В прошлом месяце, получив срочное приглашение, мы с Дэвидом приехали к нему. Дядя сообщил, что собирается оставить нам наследство. Так как мы рано осиротели и являемся его единственными родственниками, нам это показалось всего лишь проявлением любви к ближним.
Он был чудесным старым джентльменом, вежливым, внимательным и очень образованным. Дядя всеми силами старался сделать наше пребывание в «Конце путешествия» как можно более приятным. Мы были бы там счастливы, если бы не царившая в доме обстановка — как бы получше выразиться — сверхъестественной таинственности. Мы с Дэвидом каким-то образом ощущали присутствие потустороннего. Мы могли читать в библиотеке, сидеть за столом или просто заниматься своими делами — и вдруг ощутить странное, жутковатое чувство того, что кто-то за нами пристально наблюдает. Стоило нам резко обернуться, как мы всегда поначалу поступали — и мы никого, разумеется, за спиной не видели; но это чувство не исчезало и, напротив, становилось все более сильным. После смерти дяди, однако, оно посещает меня чаще, чем Дэвида.
Дядя Авессалом никогда обо всем этом не упоминал, и мы, конечно, также — разве что в разговорах друг с другом. Но я уверена, что и дядя это чувствовал: в его глазах постоянно мелькало беспокойство и даже страх, и все то время, что мы оставались в доме, он казался нам каким-то загнанным. Завещание он составил всего за десять дней до смерти и, как вы помните, говорил во вступительной части не о «смерти», а о «неминуемой и неотвратимой гибели».
Я понимаю, что чувства и ощущения не могут служить достаточным основанием для нашей убежденности в том, что смерть дяди Авессалома была вызвана сверхъестественными причинами, — призналась она. — Я вряд ли смогу убедить беспристрастного слушателя, который не ощутил на себе пугающую, жутковатую атмосферу особняка, не видел выражения безнадежного страха, чуть ли отчаяния, на лице дяди Авессалома. Не уверена, что вы найдете нечто необычайное и в описании ночи его смерти. Дэвид вам все расскажет. Как ни странно, я крепко спала в ту ночь и своими глазами ничего не видела, хотя все остальные в доме бодрствовали.
— Должен похвалить вас, Mademoiselle, — заявил де Гранден и с характерной любезностью отвесил девушке поклон, — вы превосходная рассказчица. Я уже убежден и с радостью возьмусь за ваше дело. А теперь, молодой Monsieur, — обратился он к калеке, — настала ваша очередь добавить подробности к живописному рассказу Mademoiselle, то есть вашей сестры. Я весь внимание.
Дэвид Монтейт приступил к рассказу.
— Дядя Авессалом умер вскоре после Нового года, — начал он, — точнее говоря, девятого января. Они с Луэллой разошлись по своим спальням около десяти часов вечера, но я оставался в библиотеке и читал. Мне — простите это признание — немного трудно одеваться и раздеваться, и иногда я ложусь поздно только потому, что невольно откладываю этот момент. В ту…
— Ему больно, — со слезами на глазах вмешалась сестра. — Порой он ужасно страдает, и.
— Луэлла, дорогая, прошу тебя! — прервал ее молодой человек. — Как я уже говорил, господа, в ту ночь я долго оставался в библиотеке и заснул над книгой. Неожиданно я проснулся и обнаружил, что ясная холодная погода сменилась бурей; ударил сильный мороз. Дул настоящий ураган, бросавший на окна липкий снег с такой силой, что я слышал звуки ударов снежинок о стекло.
Не могу точно сказать, что меня разбудило. Сперва я подумал, что это было завывание ветра, но сейчас я не так в этом уверен — дело в том, что в воспоминание о сне, который я увидел перед самым пробуждением, вплетался звук или сочетание звуков.
— Mille pardons, Monsieur[20], но что именно вы увидели во сне? — вмешался де Гранден. — Ткань, из какой сотканы наши сны[21], в подобных делах иногда имеет важнейшее значение.
