— Конечно — безусловно, — сказал Магнус, озабоченно глядя на него. — Вот уж не думал, что ты такой впечатлительный — нервы пошаливают — тебе нужно заняться своим здоровьем, Дик — и прекрати хлестать этот проклятый черный кофе.
Когда последний шуруп был завинчен, профессор диковато рассмеялся.
— Восемнадцать шурупов длиной в два с половиной дюйма, не так ли, Магнус?
— Да, — ответил Магнус, и на его лицо снова набежало озабоченное выражение.
— Очень хорошо, — радостно воскликнул профессор с тем же странным смешком.
Магнус натянуто улыбнулся.
— Послушай-ка, Дик, — начал он, — звучит чуть ли не так, будто ты думаешь…
— Эти глаза, — прервал его профессор, — преследуют меня, эти глаза хотят застать врасплох, исподтишка следят и наблюдают.
— Тьфу! Какая чепуха, Дик, — несколько поспешно воскликнул Магнус. — Это только игры твоего воображения — и ничего более. Тебе необходимо отдохнуть от работы, не то у тебя скоро начнутся галлюцинации.
— Садись и слушай, — сказал профессор и зачитал отрывок из лежавшей на столе рукописи:
«Таинственная сила, которую некоторые именуют душой, при условии должного развития способна на некото-торое время отринуть телесность и воспарить в бесконечные пространства, нестись на крыльях ветра, гулять по дну морей и рек и даже вселяться в тела давно умерших людей, если те еще не разложились».
— Кхм! — произнес Магнус и заложил ногу на ногу. — Ну и что?
— «Если те еще не разложились», — повторил профессор и, внезапно подняв руку, указал на гроб в углу. — Это не смерть.
Магнус вскочил на ноги.
— Друг мой, ты умом тронулся! — вскричал он. — Что же это, по-твоему?
— Временное прекращение жизнедеятельности! — заявил профессор.
Повисло долгое молчание. Оба впились друг в друга взглядами; лицо Магнуса чуть побледнело, пальцы профессора нервно барабанили по подлокотникам кресла. Вдруг Магнус рассмеялся, хотя и немного натужно.
— Вздор! — воскликнул он. — Что за глупости ты говоришь, Дик? Прописываю тебе добрый стаканчик бренди и постельный режим.
С непринужденностью старого друга, хорошо знакомого с профессорским кабинетом, он подошел к угловому шкафчику, достал оттуда графин и стаканы и плеснул в каждый солидную порцию бренди.
— Вижу, ты со мной не согласен, Магнус?
— Согласен? Ни в коем случае, — сказал Магнус и одним глотком опорожнил стакан. — Это все нервы — чертовы нервы.
Профессор покачал головой.
— Есть многое в природе, друг Горацио…[8]
— Знаю, знаю — сам часто проклинал Шекспира за эти строки.
— Но ты сам, Магнус, несколько лет назад написал статью о гипнотическом трансе у древних египтян.
— Это уж слишком, Дик, — запротестовал Магнус, — рассуждай здраво, ради всего святого! Какой транс может продолжаться шесть или семь тысяч лет? Совершенно нелепая мысль! Давай-ка, ложись спать, как разумный человек — кстати, где Джон?
— Я отпустил его до утра.
— Какого черта? — воскликнул Магнус и с беспокойством оглядел кабинет. — Ладно — побуду за него — помогу тебе лечь и все такое.
— Благодарю, Магнус, но все бесполезно, — ответил профессор, покачивая головой. — Я не смогу заснуть, пока не допишу последнюю главу. Много времени это не отнимет.
— Господи, час ночи! — воскликнул Магнус, поглядев на часы. — Должен спешить, Дик — гостиница — завтра в море — ты знаешь.
Профессор вздрогнул и поднялся с кресла.
— Будь здоров, Магнус, — сказал он, пожимая другу руку. — Надеюсь, твой монолит окажется ценной находкой. До свидания!
