну, да? А чего тогда сам один живешь?
– Я – другое дело… Ты же знаешь, честные женщины меня всегда пугали, мне казалось, с ними сложно… А со шлюхами в последнее время мне стало еще сложнее…
– Старик, я тебе всегда говорил – завязывай читать шлюхам Бродского, для этого продаются сборники анекдотов от Петросяна…
– Ну, я же еще не знаю, что она шлюха, когда начинаю читать… Вокруг давно нет в чистом виде ни белого, ни черного! И серого тоже нет – все какое‑то серо‑буро‑малиновое…
Посмеялись.
– Да, я и не много вроде выпил вчера, – печалится Чернов. – Так, водки граммов четыреста – это же нормально для человека моего возраста и комплекции? Но потом, чудак, взял две бутылки пива. Засиделись до четырех, а вставать в семь. Просыпаюсь в четверть восьмого все еще пьяный. Иду на стоянку за тачкой и как будто не по Москве иду, а по Чили! Ну, в смысле, их там пару месяцев назад трясло, и даже люди гибли, ты помнишь? Короче, постоял на газоне, подышал глубоко – не помогло. Пробежался вокруг квартала – эффект тот же. Пришлось вернуться домой и два пальца в рот, чтобы прийти в себя.
«Одна из непременных черт нашей непутевой жизни – пока не сунешь два пальца в рот, ничего хорошего не жди… – думаю с не привычной для этого времени суток грустью. – Какого черта? Почему ни один пряник не дали просто так, почему за все хорошее мы всегда платили? Или это карма у нас с Черновым такая контрафактная? А кто‑то с нормальной кармой выпивает за ночь литр водки, запивает литром пива, спит всего час и на утро свеженький, обмакивает чресла в океан, поет под душем гимн Гавайской Народной Республики, к обеду получает Оскар или Нобелевскую премию и бесплатную турпутевку на Юпитер, а вечером садится в частный самолет и отправляется на VIP‑дегустацию продукции Московского завода „Кристалл“…»
Термометр в машине показывает +27. Жарко даже у воды. Какое‑то время гуляем молча. Чернов подбирает камушки, бросает в воду. У него тоже в жизни не всегда все гладко. Но он никогда не жалуется. В этом мы с ним похожи. Недаром столько лет вместе.
– У тебя‑то как с работой? – спрашивает. – Кризис чувствуешь?
Вспоминаю, как 10 лет назад стал актером. Тоже был кризис. Мы с Черновым остались на бобах. За долги пришлось отдать наш фасовочный цех. Отдали и новое жилье в Крылатском, и Ягуар, и даже гигантскую гору не фасованного вьетнамского риса на складе в Люберцах. Пытались отсрочить расчет на два месяца – нам позарез нужны были эти два месяца, чтобы перекрутиться. Но братва не захотела ждать. И чтобы запугать, отравила ротвейлера Чернова. Чернов был холост, а я женат. Поэтому он не испугался – купил себе нового ротвейлера. А я даже очень испугался – за жену! Напрасно – ничего с ней не случилось. С женщинами, я заметил, вообще редко что‑то такое случается. По крайней мере, намного реже, чем с мужчинами и ротвейлерами. Есть в них – женщинах – такая агрессивная непотопляемость, умело прикрытая бесконечными разговорами о слабости и беззащитности. Может, именно поэтому с ними бывает так непросто жить, а без них тоже никак:
Мужчине за тридцатник нужен тыл,
Чтоб он себя случайно не убил…
Когда инстинкт самосохранения в нас – мужчинах – включается, начинаем лихорадочно искать свою вторую половинку. Мы же по жизни, как ротвейлеры – пыжимся, храбримся, брызжем свирепой слюной, надуваем грудь колесом, уверяем весь мир и себя, любимых, что все под контролем, а потом в сорок вдруг венки от коллег и друзей… А они – женщины – любят похныкать, пожаловаться на свою нелегкую долю, пилят мужей, тормошат любовников, исподтишка ищут более выгодные варианты, но в результате пенсионерок у нас в два раза больше, чем пенсионеров. Если не в три… Вот и моя благоверная тоже – подстраховалась, решила не искушать судьбу – усвистела на выходные в Стамбул, якобы за покупками, и появилась лишь через полгода с ровным средиземноморским загаром и документами на развод. После этого я больше не женился.