— Ну… — Дэвид Монтейт слегка покраснел, — это была глупая мешанина, сэр, едва ли связанная с тем, что случилось после. Мне снилось, что два человека, мужчина и женщина, поднялись по лестнице из домашнего музея дяди Авессалома, находящегося на первом этаже, и прошли мимо библиотеки к комнате дяди. Сны часто бывают нелепы — вот и в этом сне мне показалось, что я могу взглянуть на них сквозь стену, как в театральных постановках, когда режиссеру нужно представить на сцене видения или воображаемые события. На них были древнеегипетские одеяния и они говорили на каком-то чужеземном языке. Перед тем, как задремать, я читал «Ostafrikanische Studien» Мюнцигера[22]; думаю, этим и объясняется сон.
— Хм, возможно, — согласился де Гранден. — Продолжайте, прошу вас.
— Итак, как я сказал, в минуту пробуждения мне вроде бы послышался тихий, но очень ясный перезвон, похожий на звук далеких бубенцов на санях, однако чем-то отличающийся от него. Я также расслышал тихое женское пение.
Я, все еще полусонный, откинулся в кресле, гадая, не вторгся ли какой-нибудь образ из сна в мое затуманенное сознание, как вдруг послышался иной звук, совершенно не похожий на предыдущие.
Это был голос дяди Авессалома; он говорил негромко, но горячо, с кем-то споря или кого-то упрашивая. Мало-помалу, пока я прислушивался, дядя возвысил голос, стали различимы отдельные слова, после он едва не закричал и издал резко оборвавшийся вопль, как если бы ему зажали рот или начали душить.
Я выбрался из кресла и поспешил на верхний этаж так быстро, как только мог. Но мне нужно было пройти футов двадцать по коридору, лестница на третий этаж винтовая, с крутыми ступенями, и из-за своего физического недостатка передвигался я довольно медленно.
Когда я наполовину взбирался, наполовину ковылял по лестнице, раздался женский крик: «Прешвятая Богородица, это баньши!». Я узнал голос Мэгги Гурлей, кухарки и экономки дяди. Она и ее муж Том — единственные слуги в доме и делят между собой все обязанности по хозяйству.
Добравшись наверх, я увидел Мэгги в дальнем конце холла. Ее зубы стучали, глаза выпучились от ужаса.
— Ух, миштер Дэвид, ш миштером Авешшаломом все коншено, Гошподи упокой его душу! — выпалила она. — А иж комнаты его шкакнула женшшина-баньши. Не ходите туда, миштер Дэвид: шай, она тепериша его родных поджидает.
— Ерунда, — тяжело дыша, ответил я. — Вы ведь слышали, как дядя кого-то звал? Подите сюда; нужно узнать, что ему понадобилось.
— Шур меня, шур! Ему понадобитшя шейшаш ражве швяшшеник и гробовшшик, шэр! — ответила Мэгги, не приближаясь ни на шаг.
Я не стал дожидаться, пока глупая суеверная старуха прекратит свою истерику. Быть может, дядя заболел, подумал я и громко постучался в дверь его спальни. Не услышав ответа, я толкнул дверь и вошел.
Дядя Авессалом лежал на спине. Одеяла были откинуты, одна его нога свисала с кровати, как будто он собирался встать. Сплетенные пальцы согнутых рук плотно прижимали к груди и лицу подушку.
Я включил свет и высвободил подушку; и тогда я понял, что он мертв. Я никогда раньше не видел только что умершего человека, но не нуждался в подсказке. Думаю, мы узнаем смерть инстинктивно, как дети узнают и боятся змей, еще не зная, что эти рептилии бывают смертельно ядовиты. Челюсть дяди отвисла, язык вывалился изо рта, словно бы мертвый состроил бессмысленную гримасу, открытые глаза остекленели.