— Спасибо, старина, — сказал Магнус, в свою очередь пожимая руку профессора. — И учти, больше никакой черной отравы!
Он направился к двери, кивнул на прощание и был таков.
Профессор с полминуты сидел, нахмурив брови, затем поспешно вскочил, подбежал к двери, открыл ее и выглянул в тускло освещенный коридор.
— Магнус, — хриплым шепотом позвал он. — Магнус!
— Ну? — донесся ответ.
— Значит, ты не думаешь, что Это откроет глаза?
— Господи Боже — да нет же!
— Хорошо, — сказал профессор и закрыл дверь.
III
— Жаль, — проговорил себе под нос профессор и взялся за перо, — жаль, что я отпустил сегодня Джона. Этой ночью я ощущаю странное одиночество, а Джон всегда такой приземленный, такой рассудительный.
С этими словами он вновь склонился над рукописью. Его мысли необычайно прояснились, все силы ума напряглись до предела, его охватило чувство восторга. Смутные идеи стали ясными и прозрачными, запутанные мысли обрели стройность, слова, выходившие из-под пера, дышали утонченностью и красноречием.
Но внезапно, по непонятной причине, в середине фразы его охватило желание оглянуться и посмотреть на то, что стояло в углу. Усилием воли профессор подавил это желание и вновь зацарапал пером; но он сознавал, что стремление это разрастается в нем и рано или поздно подчинит его себе. Он не ожидал увидеть ничего нового — это было бы абсурдно. Профессор стал вспоминать, сколько шурупов удерживают деревянную крышку над Существом, чьи губы глумятся над Богом и людьми сквозь века, чьи глаза… ах, глаза… Профессор внезапно обернулся, вытянул руку с зажатым в ней пером и начал вполголоса пересчитывать блестящие головки шурупов.
— Один, два, три, четыре, пять, шесть — шесть с каждой стороны и по три сверху и снизу — всего восемнадцать. Восемнадцать стальных шурупов толщиной в четверть дюйма и длиной в два с половиной дюйма, надежные, прочные шурупы, но ведь восемнадцать, в конце-то концов — не так уж и много… почему Магнус не ввинтил побольше шурупов, было бы куда надеж.
Профессор овладел собой и вернулся к работе; но тщетно пытался он писать — желание взглянуть терзало его, становясь с каждой минутой все сильнее, а за этим желанием скрывался страх, страх перед тем, что таится за спиной.
— Ах да, за спиной — зачем я позволил поставить Это в угол за креслом?
Он встал и попытался передвинуть письменный стол. Стол был тяжел и не поддавался его усилиям; но само напряжение мускулов, хотя и напрасное, немного успокоило его. Профессор решительно склонился над рукописью, вознамерившись единым махом завершить свою великую книгу, но его мысли блуждали где-то далеко, перо чертило на бумаге бессмысленные завитки и обрывки слов, и наконец профессор отбросил его и закрыл лицо руками.
Закрыл… Закрыты ли по-прежнему глаза там, в темноте, под крышкой с восемнадцатью шурупами, или же.? Профессор задрожал. О, если бы знать наверняка, если бы он только мог удостовериться — если бы Джон был здесь — Джон всегда такой рассудительный — он сидел бы в кабинете и наблюдал за Существом — да, глупо было отпускать Джона. Профессор вздохнул, открыл глаза — и замер, глядя на лежащий перед ним лист бумаги — глядя на две неровные строчки, написанные незнакомым почерком, кривыми заглавными буквами:
Дыхание мое хранит Исиды твердь,
Кто ни пробудит, встретит лишь смерть.