А вообще, кто бы что ни говорил, у меня была хорошая жена. Кстати, а почему жена должна быть обязательно умной? По‑моему, это миф, который придумали сами умные, но не наделенные модельной внешностью одинокие дамы, в борьбе за генетически здоровых тупиц, способных лишь на воспроизводство генетически здорового потомства. Это все равно, что утверждать, что во что бы то ни стало должен быть умен, например, художник‑мультипликатор. А зачем ему, если от него требуется только, чтобы после его мультиков мы улыбались и продолжали верить в добро и чудо? Жизнеспособные женские мозги с зашкаливающим IQ в семье, конечно, не помешают – кто бы возражал? – но в сто раз важнее, по‑моему, чтобы ты с ней почаще улыбался. А какого беса ты улыбаешься, – это интимное дело каждого, и мозги тут совершено ни причем. Словом, я любил жену. Даже, насколько помню, изменить ей ни разу не успел. Не хотелось. И прожил в браке почти три года. Думаю, прожил бы и еще тридцать три, если бы мы с ней родились где‑нибудь, где не так трясет все время.
После развода я снял крохотную однушку в Выхино, в хрущевке на первом этаже. Сократил расходы, потуже затянул ремень От Версаче за 400 баксов, оставшийся с лучших времен, и принялся зализывать раны. Просыпаюсь как‑то утром с бодуна, шаркаю на кухню. Случайно глянул под ноги, а на обшарпанном паркете белыми прописными буквами пьяного граффити, жирно, как с издевкой, напшикано «Старт». Огляделся – и на стенах, на видавших виды обоях «Старт», и на пожелтевшем от времени потолке «Старт», и на кухонном столе, и на чайнике… Даже на приговоренном к пожизненному дождю неряшливом столичном небе, за оконными железными решетками от воров, тоже этот чертов «Старт»… Вот такая, блин, история! Пашешь, ночами не спишь, рискуешь, теряешь близких… А в один прекрасный момент – упс! – давай, парень, начинай сначала!
Так трудно начинать с нуля,
Когда вокруг горит земля
И отказался быть с тобой
Твой ангел с розовой трубой…
Датировано 98‑ым. Когда я прочитал эти строки Чернову, он, спросил, какого беса у ангела труба розовая. «Скажи спасибо, что не голубая!» – как сейчас помню, огрызнулся я и подумал: «Как можно спрашивать такое? Чернов лицезрел когда‑нибудь ангела? И я не лицезрел, но ангела вижу так! А если выпадет честь познакомиться, обязательно подарю ему что‑нибудь на память земное. Ну, хоть этот ремень от Версаче. И будет тогда мой ангел с ремнем. Вернее, в ремне… А то „ангел с ремнем“ звучит, как будто он выпороть меня планирует!» Хотя, конечно, выпороть было за что, да и до сих пор есть, конечно…
Чем только мы не занимались тогда, как только не крутились, во что только не пытались влезть. Даже хотели записаться добровольцами на Кавказ – против сепаратистов, разумеется… В конце концов, арендовали контейнер на вещевом рынке и стали перепродавать турецкие шмотки под слюнявой охраной молодого черновского ротвейлера № 2. А в свободное время я стоял с гитарой в переходе под Калининским – это Новый Арбат теперь, если кто не знает. Бренчал, что знал со времен моего лихого дворового периода – Визбора, Высоцкого, «Битлов», «Машину времени»… Тогда по стране многие так стояли с гитарами, аккордеонами и балалайками. Песня нам всегда помогала – и строить, и жить, и шагать, и даже напиваться. С девчонками там, в переходе, знакомился, на выручку от «бренчания» водил в Селигер – кафе такое было рядом, на углу, где сейчас городской банк. Трешка швейцару за вход, остальное на шампанское, салаты и курицу жареную с лимонным соусом – спасибо, родная, шестиструнная, за веселый и сытный вечер!