Я расстегнул его пижамную куртку, чтобы проверить сердце — и увидел чуть левее середины груди темно-красную отметину, похожую на заживающий синяк или родимое пятно, менее дюйма длиной и несколько припухшую, какой бывает полоса, оставленная плетью. Сейчас… — молодой человек достал из кармана тонкий золотой карандашик и набросал рисунок на полях завещания дяди. — Она выглядела вот так:
— Mordieu, в самом деле? — тихо и напряженно проговорил де Гранден. — Barbe d’un singe, c’estplus etrange![23]
— Мне запомнилось кое-что еще, хотя в то время я не придал этому значения, — продолжал Монтейт. — В комнате стоял отчетливый запах каких-то ароматов или курений, близко напоминавший запах в католических церквях после богослужения. Я вспомнил о нем только позднее, когда пытался восстановить в памяти все подробности.
Как только я удостоверился, что дядя Авессалом мертв, Мэгги и Том перестали бояться. Они вошли в комнату, помогли мне уложить и накрыть тело дяди и затем добраться до спальни Луэллы по другую сторону холла. Она крепко спала, и мне пришлось барабанить в дверь, чтобы ее разбудить.
— Вам, Monsieur? — переспросил де Гранден. — Слуги не постучались?
— Слуги? — молодой человек замолчал, словно его посетило неожиданное воспоминание. — Нет-нет, они не стучались. А знаете, доктор де Гранден, — взволнованно наклонился он к маленькому французу, — мне кажется, они намеренно держались позади. В то время я опять-таки не придал этому значения, но когда вы спросили меня, кто постучался в дверь спальни Луэллы, я припомнил, что Мэгги поддерживала меня под одну руку, Том — под другую, но оба шли чуть позади меня. Как только мы остановились у двери, они немного отступили назад.
— Хм? — пробормотал де Гранден. — И что случилось дальше?
— Луэлла в конце концов проснулась и впустила нас. Она была совсем сонная, не понимала, что произошло, и мне пришлось даже потрясти ее за плечи. Сперва она лишь непонимающе смотрела на меня и повторяла мои слова, причем выговаривала их как-то мечтательно, ритмически.
— Хм? — снова пробормотал де Гранден. — И?
— Клянусь Богом, да! Вспомнил! В ее комнате стоял такой же запах. Я уверен, что он не чувствовался ни в холле, ни где-либо еще; только в спальнях дяди и Луэллы.
— Tiens[24], во всяком случае, это был запах святости, — прищелкнул языком француз. — Вернемся к странной отметине, которую вы увидели на груди Monsieur, то есть вашего дяди. Была она…
— Я как раз собирался об этом рассказать, — прервал Монтейт. — Мы срочно вызвали ближайшего врача, доктора Кэнби. Он пришел примерно через час, осмотрел тело дядя Авессалома и выдал свидетельство о смерти от инфаркта.
Я спросил его об отметине, спросил также, имеет ли она какую-то важность. Доктор недоумевающе взглянул на меня и спросил: «Какая отметина?»
Мы поспорили, и оба, боюсь, несколько вышли из себя. Наконец, преодолев отвращение, я пошел вместе с доктором в спальню дяди, расстегнул пижамную куртку покойника и указал на его грудь.
— И что же? — де Гранден нетерпеливо наклонился вперед, его маленькие глазки так и горели ожиданием.
— Ничего, — ответил Монтейт ровным, монотонным голосом. — Там ничего не было. Отметина исчезла.
— Ка-а-ак? — де Гранден медленно выпустил воздух сквозь зубы и откинулся в кресле.
— Дэйв, ты уверен, что видел знак на теле дяди? — мягко спросила девушка. — В волнении, в тусклом свете.
— Нет-нет, — возразил молодой человек. — Я уверен, что на груди дяди Авессалома, когда я его нашел, виднелся этот знак — и совершенно точно знаю, после он исчез.
— Mais oui[25], Mademoiselle, — вставил де Гранден. — Monsieur, то есть ваш брат, совершенно прав. Это дело обещает стать интересным. Мы с доктором Троубриджем будем иметь честь посетить вас завтра или в ближайшее удобное для вас время.