Внезапный, пронзительный и визгливый смех заставил профессора вздрогнуть. «Неужели этот смех сорвался с моих уст?» — спросил он себя, зная ответ. Каждый нерв в его теле отзывался болью — он надеялся, молился, чтобы что-нибудь нарушило тяжкую тишину — скрип половицы под ногой — возглас — крик — что угодно, но только не этот ужасный смех; он ждал, и смех прозвучал снова, громче, безумней. Он чувствовал, как смех дрожит у него во рту, перекатывается в горле, сотрясает его в своей хватке; и затем смех прекратился так же внезапно, как и начался, и профессор пришел в себя, глядя на клочки бумаги под ногами. Он протянул дрожащую руку к стойке для трубок и, взяв уже набитую, раскурил ее. Табак успокоил его; он глубоко втянул дым, посмотрел на сизые завивающиеся спирали над головой, на легкие дымные облака, собравшиеся в комнате — и заметил, что дым медленно перемещается в одном направлении, складываясь в движущуюся завесу, а за этой завесой ползают, извиваясь, призрачные создания.
Профессор нетвердо поднялся на ноги.
— Магнус был прав, — пробормотал он, — я болен, я должен попытаться заснуть — должен — должен.
Но пока он раздумывал, опираясь дрожащими руками о край стола, слепой страх, безрассудная жуть, с которой он боролся всю ночь, налетела на него неодолимой волной; он задохнулся, сотрясаясь от ужаса с головы до ног и не сводя взгляда с громадного светлого ящика и блестящих головок шурупов, глядевших на него, как маленькие внимательные глазки. Что-то сверкнуло на полу рядом с ящиком, и профессор бессознательно поднял отвертку. Он лихорадочно работал; оставался самый упорный шуруп, и профессор, вытирая с лица пот, к своему удивлению понял, что напевает песенку, услышанную много лет назад в мюзик-холле, в студенческие дни; затем он затаил дыхание, и последний шуруп поддался.
…Удлиненное лицо, обрамленное туманом черных волос, миндалевидные сладострастные глаза с тяжелыми веками, орлиный нос, жестокий изгиб ноздрей, чувственный рот с полными губами, застывшими в вечной издевке; он уже видел все это раньше, но теперь, вглядываясь, почувствовал некую неуловимую и ужасную перемену, почти неощутимую и все же завораживающую. Он с усилием отвернулся от мумии, попытался вернуть на место крышку, но не смог; дергаясь, он огляделся, схватил коврик с длинной бахромой и скрыл ужас от взора.
— Магнус был прав, — повторил он, — я должен поспать.
Он добрел до кушетки, лег и спрятал лицо в подушки.
Профессор долго ворочался, но сон все не шел; в ушах снова стучало, но теперь это были гулкие молоты, сотрясавшие мозг. А этот, другой звук, заглушенный ударами молотов — не шаги ли? Он приподнялся, прислушиваясь, и заметил, что бахрома на ковре шевелится. Не веря своим глазам, профессор стал их тереть, но ковер внезапно затрясся, и странное волнообразное движение прошло по нему снизу вверх. Дрожа, профессор вскочил, прокрался к гробу и сорвал ковер. В тот же миг он увидел и осознал ту перемену, что недавно так озадачила его; знания, могущество учености, сила мужества оставили профессора Джарвиса, и он, закрыв лицо руками, принялся раскачиваться и хныкать, как малое дитя, ибо пепельно-серый цвет исчез с мертвого лица и почерневшие губы стали кроваво-красными. Некоторое время профессор продолжал раскачиваться и хныкать, закрываясь руками; затем он вдруг резким, диким, страстным жестом воздел руки над головой.
— Боже мой! — вскричал он. — Я схожу с ума — я теряю рассудок, о, что угодно, только не это — не сумасшедший, нет, не сумасшедший — я не сумасшедший — нет…
Поймав в зеркале свое отражение, он покачал головой и прищелкнул языком.
— Не сумасшедший, о нет, — прошептал он своему отражению, вновь повернулся к гробу и стал ласкать и гладить стекло.