Как‑то в переходе ко мне подошла одна дама, ассистентка с Мосфильма, и предложила «попробовать силы в кино». Ну, я попробовал, и в очередной раз мои «богатырские» силы меня не подвели.
Кино – иная реальность. Кто‑то стремится туда влезть, чтобы стать богатым и известным. Кто‑то потому, что ошибочно думает – это легче, чем разгружать вагоны. А мне нужно было спрятаться. Залечь. Зарыться в ил. Убежать от себя, одним словом. Вот, до сих пор и бегаю…
– Улетаю завтра, – говорю Чернову. – На полгода.
– На полгода, это хорошо, – одобрительно кивает Чернов. Мы никогда не говорим о кинематографических заработках, но знаю – сейчас он мысленно прикинул, сколько я примерно могу заработать, и порадовался за меня. Когда я в первый раз снялся в кино, он не поверил и долго смеялся. Когда я поступил в театральный, он не разговаривал со мной месяц, почему‑то решив, что я его предал. Когда я закончил за два года с красным дипломом, он поставил ящик французского коньяка, перепавшего ему по случаю от одного нашего общего знакомого‑таможенника, который, кстати, был должен нам обоим… Теперь Чернов – мой главный болельщик. Мы оба это знаем. Я всегда беру его на премьеры и, даже если не созваниваемся месяцами, мне кажется, он со мной все время на площадке. Часто я мысленно читаю ему вызывающий сомнения текст и если вижу, что ему там, в моих мыслях, не нравится, переделываю… «Давай, Леха, расскажи с экрана, чем простые люди живут!», – любит он напутствовать, когда мы выпиваем и речь заходит о кино. Чернов по‑прежнему причисляет себя к расплывчатой и в моем ассоциативном ряду отдающей ранним Достоевским категории «простые люди». А сам ездит на новеньком спортивном Мерседесе, взятом, правда, в кредит, одежду покупает в Европе и капризно придирчив в дорогих московских ресторанах, хотя, случается, на пару месяцев берет в долг даже у меня…
– Ну, ты только там без фанатизма, – говорит Чернов. – А то знаем мы тебя! И если что не так – свисни! Своих в обиду не дадим…
Настоящее «если что не так» было так давно, что я и забыл, как оно выглядит. Но нам ведь не дано предугадать, когда оно снова повторится, это «если что не так», поэтому растроганно киваю и с благодарностью жму руку моему единственному проверенному кнутом и пряниками другу.
Светка
Времени – около полуночи. Она выходит к машине из темноты, из глубины двора, спрятав лицо в длинные светлые волосы. В минувшие выходные она упала лицом в асфальт, поэтому стесняется.
Пока едем, поглядываю на ее распухший нос, на синяки вокруг глаз, легко читающиеся даже в темноте.
– Не думала, что нос ломать так легко, – говорит с наигранной беспечностью. – Правда, я была под анестезией – мы сначала пили пиво. Потом перешли на водку. Пили, не разбавляя. А потом мы с Лизкой (это дочка ее) стали играть в футбол. Я не заметила, что у меня шнурок на кроссовке развязался, побежала за мячом, споткнулась… Было немого больно ставить нос на место. Товарищ мужа на той же вечеринке упал и ушиб ногу и бедро. В травмпункте его спросили:
«– Как это произошло?
– Пил водку и вином запивал, – ответил.
– Ну, вот и продолжайте так лечиться».
По телевизору у меня дома – канал MTV. Там целуются в засос лесбиянки.