После ухода Дэвида и Луэллы Монтейтов мы долго сидели у камина. Француз погрузился в задумчивое молчание и курил сигарету за сигаретой, глядя на пляшущее в камине пламя пристально, точно гадалка на хрустальный шар. А затем…
— Троубридж, друг мой, это весьма примечательно, не правда ли? — внезапно спросил он.
— Что? — отозвался я.
— Этот знак, эта стигмата на груди Monsieur, то есть грабителя могил.
— Пожалуй, — согласился я. — Очень странно, что отметина проявилась через несколько минут после смерти, а после исчезла. Мне начинает казаться, что девушка, может быть, была права. Дэвиду могло привидеться, и.
— Non, — прервал мои рассуждения де Гранден. — Исчезновение отметины — наименее таинственное явление. Я говорю о ее форме. Разве она не показалась вам знакомой?
— Нет. Рисунок выглядел как грубое изображение сапога или.
— Ха! — воскликнул он. — Этот знак, друг мой — идеограмма, обозначающая богиню Асет, более известную нам под именем Исиды. Древние египтяне считали ее Матерью Всего, Которая Была, Есть и Пребудет. Именно ей, как вы помните, служил жрец Сепе, так яростно проклинавший будущих осквернителей своей гробницы.
— Ну.
— Не иначе, точно, безусловно — я убежден, черт возьми, что мы увидим интересные вещи, прежде чем покончим с этим делом, друг мой.
На следующий день де Гранден нанес с утра визит старому священнику местной греко-православной церкви. Я зашел за ним в дом священника часа в четыре и мы вместе отправились к Монтейтам.
«Конец путешествия», старомодный георгианский особняк, где Авесалом Барнстейбл скромно прожил заключительное десятилетие своей богатой приключениями жизни и встретил таинственную смерть, был трехэтажным домом с плоской крышей, не особенно красивым, но неожиданно комфортабельным. Выстроенный из побуревшего от времени красного кирпича с белокаменной, чуть пожелтевшей отделкой, он стоял в дюжине ярдов от дороги, в редко заселенной сельской местности милях в десяти к востоку от Гаррисонвилля. Железная ограда, украшенная по моде восьмидесятых годов копьями, масками и переплетенными гирляндами, отделяла палисадник от дороги; по обе стороны от двери, к которой вели три ступеньки из белого камня, росло по небольшому кусту бирючины; кусты были аккуратно подстрижены в виде темно-зеленых пирамидок.
Весь первый этаж, за исключением кухни, кладовой и котельной, занимал музей, где хранились собранные покойным хозяином дома древности. Перегородки, разделявшие просторные комнаты с высокими потолками, были снесены, и большая часть первого этажа превратилась в громадный склад редкостей. Здесь были ярко раскрашенные футляры из-под мумий, стеклянные витрины с древними раритетами и высокие шкафы черного дерева с прочными замками, где размещались экспонаты, не предназначенные для всеобщего обозрения.
На втором этаже располагались большая и чинная гостиная, библиотека с открытым камином, напоминавшим о рыцарских замках, вдоль стен которой от пола до потолка выстроились плотно уставленные книгами полки, огромная столовая, подобная банкетному залу, и две гостевые спальни, каждая с собственной ванной комнатой. На третьем этаже находились спальни членов семьи и слуг, а также два больших чулана.
Мы приехали около шести. Том Гурлей, старый дворецкий и мажордом, встретил нас у ворот и помог внести наш багаж. На нижней лестничной площадке стояла его жена Маргарет; в платье из черного бомбазина и белом фартуке она выглядела очень сдержанной и чопорной, но подозрительное выражение лица — что-то жесткое в складке губ, какая-то холодность в глазах — заставило меня бросить на нее еще один внимательный взгляд, когда мы вслед за ее мужем стали подниматься по широкой лестнице в библиотеку, где ожидала нас хозяйка дома.
Француз также заметил странную неприязненность экономки и шепнул мне на лестнице:
— За ней стоит присматривать, друг мой Троубридж.