— О, Глаза Смерти, поднимите свои веки, ибо жажду я познать тайну, что сокрыта под ними. Быть может, я и есть жрец Птомес, тот, что наложил на тебя свои чары, и возвратился я к тебе, Любимая, и душа моя взывает к твоей, как некогда в древних Фивах. О, Глаза Смерти, поднимите свои веки, ибо жажду я познать тайну, что сокрыта под ними. Покуда душа твоя спала, моя неисчислимые столетия тосковала и устремлялась к тебе, и ныне истекло время ожидания. О Господи, — прервал он себя, — она не проснется — я не в силах разбудить ее.
Он заломил пальцы. Выражение его лица тотчас изменилось, губы искривились в хитрой усмешке; он осторожно подобрался к висевшему на стене зеркальцу, быстрым движением сорвал его со стены и спрятал в карман; затем он уселся за стол и установил зеркальце перед собой.
— Они не откроются, пока я смотрю и жду, — сказал он, кивая и улыбаясь себе. — Это глаза, что хотят застать врасплох, эти глаза исподтишка следят и наблюдают, и все же я их увижу, да, увижу.
Откуда-то из раскинувшегося внизу мира донесся долгий гудок парохода на реке, и с этим звуком, пусть далеким и еле слышным, разум вступил в свои права.
— Пресвятые небеса! — воскликнул профессор, пытаясь рассмеяться. — Что за глупость, позволить жалким останкам мертвого человека чуть не свести меня с ума от страха, да еще здесь, в Нью-Йорке! Невероятно!
Говоря так, профессор решительно повернулся спиной к мумии, потянулся к графину, налил в стакан бренди и медленно выпил; но все это время его не покидало чувство, что глаза за спиной следят за каждым его движением, и он с трудом запретил себе оборачиваться. Подавив железными тисками воли бунт восставших нервов, он аккуратно разложил бумаги и взял в руку перо.
Наше тело, если вдуматься, обладает некими качествами дворовой собаки: обругает его хозяин, и оно съежится, поскуливая; прикажет — подчинится. Профессор писал, и взор его был ясен, рука тверда. Он едва поглядывал на зеркальце, даже когда останавливался и откладывал исписанный лист в сторону.
В окнах уже занялся болезненный серый рассвет, когда он поглядел на часы.
— Еще полчаса, и мой труд будет завершен, закончен, допи…
Слова замерли у него на губах, ибо он случайно бросил взгляд на зеркальце и заметил, что глаза мумии широко раскрылись. Они долго глядели в его глаза, затем веки затрепетали и снова сомкнулись.
— У меня галлюцинации, — простонал он. — Это одно из последствий потери сна. Как мне хочется, чтобы вернулся Джон, ведь Джон всегда такой приземленный, такой рассудительный…
Позади него послышался шорох, мягкий и нежный звук, подобный шелесту ветра в листве или шепоту оконных гардин — что-то прошуршало по полу за его спиной. Смертный холод пронзил его, и он онемел от ужаса.
Едва осмеливаясь взглянуть, полный жутких предчувствий, он поднял глаза на зеркало. Гроб за его спиной был пуст; он резко обернулся — и там, прямо за ним, так близко, что почти можно было коснуться, притронуться, стояло Существо, которое он назвал жалкими останками человека. Медленно, дюйм за дюймом, оно подбиралось к нему, шелестя и шурша иссохшими от времени покровами:
Дыхание мое хранит Исиды твердь,
Кто ни пробудит, встретит лишь — смерть!
С воплем, напоминавшим не то крик, не то смех, он вскочил и набросился на Это. Раздался глухой удар, после вздох, и профессор Джарвис, раскинув руки, остался лежать на полу, спрятав лицо в складки ковра.
* * *
На следующий день в газетах появилась небольшая заметка:
«СТРАННАЯ СМЕРТЬ.
Вчера в своей квартире на … улице был найден мертвым профессор Джарвис, знаменитый ученый; предположительно, он умер от сердечного приступа. Любопытен тот факт, что мумия, которая ранее находилась в грубо сколоченном ящике, стоявшем в противоположном углу комнаты, лежала на теле профессора».