– Смотри, что показывают! – возмущается Светка. – Руки за это поотрывать! И губы…
– Да, они такое часто показывают, особенно по ночам. Ты что, телевизор не смотришь? Развращают наших детей.
– У тебя нет детей, забыл? – заявляет, таким тоном, как будто я только и делаю, что доказываю ей обратное.
– А я, может, о твоей Лизке переживаю. Да и не век же мне бобылем жить. Появятся еще…
Чокаемся стаканами с коньяком‑колой. На душе сразу становится спокойно и оптимистично, как если бы мы оказались в танке, перекрашенном в бледно‑розовый металлик, со светлым кожаным салоном и коробкой автомат (в аналогичного вида Бэнтли было бы оптимистично, но совсем не спокойно).
Переключил на модный сериал про богатую жизнь богатой американской семьи.
– В браке люди ищут друг друга… – вещает главный герой.
– Ну, кто хорошее дело назовет браком? – замечает Светка с подтекстом, но в чей огород камень, не ясно.
– Тебе грех жаловаться, у тебя муж золотой вроде?
– Ага, золотой! Месяцами в командировках!
– Так это же хорошо.
– Чего ж хорошего?
– Он семью кормит. Ну, и свободное время у тебя…
– А оно мне надо, это время? Во‑во, гляди‑ка! Зачем она выходит замуж, если не любит этого, а любит того?
– Потому что тот никогда с ней не будет, – (я немного смотрел этот ночной сериал прошлым летом, поэтому могу комментировать). – Знаешь, что интересно? В реальной жизни, если ты решил подняться за счет брака, то скорее всего тебе придется жениться на «кошмарике», потому что королевы и короли красоты почти всегда без гроша в кармане. А в этом сериале, посмотри, какие все богатые симпатяги, но друг от друга нос воротят!
– Нет, ну, извини меня! – заводится Светка. – Ну, да красивый, да, бабы за ним табуном бегают. А пообщаешься, и, ну, никак, ну, вообще!
На своем веку я пассивно участвовал в стольких подобных обсуждениях мужчин, что давно пришел к выводу: относиться к женским словам в наш адрес серьезно величайшая глупость – девушки сами не знают, чего хотят. Если она четко это знает, значит до тебя она общалась с мужчиной, умеющим ловко вправить мозги. И если, положим, она тебе очень сильно нравится, но ее взгляды на добро и зло в корне противоречат твоим, не стоит вешать нос и делать поспешных выводов. Переубеди, заставь поверить в своих богов и своих демонов, надень ей на глаза очки с линзами того же цвета, что и у тебя! Ты мужчина и все в твоей власти – дерзай! Но только делай это незаметно – девушки терпеть не могут, когда их воспитывают, поучают, наставляют на путь, дают почувствовать чужое превосходство… Ну, как все дети, одним словом.
– А этот актер очень хороший, он когда‑то даже Казанову играл, – комментирую.
– Ну, не знаю, Казанову как‑то он не потянет, он же страшный.
– А Казанова и не был красавцем. И потом ты сама только что говорила, что…
– А как же он успех такой имел у женщин?
– А он и не имел. Сам он был охотником, это да, но толпы женщин не стояли в очереди за его благосклонностью. То, что он описал в мемуарах, это…
– Фантазии?
– Никто уже не узнает.
– Может, он и имел успех, но только с «кошмариками», – неожиданно предполагает. – А описал их потом, как красавиц.
«А ведь это Дар – видеть красоту там, где другие ее не замечают, – думаю вдруг. – Чтобы дать кому‑то шанс сделать тебя счастливым, надо для начала разглядеть его красоту!»
Поднимаю стакан, чокаюсь с ее стаканом, стоящим на стеклянном журнальном столе, смотрю на ее распухший нос.
– Ну, ладно, Свет, все, давай, допивай и иди в ванну, – говорю. – А то завтра мне рано вставать…
– Только у меня нос, не забудь… – отвечает, послушно вставая и прямо в гостиной начиная раздеваться.