Вскоре после нашего прибытия подали обед. Несмотря на все усилия де Грандена, застольная беседа не вязалась и обед прошел в мрачной обстановке. Сидевшие за столом то и дело обменивались опасливыми взглядами из-под прищуренных век, и хотя старый дворецкий казался олицетворением благовоспитанного и стоического спокойствия, я заметил, что Мэгги Гурлей, стоявшая у двери буфетной, пристально, не отрываясь, рассматривает склоненную изящную головку Луэллы Монтейт.
Кофе был подан в библиотеке. Вслед за тем де Гранден извинился и, сделав мне знак следовать за ним, молча спустился по лестнице.
— Лучшая оборона — это нападение, друг мой, — пояснил он, направляясь в кухню. Мы вошли в большое, задымленное помещение без стука, и он тут же осведомился:
— Скажите-ка, друзья мои, что вы видели в ту ночь, когда прискорбно скончался ваш бедный хозяин?
Слуги отшатнулись, словно де Гранден бросил им в лицо обвинение. Старый Томас открыл рот, облизал губы кончиком языка, сомкнул губы и отвел глаза, как строптивый школьник, которого отчитывает учитель.
Его жена повела себя совсем иначе. Злость и вызов зажглись в ее голубых кельтских глазах:
— Почему бы вам ее не шрошить, шэр? Она лушше вам ответит, шем мы ш Томом. Мы-то добрые хриштиане.
— Dites[26], — нахмурился де Гранден. — Вы кого-то в чем-то обвиняете, моя любезная?
— Никого я не обвиняю и голош ни на кого не вожвышаю, — упрямо ответила женщина, — ошобенно когда эта мишш может ушлышать. Понимаете, шэр, — смягчилась она, как всегда случалось с женщинами, когда Жюль де Гранден глядел на них со своей проказливой, дерзкой улыбкой, — вы ш той штороны. Вы бывали в Ирландии, шлыхали о фейри?
— Ага, — усмехнулся де Гранден, — так вот откуда ветер дует, hein? Да, моя радость, я бывал на вашем прекрасном острове и знаком с его традициями. Что же вы увидели такое, что напомнило вам о родине?
Женщина помедлила, вызывающе и одновременно испуганно бросила взгляд на потолок и затем доверительно сказала:
— Што за народ не может трижды проижнешти имя, или трижды шьесть пишшу в один пришешт, или выпить три штакана подряд?
Француз встретил ее вопрошающий, искренний взгляд немигающим пристальным взором.
— Фейри, и ведьмы, и призраки умерших, что выдают себя за живых, — быстро ответил он, точно излагая заученный урок. — А также те, что продались Супостату либо заключили союз с силами тьмы…
— Правда ваша, шэр, — прервала она, довольно кивая. — Вы джентльмен, шэр, не как те ученые дураки, што шмеются над штарыми иштинами и жовут их шуеверием. Тогда шлушайте:
Как они в первый раж шюда приехали, калека миштер Дэвид и та, што жовет шебя его шештрой, я штрашно ишпугалашь ее желеных глаж, и лица, такого бледного и беш-кровного, и улыбаюшшихся крашных губ, таких тонких и жештоких, ш белыми блестяшшими жубами жа ними. Решила я уштроить ей жападню. Когда она меня жвала, я делала вид, будто не шлышу. Раж не шлышу, другой. Жвала она дважды? Будьте покойны, шэр. Жвала в колдовшкой третий раж? Никогда!
«Ах, Том, говорю я швоему штарику, погляди, как она штанет ешть и пить за штолом, когда будешь обед подавать». А штоб не обманула его жлая и лживая краша этого бледного лица, я шама поднималась по штупенькам и шле-дила за ней из двери буфетной. Не раж и не два шледила, шэр, но никогда, Гошподь и благошловенный швятой Патрик мои швидетели, не вжяла она в рот третий кушок хлеба или мяша, не выпила третий штакан вина, хотя я яшно шказала Тому наполнять ее штакан не больше, шем наполовину, штобы она, как добрая хриштианка, жахотела иш-пить и попрошила в третий раж налить иж графина.