Саркофаги и футляры для мумий. Рис. изкнигиХ. Вестропа «Handbook of Archaeology. Egyptian — Greek — Etruscan — Roman»
(1867)
Сибери Квин
ПЫЛЬ ЕГИПТА (1930)[9]
Странную пару ввела Нора Мак-Гиннис в мою гостиную тем февральским вечером. Мужчина был невероятно привлекателен, с четкими, правильными чертами лица, увенчанного пышной короной темных волос, большим лбом и широко расставленными зеленовато-коричневыми глазами под удивительно черными бровями. Мускулистая, развитая грудь и широкие квадратные плечи говорили о необычайной силе и выносливости. Но он был не больше пяти футов ростом, и брюки его хорошо пошитого вечернего костюма мешковато висели на тонких, скелетообразных ногах. Его правая нога была искривлена и согнута в колене, и он не ходил, а неловко, болезненно ковылял; его лакированные полуботинки казались маленькими, как детская обувь. Полиомиелит ужасающим образом изуродовал некогда чудесное тело, превратив молодого человека в кентавра с совершенным торсом и жалкими конечностями калеки.
Женщина, примерно того же возраста, что ее спутник — лет двадцати пяти, как мне показалось — была во всем, за исключением уродливых последствий болезни, его абсолютным отражением. Ее коротко подстриженные, черные как смоль волосы плотной шапочкой облегали небольшую, красивую головку; точеные и правильные черты были почти незапоминающимися по причине своей симметрии; походка, это мягкое волнообразное скольжение, выдавала телесную координацию и психическую уравновешенность, столь редко встречающиеся в наш невротический век. Вечернее платье из черного атласа, украшенное кружевами, ниспадало грациозными складками почти до узких, изящно вырезанных щиколоток, крошечные изумрудные пуговицы на ее черных атласных туфельках дополнялись изумрудными серьгами-гвоздиками в маленьких ушах и, как ни странно, зелеными искрами в карих, с темными веками глазах. Она была не накрашена, лишь на губах блестела ярко-красная помада.
Я глянул на две продолговатые визитные карточки, которые Нора принесла мне, прежде чем впустить неожиданных гостей.
— Мистер Монтейт? — нерешительно спросил я.
— Это я, — ответил молодой человек с быстрой улыбкой, сразу придавшей его мрачному, задумчивому лицу своеобразное обаяние, — а это моя сестра Луэлла.
Он помолчал, будто испытывая неловкость, и снова заговорил:
— Нам сказали, что у вас есть друг, доктор де Гранден, который время от времени занимается делами сверъестест-венного или кажущегося таковым свойства. Если вы будете так добры и подскажете нам, где мы можем его найти…
— Avec beaucoup de felicite![10] — со смехом прервал его Жюль де Гранден. — Протяните руку, притроньтесь ко мне, mon ami: я тот, кого ищете вы!
Монтейт охнул и уставился на маленького француза, не понимая, как отвечать на такое необычное приветствие.
— Ах.
— Precisement, — подтвердил Жюль де Гранден и жестом пригласил наших посетителей занять кресла у камина. — Вы пришли вовремя, мне думается: вечер обещал быть невыразимо скучным. А теперь перейдем к тому кажущемуся сверхъестественным делу, о котором вы хотели посоветоваться с Жюлем де Гранденом.
Он выжидающе замолчал, приподняв узкие черные брови, так что они стали походить на две одинаковые сарацинские арки.
Молодой Монтейт провел рукой по своим аккуратно причесанным черным волосам и искательно поглядел на маленького француза.
— Не знаю, с чего и начать. — признался он и обвел озадаченным взглядом комнату, словно надеясь почерпнуть вдохновение у дрезденских фарфоровых фигурок на каминной полке.
— Почему бы не с самого начала? — приободрил его де Гранден. Он достал свой тонкий золотой портсигар, любезно предложил его гостям и затем поднес к их сигаретам карманную зажигалку.