– А причем здесь нос? Мы же не боксом будем заниматься… Впрочем, если хочешь, могу выдать тебе боксерский шлем, чтобы ты расслабилась и забыла о своем носе…
В два идем ловить такси.
– Ну, и когда ты теперь объявишься? – спрашивает на дороге. – Не боишься?
– Чего?
– Однажды вернешься, а здесь никого…
Пытаюсь при свете уличных фонарей разглядеть признаки улыбки на ее травмированном лице. Собираюсь сказать, что сокрытие улыбки в ночи должно стать уголовно наказуемо, ибо заставляет Землю вращаться чуть медленнее и отдаляет рассвет… Собираюсь сказать, что когда люди духовно близки, совершено не обязательно встречаться по расписанию, такие люди – как праздник, который всегда с тобой, чтобы не случилось. И не только живые но и ушедшие навсегда. Особенно ушедшие. Для тех, кто живет в пути, наиболее подходит договориться о встрече «в шесть часов вечера после войны»… То есть где‑то, когда‑то, не известно где, и когда, но под залпы видимых и невидимых салютов и выстрелы открываемого шампанского. Собираюсь сказать, что близкие нужны, чтобы не отмечать в одиночестве свои победы, а поражения можно и в одиночестве, потому как поражения делают тебя сильнее, а победы не делают. Хотя как это соотнести с утверждением Пастернака, что «пораженья от победы ты сам не должен отличать», я не знаю, если честно – я всегда отличаю и стараюсь не привыкать ни к тому, ни к другому… Много чего еще хочу сказать я Светке на прощание. Но останавливается такси. Такси всегда останавливается именно в тот момент, когда главные слова готовы сорваться с языка. И опять не срываются. Потому что, конечно, мир спасает Красота, но еще чаще мир спасает Недосказанность…
– Ладно, береги себя, – Светка чмокает меня в щеку. – И давай там без фанатизма – знаем мы тебя…
Переезд
Водитель заказного такси в аэропорт немного тормоз. Как будто накануне перенес инсульт. Или три раза в сутки ему вводят внутривенно фенозепам. Не знает ни одной потайной тропы для объезда заторов. Не в курсе, что я еду по безналу. Кажется, в первый раз слышит слово «безнал». Мне приходится звонить администратору. А водитель звонит диспетчеру. Не сразу понимает, что ему там говорят, много раз переспрашивает. Не сразу понимает, что говорю я, тоже переспрашивает. Не сразу находит слова, чтобы объяснить, как понял. Не сразу соображает, к какому терминалу везти. Не сразу отвечает на пожелание доброй ночи и удачи… Сочувствую! Надеюсь, сейчас, когда я пишу эти строки, он не на кладбище для уснувших за рулем!
Лечу на Бомбардье – маленьком канадском самолетике на 50 человек. Когда взлетаем, немного не по себе. Мне часто не по себе, когда взлетаю. Кажется, вот‑вот под ногами провалится пол. Пытаюсь привыкнуть и не могу. Каждый раз надо настраиваться на взлет, как на маленький подвиг. Сижу в хвосте. Самолет потряхивает, как на ухабах. Двигатель за стенкой постоянно меняет обороты, командир закладывает виражи, выводя машину на нужный курс. Надеюсь, это не брат водителя такси, что отвозил меня в аэропорт…
Жилье мне сняли в центре, на проспекте Независимости. Увидев название на стене дома, грустно улыбаюсь – идеально подходит к моему состоянию души в последние годы. Быть независимым не легко, но по‑другому, видимо, никак – все зависимости, что случались в моей взрослой и не очень жизни, меня в конечном счете губили. Может, потому, что, как и во многом другом, я не умею зависеть на половину, на четверть или на треть, иду до конца, заныриваю с головой, порабощаюсь… Так что в моем случае одиночество – единственный путь к спасению. По крайней мере, единственный, известный мне…
Хорошо отремонтированная, чистая и просторная хата на втором этаже. Но окна спальни и гостиной выходят на шумный проспект. И нет кондиционера.