— Хм? — де Гранден слегка подкрутил густо навощенные кончики своих миниатюрных светлых усиков. — А что еще вы можете рассказать? О ночи, когда умер ваш хозяин, например?
— Шейшас, шейшас, шэр, — с готовностью заторопилась женщина. — Было это, жначит, пошле того, как миштер Авешшалом вшкришал в шмертных муках, а миштер Дэвид, бедный мальшик, штал ковылять по лештнице шни-жу, иж библиотеки. Вот тогда мы увидали, как оно вышло из его шпальни. В штрахе и ужаше я закричала, что по дому ношится баньши, только то был не баньши, шэр. Это была она — или оно, шэр, да поможет мне швятая Бригитта, это была она!
Швоими глажами видела, как она шкакнула иж двери в коридор: эти жештокие крашные губы раждвинуты в дья-вольшкой ушшмешке, а желеные ужашные глажа так и жыр-кают на меня огнем в темноте. Я прямо так и жаштыла, где штояла.
Она прошла череж холл, шэр, так тихонько, што можно было покляштьшя, будто она летает, потому што никогда шмертная женшшина ешше не штупала так легко. А когда она швернула за угол коридора, я поняла, што видела жлое шождание той ночью, ведьму иж крепошти фейри[27], што приняла облишье родни бедного миштера Авешшалома. Тут я шмогла заговорить и крикнула миштеру Дэвиду, штоб он поберегся — кто жнает, она ж убила хозяина швоим колдовштвом, а тапериша, может штатьшя, ишкала его ро-дишей.
— Честно говоря, меня так клонит в сон, что веки сами собой закрываются! — сообщила Луэлла Монтейт спустя несколько минут после того, как мы присоединились к ней и ее брату в библиотеке на втором этаже. — Я сегодня даже не выходила из дому, но не припомню, чтобы так уставала с тех пор, как…
Она вдруг замолчала, и ее глаза расширились в испуге, если не в ужасе.
— C каких пор, Mademoiselle? — мягко подтолкнул ее к ответу де Гранден.
— С той ночи, когда умер дядя Авессалом, — проговорила девушка. — В тот вечер, сразу после обеда, я почувствовала ужасную сонливость, совсем как сегодня, легла в постель и сразу заснула, как убитая. Помните, с каким трудом разбудил меня Дэвид, когда пришел со слугами в спальню, чтобы сказать мне.
— Precisement, — согласился де Гранден. — Безусловно, Mademoiselle, вам необходим отдых, и мы не хотели бы вам мешать. Мы с доктором Троубриджем приехали помочь, а не путаться под ногами.
— Вы не против? — спросила она и встала. — Спокойной ночи, господа. Спокойной ночи, Дэви, дорогой. Не засиживайся допоздна.
Напольные часы в холле пробили полночь, но мы продолжали курить и беседовать в библиотеке. Дэвид Монтейт был начитан, много путешествовал и непринужденно поддерживал разговор на самые разнообразные темы. Мы как раз обсуждали некоторые комические привычки парижских консьержек и водителей такси, когда де Гранден поднял руку, призывая нас к молчанию.
Быстро и бесшумно, как кошка, он прокрался к двери, знаком велев мне потушить свет в библиотеке. Он с минуту постоял в темноте, затем все так же осторожно пересек холл и спустился по лестнице, ведущей в музей.
Минут через десять он с извиняющейся улыбкой вернулся в библиотеку.
— Де Гранден, боюсь, становится стар и нервозен, — заметил он и комически вздернул брови. — Он шарахается от теней и принимает потрескивание старых половиц за призрачные шаги. Друзья мои, уже поздно, пора и честь знать. Вы со мной согласны?
— Non, друг мой, не торопитесь, — сказал де Гранден, когда мы попрощались с хозяином и я собрался раздеться на ночь. — Туфли снимите, это правильно, но оставайтесь одетым. Этой ночью, боюсь, спать нам не придется.