— Дело касается смерти моего дяди-- нашего дяди, — сказал мистер Монтейт, выдыхая из ноздрей облако ароматного серого дыма. — Она казалась естественной, в свидетельстве о смерти причиной ее был указан инфаркт, и никаких юридических осложнений не имелось. Но мы с сестрой недоумеваем и, если бы вы согласились расследовать… Вот, посмотрите, — прервал он рассказ и вынул из бокового кармана небольшой пакет с бумагами, — это завещание дяди Авессалома. Начать можно и с него.
Маленький француз взял листы с красными нотариальными печатями и поднес их к свету.
— Во имя Господа, аминь, — прочитал он. — Я, Авессалом Барнстейбл — Барн-стейбл, mon Dieu[11], ну и фамилия! — находясь в ясном уме и твердой памяти, а также в полнейшем телесном здравии, но будучи уверен в скором наступлении неминуемой и неотвратимой гибели, сим выражаю, заявляю и сообщаю свою последнюю волю и завещание, тем самым отменяя любые и какие-либо распоряжения и завещания, составленные мною до настоящего времени.
Первое — я предаю свою душу на попечение Господа, Спасителя нашего, тело же завещаю похоронить на кладбище Вейл[12].
Второе.
— Вы можете пропустить второй, третий и четвертый пункты, — вмешался мистер Монтейт, — только пятый связан с нашим делом.
— Очень хорошо, — де Гранден перевернул страницу и продолжал:
— Я желаю, чтобы мой племянник и племянница, упомянутые выше, Дэвид и Луэлла Монтейты, поселились в моем доме под Гаррисонвиллем, Нью-Джерси, как только они будут ознакомлены с данным завещанием, и прожили в нем на протяжении не менее шести месяцев; по истечении этого срока, если привнесенные обстоятельства до тех пор не заставят их совершить данное действие ранее либо это не станет физически невозможным, им надлежит удалить из указанного дома мумию жреца Сепе, со всеми предосторожностями переправить ее через океан и похоронить в песках египетской пустыни; я особо настаиваю на буквальном выполнении этого предписания в качестве условия вступления их во владение оставшейся частью моего имущества.
Де Гранден закончил чтение и перевел с брата на сестру свой странный, немигающий взгляд.
— Мы являемся наследниками очищенного от долгов имущества дяди Авессалома, — пояснил Дэвид Монтейт. — Наследство оценивается примерно в 300,000 долларов.
— Parbleu[13], за половину этой суммы я готов выкопать и снова захоронить все мумии фиванского некрополя! — воскликнул француз. — Но я не понимаю, друзья мои, в чем состоит то свойство вашего дела, которое я назвал бы outre? Ваш почтенный дядюшка и в самом деле был чудаковат, но эксцентричность — привилегия богатства и возраста. Отчего бы вам не устроиться со всеми удобствами в его бывшем жилище? Проведете там полгода, после с подобающими почестями похороните давно умершего египетского господина — и можете тратить наследство в свое удовольствие.
Ответила девушка.
— Доктор де Гранден, — спросила она очаровательно переливающимся контральто, — неужели вы не заметили необычный оборот речи во вводной части завещания дяди Авессалома? Если бы он написал, «будучи уверен в скором наступлении неминуемой и неизбежной смерти», мы не обратили бы на это внимания. Ему было уже за восемьдесят, и хотя он был крепок и подвижен, как шестидесятилетний, смерть естественным образом приближалась к нему. Но он говорит не о «смерти», а о «неминуемой и неотвратимой гибели».
— Exactement, — спокойно согласился де Гранден, однако в его круглых голубых глазках зажегся огонек интереса. — Precisement, Mademoiselle. Почему же?
— Я уверена, что к этому имеет отношение та ужасная древняя мумия, о которой он упоминает, — тихо и напряженно произнесла девушка. — Дэвид, покажи доктору перевод, — распорядилась она, повернувшись к брату.
Мистер Монтейт достал из кармана еще одну бумагу.