«Ну, ничего, – думаю. – Как‑нибудь привыкну…» Однажды в одном хорошем городе привезли меня из аэропорта в удобную, уютную квартиру в новом доме со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами, и все в этой квартире было мне по душе! А утром оказалось, что и справа, и слева, и сверху, и снизу, и спереди, и сзади – короче, со всех сторон вовсю идет ремонт. С семи утра и до девяти вечера там долбили, сверлили, пилили, тарахтели, жужжали, звенели, карябали, скребли, шуршали, ругались и молились. А мне время от времени приходится сниматься по ночам и отсыпаться днями. И съемки там были на год! В первый момент я ужасно огорчился, а потом попытался взглянуть на проблему философски. Сказал себе: «Держись! Жизнь испытывает. Не это, так другое что‑нибудь найдется неприятное. Надо пережить, перетерпеть, переждать, приспособиться. Кому‑то сейчас в сто раз труднее. А может, так мне актерский мой бог помогает – вгоняет в нужное психологическое состояние, добавляет краски в эмоциональную палитру, чтобы лучше играл. Или дело и вовсе не во мне, а в том, что пришел к самому главному над всеми богами Богу Лукавый и стал искушать – вот, мол, ты хвалишь этого Алексея, утверждаешь, что он такой добрый, порядочный, интеллигентный, не пьянствует, не развратничает и не ругается матом! А попробуй‑ка, окружи его квартиру громыхающими злыми ремонтами – посмотрим, что тогда с ним станет, останется ли он прежним Алексеем, которого ты так любишь и в которого веришь, Бог…» Подумал я так, порассуждал, прикинул хвост к носу и решил никуда не переезжать. Первые дни в этой квартире я буквально сходил с ума. Но терпел. И терпеть мне все больше нравилось. Бывало, в короткие часы затишья даже ждал, когда за стенкой возобновят истязать меня грохотом, настолько во мне теперь было много силы! В итоге, месяца через четыре в одно благословенное утро они устали проверять меня на прочность – все проверяющие нас на прочность, рано или поздно, устают и сами ломаются от бессилия нас сломить, важно только, чтобы нам хватило терпения! Ремонты прекратились и наступила благодать. И, кстати, потом говорили, получилась у меня зачетная актерская работа в этом сериале.
Час ночи. Вставать в семь, а заснуть не получается – духота и проспект грохочет! В надежде спастись от шума, закрываю окно и снова тщетно пытаюсь спать. Для меня одна из картинок Ада – это духота и грохот навсегда, без права обжаловать или сбежать! Если не иметь возможности сбежать, ну, пусть, самой невероятной, самой призрачной, но все‑таки перспективы рвануть в сторону, за турникеты или флажки, то я не знаю, как тогда вообще жить дальше… Успокаивает лишь, что если хочешь поймать акулу, надо пустить в воду кровь. Бессонница – это, конечно еще не кровь, но и такая малая жертва сойдет для начала охоты за большой хищной рыбой под названием «Моя Роль»… Какой же я все‑таки язычник!..