— Но я думал, что вы устали, — заметил я. — Вы сказали…
— Разумеется, — кивнул он и сменил свои вечерние туфли на комнатные, с мягкими подошвами. — Так мать, стремясь развеять страх детей, говорит им, что ничего не слышит — сама же ясно различает, как за окном копошится взломщик. Слушайте внимательно, друг мой.
Когда мы так мило беседовали в библиотеке с мистером Монтейтом, я услышал тихие, почти беззвучные шаги на лестнице. Кто-то спускался вниз. Я тотчас же попросил вас выключить свет, чтобы не вырисовываться силуэтом в дверном проеме и не выдать себя. После этого я тихо выбрался на лестницу.
Мадемуазель Луиза бесшумно кралась вниз. Затем она вошла в музей и безошибочно направилась к одному из высоких, прочно запертых шкафов — хотя вокруг и было темно, как в подземелье самого Плутона.
Сегодня она сказала мне, что не знает, где хранятся ключи от этих шкафов и что покойный дядя держал их в каком-то тайнике. Однако же она достала связку ключей и открыла дверцу шкафа, причем без труда нашла в темноте нужный ключ и вставила его в замок.
Вскоре мадемуазель направилась обратно. В руках она несла множество предметов; я точно не разобрал, что это, но они показались мне одеждами и украшениями — без сомнения, украденными из гробниц. Вероятно, это были повседневные вещи старины, ныне ставшие невероятно ценными по причине их древности.
— Почему же вы притворились, что ничего не видели?
— спросил я. — Вы подозреваете…
— Я ничего не подозреваю и ничего не знаю наверняка,
— ответил он. — Я объявил свою миссию безуспешной, чтобы у молодого monsieur не возникли дополнительные причины для беспокойства. Мне неизвестно, что задумала или уже попыталась совершить мадемуазель Луиза. Поведение ее, в любом случае, показалось мне чрезвычайно странным, и нам лучше будет этой ночью прислушиваться и поглядывать в замочную скважину.
Завернувшись в халат, я уселся в одно из больших кресел сбоку от камина в спальне и закурил сигару.
Жюль де Гранден расхаживал по комнате. Он то закуривал сигарету и бросал ее в пепельницу после двух-трех затяжек, то доставал что-то из кармана халата, рассматривал и клал обратно. Наконец он пристроился на самом кончике сиденья мягкого кресла, стоявшего против камина, и застыл, как статуя.
Раза два я пробовал заговорить, но он взмахом руки останавливал меня. Казалось, де Гранден внимательно прислушивался, ожидая услышать некий звук. Я снова задумался над тем, насколько он походил на хищника из кошачьих. Круглые голубые глаза, расширенные в охотничьем азарте; острые как иглы кончики навощенных усов, трепетавшие от нервного возбуждения; изящные узкие ноздри, то и дело раздувавшиеся, словно он надеялся обнаружить свою добычу по запаху — словом, Жюль де Гранден во всем напоминал замершего в напряженном ожидании перед многообещающей крысиной норой, но бесконечно терпеливого кота.
Время тянулось медленно. Я зевнул, потянулся, отложил сигару и задремал.
— Троубридж, mon vieux[28], вставайте! — нарушил мой сон свистящий шепот де Грандена. — Проснитесь, друг мой — слышите?
Из комнаты над нами, где спал искалеченный Дэвид Монтейт, доносился неясно бормочущий что-то голос — женский голос — и с ним, как искусный аккомпанемент с пением солистки, сливался музыкальный перезвон колокольчика. Ничего подобного я раньше не слышал: словно мелодичный подбор колокольцев звучал единой нотой с двумя разнонаправленными полутонами.
— Звучит как… — начал я.
— Zut! Тише — пойдемте! — распорядился де Гранден.
Бесшумно, как тигр, пробирающийся по джунглям, он прошел впереди меня по коридору и стал подниматься по лестнице. У двери комнаты Дэвида он остановился и резким, грозным жестом поднял руку.