— Луэлла нашла эту запись в библиотеке, в старом секретере, за день до смерти дяди Авессалома, — объяснил он. — Сестра собиралась спросить дядю, что она означает, но так и не успела. Это может помочь вам пролить некоторый свет на дело. Нам же, в свете написанного, оно только кажется еще более таинственным.
— Перевод таблички, найденной в гробнице жреца Се-пе, — прочитал де Гранден. — Сепе, слуга и жрец Асет[14], Матери Всего, Которая Была, Есть и Пребудет, обращает к каждому, кто читает сие, приветствие и предостережение:
«Нечестивый незнакомец, осквернивший святость моего склепа, будь проклят. Будь прокляты твои восходы и закаты, прокляты твои дороги и возвращения, будь проклят ты в трудах и отдыхе; да будут твои ночи исполнены ужасных видений, а дни твои болью и муками; да падет навеки гнев Асет, Которая Была, Есть и Пребудет, на тебя и на дом твой. Да станет тело твое пищей стервятников и шакалов, да истерзает душу твою пытка Богов. Ты умрешь и не узришь гроба, бестелесным и проклятым будешь обречен ты вековечно скитаться в Аменти; да падет это проклятие на тебя и на дом твой, покуда останки мои не будут снова погребены в песках Кем. Я сказал».
Eh bien[15], зловещее проклятие, что и говорить, — заметил француз, завершив чтение. — А что это у нас тут?
К нижней части листа с переводом древнего проклятия была подклеена газетная вырезка:
Лондон, 16 нояб. — Смерть Ричарда Беталла, сына лорда Вестбюри, привела к новой волне слухов о гибельном проклятии, нависшем над теми, кто тревожит гробницы древних правителей Египта.
Эта смерть стала десятой среди руководителей экспедиции лорда Карнарвона в египетскую Долин царей, в ходе которой была обнаружена гробница царя Тутанхамона.
Беталл, секретарь Говарда Картера, начальника экспедиции, был найден мертвым в своей постели в аристократическом Бат-клубе[16]. Врачи не в состоянии определить причины смерти.
— Гм, — де Гранден отложил бумагу и снова посмотрел на посетителей прямым и пристальным взглядом. — А ваш покойный дядюшка? — осведомился он. — Расскажите мне все, что знаете о его жизни и особенно смерти.
Вновь ответила девушка.
— Дядя собирался стать проповедником-унитаристом, но так и не принял сан, поскольку встретил в Нью-Бедфорде, в Массачусетсе, молодую девушку и по уши влюбился в нее. В те годы американские клиперы еще плавали по торговым делам в Азию и на Ближний Восток. Отец мисс Гудрич, судовладелец, предложил дяде Авессалому долю в предприятии — при условии, что тот откажется от духовной карьеры. По совету будущего тестя, дядя занял должность суперкарго на «Полли Хаттон» и как-то во время трехлетнего плавания очутился в Александрии.
Похоже, у него оставалось достаточно времени для путешествий во внутренние области Египта. Он отправился вверх по Нилу и где-то возле Луксора вломился с отрядом арабов в гробницу. Им достались несколько мумий, некоторые папирусы и погребальные статуэтки. В те дни подобные вещи было довольно легко вывезти из Египта, и дядя без лишних затруднений доставил домой найденное, не сказать ли — награбленное? Как ни странно, эти находки и помогли ему сколотить состояние.
Дядя Авессалом и капитан даже не знали, что пока «Полли Хаттон» находилась в плавании, мистер Гудрич успел умереть от оспы; посмертная опись имущества показала, что он практически обанкротился. Гарриет, его дочь, вышла замуж за богатого судового поставщика, и «жених», вернувшись в Нью-Бедфорд, застал ее с двумя детьми на руках.
Однако мумии, привезенные дядей Авессаломом, оказались очень ценными. Египтология только начинала развиваться и еще не превратилась в ту впечатляющую область знаний, какой является сегодня. В папирусах из гробницы содержались важнейшие сведения; ученые из Британского музея раньше могли о них только догадываться. Они заплатили дяде за находки 200 фунтов — большую сумму по тем временам — и пообещали щедрую плату за любые древности, которые он сможет привезти.