Вокруг – желтая темнота. Желтый свет фонарей пронизывает желтые горизонтальные жалюзи. Зажмуриваюсь, представляю море, берег, раскаленный желтый песок, в желтой дали – желтые плавники виндсерфингов… Слышу женские голоса, журчание смеха, цокот каблучков. Неужели, это уже сон? Как бы не так – все еще быль! Знает мои слабости и делает все, чтобы не ускользнул в небыль – сон, это же небыль, разве нет?! Конечно, встаю, конечно, подхожу к окну, конечно, подглядываю сквозь жалюзи. Три красотки выскользнули из подъезда. Одна – высокая блондинка. Что‑то громко рассказывает, хохочет, размахивает руками и виляет бедрами, как будто заигрывает с демонами темноты. Зажигает, короче! В движениях что‑то от танца. Может, в ушах у нее крохотные наушники и в них румба? Две другие, как матовые зеркала, приглушенно отражают ее колеблющийся, как у свечи, огонь. «Почему блондинки так часто правят моим балом? – спрашиваю неизвестно, кого и неизвестно, зачем в темноте. – Сколько раз приходилось танцевать, хотя совершенно не было настроения. Под нелюбимую музыку среди матовых людей. И все ради кого‑то, кого по ошибке я считал своей половинкой. Как много притаилось в темноте властных иллюзий…»
Само по себе останавливается такси. Или это заказ, или здесь по ночам такси можно остановить силой мысли! Принцессы уносятся в ночь – им надо торопиться, пока не наступил рассвет, и карета не превратилась в тыкву. Рассвет уже скоро – лето все‑таки. А я ложусь на диван в гостиной. Я умею обманывать быль, притворяясь, что не собираюсь спать. Иногда помогает. Вот, и теперь помогло. Лазутчиком, наконец‑то, прокрадываюсь в зону снов.
Снится, что маленький, и остался без родителей. Они не умерли, а как бы зажили новой жизнью без меня. Мол, со мной и так порядок – родился и, слава богу! Незачем тратить силы и время, тащить за уши к пятидесятым размерам костюмов и сорок четвертым размерам ботинок… Я – чужой.
Захотелось проснуться. Но это не просто, когда с трудом заснул, и мозг помнит, что надо успеть выспаться перед ранним подъемом – просыпаешься снова и снова, но все это во сне, цепляешься за детали, путаешься, отражаясь в бесчисленных кривых зеркалах, как герои Орсона Уэллса… А потом я подумал во сне, что это даже хорошо – быть посторонним. Если со мной что‑то случится, например, погибну на войне, сяду надолго в тюрьму или улечу в космос и не смогу вернуться, никто не будет обо мне горевать. А заставлять горевать тех, кого любишь – это, по‑моему, худшее, что может случиться с человеком, ну, после потери способности любить, конечно…
Будильник поставлен на семь. Но полседьмого под окнами уже рвут воздух быстрокрылые автомобили, под землей, в туннелях, бьют копытом нетерпеливые электрички метро, в небе гудят, заходя на посадку, бумажные самолетики моего детства… Это еще не явь, но уже и не сон!
Встаю с квадратной головой. Цепляясь за шкафы и стены торчащими из висков невидимыми углами, ковыляю в ванную. Принимаю горячий душ – фыркаю и насвистываю. Когда фыркаешь или насвистываешь, мир вокруг улыбается. А это всегда не плохо! Но горячая вода в колонке, как все хорошее, быстро заканчивается – мне, с моим знанием темных сторон этой светлой жизни следовало бы предвидеть. Чертыхаясь, смываю мыльную пену холодной водой и, чтобы согреться, изо всех сил растираюсь полотенцем.
Пью кофе, присев в гостиной на широкий подоконник, считаю полосы движения под окном. Одна, две, три… Восемь. Четыре в одну и, соответственно, в другую. Эти восемь теперь будут гудеть в моей голове до зимы. Неужели я к этому смогу привыкнуть?! И как мне это поможет в работе над ролью? Нет, надо с этой квартиры валить – пусть будут какие‑то другие испытания!
Заливаю кипятком два пакетика быстрой каши. Вчера девушка в магазине внизу сказала, что это обычная каша – не в пакетиках. Я просил ее дать мне обычную – не люблю я всего этого мелко фасованного, одноразового, рассчитанного на среднестатистические потребности среднестатистических потребителей. Обманула! Даже продавщицы здесь настроены против меня. С кем же я буду заниматься коротким дружеским сексом – единственно возможным сексом в бою?!
Первый съемочный день
В восемь звонит водитель Вадим. Он уже внизу, приехал пораньше, чтобы не заставлять ждать. Голос подчеркнуто бодр. Как