За дверью звучал голос Луэллы Монтейт, но этот голос, более низкий и вибрирующий, странно отличался от обычного контральто девушки. Она произносила слова на незнакомом языке, чем-то напомнившие мне несколько фраз на древнееврейском, которые я выучил в молодости, когда госпитальным врачом-интерном разъезжал в карете скорой помощи по тесно заселенным кварталам иммигрантов. С холодным и монотонным женским голосом сплетался другой, мужской, дрожавший от страсти, обвиняющий, тихий и мстительный, как шипение змеи.
Быстрым движением левой руки де Гранден распахнул дверь и метнулся в спальню. Картина, открывшаяся взгляду, заставила меня в изумлении остановиться.
Света в комнате не было, но эта живая картина вырисовывалась отчетливо, словно в ярком лунном свете — серебристое, искристое свечение заливало всю спальню, превратившуюся в египетский храм.
На кушетке, скорчившись, с глазами, расширенными в неодолимом, неописуемом ужасе, лежал Дэвид Монтейт. На ковровой дорожке, в позе, выражавшей одновременно преклонение и рабскую покорность, стоял на коленях мужчина в одной набедренной повязке. Бритая голова подчеркивала жестокие черты худощавого лица. Он простер длинную костлявую руку, яростно указывая на Монтейта, и мне показалось, что эта указующая рука была оружием, извергавшим непрестанный поток проклятий, которыми коленопреклоненное существо осыпало лежащего человека.
Но в первую очередь мое внимание приковала к себе озаренная лучезарным лунным свечением женщина, застывшая в царственном, чудовищном величии. На ее голове высилась корона Исиды с крыльями из чеканного золота и голубой эмали и головой коршуна с драгоценными камнями вместо глаз, выше два воздетых рога, между которыми сверкал лунный диск красного золота, а под ним урей, эмблема Осириса.
Ее шею охватывало широкое золотое ожерелье; золотую чеканку густо усеивали изумруды и сердолики. На запястьях были золотые браслеты с сияющей голубой эмалью, отделанные изумрудами и кораллами. Грудь была обнажена и высоко подхвачена голубовато-золотистым пояском; с него ниспадало складками прозрачное одеяние из тончайшего льна, присобранное в бесчисленные узкие складки и отороченное у подола искрящимися самоцветами, которое открывало узкие, резные щиколотки ее маленьких белых ножек. В одной руке она держала усеянный драгоценными камнями золотой предмет в виде креста с удлиненной петлей наверху, в другой — золотой треххвостый бич египетских фараонов.
Все это я рассмотрел мельком, будто в полусне. Ее ослепительный безжалостный взгляд парализовал меня. Он был подобен взгляду тигрицы или львицы, глаза горели ужасающим, шедшим изнутри светом, словно подсвеченные фосфоресцирующим сиянием всепожирающего хладного пламени.
Пока мы медлили, завороженные этим видением, она подняла свой золотой бич и направила его на лежащего, а коленопреклоненное существо у ее ног издало безудержный, громкий смех — торжествующий смех нашедшей выход ненависти и исполнившегося отмщения. Дэвид Монтейт, не выдержав жесточайшей муки, тихо и слабо застонал — казалось, кто-то выдирает его истерзанную душу из страдающего тела и она, влекомая прочь, распарывает на куски искалеченную плоть.
С криком ужаса я бросился вперед, но Жюль де Гран-ден опередил меня.
— Проклятые Богом! — вскричал он суровым и хриплым голосом, напоминавшим боевой клич. — Падшие враги Господа Иеговы, осмелившиеся восстать против власти Всевышнего, in nomide Domini, conjuro te, sceleratissime, abire ad tuum locum![29] Презренные отродья ложной и бесплодной веры, именем Того, кто осилил вас, повелеваю вам — изыдите!
На мгновение — или вечность — в странно освещенной комнате воцарилась мертвая тишина. Все актеры этой драмы недвижно замерли, уподобившись скульптурам или рельефам на погребальном саркофаге, и только бешеное биение сердца отдавалось у меня в ушах.