Должна сказать, что когда дядя вернулся в Новую Англию и нашел свою будущую невесту замужней дамой, обремененной детьми, в нем произошла внезапная и разительная перемена. Скромный, погруженный в книги студент-богослов превратился в отчаянного искателя приключений. Гражданская война пять лет как закончилась, и страна входила в трудный период, завершившийся кризисом 1873 года. Многие молодые люди, служившие в армии и на флоте северян, не могли найти работу. Дяде Авессалому не составило труда набрать отряд головорезов, не знавших ни совести, ни страха перед опасностью, если только им платили.
Бедный дядя Авессалом! Боюсь, что все его подвиги в последующие двадцать лет на поверку окажутся весьма сомнительными! Первый опыт принес ему столько денег, что он стал профессиональным грабителем могил.
Большинство современных египтян были магометанами и не верили в старых богов. Тем не менее, им вовсе не нравилось, когда иностранцы оскверняли древние гробницы. Дядя и его отряд не раз встречали сопротивление; но людей, которые сражались бок о бок с Грантом, Шерманом и Фаррагутом[17], не могли остановить беспорядочные толпы арабов и даже недавно организованная египетская жандармерия. Они систематически грабили могилы, а добычу прятали в своего рода пиратском подземелье, устроенном в одном из оазисов в пустыне. Когда добычи набиралось достаточно, они переплавляли ее вооруженным караваном на Красное море, иногда смело направлялись к побережью Средиземного моря — и горе тем, кто вставал у них на пути!
Конечно, англичане и французы притворялись, что пытаются остановить этот грандиозный грабеж, но у обоих государств были дела поважнее. К тому же, отряд дяди не раз помогал им укрощать мятежных туземцев; поэтому официальные лица смотрели на все сквозь пальцы. Вдобавок, большие музеи Лондона, Парижа, Берлина и Санкт-Петербурга с радостью покупали его товар и порой даже соперничали друг с другом. Дядя стал богатым и, в своем духе, уважаемым человеком. Кураторы этих музеев не слишком отличались от здешних политиков, — добавила она с улыбкой. — В Вашингтоне, когда я была еще школьницей, все перешептывались, что самые ярые сторонники сухого закона из числа сенаторов и конгрессменов слыли у бутлегеров лучшими покупателями.
Дядя Авессалом пустился в дело, как в чисто коммерческое предприятие, а попутные приключения, думал он, помогут ему забыть пережитое разочарование. Но коммерция перешла у дяди Авессалома в настоящую страсть. Он научился читать египетские иероглифы — ведь он считался в колледже первоклассным знатоком греческого, а открытие Розеттского камня Бушаром[18] в 1799 году, как вы знаете, дало ключ к расшифровке древнеегипетской письменности. Задолго до того, как дядя оставил свою опасную профессию, он уже приобрел известность в качестве одного из лучших знатоков как древнего, так и современного Египта. Когда же дядя наконец бросил грабежи, поступили лестные предложения от двух университетов и британского правительства.
Выйдя на покой, дядя сделал ряд подарков египетским отделам музеев, которые были самыми щедрыми его клиентами, однако лучшие находки хранил в личной коллекции в своем доме под Гаррисонвиллем[19].
Вы вряд ли слыхали о дяде, мистер Троубридж? — и девушка обратила ко мне странную, меланхолическую улыбку. — Он прожил за городом почти десять лет, мы навещали его, но всякий раз оказывалось, что водители такси даже не ведали о его особняке «Конец путешествия» и с трудом могли найти дорогу. Видите ли, с тех пор, как дядя поселился в доме, он почти не покидал его, а все необходимое, включая бакалею, выписывал по почте из Чикаго. Думаю, во всем городе не найдется и пяти человек, которые были знакомы с ним или хотя бы знали о его существовании.